Текст книги "Звездное вещество"
Автор книги: Евгений Черненко
Жанры:
Роман
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)
– Коханочка твоя дочку тебе родит. Красивая в беременности – первый признак.– Двоих сразу, бабусенька! – весело отозвался я и от избытка чувств одним ударом вогнал гвоздь в балку стропил. Я так прочно втянулся в заданную Женей год назад игру, что другого исхода и не мыслил.
Я оставил Женю с бабушкой в Благовещенке до осени.В августе, без Жени комната-трамвай вдруг понесла меня по неожиданному маршруту... Вышел институтский сборник с моей статьей. Я с удовольствием перечитал ее, удивляясь тому, как это все явилось мне год назад, потребовав для своего рождения почти трагического напряжения души... И вдруг ощутил неодолимое желание снова пережить наполненность задачей. Носить ее в себе, подспудно зреющую, терпеливо выращивать все более углубленное понимание физики явлений, радоваться нежданным дарам интуиции... Наверно, так и жаждет новой беременности женщина, глядя на свое, по садовой дорожке затопавшее дитя и вспоминая как радостны были для нее его толчки совсем недавно под сердцем. Сравнение с беременной заставило меня сперва застыдиться и даже, кажется, покраснеть. Потом я рассмеялся -после тревог минувшей зимы возникновение такого сравнения в моей голове так естественно! Да и что же в нем стыдного?Теперь в конце рабочего дня я с нетерпением ждал возвращения к оставленным на столешнице секретера листкам, на которых у меня творилось уже нечто, съедая все вечера и выходные дни и доводя до сладостного утомления и душу и тело, чего никогда не давала цеховая работа, выматывавшая прежде всего нервы и требующая больше ног, чем головы... В конце августа я нашел Пересветова, вернувшегося из лодочного похода по Нижней Тунгуске. Алешка просмотрел мои выкладки – приложение теории схлопывания плазмы к конкретному случаю, а именно, к импульсному разряду в течение ста тысячных долей секунды в замагниченной гелиевой плазме при токах в сотни килоампер.
– Во! – сказал Пересветов и поднял большой палец. – Всспоминал я тебя в походе, Сашка, и думал о чем-то подобном. Только не был уверен без расчетов, что в лабораторных условиях можно будет это реализовать. Теперь ясно: надо строить экспериментальную установку и все это проверять. Если это не бред, ты гений! А у меня есть один совершенно фантастический кадр, бывший фронтовой авиамеханик Владимир Петрович Рябинкин, нынче первоклассный вакуумщик и вообще золотые руки и кристальная душа. За месяц-другой он тебе такую установку сварганит – в Штатах такой не найдешь! Вот только магнит потребуется "агромадный", судя по твоим прикидкам. И кажется мне, что ты мог бы работать у меня в лаборатории на правах "приходящего" исследователя. А что? Это мысль, Сашка!
...В Благовещенку за Женей я поехал в конце сентября. Там еще во всю продолжалось лето. Я увидел Женю в легком просторном платье, сквозь которое целомудренно просвечивали белые трусики, зреющий арбуз живота и наливающиеся материнской силой груди, все еще не ведающие лифчика. Она сносно освоила украинскую мову, певуче общалась с бабушкой Марией, звавшей теперь невестку нежно Евгой.Провожая своих молодых, стояла бабушка Мария смиренно в калитке. Так стояла она в 1914-м, сама еще восемнадцатилетняя и беременная Колей, провожала мужа в солдаты, не ведала, что навсегда. Так стояла она в 1934-м, провожая в Минск, в школу пограничных командиров, сына Николая. Так стояла в 1954-м, провожая на учебу в Таганрог своего внучка Сашку...
Дома Женя мне сказала:
– Дочь назовем Марией.
– А если их на самом деле окажется двое?– Вторая будет Дарьей.– Дашка-Машка. В рифму?– Не только. Одну из моих бабушек звали Дарьей.– А если окажутся мальчишки?
– Будут они Максим и Николай, какие тут еще варианты. Тревоги начались в декабре. Теперь уже было совершенно точно известно: двойня. Прослушивался асинхронный стук двух сердечек. Но что-то неладное, какую-то лишнюю зазубрину обнаружили на Жениной кардиограмме синявинские врачи и без обиняков посоветовали мне устроить Женю в московский роддом... Прописавшись у мужа в комнате-трамвае, она автоматически перестала быть москвичкой, и мне говорили строгие, но отзывчивые тети во всевозможных здравотделах столицы: "Рожайте в своем городе и не надо паниковать, папаша!.. Да, случай сложный, есть риск, но в вашей горбольнице очень хорошее родильное отделение – лучшая в области статистика".
Женя держалась молодцом. В те дни ей очень нравилось украинское слово "перемога". Она использовала его более расширенно, чем в прямом значении "победа". "Переможем, Сашко", – говорила она мне с напряженной улыбкой, неся свой огромный живот по лестнице на третий этаж после прогулки. "Переможем! – говорила и после моей безуспешной поездки в какой-нибудь МОНИАГ. – В конце концов, эта "зазубринка" на моем самочувствии никак не сказывается. Но чтобы тебя успокоить, давай схитрим. За недельку до срока я поселюсь в Староконюшенном и попаду в роддом через неотложку".Пожалуй, то был самый верный шанс. Но в конце декабря Женя закапризничала:
– Хочу встретить Новый год здесь, в нашем милом трамвайчике!– Женечка, давай не будет рисковать. Встретим Новый год с Надеждой Максимовной и Людмилой.– Да нет же. Они что-то так тихо себя ведут, мои зверушки, не торопятся. Проскочим Новый год и сразу же поедем, – глянула чарующим своим взглядом черкешенки и добавила по-украински: – Сашко, ну я так хочу, розумеешь?
Новый год действительно проскочили успешно. Трамвай, глядя в кромешную тьму стеклами эркера, проскочил стык на рельсах времени и загромыхал себе дальше. Женя только чуть-чуть пригубила бокал шампанского. Утром первого января, начав уже собираться, заупрямилась снова:
– Так не хочется из дому уходить, Санечка! Чего ради спешить и Надежде лишний день глаза мозолить? Они так устали в новогоднюю ночь, что сегодня спят, как сурочки. Давай уж завтра утром, Санечка!
Что оставалось делать? Ближе к вечеру тревога в моей душе росла и росла. Вот уже и в окнах темно... Расположились на сон. Я читал вслух при свете бра сказку в "Иностранной литературе" чешского писателя Карела Михала о забулдыге-мостильщике по имени Гоузка. Он по пьяному делу подобрал на улице яйцо и поселил в своей каморке домового, который вылупился в виде птенца. Сказка оказалась ужасно смешная, потому что домовой донимал ленивого мостильщика, заставляя его вкалывать по-ударному на работе, и дома не давал покоя. Среди ночи он вдруг разбудил беднягу, стащив с него одеяло, и сказал: "Бери корыто, сейчас будем стирать!" Женя стонала от смеха. Не следовало бы все это читать ей! Но я не смог удержаться и еще добавил:
– Жень, а Жень, ты в этом домовом никого не узнаешь?– Оттого и смеюсь, что это вылитая я! А мостильщик – ты. Скажешь, нет? – продолжала хохотать Женя и вдруг вскрикнула, хватясь за мою руку: – Санечка, что же это такое? Да что же это? О Господи! Это не зверушки, это звери, это же – ой! – настоящий зверинец!..
Я торопливо одевался. А Женя уже успокоилась и улыбалась, наблюдая мои сборы:
– Далеко ли собрался, хозяин?
– Едем в Москву немедленно! Полдвенадцатого. Может быть, еще успеем поймать такси...
На это, впрочем, почти никаких надежд не было. По дороге к автостанции, где парковались обычно свободные "тачки", решили, если машины не окажется, тут же тихим шагом топать в синявинскую больницу. На параллельной улице в просвете между домами мелькнул зеленый огонек. Я бросился к переулку, куда неизбежно должна была выехать машина, направляясь к автостанции. Успел. К счастью, такси оказалось московское, обратное. Водитель даже обрадовался пассажирам. Женя, укутанная в просторную Надеждину шубу, подошла и неторопливо уселась на заднее сиденье... Я сидел рядом, держал ее горячую руку. Она же ободряюще улыбнулась мне в полумраке салона. За окошками среди раздольных подмосковных снегов чернели дальние леса, неслись по обочине шоссе одинокие черные сосны и ели. На ночном шоссе ни огонька... А вот и Москва.
– В Москве куда? – спросил водитель.– Ближайший роддом, пожалуйста.
– Ну вы даете, ребята! – только и сказал таксист, выжимая газ. Такси с визгом тормозов остановилось перед сквериком. В конце дорожки светился подъезд. Женя вышла и тихонько двинулась туда. Я расплатился в шофером, и такси тут же панически унеслось за угол... С полчаса мы стучали в запертую дверь. Странная пугающая полутьма была за этой дверью, хотя вывеска утверждала, что это "Родильный дом". Наконец появилась сонная нянечка.
– Час ночи, милые, – сказала она, приоткрыв дверь. – Вы что же рожать? А у нас ремонт.– Какой еще ремонт? – возмутился я, про себя кляня трусливого таксиста.– Ремонт, как у людей, – продолжала нянечка. – Да ты не кипятись. Здесь еще и врач у нас дежурит. Сейчас мы ее разбудим. А как же, у нас тут все предусмотрено.
Появилась врач и увела Женю. До предела разволнованный, я ходил по холлу, забрызганному побелкой. Нянечка в своем закутке налаживала чай. Снова появилась врач, уже причесанная и подтянутая.
– Ради бога, не волнуйтесь вы так, – сказала она мне. Успели вы хорошо: может начаться в любую минуту. Поэтому я ее там, в кабинете уложила и вызвала "скорую", они будут с минуты на минуту.
В "скорой" уже другая женщина-врач, скептическая и грубоватая, спросила прокуренным голосом:
– Небось из гостей, подмосковные?– Из гостей, – покаянно вздохнула Женя.– И пила, небось?– Пила, конечно. Что же за гости, если не выпить. – шалила Женя. Ее смешило это ночное приключение, как история бедного мостильщика Гоузки, и я снова страшился, что от смеха все начнется раньше, чем мы доберемся... Вдруг лицо Жени побледнело, и глаза сделались большими и тревожными. – Ничего я не пила. Пожалуйста, доставьте нас в роддом на Арбате, я сама там родилась.
– Коля, запроси-ка Грауэрмана. Скажи, что они у нас ближе всех. Держа баранку одной рукой, шофер взял трубку рации...
– Берут, – сообщил он результат запроса. – Крепись, милая, путь туда неблизкий. А вот мы сейчас с ветерочком, да по осевой!..
Озаряя тротуары всполохами синего света, мчались по ночной Москве.В три часа ночи, неся узел в шубой, платьем и сапогами, я вышел на Арбат и направился в Староконюшенный. У театра меня остановил постовой, подозрительно косясь на узел с одеждой. Меня трясло. Я протянул милиционеру два наших паспорта. Тот понял и улыбнулся немного виновато... Мне открыла Надежда Максимовна.
– Господи! – сказала она. – Мы вас три дня ждем. Я уже ехать к вам собралась утром.
Только на десять лет Надя была старше Жени, но и теперь еще оставалась за маму младшей своей сестре... Они не были похожи. Ширококостная и сероглазая Надежда была в отца, комбрига Максима Снежина. Женя была довольно точной копией мамы и тети Ларисы. Вероятно, это и обернулось сейчас для нее нелегкой задачей рожать двойню. Надежда уложила меня на кушетке в бывшем Женином за-шкафье в проходной комнате. Мне не спалось. Я лишь на минутку-другую забывался, и тут же меня будила тревога. Открывал глаза и снова видел в слабом свете от уличного фонаря Женин стол и ее фотографию в рамке на стене. И никак не мог одолеть разумом болевое чувство вины. Совсем недалеко отсюда Женечка принимала сейчас в одиночку главную муку того, что было у нас общим. Я никак не мог ей помочь, и это казнило меня, приводило к саднящей боли у основания ключиц... Я старательно уводил себя от тревожных мыслей, пытаясь думать о Жене с фотографии на стене. Сейчас она неразличима была рядом с яркой полоской света на обоях, но я хорошо знал и очень любил эту фотографию шестнадцатилетней московской школьницы, готовившей уроки за этим вот столом и не подозревавшей, что в неведомой Благовещенке какой-то там Санька Величко дерзко создает проект атмосферно-электрической станции, словно бы только затем, чтобы в конце концов с нею, Женькой Снежиной, встретиться и родить общих детей.Поразительно различны были устремления, реалии и вообще миры юности – моей и Женькиной... Здесь вот, совсем недалеко от дома, Музей Изобразительных Искусств, любимейшая "Пушка" Жениного отрочества, где хранителем работал Андрей Жестев, муж Жениной сестры. "Все в моей жизни по-настоящему там началось, Санечка. И как-то поразительно слито с судьбами двух девочек, Марины и Аси Цветаевых, будто они мне родные!.." То было время, еще при живом вожде, когда им с Надеждой стало уже совершенно ясно, что никогда и ни в чем не были виноваты перед народом их родители. Андрей Жестев открывал девочке и самое Музей имени Пушкина, выстроенный силой духа профессора Ивана Цветаева, и поэзию Марины Цветаевой. Первые свои стихи написала лет в пятнадцать-шестнадцать, будто свечку зажгла от неугасимой свечи Марины. Как от ветра прячут пламя, никому не показывала до поры, даже Андрею Васильевичу... Вот таким естественным, через запасники и залы "Цушки" был путь Жени Снежиной на филфак МГУ. Детская игра "вживания в музеи" переросла в ненасытную жажду к гуманитарному богатству мира.Нет, не уводил меня образ юной московской школьницы от главной мысли, а прямо к ней и привел!.. Мысль моя отказалась завернуть с Волхонки на Моховую и войти в Университет, а прыгнула прямо к вестибюлю или приемному покою роддома имени Грауэрмана, где Женя принимала на себя всю муку, и это было для меня сейчас таким очевидным нравственным уроком. "Да, это так, – думалось мне в тревожной ночи. – Только принимая на себя муку и ответственность, можно что-то породить и создать в этом мире... Женечка, милая моя, ты только перетерпи и вынеси то, что выпало на твою долю! Увидишь, я стану достоин твоего урока..." Я всегда сознавал и признавал нравственное превосходство Жени....Меня все же сковало коротким сном. Так сковывает настойчивый мороз беспокойную речку – крепко и напряженно, пока вздымающийся бугром лед не расколется трещиной и не хлынет снова поверх льда беспокойная та водица. Я резко проснулся и вышел в коридор к телефону. Было семь. Мне сонно ответили, полистав списки, что Величко еще не родила... В восемь я натыкался в телефоне уже только на одни частые гудки. Не выдержав, собрался и вышел на сонный морозный Арбат."...Москва – моя Галактика, мой Млечный Путь – Арбат..." -Жениным голосом звучали в моей голове ее же стихи.Очно мне тоже ответили: "Еще не родила". Я не знал уже, что и думать. Часа три меня носило по всему "околотку" между Арбатом, Волхонкой и Манежной площадью. Ночные маршруты моего воображения днем беззаветно продолжали мои ноги. Мысли же мои теперь были коротки, тревожны и почти бессвязны... Наконец я услышал: "Родила двух девочек. Состояние удовлетворительное". Эти слова сначала перепугали тем, что резко отличались от прежнего "не родила". Лишь через несколько секунд они как прихлынувшей горячей кровью наполнились счастливым смыслом. И тревога сменилась несказанной радостью.Я позвонил Надежде Максимовне на работу и помчался на Бауманский рынок за гвоздиками. Можно уже было начинать суету: покупать одеяльца, пеленки, кроватки. Или, может быть, им хватит пока одной на двоих? Гвоздики были чудные – белая и две розовых. Мне вынесли Женину записку: "Марья Александровна, Дарья Александровна и я витаємо нашего батька Сашка! Санечка, мой милый, о второй кроватке пока не беспокойся. Дочки привыкли спать вместе, поспят и еще в одной общей. Остальное, пожалуйста, по списку. Спасибо за цветы". Мы с Женей, оказывается, думали об одном и одинаково! Ожидая в приемной весточку от Жени, я как раз варьировал расстановку мебели в трамвае... Еще раз перечитал записку. Украинское слово "витаемо" вдруг обожгло напоминанием о смертельной опасности, которой подвергались в эту ночь Женя и дочери. В слове этом для меня вдруг явственно проступило латинское "вита – жизнь". Так что "витаємо" звучало как "самой жизнью приветствуем!"
Там же, в приемной роддома, я осознал, что юность моя кончилась, что я вступаю в новую очень ответственную полосу своей жизни. Я прекрасно помнил свои клятвы, данные Жене минувшей ночью, и они не показались мне при свете дня ни наивными, ни лишними. Я готов был всем сердцем принять новую жизнь.Теперь, иногда перебирая в памяти счастливейшие миги нашей совместной, лучше сказать, общей жизни, я думаю: какой же ярчайший? Не этот ли в приемной Грауэрмана? Нет, было что-то еще краше. Не тогда ли, когда бережно принял из Жениных рук из такси два бесценных свертка и поднялся наверх в комнату-трамвай? Женя развернула их на тахте, и я увидел два копошащиеся, немного сморщенные и красные тельца. Сердце мое сжалось при этом... Так когда же? Знаю точно, что это относится к периоду рождения дочерей.Вот оно!.. На второй или третьей неделе жизни Маши и Даши мы с Женей уже привычно поднимались среди ночи по их первому же зову. Они отличались характерами. Маша была требовательная и своенравная, пока своего не добьется, не утихомиришь. Даша – немного поус-тупчивее, хотя и очень горяча в гневе. Зато уже тогда Дашка любила отцовские байки и потому молоко получала второй... В тот раз я был послан Женей за чем-то то ли в кухню, то ли в ванную, унести или принести что-то. Возвращаясь, я подошел к белой двери комнаты-трамвая с ручкой синего стекла и поразился невозможной умиротворенной тишине, хотя всего минутку назад спеленутая мною Дашка в очередной раз гневно требовала справедливости. А тут вдруг – тишина... Я открыл дверь и уже не мог шелохнуться от желания продлить неповторимый миг. На краю тахты, безмерно счастливая, прямо-таки вся светящаяся, Женя кормила сразу двух своих крошек, держа их ва-летиком перед собой на двух руках.
Вот сколько себя помню, с детсада буквально, слышали мы это имя: «Бердышев... Бердышев...» Будто бы он был царь и бог в нашем Си нявине.
– Князь – самое точное определение. Так уж повелось в маленьких городках, вроде нашего, что руководитель самого .крупного предприятия был фактически полным хозя и ном в городе.
– По какому праву?
– Фонды. Город оказывался на содержании у такого предприятия иего директ о ра.
– А откуда брались директора?
– Как правило, получали вотчину. При всем моем уважении к Владиславу Петров и чу Бердышеву, нужно сказать, что он такой вот, наследный князь. Его отец Петр Ив а нович Бердышев с маузером в руках устанавливал в двадцатые годы советскую власть в сре д неазиатских республиках. Позже, до самой пенсии, был на ролях секретаря в национальных компартиях, рука Москвы... По неписаным законам номенклатуры, сын такого деятеля п о лучал вотчину. Чем крупнее был отец, тем ближе к Кремлю располагались владения сына. Сыновья Суслова и Устинова, например, были директорами оборонных НИИ в Москве. Бе р дышеву Владиславу Петровичу полагаюсь Подмосковье.
Действительно, наследные принцы. А если такой наследник не справлялся?
Ничего особенного. Такого просто понижали в должности. Уна-стоящих князей ведь тоже случалось, что сынок проматывал отцовское наследство. Наш синявинский князь оказался как раз очень крепким и талантливым человеком. Мы еще встретимся с ним на страницах нашего повествования... При нем институт и город вышли на самый высокий уровень.
– Послушай, а мог ли в этом рабоче-крестьянском государстве кто-то от «сохи», без н а следования стать директором? – Мог. За большие заслуги. Вот наш знакомый Георгий Иванович Стаднюк года ч е рез три после моего ухода в цех сделался директором родственного НИИ в Саратове. У него к тому времени было уже четыре ордена – Ленин, Знак Почета и два Трудовых Зн а мени. И по-прежнему сжигала его жажда стать Героем и Лауреатом... – А наследный князь Бердышев мог бы пойти выше, то есть поближе к Кремлю? – Да. Но здесь заслуги требовались очень и очень значительные. Просто хорошо работающий институт такой заслугой не был. Нужно было достижение мирового кла с са, да такое, чтобы «супостаты» потом лет десять пыжились, как это оказалось с н е ож и данным прорывом Королева в космос. – Управляемый термоядерный синтез на основе уип-эффекта для этого сгодился бы, пра в да? Почему же ты сразу в сентябре 63-го не предложил это Бердышеву вот при той с а мой вашей встрече? – Что ты, Дарья, он бы тогда меня в порошок стер! Какие-то фантазии вместо дела, когда прибор под шифром «Эллинг» не идет в заводском производстве!.. С таким же у с пехом я мог бы ему предложить вечный двигатель.
– Тогда я ничего не понимаю, папочка. Начальник лаборатории Пе-ресветов увидел пе р спективы твоего открытия... – Предполагаемого открытия, Дарья Александровна! – Пусть предполагаемого. Даже филолог Снежина видела эти перспективы. А д и ректор НИИ. доктор технических наук не видел. Не понимаю. – Ничего удивительного, потому что эти двое видели сердцем. Физик от Бога, П е ресв е тов интуитивно чувствовал мою правоту. А Женя, гениальная жена, просто верила в мой талант. Вот и все. Чтобы убедить Бердышева, нужно было иметь уверенные эк с периментальные подтверждения того, что схлопывание плазмы не есть бред. Вот за это мы с Пересветовым и принимались в год твоего с Машкой рождения.
Глава 7. СЕМЕЙНОЕ СЧАСТЬЕ
С помощью сварочного пинцета Рябинкин вживлял внутрь вакуумной камеры сверкающей никелем и золотом узелок, материализовавший в себе долгие мои раздумья по вечерам в "'рабочем углу" на кухне и большие хлопоты самого Рябинкина на протяжении двух последних месяцев. Зазвонил телефон, я снял трубку и услышал негромкий и такой родной голос:
– Добрый вечер, Александр Николаевич. Мы звоним из проходной.– Догадываюсь. Погуляете немного в сквере? Мы еще не завершили даже сборку.– Хорошо. К трубке тут рвутся две какие-то маленькие зверушки. Вот послушай. – Папа!.. Сегодня у нас в саду... – услышал я Машин голосок. – Да не хватайся же, Дашка! Ой, я все забыла! Вот сама теперь и говори, если такая умная.– Папочка! – звонко начала Даша и вдруг задохнулась от волнения. – И я... Тоже забыла... Все! Поговорила.
Вешая трубку, все трое там, в телефонной кабинке на проходной, от души хохотали. Меня, как магнитом, потянуло за проходную.
– Вы идите, Александр Николаевич, со сборкой я и сам управлюсь. А включаться станем завтра и без спешки. Это уж дело святое. Завтра я тоже смогу поработать вечером.
"Должно же наконец что-то получиться, – подумал я, покидая лабораторию. – Сколько можно, одни неудачи!" Чтобы не спугнуть такими мыслями капризное счастье, неслышно поплевал за спиной у Ря-бинкина через левое плечо... Спускаясь по лестнице, все же чувствовал небольшую досаду. Можно ведь было бы и сегодня "'включиться", если поработать до упора. У Жени неприсутственный день, и дети при ней, и в кои-то веки удается вырваться из цеховой круговерти! И Рябинкин ради меня вышел во вторую смену... Ну, Женечка, тоже мне вдохновительница, тоже мне муза электроники!
Выйдя из корпуса "науки", я попал в яркий золотой вечер бабьего лета. Красное солнце висело над верхушками дальнего бора за речной излучиной. Сияли отраженным светом узкие бойницы старого "скопцовского" корпуса в конце аллеи.
Я вышел из проходной на широкую набережную. В сквере над речкой ярко пламенели клены и липы среди исчерна-зеленых елей. По асфальтовой дорожке, еще не видя меня, мчались наперегонки мои дочери, а навстречу им, раскинув руки, бежала Женя, разгоряченная игрой, с разлетевшейся прической. Вот она присела и одновременно прижала к груди обеих, и все трое вдруг увидели, что я к ним подхожу, и пришли в большой восторг.
– Как дела? – спросила Женя, в ее распеве чувствовалась виноватость.
– Как сажа бела, буркнул я, все еще досадуя на жену.
Даша звонко расхохоталась, а Маша, дергая мою правую руку, сказала очень строго:
– Папка, не глупей! Ведь белой сажи не бывает!
– Папа! Ну, почему сажа белая стала? Почему? – левую руку терзала Дашка. Сестра для нее никакой не авторитет. Подумаешь, не бывает! А вдруг да бывает?.. Все, что касается красок или цвета, волнует Дашку до глубины души. Вопреки запретам сестры, есть у нее даже свои слова, обозначающие оттенки цветов – "мясновый", "светолунный", "темносеребрянный". – Папа, ну почему сажа белая?
– Это оказалась не сажа, а зубной порошок.
Такой ответ сразу же всех устроил... Мы подошли ко входу на мост. Встали у начала перил слева и справа, каждая на своем тротуарчике. По Дашкиной звонкой команде – "Раз, два, три!" – сорвались и побежали наперегонки через мост. Сейчас они добегут до конца и будут так же азартно бежать обратно. Трудно от них оторвать взгляд. Две, если не совсем одинаковые, то до чертиков похожие рожицы. И два похожих, но таких разных характера. Они уже осознали свою физическую одинаковость, их особенно привлекают игры и ситуации, выявляющие симметрию, подаренную им судьбой... Женя было воспротивилась их стремлению одеваться одинаково. Что, мол, за инкубатор такой? Но ничего у нее из этого не вышло. Сколько было рева, и вот – береты, пальто, панталоны и башмаки – все одинаковое. Добежали до конца моста, изготовились, замерли – и обратно... Женя на ходу поправила прическу. Ее взгляд задержался в моих зрачках, и губы дрогнули в воздушном поцелуе.
– Соскучилась я по тебе за день, муж мой! Извини, что оторвали тебя от установки. Взяла детей из сада, и все трое почувствовали, что невозможно нам без тебя... О, я тебе еще не говорила, вчера мне маклер на работу позвонил. Кажется, он нашел то, что нам нужно. "Рениш" 1911 года выпуска в превосходном состоянии. Продает профессор-медик. У него в семье музыкантов нет, изредка играли именитые гости, вроде бы, и сам Рихтер.
– Что же он вдруг стал продавать такой раритет?
– Нам какое дело? Едем в субботу смотреть. Надя побудет с детьми.
– Поедем, разумеется. Сколько за него просят?– Тысячу двести.– А современный "Рениш" стоит восемьсот. Существенно, Женя!
– Сравнил настоящий инструмент с лакированной дребезжалкой. Это же Машеньке на всю жизнь и внукам ее достанется... Ты видел, что с нею происходит, когда ее в саду подпускают к инструменту?– Женя, ты третью осень в одном и том же пальто, хоть бы и в «королевском». И сапоги в зиму надо бы помоднее. Я так хочу, чтобы ты была красивой! Нет, не то. Ты хороша в любой одежде, но хочется, чтобы ты была эффектной, что ли, вызывающе красивой.– И я не прочь, – засмеялась Женя, – но муж маловато зарабатывает. Он, знаете ли, пока не академик, хотя и мог бы уже им быть.
– А что ты скажешь, если он станет начальником цеха? Женя растерянно остановилась.
– Сашка, нет! Ты шутишь, Сашка?
– Нисколько. Матвеев в начале будущего года отбывает на пенсию. В качестве замены называют только одну фамилию – Величко. А что? Тридцать три года – возраст Христа. Самое время восходить на Голгофу. Я не против. Тем более, что вознаграждается это неплохим окладом и солидной ежемесячной премией...
Мы стояли посреди моста. Посторонились, пропуская неспешно ехавшую автомашину. Женя взяла мои руки.
– Все сказал? – спросила она, встряхивая меня за кисти нетерпеливо и даже обиженно. – Теперь помолчи, не торопись мне возражать, а я тебе вот что, Санечка, скажу – нет, нет, и еще раз нет! Разумеется, триста лучше, чем двести десять, я считать умею. Но как же твои эксперименты? Ты который год у Пересветова в "приходящих исследователях"? Тоже ученое звание придумали! Четвертый? Сколько еще так будет? Мне надоело слушать твое "как сажа бела". Это даже и маленькую Машку не устраивает. Что-то ты о возрасте Христа сказал, но тридцать лет и три года без толку, вроде тебя, просидел на печи некто Ильюша Муромец. Не пора ли тебе с твоей печки слезать?
– Женя, подумай, вдруг с этим вообще ничего не выйдет! Бьемся мы с Рябинкиным, бьемся, а результата нет. Что это? Эффект ускользает или его не существует в природе? Вдруг моя теория – дым? Такими назначениями, как начальник цеха, в наше-то время не швыряются.– Санечка, "солнышка на ладонях" мне хочется больше, чем новых сапог. Понимаешь меня?
– Хороший технолог много ценнее плохого исследователя.
– Вот-вот! Став начальником цеха, ты и вовсе все забросишь Скажешь нет? Да я уже и доводы все твои слышу. Несолидно, мол, на чальнику цеха в детские игры играть... Освободись же ты, наконец, о рабства и отдай себя всего делу, которое действительно стоит труда и лишений. Внуки вот этих девочек будут гордиться тобой, если ты добудешь свое "звездное вещество"!
– Ну, хватит вам! – закричала Даша, дергая Женю за руку.
– Неинтересно же так разговаривать, – резонно заметила Маша. "Действительно неинтересно, – подумал я, сердясь уже всерьез.
Будто бы она лучше меня разбирается в моих делах! Завтра все решит ся. Если эксперимент опять закончится неудачей, надо ставить точку".
А Женя протягивала мне руку и светло улыбалась. И я побороть раздражение, хотя веселее не стал. Дружно, всей семейкой держась за руки, мы прошли до конца мост и повернули налево вдоль берега речки к своему дому.Мы уже три года занимали "двадцатиметровку" в двухкомнатной коммунальной квартире в добротном доме "сталинской" еще постройки. Из большого окна открывался чудный вид. Вся река, от сияющего закатным огнем переката на северо-западе до излучины на востоке, где она, словно полуобняв, обтекала город, была видна из нашего окна. За рекой в сосняке свежей посадки виден был институт и цеха экспериментального завода. "Скопцовский" корпус в виде замка резко выделялся из сугубо индустриального своего окружения. Называемый "папина работа", этот замок, тем не менее, служил резиденцией сказочных принцесс и королей на многочисленных Дашкиных рисунках... Хорошенькое дело – подавай ей "звездное вещество" и все тут! В открытое окно уже втекал вечерний холод. Я закрыл окно, задернул штору и зажег свет...Я вышел на кухню. Там у большой чугунной раковины стояли на табуретках Маша и Даша. Были открыты оба крана холодный и теплый. Тихо гудела колонка. Свершался обряд симметричного умывания рук. Пол был обильно полит водой. Соседка Татьяна с выражением долготерпения возилась у плиты.
– Папа, только не говори: «Девочки, хватит!» – закричала Даша.– Лучше скажи нам: «Девочки, мойте руки чище!» – подхватила Маша.
– Разберись-ка ты с этим безобразием, – сказала Женя. – Я пойду достирывать. И непременно скорми чистюлям творог. Им кальций нужен.– Между прочим, – сказал я дочерям, – я уже знаю продолжение нашей сказки. Чем скорее вы поужинаете и уляжетесь в постели, тем скорее узнаете, что было с нашим котом Мурчиком дальше.
...Часа через полтора, когда дети, наконец, уснули, я вышел на кухню, щурясь от яркого света. Женя сидела в моем "рабочем углу", разложив гранки, беспощадно перепаханные правкой. Я встретил ее іатаенно счастливый взгляд и вдруг испугался, что сам не испытываю сейчас такого же чувства к ней. Что это? Уж не пересыщаюсь ли я счастьем?
– Слушала я твою сказку, пока белье в коридоре развешивала, -сказала Женя. – Здорово ты сочиняешь. Тебе бы, Санечка, в литературу, а мне бы к твоей установке... – Женя стиснула кулак, и в глазах засветился азарт. – Ух, я бы там все так раскрутила! Правда, я тебе завидую, Величко, жизнь интереснее литературы.
