Текст книги "Звездное вещество"

Кажется, у Ежи Леца есть такая шутка: "Я не удивляюсь, как астрономам уд а лось открыть столько звезд, я удивляюсь, как они узнали их названия!"

Не смейся, Дашка. Тут все непросто. Кнут здесь не случаен. Двенадцатилетним подпаском я сделал себе мастерский кнут и научился им оглушительно хлопать. В ню же лето надо мною хлопнул божий кнут -рядом ударила молния. Можно дальше проследить цепочку удивительных совпадений и событий, которые привели меня к открытию.

– Послушай, напиши все это. И начни, ради Бога, как все мемуаристы, от рожд е ния.

Не собирался я, Дарья, ничего писать, никаких мемуаров Ты самым бесстыдным образом читаешь чужие рукописи, да еще продолжения требуешь.

Пиши, папочка, пиши! Когда-нибудь минует ведь это лихолетье, и люди захотят читать еще что-нибудь, кроме американских детективов и триллеров. Помнишь, в де т стве мы к тебе перед сном приставали с Машкой: «Расскажи сказку, но про свою жизнь!», я и теперь от тебя не отстану, так и знай.

Глава 2. ЗАБАВЫ С ЭЛЕКТРИЧЕСТВОМ

Что ж, мемуары, так мемуары, начнем от рождения... Мой отец Николай Величко после окончания Велико-Анадольского лесного техникума в 34-м году попал по комсомольскому призыву в Минскую школу пограничных командиров. В Минске в 36-м он женился на светловолосой и сероглазой Ане Полищук. У них-то я и родился в 37-м. В первые дни немецкого вторжения старший лейтенант Величко погиб на своей заставе, а мама со мною где-то близ станции Орша попала под жестокую бомбежку. И вроде бы я помню из того дня. как я пытался разбудить маму, внезапно уснувшую среди грохота, воя и дыма. Каким-то чудом бомба, осколок и взрывная волна обошли меня. Каким-то чудом среди вещей сохранился конверт с адресом моей бабушки Марии Васильевны Величко. И это в конечном итоге позволило бабушке найти и забрать меня из детдома в Зауральском городке Купинске. В августе 44-го она привезла меня в Благовещенку в свою хату с ожерельем кукурузных початков под соломенной стрехой...Здесь в Благовещенке свершалось мое пробуждение к активной жизни. Совершенно серьезно полагаю, что моя биография началась с обретения отцовского наследства – ящика с инструментом, найденного в сарае. В детстве мир в значительной мере познаешь руками. Десять лет до поступления в институт предстояло мне прожить в бабушкиной хате, и десять лет этот сарай был мастерской и лабораторией, где рождались и свершались самые дерзновенные замыслы, в том числе грандиозный проект поимки шаровой молнии, выполненный совместно с Валей Майданом.Был я для бабушки отрадой, единственной родной душой на свете, но держала она внука в строгости, заставляя трудиться в саду и на огороде. Право уединиться за верстаком с очередной выдумкой я должен был заслужить, к примеру, окучив добрых три сотки картошки или набрав для сушки два ведра спелых до черноты вишен. А летом 49-го так и вовсе отдала меня бабушка в подпаски к деду Федоту.,. Вхождение в профессию я начал с плетения настоящего четырехметрового кнута. Федот ссудил мне приличный шмат сыромятной кожи и научил, как разрезать ее ножницами, двигаясь по спирали, на длинные узенькие ремешки. Трижды заново принимался я за плетение, пока кнут под моими руками не сделался плотным и плавно сходящим до толщины одного ремешка. Для кнутовица я срубил молодую вишню на пустыре. Дед Федот одобрил работу и научил посылать коротким взмахом руки вдоль плети резкий импульс, оканчивающийся оглушительным хлопком."Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется..." А тем более не дано знать, как отзовется щелканье кнута. И опять же серьезно утверждаю, что здесь начало тропки, которая ведет меня к "уип-эффекту". Без этого детского опыта, через руку и душу ушедшего в подсознание, не случилось бы потом у меня интуитивного прорыва к пониманию схлопывания плазменного "кнута". Но тогда до этого было еще четырнадцать лет, на два года больше, чем я успел прожить. Неспешно тянулось и тянулось пастушье наше лето.В Благовещенке были доломитовые карьеры, в них помногу раз на дню взрывались "бурки". Пробуривали в каменной стене карьера глубокие отверстия, закладывали динамит и ба-бах! С первыми "бурками" на рассвете я просыпался, клал в пастушью сумку бутылку молока, краюху хлеба и книжку, брал свой великолепный кнут и шел в дальний конец села собирать стадо, будя хозяек громовыми раскатами. И не знал, что вскоре будет явлен мне еще один предметный урок щелканья кнутом, уготованный уже не дедом Федотом, а самим Ильей-Пророком.В тот день мы пасли за старым терриконом у заброшенного Третьего карьера. На терриконе сохранились рельсы, сбегавшие по скату в воду на дне карьера. Они-то и притянули молнию!.. Когда началась гроза, я накрылся куском солдатской плащ-палатки. Где-то повыше могучей грозовой тучи Илья-Пророк принялся раскатывать на колеснице по бревенчатым мосткам. Тогда представление о грозе у меня еще едва ли шло дальше этого фольклорного образа. Стадо плотно сгрудилось под дождем, над коровьими спинами поднимался пар. Поодаль маячил дед Федот в своей брезентухе с острым капюшоном. Я наблюдал, как черновато-серое полотнище ливня полощется о склон террикона. Будто бы фиолетовые ремни метнулись и хлопнули вдоль ржавых рельсов, и сразу вдруг – ослепительный свет, ударивший из вершины террикона прямо в небо, треск и оглушительный грохот заставивший втянуть голову в плечи.Тут в правдивом нашем повествовании мы остановим молнию стоп-кадром или продлим слишком уж короткую ее жизнь в величественном рапиде. Потому что эта молния – символ. Она заглавная буква моего призвания. Она призыв высших сил к душе пастушонка... Что бы я ни рассказывал о своем детстве до этого потрясения, я ничего не смогу сказать нового, не названного в описаниях детства других мальчиков, начиная с Багрова-внука. Напротив, все, что мы увидим, когда закончится стоп-кадр, и повествование двинется дальше, будет уже только мое... Втянувший в плечи белобрысую головенку, несмышленыш в нашем стоп-кадре – еще протоплазма. Но это уже протоплазма, готовая к саморазвитию.Вечером я рассказал бабушке о случившемся. Она побледнела и перекрестилась: "Свят-свят, храни, Царица Небесная!" Красный закатный свет заливал темноликую икону в углу хаты. Бабушка молилась. Впервые изменив своим пионерским убеждениям, и я шептал вслед за нею слова молитвы, и трепет был в моей душе, а за веками слепленных глаз на сетчатке все еще хранился чуть извилистый огненный росчерк...Но пришло утро – яркое, отмытое ливнем, сверкающее рассыпанной радугой росы. И я уже по-другому, с жадным любопытством, вспоминал о вчерашнем. Отчего она бывает – молния? Откуда берется такая красота и мощь? Едва пригнали мы коров на пастбище, ноги сами понесли на вершину террикона. Я жаждал увидеть след! Но ничего не нашел, разве только оплавленный до радужной синевы конец растрепанного каната над ржавой вагонеткой...

В сентябре шестиклассник, освободившийся от своей пастушьей повинности, я был послан однажды бабушкой в сельпо за селедкой. И там на полке рядом с брусками черного мыла среди других книжек различил обложку с ярким рисунком молнии, ударившей в заводскую трубу. И.С. Стекольников "Молния и защита от нее" – вижу и сейчас название той брошюры, посулившее близкую разгадку тайны. Я затрепетал от нетерпения и похолодел, что мелочи, оставшейся от селедки, не хватит для покупки чудесной книжки. Хватило! И недальнего пути до дому хватило, чтобы узнать из первой главы, что еще Фалес Милетский в шестом веке до нашей эры, натирая полой своего шерстяного хитона янтарь, называемый тогда электрон, наблюдал электричество. Узнал я об опытах Гальвани с лягушачьей лапкой. О сподвижнике Ломоносова русском ученом Рихмане, который на беду свою ввел молнию в дом по громоотводу. И о целой плеяде уже наших советских ученых-электриков, которые создали надежную грозозащиту, хранящую от молний промышленные объекты социалистического народного хозяйства.Наибольшее впечатление, впрочем, производила старинная гравюра, на которой несчастный Рихман, запрокинув голову в парике, рушился на пол, сраженный огненным шаром, сошедшим с металлической линейки, привязанной к громоотводу... В дальнейших разделах брошюры, начиная с понятия о силах расталкивания и притяжения зарядов, объяснялся феномен грозового электричества. Так я вошел в волшебный мир. Всю зиму я вдоль и поперек мусолил эти страницы. Вскоре мне их стало маловато. Среди отцовских книг по ботанике и лесоводству был учебник физики для техникумов, там оказался прекрасный раздел "Электричество и магнетизм", ставший мне вполне доступным, благодаря Стекольникову. В ту зиму я прочно усвоил понятия заряда, потенциала, напряженности поля и электрического тока. И первый мой действующий электрический прибор в стекле и металле был создан в ту зиму. Я проткнул гвоздем резиновую пробку большого пузатого пузырька от микстуры, а к нижнему концу гвоздя, что внутри бутылки, примотал нитками две узкие полоски из шоколадной фольги.– Бабушка, хочешь увидеть чудо? – спрашиваю, натирая шерстяным носком, медицинский градусник. Затем прикасаюсь к шляпке гвоздя. Полоски фольги внутри бутылки упруго расходятся, вызывая неподдельное удивление родимой– Сам придумал? – спрашивает она.– Не-а, – отвечаю. – Наверно, Кулон придумал.Бабушка разочарована. Зато в школе мой электроскоп имел бешеный успех, пока не был реквизирован учителем физики в пользу небогатого физического кабинета.А гальванометр сможешь сделать, Сашко? – спросил учитель.– Смогу, – ответил, не сморгнув глазом.Настала весна. Оторвавшись от сооружения гальванометра из деталей старого репродуктора, через открытую дверь сарая наблюдал я первую грозу... И сейчас, на шестом десятке лет, я по-прежнему не могу себе отказать в таком же вот созерцании грозы. С каким-то неизбывным упоением всякий раз я слежу за развитием небесной драмы. Как заходит от горизонта туча, как полосуют ее вспышки еще далеких и беззвучных молний. Дивное очищение производит в моей душе каждая гроза... А тогда в сарае, любуясь молниями, я испытал неожиданное беспокойство, вроде бы даже разочарование. Выстроенный за зиму в моей голове мир электричества поблек и скукожился перед великолепием реальной грозы...

И уже не питали мою душу сухие описания гроз в научно-популярных книжках, но с особым волнением проглатывал я живые грозовые картины в художественной литературе, и особенно – стихи о грозе. Так что, и любовью к поэзии я обязан молниям.

Кто знает, может быть и обошлось бы, и сошло бы на нет все тогда, в моем отрочестве, развеялось бы и распалось, как многие детские увлечения, не попади мне однажды в руки связанная шпагатом пачка журналов "Успехи физических наук". То было в конце каникул перед девятым классом. С Валькой Майданом мы заглянули в техническую библиотеку рудоуправления, где работала его мама. Эту пачку я увидел в кипе старья, списанного в макулатуру. На обложке верхнего журнала в "Содержании" значилась статья по физике молний. Само название журнала, еще неведомого мне тогда, "Успехи", звучало так, словно это о моих будущих успехах шла там речь. Вырвать эту пачку из моих рук было уже немыслимо... Дома я разобрал ее и убедился в обретении несметных сокровищ и досадовал, что каникулярного времени оставалось каких-нибудь две недели.Та статья, что привлекла мое внимание еще в библиотеке, оказалась обзорной и вполне для меня доступной. Я ее прочитал как стихи. В ней было то, чего почти никогда не бывает в научно-популярных книжках, и уж совсем нет в учебниках – вкус настоящей науки. Она давала ощущение границы между хорошо изученным и совершенно непознанным и возбуждала жадное желание перешагнуть туда, в область непознанного. Может быть, томимый этой жаждой, я принялся читать следующую статью, которая называлась "Теория лидера и стриммера в грозовом разряде". И ничегошеньки не понял! Эта статья была мне не по зубам и быстро остудила пыл юного выскочки, готового раньше времени "сушить мозги". Множество математических уравнений с интегралами мешали чтению, как мелкие и ветвистые кости осложняют поедание леща. Восторг погас и сменился скукой, и я вернулся к заброшенным на время каникулярным радостям – к участию в налетах на сады и баштаны и многочасовому, до посинения, купанию. Ах, какие купания даровала своим отрокам наша Благовещенка! Заброшенные и потому затопленные карьеры. Обрывистые их скальные стены, ласковая мутновато-голубая вода. Бывало, ласточкой летишь с уступа и гвоздем, без всплеска, вонзаешься в воду... Ведь был же я самым нормальным пацаном, и знать не знал, и думать не мог, что зов свыше повторится, и окажется он куда оглушительней, чем даже удар молнии в террикон три года назад.Это настигло меня в серебристый от летящей паутины сентябрьский денек по дороге в школу. Это пришло изнутри из неощущаемых и неосознаваемых глубин. Это было рождение идеи – использование энергии молний. У меня онемели кисти рук, и прохладно вспотело под рубашкой между лопатками от увиденной моментально картины – ночная гроза над атмосферно-электрической станцией, живой непрерывно ветвящийся куст молний, видимый за десятки километров. На первом уроке я сидел ошеломленный и почти подавленный неожиданностью пришедшего ко мне откровения. "Ведь я не собирался ничего изобретать! Откуда же это пришло? И почему до этого еще никто не додумался?" И сам же страшился, что именно так оно и окажется – уже высказана кем-нибудь эта блистательная мысль, и только технические возможности пока не позволяют ее реализовать.– Величко, поправь Иващенко. Какую он только что допустил ошибку? Садись – двойка! О чем ты только думаешь на уроках?О, знала бы учительница, какая драма сейчас свершается в душе невнимательного ученика! Я только что понял, почему не строят атмосферно-электрических станций. Ведь грозы бывают каких-нибудь два десятка раз в году, и такая станция будет простаивать, вот и все. До ошибок ли Иващенко мне в такую минуту, Марья Ивановна?.. Но на следующем уроке новая догадка придает моей идее неожиданный, теперь уже совершенно глобальный, характер, и я надолго влюбляюсь в собственную выдумку. Тропики! Экваториальный пояс Земли. Вот где грозы гремят круглый год и помногу раз на дню! Вот где мы будем сооружать кольцо наших атмосферно-электрических станций – АЭС и снабжать даровой энергией весь наш, уже полностью коммунистический, земной шар!.. Я сидел как на иголках. Мне не терпелось поскорее добраться до своего стола, где лежит заветная стопка "Успехов", и начать немедленную проработку целой кучи вопросов.Это длилось почти год – весь девятый и лето последних школьных каникул. Это была поразительно счастливая полоса времени, полоса сладчайших творческих мук. Взлеты духа при удачных решениях. Черное отчаяние нередких провалов, когда новый уровень обретаемого знания вскрывал наивное невежество недавних находок, казавшихся сгоряча просто гениальными. Но дерзкая мальчишеская выдумка постепенно превращалась в самый настоящий проект. Я был его главным теоретиком и главным конструктором, и разработчиком множества частных задач. Конструируя молниеприемник своей АЭС, я уже не на шутку занимался его тепловым режимом. Молнии, бившие в него, я научился облекать в количественные меры, хоть не так уж легко девятикласснику сообразить, какая часть энергии молнии превратится в тепло. Чтобы молниеприемник не расплавился, пришлось выполнить его в виде решетки из медных труб и пропустить по ним воду... Еще я придумал хитроумный электростатический локатор, способный обнаруживать скопления зарядов в тучах. Управляемый сигналами от этого локатора, узкий мощный луч Рентгена прокалывал многокилометровую толщу воздуха, облегчая ионизацией путь молнии к АЭС. Под моими руками буквально зарождалась новая наука – атмосферная электроника! В конце концов, остался только один принципиально нерешенный вопрос. Никак не удавалось придумать аккумулятор, который в тысячные доли секунды принимал бы мощные порции энергии, а потом равномерно и спокойно отдавал бы эту энергию потребителям.Мысль об использовании для этой цели шаровых молний пришла после того, как я прочитал о случае рождения шаровой молнии из обычной линейной. Громоотвод огибал карниз крыши. При ударе молнии проволока испарилась, а в месте этой проволочной петли возник огненный шар, просуществовавший несколько десятков секунд. Это было то, что нужно! Прекрасный аккумулятор молний... Правда, оставалось загадкой, что с этими шарами потом делать, как отбирать энергию у них. Из-за удручающей неизученности феномена шаровой молнии эта часть моего проекта оставалась самой непроработанной до лета. И вот – в летние каникулы мы с Валиком решили провести эксперимент. Нужно было любой ценой вырвать у природы ее тайну. Ведь нас учили, что мы не можем ждать милостей от природы. Справедливость заставляет отдать должное истинному автору этой затеи. Майдан был радиолюбитель-практик. Он терпеть не мог выдумок на бумаге. И когда я приоткрыл для него завесу секретности, которой был опутан мой проект, он решительно взял быка за рога.– Нужно повторить вот этот фокус с громоотводом, и все дела, -сказал Валик. – Научимся сматывать линейные молнии в шаровые, а потом разберемся, как их обратно разматывать.Проводить эксперимент с одной только петлей в громоотводе нам было скучно. Мы решили включить в цепь электромагнит. Ток самой молнии, проходя через его обмотку, должен был создать магнитное поле небывалой силы. В зазоре электромагнита и должна была помещаться пресловутая петля из достаточно тонкого провода. Здесь должно было свершиться рождение шаровой молнии. Для нашего эксперимента очень подходила престарелая груша на бабушкином огороде. То было высоченное дуплистое дерево, еще приносящее в изобилии мелкие терпкие плоды. К ее вершине мы прикрепили шестиметровый стальной прут с заостренным концом, в нижней развилке мы прибили небольшую площадку из досок для электромагнита. Электромагнит мы сделали из старого сварочного трансформатора, найденного в заброшенном карьере. После электромагнита громоотвод уходил на заземление, сделанное из оцинкованного ведра, закопанного на добрый метр в землю.

О, мы прекрасно помнили судьбу несчастного Рихмана! Торчать рядом с грушей мы не собирались. Слава Науке (это вместо "Слава Богу" говорилось), за двести лет после смерти Рихмана получила развитие фотография. В окошке сарая мы установили Валькин фотоаппарат "Москва". В начале каждой грозы, закрывали объектив насадкой из закопченного стекла и открывали затвор. Сгорая от нетерпения, все лето ждали удара молнии. Грозы в наших широтах действительно нечасты, и все ходили они мимо старой груши. Как у Заболоцкого: "Вокруг села бродили грозы, и часто полные тоски, удары молнии сквозь слезы ломали небо на куски". Мы уже начали терять надежду, но после каждой грозы совершенствовали свою установку. Увеличили высоту с помощью длинного шеста, врыли еще несколько ржавых ведер, чтобы улучшить заземление... И вот – шарахнуло! Мы как раз торчали в двери сарая и глазели на грушу. В тот миг мы ослепли и оглохли. Когда же очухались, глянули и ахнули. Молния в щепы разворотила грушу. Обломки горели и дымились.С каким нетерпением проявляли пленку! Что с нами творилось, когда увидели результат! На негативе сама молния выглядела как тонкая линия, неровно прочерченная тушью, а внизу чернела жирная клякса. Оба мы завопили: "Шаровая! Шаровая!" Сейчас, во взрослой своей ученой жизни, если бывает иногда успех, я переживаю что-то лишь слегка напоминающее тот отроческий восторг исследователя. А жаль... Разумеется, то была только игра в науку, серьезная и опасная, как многие мальчишеские игры. Но эта игра так много определила в моей дальнейшей жизни.Однако же тогда, в августе 53-го, мне пришлось резко свернуть все работы над проектом АЭС, невзирая на самый блистательный экспериментальный результат. Через пару недель начинался десятый класс. Но не это главное. Бабушка не так-то легко смирилась с гибелью старого дерева. Ведь грушу посадил ее сын, Коля Величко, будучи еще студентом лесного техникума. И груша-то, оказывается, была мичуринская. Коле тоже недосуг было ждать милостей от природы. Он привил на лесного дичка-пятилетку веточку "бере". Без соответствующей ежегодной обрезки груша скоро вернулась к дикому состоянию, но слава "мичуринской" за нею осталась. Бабушка учинила самую настоящую комиссию по расследованию моей деятельности. Ведь, по мнению соседей, от того, что я притянул в свой огород молнию, у половины села сгорели электрические лампочки, а они были большим дефицитом. Еще бабушка очень хотела понять, почему моя сверхусидчивость в девятом классе вознаграждена была пятеркой только по физике и тройками по всем остальным предметам. И что, собственно, я думаю по поводу своего ближайшего будущего. Во время доклада главного конструктора АЭС бабушка сидела ровная и строгая. Голубые ее глаза за стеклами очков говорили, что она не собирается брать на себя роль эксперта по проблемам атмосферной энергетики. Волновала ее другая проблема – судьба внука в этой непростой жизни. Она работала счетоводом Благовещенской МТС и хотела видеть меня сельхозинженером. Хорошее мужское дело. И мне сказала тогда: "Слушай. Сашко, на черта она тебе, твоя электрика? Деды твои были хлеборобами, а отец учился на лесничего. С таким отметками в Московский энергетический институт ты не поступишь. Готовься в Мелитопольский институт механизации, так оно будет вернее".Сразу после беседы с бабушкой я отложил в сторону заветную тетрадь с проектом АЭС и впервые открыл конкурсный задачник по математике Моденова. То был пробный камень – "тянешь" по Моденову, успех будет в любом техническом вузе. Я же почти совсем не "тянул". При первой попытке мне поддались только несколько задач по геометрии. Тригонометрии и алгебры, как оказалось, я не знал вовсе... И Валя Майдан тоже сделал в отношении себя подобное открытие, более того, как человек решительный, сделал тут же и выводы. Он перенацелился в Донецкий мединститут на хирургию, где нужно было сдавать любимую нашу физику, и не надо было никакой математики. "Стану хирургом, кто мне запретит заниматься радиолюбительством", – резонно сказал он.МЭИ растаял, как мираж. Я листал "Справочники для поступающих", прикидывал, в каком бы вузе, попроще МЭИ, получить образование необходимое для дальнейшей работы надо проектом АЭС. Увидел – в Таганрогском радиотехническом есть электровакуумный факультет. Это примерно то, что нужно! К тому же Таганрог близко, каких-нибудь шесть часов езды. И жизнь в Таганроге дешевле, чем в далекой гордой Москве. Я понимал, что и в ТРТИ поступить будет нелегко. Рядом Ростов, Краснодар, Ставрополь – десятки городских школ готовили в ту зиму моих конкурентов, которые АЭС не изобретали, зато умели ловко "свертывать" тригонометрические тождества. Из хаты, крытой соломой, шагнуть в прекрасный мир электроники -голова шла кругом от нестерпимой этой мечты!.. Но от этого меня отделяла пропасть, и я вгрызался в Моденова. В июне 54-го я отослал в Таганрог свои документы и вскоре получил уведомление, что они приняты, и меня приглашают на экзамены не позднее 1 августа. Все надежды теперь возлагались на интенсивную подготовку в течение июля.Лето оказалось жаркое, почти без дождей. В саду под акацией был у меня сколочен топчан. Там я спал под овчинным тулупом. Меня будило солнце, и я тут же усаживался за свои дела. Окошко перед моим столом было распахнуто прямо в сад. Густой куст давно отцветшей сирени спасал от солнца и дарил кислородную свежесть весь день. Иногда только бабушка просила виновато: "Сашко, ты не принес бы водицы из Котовой балки?" В ближних наших колодцах вода годилась для поливки, но для питья или готовки еды сельчане предпочитали криничную. Я брал ведра и коромысло. За полчаса пути до криницы и обратно вполне можно было бы продумать ход решения очередной задачи или подзубрить спряжение неправильных немецких глаголов, но... Но почему-то именно здесь настигало меня всякий раз трепетное ожидание близящихся перемен в моей жизни.И вот настал день, когда надо было ехать в Таганрог". Бабушка нагрела мне казан воды, я вымылся в корыте, надел лучшие свои брюки и положил в чемоданчик несколько свежих рубашек про запас. Пешком добрался до станции Велико-Анадоль и в закатный час сел на поезд "Одесса-Ростов". Незаметно уснул, сидя за боковым столиком, и вроде бы тут же растолкала меня проводница:– Ты, что ли, едешь в Таганрог, малый? Вставай, сейчас будет Марцево. Дальше поедешь пригородным.Я сошел на низенький перрончик. В темноте над блестящими рельсами тревожно горели огни. Особенно пронзил мою душу фиолетовый. Его свет и тревожил, и вселял надежду. Он вроде бы не отказывал мне в будущем, полном очарования и блеска, но виделось в том фиолетовом зовущем луче и что-то непростое, почти трагическое. Однако же нельзя мне было не идти туда, это значило бы предать себя...Слабо, ох как слабо сдавал вступительные экзамены в ТРТИ выпускник Благовещенской средней школы Саша Величко! Два трояка по математике – письменная работа и устный экзамен. Четверка по сочинению. Я потерял уже пять баллов. Впереди физика, немецкий и химия. Можно уже и не ходить на следующий экзамен, но это физика, и разбирает меня уже чисто спортивный интерес: неужели и по физике я не тяну здесь больше, чем на тройку: Хорошо все-таки городским, у них подготовка – дай боже! Только и слышишь: "Как дела. Эдик?" – "Да вот пятушка сейчас словил, это мы запросто!"Дождь. Асфальтированный двор института залит потоками воды. Сверкает где-то над морем дальняя, слабая и бледная, молния. Автоматически и почти с досадой фиксирую это. Доносится, наконец, и усталый раскат грома. Воспоминание об "атмосферной электронике" теперь рождает только чувство досады и тоску, почти отвращение. Бабушка Мария Васильевна права – следует ее внучку подаваться в Мелитополь и учиться там на сельскохозяйственного инженера. По слухам, в Мелитополе в этом году почти нет конкурса. И тех, кто сдал в ТРТИ хотя бы на тройки, там берут "без звука". Нужно сдавать до конца. И я вроде бы принимаю такое решение и тащусь на экзамен по физике. "Вот это, ребятушки, баня, а банщик – зверь!" – говорит потный и счастливый парень, выскочив с четверкой в аттестате. Там у него две пятерки – по "обеим математикам". "Или же плюнуть на все и уехать до будущего года?" – говорю я себе. И ноги сами уносят меня от страшной белой двери.Как, однако же, все время тянет к рекламному стенду электровакуумного факультета, обещающего своим выпускникам блистательную деятельность – от заводского технолога до инженера-исследователя и разработчика небывалой электронной техники! О, это волшебство – стекло и металл электронных приборов от крошечной лампочки типа "желудь" до водородного тиратрона величиной с ведро. Обещание чуда, которое они заключают в своих конструкциях, звучит и в названиях – магнетрон, клистрон, лампа бегущей волны... Ни один стяжатель так не сгорал над ювелирной витриной от близости и недостижимости бриллиантов, как тот несчастный абитуриент перед рекламой любимого факультета. Реальная электроника оказалась во сто крат привлекательнее моих выдумок, но она для меня – увы! – недостижима ни нынче, ни потом. Хватит романтики, надо смотреть правде в глаза, сдавать до конца экзамены и ехать в город Мелитополь обратным поездом "Ростов-Одесса".Я последним вошел в аудиторию. Экзаменатор уже собирал портфель, но билеты еще лежали на столе.

– Что же вы опаздываете, право? – поморщился экзаменатор. – Нехорошо. Давайте экзаменационный лист, берите билет.

Мельком взглянув на взятый билет, я спросил:

– Без подготовки можно?– Ваше право.

Мой ответ он слушал рассеяно с полуприкрытыми веками и чуть склоненной набок головой. Но какие-то неведомые токи сообщили мне, что я уже вызываю в этом человеке некоторую симпатию. Легкое и горькое пламечко вдохновения начинает отогревать мою душу... Физика фотоэффекта в моем изложении расцветает, я это чувствую, в живом, полном гармонии и красоты виде. Я страшусь теперь только одного, что недостанет слов передать видимое внутреннему моему взору... Вопрос. Я тут же отвечаю с подъемом, потому что вопрос помог мне завершить мысль. Еще и еще вопросы на темы уже далекие от физики фотоэффекта. Лицо экзаменатора незаметно преображается... Экзамен превратился в оживленную беседу, когда обоим собеседникам очень интересно друг с другом. Экзаменатор вдруг улыбнулся:

– Ну вот, хорошо поговорили "за физику", как сказали бы в Одессе. Ставлю вам пять. А поставил бы десять, чтобы скомпенсировать досадные ваши потери. Несомненно, у вас есть способность чувствовать внутреннюю жизнь физического явления. Это много, это, знаете ли, так же редко, как и абсолютный слух. Жаль, что вы поступаете не на физфак университета. Впрочем, это почти ничего не меняет, ведь электронщик – тот же физик, так что выбор ваш удачен. Мне даже кажется, что у вас есть способность как-то вживаться в изучаемое явление, этакий физический артистизм... Сдавайте непременно все экзамены до конца. Мы что-нибудь придумаем. Вам нельзя терять года, как скрипачу нельзя без ежедневной игры. Мой учитель Лев Давидович Ландау говорит, что активный возраст физика – до двадцати пяти лет. Вам надо спешить. Смотрите-ка, дождь перестал. Проводите меня до дому и расскажите о себе. Будем знакомы – Кухаревский Юрий Васильевич.

Шагая рядом с Кухаревским по мокрому и зеленому от отражений листвы асфальту, я совсем обнаглел и взахлеб рассказывал о молним, шарахнувшей в заброшенный террикон и о том, как строил для физического кабинета школы модели электрических приборов, и конечно же – о своем проекте АЭС, опоясывающих экваториальные пояса Земли... Если не считать сурового на оценки Валика Майдана, это был первый в моей жизни человек, которому я открывал душу. Впервые я ощутил необходимость отразиться в другом человеке, как в зеркале, и понять по его оценке, чего ты стоишь. Выслушав о проекте АЭС, Кухаревский поморщился и сказал: