Текст книги "Звездное вещество"

Автор книги: Евгений Черненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

– Женя, на той стороне Кары стоит чум и много нарт!– Нарты летом? Не может быть.– Да ты посмотри, как носятся по траве и кустам!

Четверка оленей лихо волочила вдоль берега нарты. Сидящий на них ненец с длинным шестом пытался отсечь стадо, не желавшее начинать переправу и упрямо текшее в сторону водопада. Подальше от берега другие ненцы также носились на нартах, и прыгали там оленегон-ные лайки, настойчивым начальственным лаем понукая оленей. Наконец, передовые рогачи вошли в воду и поплыли, за ними пошли безрогие важенки и оленята, и вот уже вся река поросла подвижным кустарником. Перебравшись на этот берег, олени брезгливо нюхали верхушки полярной ивы и недовольно хоркали. Молодые оленьи рога казались зачехленными в коричневую замшу.Ненцы на том берегу подвезли на нартах довольно большую лодку. Ее спустили на воду, и пятеро ненцев забрались в нее. Им подали четверо нарт. Лайки черные и черно-белые сами попрыгали в лодку, и перегруженный ковчег двинулся к этому берегу. Распряженные олени плыли вслед за лодкой. Потом оленей быстро впрягли в нарты, и четверо с азартно лающей сворой скрылись за холмом, куда утекло оленье стадо. Пятый подошел к нашему лагерю. Был он худ и темен лицом с подковкой жиденьких седых усов вокруг рта.

– Здравствуй, геолог! Из Ленинграда?– Из Москвы.

Ненец подошел к байдаркам, неодобрительно осмотрел опрокинутые вверх дном латанные-перелатанные эти калоши. Глянул пристально и сказал очень строго:

– Из Москвы, говоришь? У вас, однако, не лодки, а гробы.

Я подошел к байдарке и молча опрокинул ее вверх декой. Увидев надпись "Хальмера", ненец оторопел, потом схватился за пояс и принялся хохотать. Вконец расчувствовавшийся, он протянул мне руку и чинно представился:

– Пырерка Абрам Степанович, бригадир. Что улыбаешься, геолог? Вспоминаешь анекдот про Абрама и Сарру? Попы имена давали, однако, не знали анекдот.

Забравшись в свою лодку и взявшись за весла, Пырерка сказал:

– Четыре геолога ушли вчера на Минесей. Ваши? Сейчас, однако, обратно идут. На Нярме дым был виден. Приезжай в мой чум пить чай! На "Хальмере"... – и снова он с удовольствием захохотал восторженно покачивая головой.

Часа через три мы с Женей переправились на другой берег Кары. Жена Пырерки, как-то по-цыгански пестро одетая, приняла из Жениных рук гостинец – полиэтиленовый пакет с московскими конфетами. Нас усадили на теплые сухие шкуры, такие уютные после этой непрерывной мороси. Заглянув в Женины глаза, я увидел озорноватую какую-то благодарность, точно Женя только и мечтала всю жизнь оказаться в гостях у Пырерки Абрама Степановича, а я это ей устроил. Чум неожиданно оказался брезентовым, а его остов и вовсе – из дюралевых труб. Пырерка пояснил, что так лучше летом. Легко и возить и ставить такой чум. Зимой – вот тогда уже настоящий из оленьих шкур в два слоя и жерди должны быть лиственничные, другие напора пурги не выдержат... Перед нами поставили низенький столик. Хозяйка принесла дымящееся блюдо с отварной олениной. Потом появился большой, до лаковой черноты закопченный, чайник.– Спасибо, – сказала Женя, пробуя пахучую оленину,– прямо слюнки текут, как вкусно.Пырерка был явно смущен присутствием Жени. Он большей частью лишь улыбался, предоставив дипломатический протокол супруге. Раскрасневшись от вкусной еды и горячего чая, Женька вскоре сама стала напоминать молодую самоедку. От этого ли, или от того, что Женя неожиданно затронула интересную для него тему, Пырерка вдруг оживился и стал красноречив. А тема была действительно интересна и оленеводческому бригадиру и москвичке-филологу – о названиях тундровых озер и рек.

– Нерусовей-яха? – радостно оживлялся Пырерка при новом Женином вопросе. – Значит – река с кустами по берегам... Силовая? Так русские говорят. Наше Силова-яха – река точильного камня.– А Кара что по-вашему значит? Черная, что ли?– Нет, нет! – энергично замотал головой Пырерка. – Это русское. Еще до царя Петра было. Смотрели русские, как река лед ломает, а один говорит: "Смотри, карает как!" Теперь Кара-яха и море Карское.– Прелесть какая! – обернулась ко мне Женя. – Не сходя с места в чуме можно изучать географию и историю этих мест. Заметь еще, во всех названиях есть и чудесная какая-то первобытная поэзия.

Пырерка радостно и согласно закивал на эти Женины слова. Образность его собственной речи была созвучна и современному дню Карской тундры. Вот принялся он нам рассказывать о какой-то диковинной рыбе, живущей в Карском море, и об охоте на нее, когда с берега палят из винтовок с перелетом по воде и выгоняют тем самым рыбу на берег. Пырерка забыл ее название.

– Такая большая... большая – тянул он, не находя слова, и разводил руки в традиционном жесте рыболова, и вдруг нашелся и, тыкнув себя пальцем в затылок, засмеялся: – Вот тут у нее форсунка!– Кит? – догадался я. – Белуха, что ли?– Белуха, белуха!.. – обрадовался Пырерка.

Пустяшные эти разговоры странно волновали меня. А у Жени и вовсе светились глаза. Глядя на нее, я вдруг вспомнил то, что было между нами вчера днем и сегодня ночью. Вспомнил ее чудесное обещание никогда-никогда не расставаться. И хорошо мне стало, светло и взволнованно до сердцебиения от мысли, что после такого признания она – невеста моя и скоро-скоро станет женой, и будет у нас еще очень много всего – и любви, и путешествий, и радостного взволнованного труда, и вот таких совместных стирок, как вчера, и еще и еще чего-то, чем так богат этот удивительный и прекрасный земной мир... Это чувство не покидало меня и по возвращению из гостей. Дождик все сеялся и сеялся. Каково оно там, в тундре, ребятам без малейшей возможности укрыться и высохнуть? Они вот-вот должны уже вернуться. Женя забралась в палатку и занялась шитьем и штопкой, решил запастись дровами, чтобы по возвращении ребят большой и жаркий костер сразу бы родил у них чувство уюта. Я взял пустой рюкзак и отправился вдоль берега собирать плавник. И чувство к Женечке-невесте все освещало и согревало меня в хмурый этот денек, и даже нудную работу по сбору топлива делало замечательной и приятной... Я принес к палатке очередную порцию и вдруг испытал неодолимое желание – голод й жажду вместе, иначе не назовешь, – тут же, сию секунду, не откладывая до конца своей работы, обнять, поцеловать, увидеть и услышать ее. Сбросив мокрый плащ и оставив вне палатки ноги в мокрых болотных сапогах, я протиснулся в сухой сумеречный уют. Женя, одетая в мохнатый свитер, сидела на сложенном спальнике и губами скручивала нитку, чтобы продеть ее в ушко иглы. Она замерла с загадочной улыбкой на губах, потом провела ладонью по моему виску и сказала:

– Как я тебе благодарна за этот твой подарок, за Карскую тундру!Я припал лицом к ее бедру и обнял стан, и впервые так ясно-ясно пришло ко мне понимание, что Женя родная. Нет ее родней на всем белом свете. Не было никогда, кроме почти уже забытой мамы, и никогда никого роднее не будет до скончания назначенного мне века.На этом можно было бы и завершить главу о рае по имени Буре-дан, но возникает соблазн рассказать еще об одной карской встрече.Поход заканчивался. На низком тундровом мысу стоял поселок десятка в два домов, Усть-Кара. Байдарки ткнулись носами в песчаный берег. Было два часа ночи. Было безлюдно на берегу и в поселке. Алое солнце висело над широким устьем Карской губы, и там загадочно белела полоска льдов Карского моря. Спало взрослое население, лишь бегали по поселку собаки и мальчишки, не знающие летом сна, как полярное солнце. В последнем переходе мы все зверски устали и промерзли от борьбы со встречным ветром и нешуточной для байдарок волной. Решено было тут же поставить на берегу палатки, забраться в спальные мешки и спать, спать, спать. И вдруг возник некто в кожаном пальто с лицом, густо заштрихованным морщинками и с золотой полнозубой лыбкой. Спросил:– Вы серьезно решили здесь ночевать? Обижаете. Милости прошу в мою избу. Будем знакомы – Заходякин Федор Васильевич, бригадир рыболовецкой артели. Пойдемте, пойдемте ко мне. Вы же никогда не ночевали в настоящей поморской избе!

У него действительно оказался не стандартный щитовой домик, а приземистая изба, сложенная из плавниковых бревен, и с двумя окошками в четыре стекла каждое, которые по непрозрачности могли бы посоревноваться и с бычьим пузырем допетровских времен. Один угол занимала русская печь. В другом был устроен деревянный топчан, на котором мы все шестеро поместились в своих спальниках без затруднений. Заходякин сообщил нам о себе:

– Мне шестьдесят восемь лет. Полжизни провел на Дальнем Вос-токе, сначала "по путевке ВЧК", а потом по доброй воле. Ходил с геологами. Был и старателем. Все до единого здоровые зубы одеть в золото, это старательский шик...Утром Заходякин потряс мое плечо.– Начальник, я тут вам оленинки отварил. На столе голец и омуль, хлеб свежий, чай сами заварите. Я ухожу на работу до вечера.Я тут же уснул и проснулся вместе со всеми в полдень. Солнце сверкало даже сквозь "бычий пузырь" заходякинских окон. Отменным было угощение Заходякина, особенно, вяленный омуль, вызывавший такой прилив энергии и энтузиазма, что двое наших тут же собрались искупаться в Карской губе. Когда еще случай представится? Вскоре они влетели в избу красные, будто бы окунулись в кипяток.Распорядившись разбирать байдарки, паковать груз, ощипать двух гусей, подстреленных на последнем переходе, я отправился на аэродром узнать о рейсе на Воркуту. По дороге завернул к магазину. Вдоль его стен сидели на корточках ненцы, стояли понурые олени, запряженные в нарты. Как водится, продавщица "ушла на базу", а народ терпеливо ждет ее, кормилицы, возвращения. Из беседы с народом я уяснил, что сейчас по всей тундре "сухой период", который продлится до прихода "Оби", снабжающей полярные поселки углем, макаронами и водкой. Таким образом фляжка спирта, которым Женя лишь изредка лечила "простуду" у команды, приобретала золотой вес в качестве ответного гостинца для нашего хозяина.Вернулся к избе к вечеру и еще издали залюбовался кипучей деятельностью команды. За окошком я увидел Женьку. Одетая в тельняшку и повязанная косынкой она чудо как была хороша. И чудным же блеском сверкали стекла уже отмытого ею окошка, а второе было на пути к возрождению. Я приложился губами к стеклу и получил такой же нежный ответный поцелуй, лишний раз убеждаясь, что главное в поцелуе – контакт душ, а не губ... В рыбачьей избе тянуло жареным гусем из прикрытого загнеткой зева печи. К приходу хозяина готовился пир.Усталый Заходякин умылся согретой для него водой, переоделся в чистую белую рубаху и сменил резиновые сапоги на мягкие меховые сапожки ненецкой работы. К тому времени стол был уже накрыт. Я от души наполнил алюминиевую кружку хозяина, лишь для виду плеснув своим. Может быть, именно это обстоятельство и стало причиной последовавшего вскоре знакомства московских туристов со светом фило-сографии, воссиявшей в полярной ночи Усть-Кары. Пригубив очередной раз кружку, совершенно счастливый, Заходякин вдруг спросил:

– Небось, в столицу вернетесь, о путешествии своем писать будете?

– Что вы, Федор Васильевич, кого сейчас этим удивишь!

– А я вот пишу. Зимой. Ночь долгая, работы никакой. Керосин есть. Пишу... Вон рукопись лежит на полке.

– Можно почитать? – оживилась Женька. – Жаль времени мало.

– Вы ничего в моих писаниях не поймете, доченька. Почему же, Федор Васильевич?

– Да меня вот и Академия Наук не может понять. Сколько я им ни писал, все возвращают с благодарностью, но без понимания сути филосографии...

А что это значит – филосография?

– Я так это называю, потому что новое знание взросло на меже философии и географии. Сейчас самое плодотворное знание возникает на стыках наук, вы это знаете.

– Если можно, просветите, Федор Васильевич. Постараемся понять.

Федор Васильевич испытующе посмотрел в лица гостей. Жене улыбнулся золотозубой улыбкой. Еще пригубил спирту, собираясь с духом.

– В основе всего, дорогие мои, лежит крнненталь. Какая коннен-таль, таким окажется и все остальное в данной местности. Добротная конненталь – и народ хороший, работящий и добрый, как вот здесь у нас на Каре. Жидковата конненталь – пиши пропало.– Пожалуйста, – взмолилась Женя, боясь вспугнуть вдохновение Заходякнна, – Поясните, что значит конненталь?

Ну, понятие коннент или конненталь у меня включает всю сумму материальных и спектрографических элементов, свойственных местности.

– А откуда они берутся, материальные и спектрографические эти?– Как это – откуда? Солнце, космос... О космических лучах слышали? Это наипервейшее первоначало – прародитель всей материи. Все в мире находится в непрерывном движении и изменении. На земле это проявляется в тектоническом изменении природы. Видели последние скалы на Каре? Отчего их в складки сложило синклиналью? Вот она самая и есть коннентальная тектоника!

Гости начали скучнеть. Путаница одна – эта филосография. Ходил мужик с геологами, верхов нахватался, вот и лезет теперь в голову всякая "филосография" от нечего делать! И только у Жени интерес не угас, но скорее не к учению Заходякина, а к нему самому.

– Федор Васильевич, а как вы к этому всему пришли? – спросила она.

– Это удивительная история, – Заходякин еще пригубил из кружки. – В тридцатом еще году на Индигирке я заваливал медведя. И сальцем решил от него запастись для лекарственных целей. Завернул кусок сала в письмо, химическими чернилами написанное. Месяца через два стал я то сало резать, а на срезе, в самой глубине куска, буквы фиолетовые. Расплылись, конечно, однако же и различаются "С" и "О" и другие узнаются. Что их вглубь куска перенесло?.. Ведь заверни я вот гак же старое сало, лишь на поверхности бы все отпечаталось и только. Стал после этого я впервые думать. Умных людей тоже расспрашивал,. но никто мне ничего пояснить не мог. Вот и академик Завьялов мне пишет: спасибо, мол. за тонкое наблюдение. А что есть, спрашивается, самое тонкое наблюдение без пронзительной мысли?.. Теперь все по моя филосография объяснила через понятие о движении витаминов... Молодой был еще медведь, сильное в нем было движение витаминов!

– Выходит, в стареющем организме это движение ослабевает?

– А то как же? Накапливается элементное железо, толще становятся мембранные перегородки. Тут уж неизбежно тускнеет и живопим сь!

– Жимвопись? – поправила ударение Женя.

Нет, живопимсь! – заупрямился Заходякин. – Это еще одно важное обретение филосографии – учение о живопимси. Как бы вам это пояснить, доченька? Вот у вас живопись яркая, это даже ваши глаза выдают. Вы на мир смотрите, как через эти вот вами же отмытые окошки. Я же, старый человек, смотрю на него, как вчера до вашего прибытия через эти окошки смотрелось. Смекаете''

– Федор Васильевич, вы где-нибудь учились? – спросила Женя.

– Два класса церковно-приходской школы... Но еще мальчишкой, в деревне случалось, посещали меня минуты дивной созерцательности. Играем, бывало, в лапту, и вдруг меня словно палкой по башке врезали, стою с открытым ртом и смотрю вокруг в безмерном удивлении: "Откуда это все и зачем: деревья, солнце, цветы?.." С геологами ходил. По лицам вижу, подозреваете, что от них мудрости набрался и чужим умом живу. Верно, немало я у них перенял, но и понял все про них: главного они не знают и знать не хотят. По камешкам, да по слоим стратиграфии читают они одну лишь страничку из необъятной книги. Остальное от них сокрыто. Что всем движет? Почему живое легко становится мертвым, но не наоборот?– Федор Васильевич, а вы пробовали читать... – Женя подбирала слово, чтобы не обидеть хозяина. – Ну. скажем, гак, научно-популярную литературу?

Заходякин фыркнул с возмущением:

– Эти книжонки замусоривают голову скорее, чем проясняют сущее. Настоящие проницатели природы – Аристотель. Лукреций, Ломоносов, Менделеев, Вернадский. Их-то я и читаю. Выписываю из Москвы – почтой. Вон у меня вся полка уставлена Но с тем же Вернадским я пускаюсь в постоянный спор. Не могу читать, потому что оспариваю чуть ли не каждое слово. И убеждаюсь, что мыслить я могу ничуть не хуже, но маловато знаю... и все же, как полярное сияние, вспыхивает иногда в бессонные зимние ночи у меня понимание мира. Вот-вот, кажется мне, и главную тайну постигну: как свод физических законов, лежащих в основе мироздания, становится волей мирового духа. Потом же все куда-то исчезает, гаснет и не остается от тех озарений ничего, как от того же полярного сияния...

Заходякин помолчал. Глаза его блестели. Потом спросил: – А вы, молодые люди, как полагаете, что вас потянуло в Заполярье? Любознательность или жажда размять косточки и пощекотать нервы на карских порогах? у вас же – книги, кино, наука, спорт! Какого ж вам еще рожна? Зачем вам Кара вживе? Не знаете вы, что мне ответить. А я вам о вас же скажу – это нравственный голод гонит вас от ваших научных занятий и от ваших умственных споров... Может быть, вы думаете, что нравственность сводится лишь к тому, чтобы не украсть и не убить? Ошибаетесь. Замыкаясь в суете и переставая ощущать свое место в мире, мы впадаем в самую низкую безнравственность. Вот и отправляетесь вы в дикие места путешествовать, чтоб восстановить утраченные связи со вселенским миром. и на Кару вас потянуло, чтобы хоть мало промыть вашу не по летам тускнеющую живопись!.. – углубляясь в свои размышления, Заходякин умолк лишь бормотал про себя: – Надо бы подумать над этим хорошенько. Как-то здесь конненталь глубоко зацепляется и за нравственность...

Через полгода мы получим от него прелюбопытнейшую телеграмму.До этого мы еще успеем обменяться с ним посылками. Ему вышлем по его просьбе немецкую фотопленку для слайдов и полный набор химии для проявления. От него получим увесистый ящичек с омулем и гольцом к новогоднему празднику. а следом придет телеграмма:

"поздравляю новым годом незабываем встреча вашего туризма нашей беседы относительно коннентально-тектонической живописи в направлении нравственных похождений заходякин".

Я расхохочусь, прочтя это послание. Но Женя посмотрит на меня серьезно и скажет: "Напрасно ты, Санечка, так веселишься. Думаешь, он ненормальный? Вовсе нет. Даже после того, как ты его споил, у него оставались совершенно адекватные реакции... Дело здесь даже трагичнее, чем помешательство или мания. Он действительно родился философом, то есть мыслителем и очень глубоким. Таким создала его природа, а судьба не дала ни образования, ни возможности приложить недюжинный ум к полезной мыслительной работе. Очень это горько, а ты хохочешь... Да ты и сам такой же несчастный, мой милый, хотя способности твои совсем иного рода, чем у Федора Васильевича. Природа создала тебя исследователем и творцом, а ты, плывя по течению, превратил себя в ремесленника и готов до скончания века "клепать поставки". Заходякин к своему дарованию относится честнее, чем ты.

– Это что же, мамочка еще до свадьбы начала лепить из тебя идеал? И она уже успела оценить твои таланты. Каким образом? Что она могла понимать в твоей раб о те?

– Понимала. Не в работе моей разбиралась, а меня понимала. Нам с нею очень нр а вилась одна сентенция из только что вышедшего фильма

«Девять дней одного года». Закадровый голос там вещает, мол, в физике мы не шибко разбираемся, но за понимание физиков как людей ручаемся. Помнишь эти слова? Так вот Женя смеялась: «Это про меня, Санечка!»

– Вы поженились в марте, в августе ты вышел на открытие уип-эффекта. Вот туш все и закрутилось у тебя. Значит, следующая глава будет об этом.

– Послушай, а не переставить ли нам первую главу сюда? По време ни она как раз следует за этой, карской.

– Ни в коем случае!.. Уж я-то как художница должна что-нибудь смыслить в ко м позиции, правда? Поверь, та глава на своем месте, пото му что уип-эффект – дело всей твоей жизни. Она как эпиграф, как запев. И ты ее написал, еще не собираясь писать м е муаров... Нет, нет, пусть останется там. где стоит. Мы просто попросим наших ч и тателей, если они когда-нибудь у нас будут, перечитать эту главу еще раз, прежде чем приняться за следующую, шестую. Я сейчас это сделала и скажу тебе: она читается с о всем по-новому.

Глава 6. ТРАМВАЙ НА ЧЕТВЕРЫХ

Золотая осень, скупое солнце предвечерья. Сквозные кроны лип и кленов над головой. И вороха, пласты сильно шуршащих, почти оглушающих при ходьбе по ним, листьев... Бежевый плащик с подвернутыми рукавами, кулачки, сунутые в карманы, черная гривка на вороте плаща. "Женечка!" – произнес негромко в оглушающем шелесте шагов. Обернулась и, словно нежданной встрече обрадовалась, так просияли глаза. И шагнула навстречу, выхватывая руки из карманов... 63-й, середина октября, первая неделя жизни в собственной нашей комнате-трамвае.

После возвращения из Коктебеля мы из "шалаша" снова попали в полное бездомье. В первые же дни я отважился, другого уже просто не оставалось, и записался на прием к Бердышеву. Тридцатипятилетний директор Синявинского НИИ был высок ростом, спортивен, энергичен, честолюбив. Ничем его судьба не обделила. Удачей – тоже. И сто– : ял перед ним инженер того же НИИ Величко двадцати шести лет, тоже не из хлипких, но сильно невезучий по части крыши над головой. И стоял он весь тот недолгий их разговор, потому что Бердышев не предложил ему присесть, хотя стул стоял рядом, в шаге от посетителя. Может быть, директор хотел поскорее разделаться с неприятным, из-за неразрешимости, вопросом инженера Величко. Мина досады застыла на лице Владислава Петровича.

– Какую там комнату, – сказал он. не поднимая взгляда от бумаг. – Вы понимаете, что кадровые работники ждут у нас жилье с момента возвращения из эвакуации? То есть двадцать лет... Потерпите, товарищ э-э-э... – полистал список приема – ... Величко, несколько лет. Ведь теперь мы много строим.И вдруг выражение лица директора резко изменилось:

– Постойте-ка, вы Величко?.. Так это вы заместитель главного конструктора по прибору "Эллинг"? И вы посмели ко мне явиться с этой просьбой при всем том, что творится с вашим прибором?

Бердышев побагровел, набычился, нашарил не глядя стакан с остывшим чаем... Освоение "Эллинга" в цехе экспериментального завода при НИИ шло на самом деле из рук вон плохо. В том не было моей прямой вины, документацию на завод я всю передал без задоринки еще год назад. Как при передаче грудничка из материнских рук в детские ясли, прибор еще просто не "акклиматизировался" у новых своих семи нянек. Но неписанный кодекс Синявинского НИИ определял пожизненную ответственность разработчика за свое детище, в чьих бы руках оно ни находилось. Бердышев имел все основания на меня озлиться. Выпуск необходимого количества приборов "Эллинг" срывался. Разработчики важных оборонных и космических систем буквально через правительство давили на Бердышева, а порой и самым наглым образом прикрывали собственные срывы и недоработки отсутствием дефицитных "Эллингов". Тогда Бердышеву доставалось особенно крепко... За время, пока я болел и отдыхал в Крыму, цех так и не выпустил ни единого прибора, а поставки из лаборатории тоже оказались не выполнены. Стаднюк теперь исходил сарказмом в мой адрес и каждый день гонял меня в цех для помощи, но сделать там что-либо посредством таких "кавалерийских атак" было немыслимо.Директор отставил стакан. Он уже совладал со своим гневом, но его взгляд из-под бровей не сулил инженеру Величку никакой малины.

– Давайте так, Величко, – ударом ребра ладони по столу он словно бы отсек все сомнения. – Сегодня четвертое сентября. Так вот, тридцатого сентября вы сдаете первые двадцать "Эллингов" из цеха, а не из науки. Берите там инициативу в свои руки, действуйте от моего имени, иначе ничего хорошего не выйдет. В случае успеха, первого октября вы получите ордер на комнату из директорского фонда.

Как известно, мальчики становятся мужчинами за одну ночь... За тот неполный месяц инженер Саша Величко завоевал свое право считаться настоящим мужем. Чего только это стоило! И как она была хороша, несмотря ни на что, эта первая наша с Женей комната в коммуналке!.. Если же "смотря", то было над чем и посокрушаться. Всего-то девять квадратных метров, шириной в два и длиной в четыре с половиной метра погонных. Вместо окна она имела эркер и от этого производила неотразимое впечатление трамвая, уткнувшегося в побуревшую уже крону тополя... Все же это было лучшее жилье на свете!Мы наняли маляров и быстренько провели косметический ремонт. Поставили неширокую "полуторную" тахту и финский секретер с таким количеством полочек, ящичков и прочих "секретиков", что он вполне оправдывал свою название. Были еще книжные полки, горкой поставленные от пола до потолка, и платяной шкаф, самый маленький, какой удалось отыскать в мебельных магазинах Москвы. В отгороженном тахтой эркере я положил строганную доску концами на боковые подоконнички. Сидя за этим "рабочим столом", я всегда смешил Женю сходством с "глубокоуважаемым вагоноуважатым"...Впервые у нас над головой был чисто выбеленный потолок собственного жилья. Впервые Женя не уехала на ночь в Москву к сестре, а осталась у себя дома и не могла нарадоваться этому факту. Как и ожидалось, узкая тахта не была нам тесна, потому что оба мы были достаточно худые, да и спали в обнимку... Женя не дала мне погасить свет, и мы еще с полчаса любовались потолком своей комнаты-трамвая.

– Как же это тебе удалось, Санечка? – недоумевала Женя, имея в виду двадцать "Эллингов", выпущенных цехом под моим "мудрым руководством". – Ты что же, действительно умнее заводских инженеров?– Бог с тобой! Все куда проще... По стандарту, для освоения изделия в производстве достаточно иметь конструкторскую документацию, маршрут изготовления и технологические инструкции на каждую, даже самую пустяшную, операцию. Разумеется, производство должно быть обеспечено материалами, инструментом и оборудованием. Но это "по стандартам", а в жизни требуется еще нечто, никакой документацией не регламентированное. Требуется, чтобы люди вложили в изделие частичку свой души. Это даже в самом понятии освоение производством слышится. Освоить -значит, сделать его своим, немножко даже родным. А мой прибор для цеха пока чужой... Бердышев все это прекрасно представляет, поэтому и предложил мне сделку. Фокус тут не в двадцати приборах, хотя и они очень нужны, а в том, чтобы живым примером приучить цеховой персонал к действительному освоению.

– И тебе это удалось за четыре недели?

– Частично удалось, Женечка, потому что я сломал у цеховых работников отношение к "Эллингу" как к чему-то безнадежному. Но впереди еще у меня огромные хлопоты, от этого не уйти.– Ой, как мне тревожно, милый Санечка! А комнату эту у нас с тобой не отберут? – засмеялась Женя.

И утром одновременно проснувшись, мы не могли налюбоваться потолком, стенами, паркетом и эркером своей комнаты. В тот день и была памятная прогулка по сквозному уже лесу, устланному ворохами листьев, пахнущих хмельно и терпко, как хорошее сухое вино... По возвращении я сидел у себя в эркере на краю тахты над рукописью статьи об эффекте схлопывания плазменного сгустка. Женя с гранками и карандашом полулежала на тахте за моей спиной. Изредка она протягивала руку и гладила мои позвонки. Не отрываясь от работы, я заводил свою руку за спину, наши пальцы сцеплялись, заряд нежности каждого из нас уходил в другого, и деловая атмосфера восстанавливалась... Рано утром в понедельник я впервые проводил Женечку на работу, то есть до электрички. А вечером ждал ее на перроне. И вот она вышла из вагона какая-то небывало освещенная изнутри, прямо-таки излучающая каризну крылатыми своими глазами.

– Что я тебе скажу! – шепнула она по дороге. – Вот только домой к себе придем и скажу. На улице мне это говорить не хочется.

Я до предела был заинтригован и все ждал ее сообщения, пока она, задвинув шторы и зажегши свет и наведя порядок на столешнице своего секретера, наконец-то обняла меня и зашелестела в ухо:

– У нас будет ребенок. И так мне хочется, чтобы два сразу!– Ты не ошибаешься?

– Нет. Утром меня немного мутило, я тебе жаловалась. На работе стало сильней. Я сказала сотрудницам, и они мне поставили диагноз. Это с первого раза под своей крышей, Санечка! И это у нас с тобой впервые. Ты рад?

Вопрос этот застал меня врасплох. Как раз по дороге от станции, полчаса назад идя рядом со своей красивой женой, я взволнованно думал о том, как это прекрасно: жить друг для друга. Двое – это же удивительное явление человеческой природы!.. Сообщение о третьем, который вторгается в радостное бытие двоих, было слишком неожиданным. Хоть немного бы, хоть с полгодика бы еще пожить нам для себя, ведь мы почти полтора года любим друг друга и только первую неделю – по-настоящему вместе!.. Ничего этого я вслух не сказал, но Женя, конечно же, уловила это мое замешательство. Она слишком была захвачена новизной своего небывалого состояния, потому только и не дала отпора рецидиву малодушия в милом своем Санечке...И у меня было что сообщить ей нового. Приказом директора меня перевели в цех на должность старшего технолога. Теперь мы становились людьми состоятельными, как-никак 160 рэ против 110, и премия будет теперь не квартальная, а ежемесячная – процентов пятьдесят-шестьдесят. При выполнении плана, разумеется, но ведь это все в наших руках!.. Вот это я Женечке и выложил. Сказал еще с улыбкой, которая казалась прилипшей к лицу, как паутина:

– Как видишь, одно к одному. Рост заработной платы чуть даже опережает рост семьи. Детям нужен крепкий папа, не так ли?

Женя не обрадовалась новостям. Как после заходякинской телеграммы она снова "врезала" мне, расставляя все по местам:

– Ты уверен, что моим детям нужен именно такой папочка, какого ты сейчас изобразил? Этакий, считающий копеечки?.. Тебя отрывают от науки, а ты радуешься доходам. Было бы еще чему радоваться, Саша. Я перепечатала сегодня твою статье на машинке. И что я тебе скажу, хотя я почти ничего не поняла в этом тексте... Вот пишешь ты до предела сухо и объективно, И все равно пробивается какой-то свет. Талант твой светится даже в построении фраз, в их ритме. Уж это я умею почувствовать, померь мне. А ты будто бы стесняешься своего таланта. "Введение" гак вообще выглядит, как извинение за то, что ты осмелился что-то открыть... Глупо! Слушай, нельзя ли этот приказ как-нибудь отменить?– Считай, что нет. Но пойми же, это назрело и самоочевидно."Эллинг" в цехе без меня все еще не идет. Я просто обязан так поступить. Хотя бы комнату вот эту я должен честно отработать... Да и что такое талант в нашем деле, если посмотреть? Буду очень талантливым старшим технологом цеха. Тебя это устроит?– Это не устроит тебя, Сашка, вспомнишь мои слова, да будет поздно. Не оглянешься, как за суетой уйдут годы. Когда ты летом в Коктебеле на это свое озарение вышел, что ты мне рассказывал – голова шла кругом в дождливый тот денек! Каплю звездного вещества ты держал в своих ладонях. Как я восхищалась тобой! Что же теперь?.. Вижу, в "Заключении" своей статьи вычеркнул мой Саня про "управляемый термоядерный синтез" и по-стариковски прошамкал: "Получено интересное решение одного нелинейного уравнения для неидеальной плазмы". Я правильно цитирую?.. Тем хуже. Нет вот, Санечка, в тебе свирепого мужского честолюбия! Ты считаешь это своим достоинством? Как бы не так!.. Слава честолюбцам, если они служат обществу, добру, разуму! Такой интуицией, как у тебя, обладает, быть может, один на сто тысяч самых талантливых инженеров. И ты стыдливо отходишь в тень?