Текст книги "Звездное вещество"
Автор книги: Евгений Черненко
Жанры:
Роман
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)
Глава 8. ЛОШАДКИ, БЕГУЩИЕ ПО КРУГУ
Тридцатого декабря 69-го года, я окончательно распрощался с "Эллингом", которому было отдано ровно десять лет моей жизни. В тот же день мне в цех позвонил Пересветов, попросил прийти к нему для разговора. Я знал, что разговор будет нелегким. Еще бы!.. Огромная установка, в которую было "ухлопано" столько сил и средств, три месяца простояла холодной и бездыханной, пока я передавал "Эллинг" на серийный завод. Я так и не смог за осень в очередной раз озадачить Рябинкина. Задуманный переход в область наносекундных импульсов был слишком не прост. Прежде всего – не существовало промышленных генераторов с необходимой силой тока в импульсе. Такую технику нужно было создавать заново... Войдя в лабораторию, я лицом к лицу столкнулся с Рябинкиным и испытал жгучий стыд, вспоминая наши совместные исследования, которые теперь представлялись мне очень далекими от истинно научных. То было дерганье и шараханье, наукой там и не пахло, сплошной авантюризм от нетерпения – с налета, сразу и во что бы то ни стало получить "звездное вещество".Пересветов сидел в своем "кабинете", тесной каморке с узким окном в одну створку. Он пожал мне руку, коротко глянул в глаза через сильно увеличивающие очки. – Как наши общие дела, Александр Николаевич?– Как сажа бела! – я горьковато рассмеялся, вспоминая Женю.Протянул Пересветову раскрытый лабораторный журнал, где на вклеенном листке логарифмической бумаги было проведено сравнение теоретически ожидаемых и экспериментальных результатов сентябрьской серии опытов. Результат расходился в сотни раз!
– Да... "неклево", как говорит мой сын, – грустно улыбнулся Пересветов и принялся неторопливо листать мои записи, начиная с первой страницы. Соколиным взглядом матерого экспериментщика Леша сходу оценивал условия постановки каждого опыта и результаты, как правило совпадающие с ожиданием с точностью "до наоборот". Я страшился посмотреть ему в глаза. Он же закрыл тетрадь и спросил вполне миролюбиво:
– Слушай, старина, не хочешь ли ты заняться всем этим по-настоящему?
Я поднял глаза и встретился с немигающим взглядом Пересвето-
ва.
– Ну, тогда так, – сказал Пересветов, понимая мой молчаливый ответ как утвердительный. – Милости прошу начать новый 70-й год в качестве ведущего инженера Проблемной лаборатории. Я сегодня говорил об этом с Бердышевым. Директор для начала "вклеил" мне за "подпольные" исследования неидеальной плазмы, потом заинтересовался и, как это у него водится, потребовал расширения работ, но в рамках официальной темы. Против твоего перехода ко мне не возражал, благо – у меня оказалась в штатном расписании пустая клеточка на ведущего с окладом сто восемьдесят рублей. Или ты на другое нацелен, Саша? Я слышал, тебя прочат на место Матвеева.
У меня застучало в висках от напряжения. Я никак не готов был к такому решительному повороту. По крайней мере – сегодня. С Женей бы посоветоваться. Но она же однозначно ответит: "Да!" И я сказал:
– Согласен на перевод в "науку", хоть и не знаю, выйдет ли из этого что-нибудь хорошее.– Выйдет, не выйдет, а поиски Индий всегда необходимы, потому что изредка это приводит к открытию Америк... Если есть какое-то неизученное явление, у меня всегда чешутся руки! А вот ты, оказывается, никакой не исследователь, а был ты и остаешься разработчиком. Установку ты задумал замечательно, что и говорить. Особенно хороша твоя универсальная вакуумная камера. Но самые исследования ты вел безобразно, здесь я тебе беспечно доверился... На твоем месте я бы начал вот с чего...
Пересветов взял листок чистой бумаги и стал вслух прикидывать примерную программу работ, начиная с самых элементарных проверок моей "коктебельской" теории. Впрочем, записывал он на листок только то, с чем я безоговорочно соглашался. Уже хотелось начать работу по этому толковому плану, постепенно восходя к постижению явлений и, значит, к овладению ими. Летели и летели за узким окном неспешные снежинки. Я вспомнил, что обещал дочкам сегодня купить елку. Небось, льнут носами к стеклу, высматривают, не идет ли папа слесной гостьей. Но прерывать Пересветова не хотелось. "Ах, Алешка, – подумалось мне, – зачем я только тебе нужен – этакий бездарь сзадатками анархизма? Подумать только, три года впустую!" Когда я вследующий раз глянул в узкое окно, за ним была уже плотная синева наступившего вечера...Елку я. по счастью, купил у леваков почти у подъезда своего дома. Поднимаясь по лестнице, я испытывал едва ли не ликование. От чего? От этой покупки или от разговора с Пересветовым?.. Открыл дверь и увидел Женю в брючках и давней туристской тельняшке, повязанную косынкой. Шла уборка. Маша и Даша, тоже в косыночках, разбирали завал своих игрушек в углу, где предстояло стоять новогодней елке. Они тут же выскочили с нею знакомиться и принялись тискать ее обледенелые трехпалые лапки.– Поставь елочку в ванну, Саня, пускай оттаивает, – сказала Женя. – А что это ты так сияешь, братец Кролик? Ну-ка выкладывай, что нового!Через сутки мы с Женей собирались к Дымовым на встречу наступающего Нового года... Чтобы дать нам такую возможность, утром приехала Надежда и увезла любимых племянниц в Москву. Завтра утром они пойдут на елку во дворец культуры Трехгорки. Собрав и проводив дочерей, Женя и сама принялась «чистить перышки». Уже готовый и парадно одетый, я взволнованно наблюдал преображение жены. Помог ей облачиться в полупрозрачное платье с блестками и золотыми нитями. Система замысловатых юбок и лифов, покрытая этим платьем, превратила Женю в пышный тропический цветок, недоступный для прикосновения, не говоря уж о поцелуе. Подступали сумерки. Светилась в углу комнаты наряженная елка. Светилась Женечка. И не только блестками на бальном платье. Светились ее глаза. "Вот же чудеса, – думалось мне, – муж фактически отказался от престижной высокооплачиваемой должности, а жена этому несказанно радуется..Как на заказ, стояла новогодняя погода – минус десять и редкие неспешные снежинки в недвижном воздухе. Дымовы, вернее, Дымовы и Пряхины, две бездетные пары, занимали двухкомнатную квартиру в микрорайоне Коровий Брод. Исключительное удобство вечеринок у них заключалось в том, что стол накрывался у Дымовых, при этом мебель Пряхиных, а именно стол и диван-кровать, переносилась к Дымовым, и комната Пряхиных превращалась в недурной танцзал... Всего вместе с хозяевами народу собиралось человек двадцать. Нас с Женей встретил Виталий Дымов. На правах хозяина он был без пиджака, в белой рубашке с бабочкой. Приняв с Жениных плеч пальто, он засмотрелся на ее отражение в зеркале.– Как вы прекрасны, Женя! – серьезно сказал Дымов. Женя благодарно зарделось, а у меня дрогнуло сердце. Прям хоть в гости к ним не ходи!Дымов был синеглазый брюнет с такими вьющимися висками, что тут же хотелось дополнить их бачками, дорисовать ему усы, ментик и кивер, рейтузы в обтяжку, и сапоги со шпорами. Уж этот молодец положит пулю в туза, будьте уверены! Был он радиофизик по образованию и недавно еще трудился в теоретическом отделе нашего НИИ, но вот уже второй год учился на Высших режиссерских курсах и на оставленную работу смотрел только как на источник жизненных наблюдений... Появился в прихожей и второй хозяин квартиры, большой рыжий и бородатый, похожий на Фейербаха. Этот тяготился своей профессией экономиста. Его увлечением была сциентология – наука о науке. Любая вечеринка в этой квартире завершалась обычно таким яростным спором, что соседи по лестничной клетке стучали в дверь и грозили, что позовут милицию. Сам Пряхин в этих дискуссиях обычно выполнял роль драчливой, но хитрой собаки, выходящей из склоки в самом ее разгаре. Спровоцировав спор, он дальше помалкивал и только время от времени подталкивал яростную дискуссию в забавном для него направлении. За эти споры и любили мы с Женей «дымовско-пряхинскую гостиную». Вот и теперь в предощущение праздника вполне естественно входило ожидание восхитительного трепа на непредсказуемую тему...За столом я и Женя оказались сидящими между супругами Дымовыми, я – рядом со Светкой, Женя – с Виталием. Это Дымов оставил свою жену и затесался между Женей и Одинокой Лидой, якобы скрасить Лидино одиночество. Но было очевидно, что одиночество Лиды сто присутствием никак не скрашивалось. И еще было ясно – по меньшей мере, мне, – что Виталий Дымов сможет теперь до утра говорить с Женей об искусстве и флиртовать с ней. Они уже тихонечко обсуждали «Певчего дрозда» Отара Иосселиани. А мне предстояла новогодняя ночь в обществе Светы Дымовой, хотя этим обществом мы оба сыты на работе.
– Говорят, ты уходишь в науку? – спросила Светлана. – В цехе печаль. Тебя ведь у нас все любят, а теперь жди, что приставят на место Матвеева черт-те кого, мучайся потом. На самом деле жаль, Сашка!– Обойдется, Светик! Нынче утром я встретил в магазине Мат веева,и мы с ним расставили все запятые. Он сказал: «Раз такое дело, на пенсию они меня не выгонят!» А он еще мужик крепкий.
Наполнили рюмки коньяком, чтобы проводить уходящий год. Женя обернулась ко мне, нежно и благодарно посмотрела в глаза. Немного оттаяло сердце, остуженное ревностью при взгляде на две склоненные друг к другу головы.Следом же и незаметно за общим смехом и трепом подступила полночь, и вот уже звон курантов, и глухие хлопки шампанского и комок в горле, и "С новым годом, с новым счастьем, дорогие товарищи!" Когда встали с поднятыми бокалами, Женя снова жестко оставила своего собеседника и, торжественно серьезная, смотрела мне в глаза. Мысленно считая удары часов, я думал о прожитом в Синявино десятилетии. Только три года были темные и пустые – без Жени. А за окном наплывало новое десятилетие – Семядисятые годы. Что нас ждет там?Дискуссия завязалась в третьем часу, когда все уже устали от танцев и начали трезветь от крепкого горячего чая. Пьянеть от вина повторно уже никому не хотелось. А хотелось как раз яростного "философского" спора. О ходе времени, о смысле жизни, о тонкой ниточке судьбы, твоей и моей, вплетающейся в непрерывно текущую ткань Настоящего, переменчивую и непостижимо сложную. Толчком к спору послужила неожиданная постановка Одинокой Лидой вопроса, который показался бы трюизмом в другой обстановке: 4– Зачем существует человечество?
– Как считает мой друг и учитель Андрей Тарковский, – сказал Дымов, – человечество существует, чтобы создавать произведения искусства.– Как бы не так, – хмыкнул Пряхин. – При таком подходе мы забудем главное. Что человечество венчает собою ноогенез, то есть рождение и самопознание мыслящей материи во Вселенной. Можно смело приравнять, никого не обижая, художественную ценность наскального доисторического рисунка и рисунка Пикассо. Берусь доказать это даже Дымову. Но посмотрите, какое различие в постижении мира за это время! Непрерывный экспоненциальный рост знания, и конца ему пока не видно. Так что, дорогие братья по разуму, человечество существует для того, чтобы с помощью науки увеличивать сумму знаний о мире и о себе.
Дымов, разумеется, стерпеть подобное не смог. Он показал, что означенная сумма знаний, понимаемая Пряхиным прагматически, лишь вооружает технику и производство, а это ведет, в конечном итоге, к одному, к экологической катастрофе. Так что задача искусства обретает прямо-таки боевую роль, ибо нечем больше остановить разрушительную машину так называемого прогресса, как только обращением к человеку, к исходному понятию гуманизма... Здесь Пряхин уже в спор не вступал, он сделал свое дело. Нашлись другие крепко несогласные с Дымовым. Пламя спора становилось все жарче. Вскоре Дымову, допустившему в адрес науки откровенно оскорбительный выпад, вообще запретили открывать рот. поскольку он фактически "ренегат от науки". Дымов обиделся. Откинувшись на диванную спинку, он делал вид, что ему совершенно неинтересен детский этот спор и занялся оборочкой на Светкином рукаве... Выбывание из игры главного антагониста привело к затуханию дискуссии. Неожиданно наступила даже пауза, тяготившая очевидной незавершенностью. Молчавшая до сих пор Женя сказала:
– Мне кажется, спор у нас идет впустую, вроде дискуссии "о фишках и лириках" десять лет тому назад. Наука и искусство – две стороны познания. Только какие, вот в чем вопрос. Наука осуществляет аналитическую функицю, а искусство – синтетическую. Это элементарно, даже и спорить тут не о чем. Но отчего-то мне, гуманитарке, бывает так грустно, когда я наблюдаю вас, инженеров и физиков! Вы вкладываете в свои электронные изделия живую душу, а они остаются обезличенными, хотя по красоте и совершенству могли бы соперничать с произведениями искусства. А в произведениях искусства живет душа художника. В этом все и дело... Искусство, как заметил Михаил Пришвин, осуществляет нравственный синтез. Как фотосинтез непрерывно порождает зеленое живое вещество, так искусство постоянно обновляет живую совесть человечества. Иное дело – сумма знаний, добываемых наукой. В ней концентрируется воля человечества к покорению косной силы природных стихий. Но скажи, Пряхин, к чему придет ноогенез, если он по пути экспоненциально растеряет совесть?– Браво, Евгения Максимовна! – Пряхин вскочил и кинулся целовать Жене руку. – А то некоторые здесь уже готовы вернуть нас всех в неолит и высекать там кремневыми топорами каменных баб во имя искусства. Сказанное вами, Женя, на языке философии можно было бы подытожить так, что связь локального и конкретного с бесконечным, связь Логоса и Сенсуса делает человеческое познание эмоционально значимым в нравственной сфере.– Вот-вот! – фыркнул Виталий. Айн унд цванциг, фир унд зибциг, что в переводе означает: завари-ка нам еще свежего чаю, Светка, а то от споров пересохло в горле.
...Домой вернулись на рассвете. Начавшее уже светлеть окно нашей комнаты, все в морозных узорах, было удивительно прекрасно. Прекрасно было в полумраке и лицо Жени, смотревшей на меня растревоженно и серьезно. Я взял ее плечи и спросил, глядя в темные зрачки:
– Что тебе Дымов шептал во время танцев? Он, пьяная рожа, так тебя обнимал при этом, что мне пришлось обнимать Светку, чтобы показать ей. что нет в этом ничего особенного, и немного успокоить.
– В любви объяснялся и предлагал немедленный побег с бала: тройка, сани до медвежья шуба.
– Что ты ему ответила?
– Ответила, что люблю... – Женя выдержала паузу, и у меня невольно дрогнуло сердце, будто самолет ухнул в воздушную яму,-...своего Санечку и сбегу с милым Санечкой с этой вечеринки до срока, если Дымов не прекратит болтать свои глупости.
Я обнял стан жены и через тонкий шелк ощутил ее тело, любимое до клеточки. Ее прохладные руки, обнаженные до плеч, сомкнулись вокруг моей шеи. Это был наш первый поцелуй в Новом году, немного усталый и туманящий голову сознанием нашей тайны на двоих. Поцелуй супругов, все еще открывающих тайны друг в друге и знающих свою главную тайну, что счастья им хватит на долго и что оно зависит только от них самих, а они уже немного научились его беречь. Женя откинулась, я удерживал ее за талию, и она стала ерошить и гладить мои волосы.
– Знаешь, Дымов мне сегодня все свои творческие планы выложил. Так, ничего себе!.. Мечтает он поставить леоновскую "Евгению Ивановну", но для дипломной работы эта вещь великовата, ну и там съемки на Кавказе и на Ближнем Востоке – сложно все это. Слушаю я Дымова, а меня саму-то гордость за тебя разбирает. Пусть себе Дымов разыгрывает с актерами придуманную жизнь, сам он никогда не испытает вкуса настоящей мужской работы, открытий и успеха. Не в искусстве, а в настоящей живой своей жизни. А вот мой Сашка!.. Правда же, я не ошибаюсь, мой милый?– Надеюсь, что не ошибаешься, – засмеялся я. – Но денег я стану приносить в дом заметно меньше.– Прокрутимся, Санечка! Буду брать рукописи на рецензирование. Глядишь, еще какие-нибудь стихотворные переводы подвернутся. Если мне нужно выбирать между "иметь" или "быть", я выбираю второе!
Пересветов выделил мне дубовый двухтумбовый столище, который в свое время не поместился в его "кабинете" и был оставлен в лабораторной комнате между окном и дверью в пересветовскую каморку... Я положил перед собой листок с программой работ, набросанной накануне Нового года с Пересветовым. Первым делом мне нужно было "озадачить" свои кадры – Рябинкина и двух ребят дипломников, "подброшенных" мне Пересветовым. "Ты присмотрись к этим мальчикам,– сказал он мне. – По-моему, что надо". Первым я пригласил для разговора Владимира Петровича. Тот подошел, радостно улыбаясь, отчего щеки его, немного похожие на печеные яблоки, округлились еще четче.
– Я очень р-рад, Александр Николаевич, что вы наконец-то здесь. Готовить машину к полету?– Нет, "летать" пока не будем. Как в песне поется – "туман, туман, сплошная пелена..." Чтобы этот туман рассеять, нужно провести кое-какие дополнительные исследования. Например, распределение по скоростям электронов и ионов перед началом схлопывания. Скажите, вы могли бы реализовать вот такую систему электродов-зондов?
Я набросал на листке эскиз. Рябинкину не нужно законченных чертежей, Рябинкину нужна живая идея. Конструкцию он блистательно реализует сам, пользуясь огромными возможностями мастерских НИИ.
– Недельки за две управимся, – сказал Рябинкин, забирая эскиз. Потом я позвал дипломников Серегина и Бубнова. И вот они сидят передо мною, оба очень и очень ироничные. Разумеется, они на все сто были уверены, что в радиотехнике не осталось для них никаких белых пятен. Они учились в местном филиале МЭИ, который назывался "завод-втуз", числились у Пересветова регулировщиками аппаратуры, но по сути были уже почти готовыми инженерами. Что же до иронии, то как же еще, скажите на милость, могут смотреть деловые ребята со светлыми головами и умелыми руками на неудачника, загромоздившего половину комнаты своей установкой, не дающей никакого результата?..
Я сформулировал для них задачу – одну на двоих. Многозондо-вая система, которую готовит Рябинкин, требует многоканальной компенсации потенциалов. Вся сложность в том, что схема должна быть весьма быстродействующей. Я стал набрасывать квадратиками скелетную схему такого многоканального компенсатора, предоставляя ребятам поиск собственных инженерных решений. Срок был жесткий, две недели, но ироничная молодежь виду не показала.Оставшись один в своем углу, я попытался на языке математики прояснить для себя работу многоканального зондового анализатора скоростей в целом. И тут обнаружилось такое, от чего я уже не смог усидеть и заходил по узкому проходу, пытаясь справиться со смятением. Выяснилось, что я испытываю затруднения, оперируя с комплексными переменными. Вот это дожил! Начал уже забывать математику?.. А ты как хотел? Математика же, как музыка, требует ежедневных упражнений... Я сходил в библиотеку и взял вузовский учебник математики. "Комплексные переменные мы сейчас подучим, – думал я, спускаясь по лестнице. – Но неизвестно, что я еще утратил за последние пять лет..." Меня охватил панический страх. Вспомнил слова Матвеева: "Напрасно ты, Сашка, на диссертацию нацелился. Сейчас с этим очень туго стало. Слишком уж много развелось в стране пустопорожних кандидатов. Ты ведь, поди, и все свои институтские "азы" в нашем цеховом бедламе порастерял?" Тогда я только рассмеялся, теперь мысленно ответил Матвееву: "Да не нацеливаюсь я на диссертацию. Михалыч! Не отказался бы, да не в этом суть!.." И снова почудился мне голос Матвеева: "Ладно, ладно, ты ври кому-нибудь другому, парень! Попомнишь мое слово, сменял ты шило на мыло. А ведь мог бы из тебя первостатейный получиться начальник цеха!"За столом не сиделось... Едва я начал углубляться в такие, в общем-то простые математические премудрости, как что-то стало меня тревожить и тянуть, требуя немедленного, неотложного действия. "Что нужно делать-то?" – спросил я себя. Оказалось нужно: идти, смотреть, вникать, во время пресечь нарушения, восполнить собственные и чужие упущения, поймать возможность скрытого брака, пока он еще не поселился в технологическом цикле. Привычка!.. Разобрался с комплексными переменными, оказалось – затрудняюсь расписать выражение для дивергенции. Благо, учебник математики был под рукой. Пере-светов, проходя мимо, остановился и с улыбкой посмотрел из-за плеча на мои математические упражнения.– В нашей программе мы упустили один пунктик. Саша, – сказал он, – тебе следует очень внимательно проработать свою статью об эффекте схлопывания.Когда дверь каморки закрылась за Пересветовым, до меня дошел глубинный смысл этого предложения. "Ах, Алешка, умница! Только глянул, и сразу понял, что со мною творится. И лекарство прописал! Повторить всю работу души в те коктебельские дни, когда мне открылись все эти чудеса!.." Я готов был хоть сию минуту приняться за выполнение этого сверхпланового пункта, но уже темно-синими сделались окна лаборатории, и пора было спешить в детсад за дочками. Женя-то сегодня в Москве.Только поздно вечером, когда уложили детей и, крепко уставшая за день, Женя тоже легла, я наконец-то сбежал в свой "рабочий угол" на кухне с оттиском своей статьи и с черновиками коктебельских выкладок... Оказывается, тогда я воспользовался почтовой бумагой. На каждом листе был рисунок "Алупка. Воронцовский дворец". На меня повеяло свежим морским ветром того дня, когда мы в предвечерье возвращались катером в Алушту. Женя зябла на палубе в крепдешиновом платьице, жалась спиной к моей груди и куталась моими руками, как концами шали, а я изредка целовал розовую мочку ее уха.И не было тогда еще ни коктебельской нашей размолвки, ни этого заманчивого открытия, которое никак не удается подтвердить экспериментом...Я раскрыл свою статью. Вот оно, то интегро-дифференциальное уравнение, которое на пляже Сердоликовой бухты представлялось мне похожим на громадную и таинственную горную гряду. Пожалуй, если бы удалось найти все решения этого уравнения, да выстроить их в изометрии в виде семейства кривых, то они действительно обрисовали бы горный массив, об очертаниях которого я – А.Н. Величко – автор имею самые смутные представления. Вывода этого уравнения в моей статье не было, не принято публиковать подробности – только исходные посылки и результат. Вывод был проделан на листках почтовой бумаги с синим оттиском дворца. Постой, постой, но ведь вывод этот был сделан уже после того, как ночью под шум акации над крышей "карточного домика" явилось мне единственное аналитическое решение этого уравнения. Решение частное, касающееся лишь механизма схлопывания плазмы. Этот механизм я постиг в трагический для меня вечер, оставшись один на пляже, когда перемещал на песке армии зеленых и белых галечек, символизирующих электроны и ионы. Потом же, лежа под звездами на лежаке, я чувствовал себя этим плазменным ансамблем и переживал механизм изнутри...Воспоминание обо всем этом теперь, вечером в "рабочем углу", только увеличило мое смятение. Выходило так, что я не могу логически повторить пройденный тогда путь к истине. Еще выходило, что вот это аналитическое решение, описывающее уип-эффект, явилось результатом душевной смуты, отчаяния и тоски, заставивших меня уйти в задачу, как в единственное спасение... И значит, нельзя расположить себя к творчеству усилием сознательной воли, и тем более, прогнозировать результат этого творчества. Вконец измученный, я отправился спать.Оказалось, Женя еще не спит. Она почувствовала мое состояние.
– Ну что, не просто дался тебе первый день в науке, Саня? – негромко спросила она. – А ты бы как хотел, мой милый? Тридцать лет и три года просидеть на печи и тут же бодро затопать отвыкшими от ходьбы ножками?.. Ну, да ничего, ничего! Послушай, наверное же есть и в вашей сфере что-то похожее на систему Станиславского?– А я спросить у тебя хотел как раз об этом. В чем основная суть его системы?– Основная – в том, что актер должен жить правдой чувства, и не только в момент выхода на сцену. Должен уметь сосредотачивать себя на внутренней жизни образа. Переживать гибель всерьез... К своему, мне кажется, ты это впрямую не приложишь. Но слова "артист своего дела" появились задолго до Станиславского и относятся не только к театру.
Тогда я еще не знал, что Женя начала серьезно заниматься проблемами психологии творчества. Через много лет, когда ее не стало, в зеленой тетради, куда она записывала свои стихи и где крайне не регулярно вела дневник, я обнаружил такую запись:"Настойчиво вчитываюсь в литературу по психологии творчества. Вольно или невольно преломляю прочитанное через пример конкретной творческой личности. То, что саму эту личность я люблю до потери пульса, меня пугает, потому что своим анализом, о котором Саня и не догадывается, я вроде бы его препарирую. Вообще, в этом моем занятии чудится мне что-то крайне сомнительное, вроде чтения литературы о сексе перед любовным свиданием. Приходилось иногда слышать такое от редакционных моих подруг: "Ой, девоньки, надо позубрить теорию, у меня сегодня..."Потом я прочла у Ухтомского: "Суровая истина о нашей природе, что в ней ничего не проходит бесследно и что "природа наша делаема", как выразился один древний мудрый человек. Из следов протекающего вырастают доминанты и побуждения настоящего для того, чтобы предотвратить будущее. Если не овладеть вовремя зачатками своих доминант, они овладеют вами... Если у отдельного человека не хватает для этого сил, это достигается строго построенным бытом". Тут я обрадовалась и рассмеялась про себя: "Спасибо, мудрый человек! В самом-то деле, ведь и культура секса не вредит любви, если только любовь есть. Так почему человеку нельзя стремиться к культуре творчества в самом себе?"И снова пришло сомнение: "Вот именно, моя дорогая, только в самом себе волен человек что-то культивировать! Если же в душу лезет посторонний..." Но тут же я и возмутилась: "Это кто же посторонний? Это я посторонний? Нет уж, Санечка, не дам я тебе киснуть в твоем цехе. Ох, доберусь я до своих доминант, еще увидишь, вот только немного в теории разберусь!" И все больше убеждалась, что в психологических механизмах писателя, артиста, ученого или изобретателя нет принципиального различия. По-настоящему новое появляется только там, где в процессе творчества предмет "оживает". А оживает он, если присутствует нечто, называемое у различных авторов по разному – вживание", "вчувствование", "перевоплощение", "перенесение", "идентификация". Как раз то, что было с моим Санькой, когда я пригрозила ему разводом, а потом сама носилась по Коктебелю, места себе не находя.Нет, нет. Величко мой не есть что-то особенное! Такая способность в человеке творческом – норма. Норма таланта! А этот самый Талант осенью 69-го года совсем забросил даже и отрывочные попытки отыскать, наконец, свой "эффект кнута". До Нового года он ковырялся с каким-то неотложным делом в цехе. Его переход в лабораторию Пересветова был для меня настоящим новогодним подарком. Таким же неожиданным и желанным, как то его приглашение в тундровый поход".У Рябинкина, как всегда, дело спорилось, он уже готов был вмонтировать в установку свой многоканальный зонд, похожий на крошечного, косо подстриженного ежика. А вот со схемой компенсации потенциалов дело явно не заладилось. Ребята подошли к моему столу через неделю и Серегин сказал, не очень-то и пряча ухмылку:
– Шеф, у нас с Димой выходит сплошная лажа!– Мы, кажется, знакомы? Нет?.. Так меня зовут Александр Николаевич Величко.– Шеф Александр Николаевич Величко, – поправился Юра, и в его глазах заметалась насмешка, – схема, которую вы нам нарисовали, на реальных транзисторах не получается. Вы упустили из виду конечное значение междуканальной развязки. Выходит сплошная лажа.– Ребята, вы же радисты-пятикурсники, – рассердился я. – А это ого! Это, слава богу! Квадратики я вам мог бы и не рисовать. Поискать надо, мальчики, поизобретать!
Ребята отошли от стола с теми же ухмылками на своих цветущих физиономиях. В тот же день я слышал, как они перекликались в своем углу: "Ну что, Юрок, ты уже поискал?" – "Нет, Димуля, я только поизобретал, но снова ни фига не вышло. Развязка не возросла. Импульс размывается"....До конца января исследовательская группа Величко так и не смогла выполнить даже первый, не самый сложный, пункт намеченной программы работ. Тем временем официальная тема по исследованию явлений схлопывания в неидеальной плазме была включена в план ра-бот НИИ, и на эти исследования были выделены не такие уж и маленькие денежки – двести пятьдесят тысяч рублей. Завертелись, закрутились, зацеплялись друг за друга, как колесики незабвенного арифмометра "Архимед", плановые, финансовые и экономические звенья на втором этаже "науки", и хмурый Пересветов сказал мне:– Александр Николаевич, торопись с согласованием технического задания! Это уже контрольный пункт нашего сетевого графика. Если не согласуешь это документ в феврале, плакала наша квартальная премия. Народ тебя не поймет.При мысли о согласовании техзадания с "компетентной организацией, заинтересованной в выполнении работы", как того требовал отраслевой стандарт, меня прохватывало ознобом. Я все никак не решался выбрать такую организацию. Скорее всего это должен быть академический институт, занимающийся "мирным термоядом". Ну, и поднимут же там на смех всю эту затею, основанную на эвристическом решении одного уравнения, которое пригрезилось инженеру Величко в полусне!.. В конце концов, Пересветов сам назвал мне такую организацию – лазерный НИИ. И я выехал с бумагами в Москву.После морозного чистого января внезапно пришла оттепель. Температура колебалась около нуля в пределах плюс-минус два градуса. Дул влажный западный ветер. Летели низкие облака, назойливо морося, а то и поливая дождиком. Институт лазерщиков помещался в новом здании в районе крупной новостройки и был окружен горами раскисшей свежей глины. Узенькая тропка, покрытая грязно-серой коркой гололеда, привела к двери в торце здания, служившей пока в качестве парадного подъезда... Человек по фамилии Дмитриев, принявший меня, был доктором физмат наук и занимался лазерными способами зажигания дейтериевого топлива. Он выслушал меня внимательно и без какой-либо критики. Сказал:– Не берусь пока судить, может быть, в ваших идеях имеется рациональное зерно. Наш институт согласует ваше техзадание, так сказать, номинально. Мы как бы заверяем государство, что вы не потратите денежки зазря на ерунду. Так вот, чтобы совесть у нас с вами была чиста, давайте впишем в этот документ ту же скромную задачку, которую мы сами решаем посредством лазерного разогрева. Получение выхода нейтронов, свидетельствующего, как вы понимаете, о наличии в ваших опытах хотя бы минимальной реакции слияния ядер тяжелого водорода. Это будет значить, кстати сказать, что со своей "темной лошадкой" вы включаетесь в нейтронное дерби.
