Текст книги "Звездное вещество"

Автор книги: Евгений Черненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

Жить смело... Женя учила меня ежедневной отваге жить. Без нее я лишился этого... А дальше у нас с Сергеем Юрьевичем вот какой разговор вышел.

– Скажите, Александр Николаевич, вы испытывали что-то вроде ненависти ко мне или к хирургу после смерти жены?

– Нет, – ответил я вполне искренно. – Не испытывал и не испытываю.

Хотел добавить, что вот работу свою возненавидел, это точно. К счастью, сдержался.

– Видите ли, – сказал Сергей Юрьевич, – то, что происходит с вами, в психиатрии называется "синдром острого горя". Его признаки: непроходящая боль души, боязнь сойти с ума, ненависть к виновникам смерти любимого человека, неважно – действительные они или мнимые, и наконец вот это, как у вас. Горюющий начинает ощущать у себя болезнь, ставшую причиной смерти... Я оторопел:

– По-вашему, я психопат какой-то, если так сильно горюю?

– Вовсе я этого не хотел сказать. Человек обязательно должен принять всю боль утраты. Как говориться, испить до дна. Говорить вам сейчас в утешение: "Все пройдет!" Было бы жестокостью, и притворством. Ничего не пройдет, Александр Николаевич, все останется с вами, пока вы живы. Пусть только вам станет сил вынести эту ношу до конца... А от митрального стеноза умереть не бойтесь – нет его у вас, нет!

...В день рождения Жени мы впервые пришли на Овальную поляну втроем. Молча постояли, держась за руки. Была трава, цветы, шмели и зной, коротко прерываемый набегающим на солнце облаком. И поверилось нам в ее молчаливое присутствие с нами здесь...

В январе же, в первую годовщину, морозно и солнечно было. Мы пришли на лыжах к концу дня. Уже солнышко, заждавшись нас, начало уходить в сквозное кружево березовых крон, и голубые тени лежали на чистом-чистом снегу. И мы не посмели пройти вглубь поляны, чтобы не тревожить ее сна в цветах и траве под снегом. Если бы не дети, молча стоявшие рядом со мной, я бы лишился рассудка. Но на обратной лыжне я обнаружил, что эта боль что-то просветила во мне, и понял, что не следует страшиться боли воспоминаний. То была еще одна частица по крохам собираемого мужества.

Ну, а теперь, Величко, коли уж ты такой честный и смелый сознайся, что тогда, в январе-феврале 80-го, ты еще и завидовал жесточайшим образом. Стаднюку, Селезневу и Герке Латникову. Они без твоего участия создавали УТС-реактор на новом принципе, порожденном моделированием процессов на ЭВМ...

Да, но пришли они в конце концов обратно к циркотрону, только исковерканному до неузнаваемости!

Вот видишь, ревность и сейчас еще сидит в тебе и не дает спокойно дышать. Ты же понимал С самого начала, что они идут по уже пройденным тобою дорожкам, как игла на заигранной пластинке, но ты молчал. Зависть, ревность и смертельная обида – та-а-акой букетик ты в себе носил в ту зиму! Женя бы тебя не похвалила!

Нет, нет! Все не так просто. Какая к черту зависть? Я тогда будто бы на собственных похоронах оказался. То, что было моей силой -интуиция и способность к "вживанию" в явление, заменили интенсивнейшим моделированием на ЭВМ. Казалось, проблема моментально будет решена этим могучим напором исследовательской мысли, вооруженной до зубов. Явление, недоступное анализу, описывалось, раскрывалось, и воспроизводилось в цифровых моделях. Две БЭСМ-6, сменяя друг друга, круглосуточно работали на отдел Стаднюка. Океаны, водопады, настоящая Ниагара цифровой информации захлестывали теоретическую лабораторию, где все дела вел реально Гера Латников. Двухсменная работа с прихватыванием также и выходных стала нормой у теоретиков. А рядом лаборатория Селезнева, "физико-техническая", хоть и с меньшим напором, вела экспериментальную проверку истинности цифровых моделей. Да, Георгию Ивановичу не откажешь в умении работать с размахом!..

Я чувствовал себя музейным экспонатом, этакой бабочкой с яркими крыльями, которую прикололи к картону тонкой иглой. Георгий Иванович без обиняков и во всеуслышание объявил все сделанное моей лабораторией за шесть-семь лет "вреднейшей лирической эмпирикой". Он говорил Герке Латникову: "Какая там интуиция! У Величко были одни только эмоции да презренный "метод тыка". Пофантазировал и ткнул, куда кривая вывезет, и снова пофантазировал. Это ли есть научный метод? Учись, Гера, работать в науке по-настоящему!" Нет, не в зависти и не в ревности мой смертный грех, ребятушки, а в том, если хотите, что и сам я поверил в немочь своего творческого кредо...

Серый Волк оставил мне возможность "творить" только одну вакуумную систему с устройствами напуска водорода и паров лития и с "интереснейшей", как он любит причмокивать, автоматикой на уровне детской технической станции. Но ведь не это заставляло меня грызть подушку по ночам. Нет, не это!.. А то, что перечеркивая мой научный вклад, объявляя его просто никогда не бывшим, Стаднюк приводил меня к мысли о банкротстве моей личной судьбы... Я просыпался в глухом часу ночи с таким чувством, что вовсе не было прожитой мною жизни с Женей. Если не было на полном серьезе моей доминанты, в которую верила она, значит, ничего не было. "Не было! Не было!" -соглашался со мной кто-то язвительный из темного угла комнаты. Лежа в темноте с открытыми глазами, бывало, я обнаруживал в себе неотразимую иллюзию, что лежу еще там, в квартирном общежитии, где допекали розыгрышами Тольку Дьячкова и насмешками изводили гипсового стоика Сократа. Не было никогда ни звездных ночей на речке Наре, ни дневки на Буредане, ни лета в "татарском домике" в Коктебеле – ничего этого еще не было и никогда не будет... Нужно было встать, походить по квартире, взглянуть на спящих своих детей, чтобы унять сердцебиение и уверить себя: была она, а не пригрезилась, прекрасная наша с Женей жизнь, будьте вы прокляты со своими ЭВМ!..

Обычно я уже не ложился после таких ночных подъемов. Тихо возился на кухне или в ванной, находя в бытовых заботах спасение от смертельной тоски. В шесть утра поднимал Машеньку...

Милый мой ребенок! Не забыть мне твоего усердного подвижничества на первом курсе училища. Сама отказалась жить у тети Нади на Арбате в двух шагах от своей Гнесинки. "Ведь мама ездила на работу в Москву, и я буду ездить!" Без малого час езды на электричке плюс метро и приличный еще кусок улицы Воровского – и так каждый день. Сама не подозревая, она утверждала этим во мне волю к жизни!.. Я накрывал ей завтрак и провожал ее до электрички. И такие у нас по дороге бывали беседы, такую мы друг другу оказывали поддержку!.. Как-то в темноте моросящего ноябрьского утра призналась:

– Вчера в ЦУМе я подсматривала, папа, не могла удержаться. Шли мама с дочкой моего возраста. Обе такие нарядные, счастливые и, знаешь, влюбленные друг в друга. А я шла за ними и рыдала взахлеб. Какой-то молодой кавказец меня остановил, вытаращил глаза: "Почему плачет красивый золотоволосый? Кого надо зарезать? Только укажи, в-вах!" Я так на него глянула, сразу отцепился.

Что я мог сказать дочери? Чем мог возместить ее утрату?.. Молчал, и мы еще минуты три смотрели друг на друга через открытую дверь вагона. Только и мог, что погладил рукой овсяную косу, брошенную на грудь из-под вязаной шапочки. Дверь хлопнула, и электричка унесла нашу Марию в ее жизнь, где суждено ей становиться человеком, и одолевать детскими еще силами недетскую печаль... Тогда я еще не знал, что косу эту, заплетаемую дома с риском опоздать на электричку, она перед зеркалом в вестибюле училища распускает с риском опоздать на урок. Пятнадцатилетняя наша девочка очутилась в кругу подруг года на три ее постарше, и косу распускала по спине, чтобы казаться повзрослее...

Как же быстро она поменялась! В считанные недели из подростка в детской шубке "на вырост" и в ушанке с помпонами превратилась в юную красавицу с пленительным восточным разрезом карих глаз при светлой гривке, рассыпанной по плечам. Удачно купленная с рук дубленка и сапОги на высоченной шпильке сразу же на целую ступень вознесли ее над Дарьей, не имевшей в своем девятом классе таких прав и возможностей. Я сквозь пальцы смотрел на их шальные выходки в ту зиму, когда они, пользуясь сходством, иногда менялись друг с дружкой – школа на училище. Это Маша щедро делилась с сестрицей своей студенческой жизнью, как в детстве поделилась бы конфетой. Вот и получалось иногда, что на уроках в девятом "А", не выдавая своего инкогнито, сиживала Маша, тогда как Дарья с трудом "ковыряла" задачку по гармонии, удивляя подруг и возмущая педагога...

Как-то в марте я приехал в Москву по служебным делам, а к концу Марьиных уроков зашел в Гнесинское училище. Стоял в вестибюле. Читал расписания, объявления – все подряд, все ужасно интересное, пахнущее особой тонкой атмосферой музыкального учебного заведения самого высокого класса. Краем глаза поглядывал на выход с лестницы. Тут я и увидел Марию впервые во всем великолепии с распущенной косой. Она весело болтала с высоким рыжеватым парнем в свитере. Ни тени кокетства еще не было в ее жестах и взгляде, но это было уже не дитя... Она увидела меня и зарделась, заполыхала, как Женечка.

На улице спросила про волосы:

– Убрать, папочка? Могу и шапку надеть.

– Зачем? Тебе очень идет. И тепло сегодня, настоящая весна.

Мы купили на Проспекте Калинина торт и спустились к Старому Арбату. Вот и Староконюшенный и обжигающий сердце, единственный такой на всю огромную Москву, подъезд.... И юная шестнадцатилетняя Женя с фотографии на стене восхищенно смотрела на свою будущую дочку.

...На втором курсе Маша все же перебралась к Надежде и поселилась в проходнушке за шкафом, где по-прежнему стояли кушетка и стол.

Неожиданно и по-житейски просто кончились через год и мои «кусания подушки». Трудно вообще-то представить, к чему бы привело мое непроходящее отвращение к работе, если бы вдруг не протянул мне руку Бердышев. Стаднюк был в отъезде, и мне самому пришлось пойти к директору, чтобы подписать какие-то очередные бумаги. Бердышев подписал их и вдруг спросил:

– Ну как, не обижает вас там Георгий Иванович без Пересветова? Он ведь у нас такой – с характером, своенравный.

– Нет, что вы, Владислав Петрович! Мы со Стаднюком знаем друг друга двадцать лет, сработались.

– Да? А мне вот показалось, что вы как-то стушевались за последние годы... Знаю, знаю... Но горе – горем, а дело – делом, Александр Николаевич. Известно также, что работа – лучшее из лекарств на белом свете. Мне вот все кажется, что вы еще не нашли своего места в новом отделе...

Я молчал. Язык бы не повернулся рассказать директору о своих переживаниях. В науке нет личного. Есть только результат, вот и все.

– А почему вы не защищаете диссертацию, Величко? – спросил Бердышев сердито. – На Озерных семинарах ваши доклады производили на меня очень хорошее впечатление. В них, знаете ли, всегда была какая-то живая наука. Даже зависть брала. В наш век коллективной обезлички – вдруг яркая индивидуальность со своим мышлением и стилем, со всеми сомнениями и огрехами без причесывания под ученое благолепие. И не "аутист" какой-нибудь, дальше своего пупа ничего не видящий, а человек, умеющий работать в коллективе и зажигать коллектив, пусть маленький, своими идеями.

– Похоже, все это теперь кануло, Владислав Петрович. Мне ведь уже сорок три года. И материал мой устарел. Сейчас наш отдел с помощью ЭВМ такое творит, что мне не потягаться. Стыдно вылезать со своим барахлишком на "защиту".

– Что значит кануло, Величко, и что такое ЭВМ? Известно вам, не меньше моего, что ЭВМ – большая дура. Как я понимаю, сейчас она там у вас "дает стране угля, хоть мелкого, но до перемалывая главным образом ваш циркотрон. Нового ведь ничего не появилось от того, что две ЭВМ гудят круглые сутки... Обобщите свои основополагающие идеи, особенно, периодический уип-эффект, а результаты машинного проектирования УТС-реактора к сему приложите, как превосходную разработку этих идей. Со ссылкой на авторов этих расчетов, разумеется. Принимайтесь немедленно и мне первому принесете на суд свое творение. Договорились? Думаю, выйдет большущий толк!

Одичавший на воле "арабский скакун" понес меня через белые еще поля моей будущей диссертации... Полторы сотни ее страниц вернули мне душевное здоровье, хоть и связано это было с новыми и новыми наплывами горевого синдрома... Еще в первые месяцы Надежда собрала, перестирала и надолго упрятала в чемоданы, в кладовку Женины вещи, так ранившие нас своей осиротелостью и одновременно присутствием в них живой Жениной души. Но разве могла она спрятать сквер у проходной, где меня часто ждала Женя? Или вот эту тропинку в березняке над речкой, где она гуляла за месяц до операции?.. Оказалось, что еще целые пласты и залежи боли ждут меня в бесстрастном научном материале. Меня кидало то в Коктебель 63-го, то в комнату-трамвай времен ожидания Машки-Дашки, то в директорскую "Волгу", мчавшую меня к Женечке после Озерного семинара. Во всех моих научных исканиях и свершениях была она, Женя Снежина...

Я просиживал вечера за арабским столом, а у Даши в ее комнате работала "изостудия". Дарья исподволь создавала к выпуску портретную галерею своего класса. Каждый день кто-нибудь приходил позировать. После вернисажа на выпускном балу каждый унесет свой портрет на память. Сколько же она вкладывала в это души! Техника рисунка и красочный материал у нее всегда тонко соответствовали изображаемой модели. Синеглазая подруга с розовыми ушками – акварель "а-ля Натали Гончарова" с самой любовной размывкой голубого и розового. Кареглазая рыжуха с несколько неопределенной пока фигурой обретала в сепии самое живое обаяние. Смазливый чернобровый паренек, только в 10-м догнавший ростом своих одноклассниц, да и то не без посредства завышенных каблуков, легко узнавался в полусотне беглых, но очень точных росчерков угольного карандаша... И собственный автопортрет-шарж в виде бубновой дамы, где одна половина – Даша, а другая – Маша.

Ох уж эта мне дама бубей! Мало того, что они а порядке обмена и в эту зиму продолжали замещать одна другую в школе и в училище. Как выяснилось, они еще придумали "тестировать" каждого очередного претендента на внимание и благосклонность. На свидание вместо Маши отправлялась Даша – и наоборот. Если незадачливый парень не "раскалывал" подвоха, он тут же получал отставку без объяснения причин... Кто знает, может быть, в этих шутках есть и мудрость? Ведь тот же Костик, высмотревший Дашу на вступительных экзаменах в Суриковском, успешно "расколол" Машку, когда она попыталась имитировать предмет его внимания, явившись вместо Даши. Он сказал в тот вечер Машке, что ему с нею скучно, хотя в коридорах института показалось наоборот. Вот тут Машке и пришлось открывать "карты", точнее единственную – бубновую даму. Правда, Костя Жохов – это художник с очень цепким взглядом и, судя по его портретным работам, природный глубокий психолог... Нет, ей-богу, парень этот золотой, и я рад, что они открылись ему со своей игрой.

Жаркое же у нас с Дашкой вышло лето!.. Мы немного завидовали Машке. Она всерьез увлеклась плаваньем, неожиданно показала хорошие результаты в кроле, и теперь тренировалась в спортивном лагере на Московском море, где надеялась заработать первый разряд. "Посыпавшись" в Суриковском, уехала к сестре и Даша... А знаменитая засуха 81-го не унималась, не было только лесных пожаров и дыма. Я взял отпуск и дорабатывал свое "длинное заявление на большую зарплату". Я сидел за столом в одних только плавках, изредка выскакивая к речке... И снова возвращался к своим уравнениям и графикам. Строил, строил, а то и ломал да перестраивал параграф за параграфом, глава за главой...

Еще зимой, ознакомившись с моими наметками плана, Бердышев решительно ограничил мне задачу. Он вычеркнул всю "термоядерщину", если воспользоваться любимым словечком Стадню-ка.

– Оставьте только периодический СВЧ уип-эффект. Это ваше главное завоевание в науке. Будет или не будет на его основе решена проблема УТС, покажет время, но СВЧ уип-эффект у вас никто не отберет. Все выходы на управляемый термоядерный синтез вынесите в рекомендации по использованию вашей научной работы. А справку об их внедрении напишет Стаднюк, вовсю использующий сейчас ваши основные научные положения в своих кипучих поисках. Вот так. Александр Николаевич, иначе вы расплыветесь необъятно, а это всегда оборачивается потерей глубины...

Жарким суховейным летом 81-го я убеждался, как он прав.

Дарьин провал в Суриковском мы втроем пережили достойно. Ясно было, что следует еще одну зиму поготовиться и взять уроки у хорошего рисовальщика. Нашлась для Дарьи подходящая работа в отделе технической эстетики нашего НИИ. Это чтобы стаж шел... Так что с сентября мы с Дарьей стали по утрам вместе ходить на работу. Ближе к защите диссертации Дашка ревниво принялась за внешний облик соискателя, заставив меня купить и новый костюм, и югославские штиблеты, и несколько самых "отпадных", по ее мнению, полосатых рубашек... И на защите сидела, чертовка, хотя с утра еще договорились, что она не станет меня смущать своим присутствием.

Потом она взахлеб рассказывала Машке:

– Как они все там на папу набросились! Вопросы, вопросы. Да все, знаешь ли, с подковыркой, с ехидцей. Один такой с залысинами в серебристом ежике все грозно напирал, "не в кайф" ему папа попал с этими, как их. ЭВМ. То ли слабо их использовал, то ли перестарался, не могла я этого в толк принять. А папа, ничего себе, отбивался своей указкой, как Сирано де Бержерак. Жаль только тыкал не в серебристого дядьку, а в свои безвкусно цветастые плакатики. Ушли голосовать, Машка, а я сижу и не жива, и не мертва. Думаю себе, пошла в "лом" вся диссертация из-за этого настырного дяденьки... И вдруг слышу и поверить не смею. Присудить докторскую сверх кандидатской. И ни единого черного шарика!..

Как же неутолимо пусто было у меня на душе в тот вечер! Съели мы привезенный Машей торт, и Женина чашка с янтарным, как она любила, чаем стояла на нашем семейном пиру. Потом ушли мои красавицы на дискотеку. Я остался один в пустой квартире и маялся ужасно. Нет, не помирила меня успешная защита диссертации с моей тоской. Докторская степень вроде бы ставила меня, наконец, на один уровень с Робертом К. Сандерсом... Но зачем все это, если нельзя обрадовать этим Женю?

И в тот вечер, верный обретенному принципу: спасаться от боли, идя на еще большую боль, я впервые рискнул взглянуть на Женин коктебельский портрет... Нехотя я потом расставался с ним. Снова убрал его под восковку к святому Себастьяну, решив смотреть не часто, чтобы не примелькался он, не утратил тонкого, как пыльца на крыльях бабочки, очарования давних дней, когда я в надуманной беде, но нешуточной муке вынашивал в себе этот чертов "эффект кнута".

Это Стаднюк задавал мне перцу на защите, несмотря на сдерживающую иронию Бердышева. Претензии Георгия Ивановича сводились вовсе не к тому, что я слабо использовал в диссертации данные машинных расчетов. Дарья просто ничего не поняла. Стаднюк сердился, что слишком много уже потрачено машинного времени, а экспериментальные результаты слишком сильно расходятся с предлагаемой соискателем теорией. Не поддавались явления в УТС-реакторе энергичному штурму Стаднюка. Что-то там в сгустке материи в момент реакции происходило такое, чего моя теория еще не чувствовала. А ведь все математические модели Стаднюка для ЭВМ строились только на наших с коллегой Сандерсом бреднях, да еще новосибирцы сварганили на заказ дюжину весьма диковинных уравнений, но тоже, видать, пороха не изобрели. К тому и сводились речи Стаднюка, что ни к чему не годится моя диссертация, если она не охватывает тонких и непонятных явлений уип-эффекта в момент термоядерной реакции... За что я должен особо поблагодарить Бердышева, так вот за эту, предвиденную им, возможность дать четкий ответ Стаднюку:

– Простите, Георгий Иванович, но в рамки вынесенной на защиту научной работы не входит "термоядерщина", а эксперименты на не-реагентных газах полностью подтверждают теорию "нереактивного" уип-эффекта, которая может служить и служит основой для будущих теорий. Реактивный уип-эффект станет, может быть, темой диссертации Латникова, поскольку он сейчас больше всех ломает над этим голову.

...Недели через две после защиты у меня мелькнула одна заманчивая идея по реактивному уип-эффекту, и зачесались руки поэкспериментировать по старинке "методом тыка". И пошел я к Стаднюку, находясь в плену своего крестьянского простодушия, полагая, что мои предложения его обрадуют. Он выслушал и тут же спустил на меня всех собак:

– Занимался бы ты своим делом, Величко! У тебя автоматика работает безобразно. Мужики твои что-то нахомутали, а ты не разобрался. Тебе кто-нибудь поручал лезть в дела Селезнева? Вот когда тебе это поручат, будешь экспериментировать. Распустились, опять никакой дисциплины, как в "партизанские времена".

О, тут меня тоже начал щекотать бес! Захотелось "врезать" от души.

– Георгий Иванович, вам, кажется, нужен доктор наук для руководства теоретической лабораторией? Не подойдет ли моя кандидатура? Объявляйте конкурс на замещение вакантной должности. Я готов.

– Пусть сначала ВАК утвердит твою "докторскую без защиты"! – почти заорал мне в ответ Стаднюк. – Это еще бабушка надвое сказала. Кандидатская у тебя и та была на волоске от срыва. Выкрутились вы с Бердышевым... И развелось же охотников до игры в науку, а что важное государственное дело на грани провала, директору до лампочки.

А дело действительно катилось под уклон. Был уже конец ноября, и близился срок выполнения отделом и институтом соцобязательства, взятого в начале года. Мы обязались – ни много, ни мало – получить брей-кивен к 30 декабря 1981 года, на полгода раньше плановых сроков. Когда брали собранием всего отдела это соцобязательство, еще очень крепко все ладилось у Георгия Ивановича. Окрыленный и уверенный в успехе, Стаднюк без затруднений уговорил то профсоюзное собрание. Еще летом казалось, что до успеха рукой подать. Была запущена на ЭВМ программа оптимизации УТС-реактора, включающая в себя все достижения могучего научного штурма... Ах, как хотелось Стаднюку, чтобы этот его успех был замечен наверху! На том "верху", который возвышается не только над Бердышевым, но и над министром. Нужно было вовремя дать соответствующий анонс!..

За осень видоизмененную программу оптимизации пускали трижды. Экспериментально она не подтверждалась, вот в чем состояла печаль. Мои мужики собирали очередной "оптимизированный" УТС-реактор. На первое включение непременно приходил сам Стаднюк. И очередной макет вел себя так же непредсказуемо, как и предыдущий. При каждой последующей "оптимизации" УТС-реактор 81 все больше походил на циркотрон 77... А ведь был уже готов даже эквивалент полезной нагрузки, любовно называемый Стаднюком аббревиатурой ЭПН. Это был огромный транспарант на крыше нашего высотного корпуса, в который ушла тысяча штук стоваттных осветительных лампочек. Расчетная мощность УТС-реактора должна была составить 100 киловатт на точно такой же кредит, получаемый от Мосэнерго. Должны были вспыхнуть в предновогодние дни над Синявино слова: "Слава КПСС!" Как тут не вспомнить "спуск на воду большого корабля для большого плавания"!

Эстафета недосыпаний и жестокой нервотрепки перешла от селезневской лаборатории к нам. Стаднюк давал четкие разнарядки по утрам, а поздно вечером он подводил итоги, и мы изнеможенные тащились по домам... Особенно доставалось в эти дни бедняге Рябинкину. То и дело приходилось перебирать УТС-реактор в поисках очередной "ляпы" допущенной слесарями-сборщиками... Владимиру Петровичу уже исполнилось шестьдесят два года, голова его стала совершенно белой с легким, правда, оттенком желтизны, словно бы это выделялся никотин, накопленный за долгий стаж неукротимого курильщика. От крепкой махры военных лет до "Беломора" современности, на который Петрович постоянно ворчал за то, что в нем теперь "одни палки"... Петрович в эти дни работал просветленный, потому что наметил себе "дойти еще раз до Берлина", а там уж и на пенсию. Ох, как же стыдно было мне при Петровиче вспоминать последнюю стычку со Стаднюком, состоявшую из одних только обоюдных амбиций!

И мне хотелось "взять Берлин"... Уроки четкой организационной работы, преподанные в эти дни Стаднюком, вызвали невольное восхищение. В один из таких "штурмовых" вечеров, когда оставленные Стаднюком самые необходимые люди быстро и споро свершали очередную переделку макета и буквально за один вечер было сделано то, что в обычных условиях заняло бы не меньше недели, мне в голову пришла неожиданная метафора. Вот мы, люди, каждый на особину, каждый со своим мнением и самолюбием, со своей правдой и иллюзиями, напоминаем эти проклятущие ядра, не желающие вступать в реакцию из-за взаимного расталкивания. Но, сжатые давлением обстоятельств и разогретые сознанием долга, мы сливаемся в коллектив -источник самой удивительной энергии на свете, которая сродни только солнечной да еще вот управляемой термоядерной, если нам суждено ее на этот раз получить!

"Если... – думалось мне, – если это случится, я буду так же радоваться, как когда-то первой публикации Сандерса!" Вот же обаятельный, дьявол! Даже после того, что он со мною сделал в последние годы, Стаднюк ввел меня в прекраснодушное умиление! Заставил уверовать в силу его научного натиска...

А загорелось всего четыре лампочки в первой букве "С". 400 ватт "дебета" на 100 киловатт "кредита". "Дирижабль", – коротко резюмировал это событие Юра Серегин. За десять дней, ценой невероятного напряжения сил, удалось зажечь 40 лампочек. Даже на целую букву не хватало, и Серегин с Бубновым переключили весь ток на восклицательный знак. Это было 22 декабря. Все "идеи", по увеличению эффективности УТС-реактора, были исчерпаны. Соцобязательство было провалено со всеми "вытекающими отсюда последствиями", вроде лишения премий и тому подобное... Стаднюк слег с гриппом или сказался больным, кто его знает. И мы с Петровичем провели задуманную пробу на реактивном уип-эффекте. Ту, в которой Стаднюк отказал мне месяц назад. Любопытные получились данные – таинственные, пугающие! Такая даль открылась за ними, что в ужасе холодела душа...

Между тем до Нового года оставались считанные дни. Утром по дороге на работу Даша спросила:

– Па, как ты посмотришь, если у нас дома под Новый год будет вечеринка Машкиных гнесинцев и... – она поискала слово, – моих су-

риковских друзей?

– Хорошо посмотрю, – обрадовался я. – Очень даже благосклонно.

Я как раз и страшился новогодней ночи в пустой квартире, если дочки будут встречать Новый 82-й год где-то на стороне, и теперь радовался, что в шумном молодежном многолюдстве легко перескочу через праздник. Мне ведь много не нужно. Пусть себе они бесятся в родительской комнате, она побольше, а я засяду в детской и попытаюсь понять, что же это мы намерили в последний раз с Петровичем... И вдруг я почувствовал, что между мною и Дашкой возникла какая-то натянутость. Что-то она еще недосказала или что-то хотела спросить. И она спросила:

– Но ведь тебе совсем некуда пойти, бедный папочка?

Меня сначала обожгло. Вот, значит, как! Молодежи нужна вся квартира и без родительского соглядатайства, "флэт" по-ихнему... Я тут же волевым усилием заставил себя смягчиться и лихорадочно прикидывал, куда бы себя действительно подевать. Вспомнил о Дымовых.

– Не беспокойся, Дарья, есть у меня друзья, – сказал я дочери.

А Даша, уладив одно дело, не могла утерпеть еще с одним. Видимо, она и здесь не была уверена в моей реакции.

– Знаешь, па, я больше не хочу поступать в Суриковский, – сказала, косясь на меня вполглаза. – Мне с Костей Жоховым в таланте не потягаться. Буду поступать в Архитектурный. Как ты на это смотришь?

Я молчал, слегка огорошенный, и думал: "Вот и начались знакомые проблемы у поколения детей. Та же самая Женька, слишком уж требовательная к себе! Как это она сказала однажды? Моя лучшая рифма: "Машка-Дашка"... Или у Даши, как у меня, врожденный дефицит честолюбия? Или просто трусит девка, "обжегшись на молоке"?

– Дело твое, – ответил. – Неволить не стану.

В тот же день я позвонил Светлане Михайловне Дымовой. Поздравил с Наступающим, потом спросил:

– Как там Виталий поживает?

– Да все на свет пробивается. Уже девятый год все пробивается и пробивается. Собственной картины ни одной, кроме дипломной короткометражки "Адам и Ева". А ведь как свежестью киноязыка восхищались! Куда все подевалось в суете дней?.. Ты как там, Саша? Бедуешь один?

– Бедую, Свет.

– Слушай, давай приходи к нам под Новый год, а то Виталий собирается меня в свои круги затащить. Не было печали старухе по дискотекам шастать!.. Приходи. Дашь мне отличный повод Феллини моего дома удержать. Он будет тебе очень рад.

– А как там Пряхины?

– О чем ты? Мы давно живем в отдельной квартире. Пряхина лет сто уже не видела.

Тридцать первого декабря я еще не ушел из дому, когда начали съезжаться юные гости моих дочерей. С середины дня сильно завьюжило. Гости входили заснеженные, краснолицые, возбужденные. Снова выходили на лестничную клетку вытряхивать оттаявшие воротники и шапки. В прихожей росла гора шубеек, дубленок и курток. Маша с двумя другими гнесинками ставила в духовку "гуся" с яблоками. За гуся у них была индейка, иронические же кавычки с самого начала сдабривали их блюдо, как перчик и шафран, которого тоже здесь было вдоволь. Дарья с ребятами превращали "родительскую" в танцзал. Здесь уже стояла елка. В детской накрывали стол. Я старался поменьше путаться под ногами, но уходить не торопился. Невежливо было так рано вваливаться к Дымовым, ей-богу! А главное, мне было ужасно интересно наблюдать это чудесное поколение, такое насмешливое, феерически талантливое и беспощадное ко всему на свете. Спасибо им – к себе самим они были еще беспощаднее!

Появился и тот рыжеволосый мальчик, с которым я как-то видел Машу в училище. Он назвался Сережей, и я пожал его длинную узкую ладонь. Увидев Машино фортепиано, Сережа сказал: "О-о!" и тут же открыл крышку, и его руки жадно впились в клавиатуру. Часа три, до моего ухода, он уже не отрывался от нашего старого доброго "Рениша"... Я люблю Машину игру, правда давно уже не рискую вслух давать ей оценку, но про себя, конечно же, как-то определяю впечатление от нее. Это что-то тонкое раздумчивое, немного застенчивое. Словом, что-то похожее на саму Машу... А тут, от Серсжиной игры, возникло у меня изумление, и я снова подумал тревожно: "Да-а! Проблемы "места в жизни" у моих дочек будут непростые. Ох, какие непростые!.." Под видом ремонта елочной гирлянды, я околачивался дома, чтобы еще и еще слушать Сережину музыку – какие-то импровизации, в которые вдруг вплетались прозрачные и светящиеся куски из Баха или Шопена.