Текст книги "Звездное вещество"

Автор книги: Евгений Черненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Так что остался я по-прежнему начальником своей лаборатории и только. Женя при очередной нашем свидании, выслушав новости, помрачнела:

– Худо все это, Саня. Ушли надежды на твою самостоятельность. Он тебя скрутит, тем более, без оглядки на Пересветова... – Женя поежилась. – Знаешь, я все еще помню его руку на своей талии во время танцев.

– Пустые страхи, Женечка! Ты понимаешь, я же "генератор идей", без меня и моей "стаи" этот рационалист никакого пороха не изобретет. Это же не американскую лампу повторять!.. Тем более, что мы сейчас на таком жутком распутье, совершенно непонятно, за что приниматься, какой путь ведет к успеху. Стаднюк, блефуя в своей крупной игре такого наобещал министру! Будем мы этого Серого Волка по прежнему "держать в мундштуке". Кажется, так говорили о подобной ситуации в прошлом веке?.. А еще, сознаюсь тебе, испытываю я облегчение. Вдруг у меня и отдел начал бы складываться на принципах "стаи". Согласись, это была бы катастрофа.

Мы разговаривали, сидя рядом на низеньком подоконнике в эркере лестничной клетки. Женя была одета в больничный халат неопределенного цвета и все же оставалась красавицей. Поддерживающая терапия за этот месяц вернула ей легкий румянец... До этой встречи с нею я побывал у Игоря Владимировича. Это была моя первая встреча с профессором, неожиданно оказавшимся молодым, почти ровесником. Игорь Владимирович поблагодарил за стимулятор, работающий превосходно. Буквально оживляет оперированных. И тут же буднично сообщил мне, что операция Евгении Максимовны должна состояться в ближайшие дни. Он удержался от пустых в такой ситуации слов уверения и ободрения. Просто стиснул мне руку и посмотрел в глаза. Его взгляд сказал мне: "Я вас уважаю, потому не стану скрывать. Все очень серьезно".

...Я еще раз привлек Женю и на секундочку-другую припал к ее губам, нежным и теплым, отозвавшимся робко и прощально.

– Ну, иди уже иди, – сказала она. – Не забывай ставить молоко на творог, и пусть девочки моют свои косы яичным желтком и сывороткой.

Женя стала подниматься по единственному маршу ко входу в отделение, и я пошел следом. Хотелось хоть мгновение еще побыть с нею. Наконец она решительно взялась за ручку двери... Там, за стеклянной дверью, был длинный и темноватый коридор, похожий на тоннель, в конце которого горел свет у поста медсестер. И я еще видел, как Женя идет по этому тоннелю, отмахиваясь одной рукой тем особенным образом, по которому я отличил бы ее от всех женщин мира. Выйдя в круг света, она обернулась, подняла руку и махнула мне. Что-то сказала медсестре, смотревшей в мою сторону. И вошла в палату. Я не знал, что видел ее в последний раз.

Я увидел Игоря Владимировича, когда рн только вышел из-за угла коридора. Я пошел ему навстречу, ловя в его взгляде признаки доброй вести. Лицо профессора было усталым, даже с каким-то землистым оттенком. Он взял мою руку почему-то повыше кисти, сжал ее и сказал глухо:

– Мужайтесь, Александр Николаевич. Мы не смогли ее спасти. Ревматизм опередил нас. После операции сердце не удалось оживить.

Прилив онемения остро ударил в желудок, в легкие и подступил к гортани, словно грудь мгновенно наполнили какой-то мертвящей жидкостью, и стало не вздохнуть. Мысль завертелась вокруг одного: "Как же я смогу сказать это детям и Надежде? Как я им это скажу?.."

Профессор без слов вложил в мои руки какой-то пакет и, отойдя в сторонку, жадно закурил. Он изредка взглядывал в мою сторону, а я растерянно вертел пакет дрожащими руками... Перед глазами все плыло, двоилось и было обессмысленно... Наконец я догадался, что пытаюсь прочесть надпись на пакете, держа ее перед собой вверх ногами... "Величко А.Н. лично в руки" – прочел я наконец и разорвал бумагу, склеенную ленточкой лейкопластыря. Увидел знакомую тетрадь в тисненном переплете и до меня наконец-то дошел смысл: здесь Женино прощальное послание.

"Любимые мои Санечка, Машенька и Дашенька! Я вырвала бы эту страницу, если бы очнулась от наркоза, и вы бы никогда не узнали о ней. Как бы я хотела еще жить с вами, восхищаться вами и любить вас всеми силами души. Не судьба.

Милые доченьки! Нет на свете для женщины другого счастья, кроме семейного. Все остальное – только поиски его замены, когда такого счастья нет. Дай же вам Бог найти в этом большущем мире парней, способных дать вам такое счастье и достойных получить его от нас. Целую ваши карие глазки. Целую десять пальчиков, способных извлекать чудесную живую музыку из клавиатуры. Целую десять пальчиков, способных так ловко извлекать образы этого мира из белой немоты листа. Целую ваши лобики и уверена, что под ними будет жить великодушная, нетерпеливая и яркая мысль. Будьте счастливы, дети мои!

Милый мой Санечка! Благодарю тебя за твою любовь и за то удивительное терпение, которое не раз спасало от разрушения – каюсь, по моей вине! – наш союз, то есть названное выше семейное счастье. Дай Бог тебе мужества, потому что всего остального у тебя хватает. Мой милый заклинатель молний, останься до конца достоин своего высокого предназначения, ибо таким я тебя и любила. Целую тебя мысленно в последний раз. Знай, пока ты помнишь меня, я – с тобой. Будь таким же хорошим отцом и дедом, каким хорошим был мужем!

И последнее, Санечка, вспомни наш разговор в лесу на овальной поляне осенью 63-го, когда мы только поселились в нашем милом трамвайчике, и сделай все так, как я тогда, вроде бы в шутку, назавещала. Пусть это произойдет в конце мая, вернее – в черемуховую пору, так счастливо соединившую нас с тобой.

Жаль, не успела я свою книгу дописать.

Все. Женя Снежина, она же Е.М. Величко".

За окном над заснеженным сквером копились сумерки. Я никак не мог вспомнить того разговора на лесной овальной поляне. Помнил только, что вчера это воспоминание зачем-то само настойчиво просилось в ясный круг сознания. И л, страшась возникающей при этом душевной боли, не допустил его. Что же это был за разговор тогда? О чем? Лишь какие-то осколки осени 63-го всплывают в памяти.. Женечка вяжущая свитер, подняла голову и улыбнулась светло... Клеим обои и целуемся до умопомрачения...

Я стоял, прислонясь лбом к холодному стеклу окна. Траурные ели, присыпанные снегом стояли в сквере. Я отчетливо осознавал все случившееся, но ни на секунду не покидала меня уверенность, что Женя где-то здесь, в этих стенах, живая, теплая, с влажно блестящими карими глазами... Подошел Игорь Владимирович. Взял меня за локоть, с усилием оторвал от окна и протянул папиросу, выдвинутую мундштуком из пачки "Беломора".

– Курните-ка, Александр Николаевич, – сказал он, зажигая спичку. – Курните, станет легче, я знаю.

Пламя спички было раняще живым в мертвенном синем полумраке неосвещенного еще коридора московской клиники. И вот оно погасло, и от этого сделалось еще больнее. Я втянул едкий плотный дым и закашлялся. В голове затуманилось, ослабели руки... Исчезли все иллюзии, ясно-ясно осознавал я все происходящее со мною в этот момент. И я заплакал, не стыдясь Игоря Владимировича, знающего не понаслышке истинную цену жизни и смерти и бесценность простых облегчающих душу слез.

Все хлопоты взяли на себя Надежда Максимовна и ее зять Виктор. Мне надлежало в эти дни быть неотступно с детьми.

...Я вернулся домой близко к полуночи. Они выбежали в прихожую в длинных ночных сорочках и с распущенными косами, как всегда выбежали узнать о мамином состоянии. Слов оказалось не нужно. Они сразу все поняли по моему виду и обнявшись тихо и горько заплакали. Я шагнул, обнял, прижался щеками к овсяным их затылкам...

Девочки уснули в Дашиной постели, тесно прижавшись друг к дружке. Я долго сидел у их изголовья, находя именно в этом спасение от тоски, будто бы не смевшей тут на меня напасть. Нет, просто в'идеть лица спящих дочек, слышать их дыхание, думать о них – Женином продолжении в этом мире, вот что уводило от страдания, теснившегося дыхание. Потом я сильно устал и прошел в нашу с Женей комнату, скинул только пиджак и галстук и упал ничком на тахту в беспамятный омут горевого сна...

Утром всех троих томила бессмысленность и ненужность привычных действий– умывания, уборки постелей, завтрака. Девочки осунулись и потемнели личиками. Чуть поковыряли вилками еду, нехотя согласились на прогулку. Втроем мы шли по тропке вдоль заснеженного берега нашей речки, маршрутом недавних Жениных прогулок. Ушли далеко, до самой плотины. Долго смотрели, как сквозь щели между черных оледенелых досок текла и текла вода в черную полынью, охваченную полукругом нетолстого льда с острой прозрачной кромкой. За речкой в кроне тополя ссорились и орали вороны... В сумерках мы вернулись домой.

– Как же мы теперь будем жить? – спросила Даша, прижавшись лбом к моему плечу.

– Как мама завещала, не знаешь как! – сказала Маша.

И вдруг само собой пришло ко мне воспоминание о разговоре на Овальной поляне осенью 63-го года.

Скупое солнце предвечерья. Полупустые кроны над головами. Вороха и пласты шуршащих, почти оглушающих при ходьбе по ним, листьев. Вышли на поляну и пошли по зеленой траве, наслаждаясь тишиной и робким солнечным теплом, настоянным за день в овальной этой чаше, будто бы из червонного золота отлитой. Шла впереди и вдруг обернулась и не не взглядывая в лицо, а лишь стуча пальцем в мою грудь сказала:

"Запомни хорошенько, Сашка, если я вдруг умру, сожги и рассыпь пепел вот здесь, на этом месте. Чтобы уж сразу и навсегда – в траву, цветы и деревья!.. Не улыбайся, я говорю серьезно".

Я рассердился тогда:

"Что за глупости, Женька? Нам с тобою жить да жить! Знаешь ли, мне больше по душе другая твоя игра, где мы не старимся добрую тысячу лет и все-все на свете постигаем. Давай снова в это поиграем, как тогда, на террасе Воронцовского дворца".

"Дурачок ты мой, – сказала Женя. – Конечно же, я немножко шучу, но лишь настолько, чтобы самой мне страшно не было. Но и нет здесь никаких шуток. Ты за своими электронами так ничего и не понял до сих пор о жизни человеческой. Смерть и бессмертие, Бог и дьявол, ад и рай – все это не выдумка, они всегда вот здесь, в душе твоей..."

Она еще раз стукнула пальцем в мою грудь и быстро пошла через овальную поляну. Бежевый плащик. Руки, сунутые в карманы. Смоляные волосы на воротнике плаща. До боли, До обморока – любимая. За поляной снова оглушающе зашуршали листья. Я шел, томясь все нарастающей тревогой, словно сказанное Женей было так непреложно, что вот-вот должно было превратиться в реальность. И был только один выход – немедленной лаской, поцелуем, взглядом в глаза развеять нависшую опасность.

"Женечка" – окликнул негромко. Обернулась и удивилась, что я догадался об этом единственном пути к спасению. И шагнула навстречу, выхватывая из карманов кулачки, и легкие руки сомкнулись вокруг моей шеи... И было нам тогда отпущено пятнадцать лет. И все еще только начиналось у нас тогда: и наша любовь, и рождение детей и разгорающееся пламя таланта – у каждого свое особенное, но вроде бы уже и нераздельно слитое, единое.

Вечером следующего дня, после крематория и недолгой тризны в Староконюшенном, мы с Машей и Дашей вернулись домой. Предоставив дочкам самим укладываться, я разложил постель и тут же свалился. Сон мой бы беспамятно глубок. Часа через четыре я внезапно проснулся и ничего не мог вспомнить. Увидел узкую полоску света в полураскрытой двери, и счастливо улыбнулся: как всегда, Женя тихо возится на кухне и сейчас придет, прохладная и нежная, и приляжет ко мне в тепло, в любовь, в наше удивительное единение.

И вдруг обожгла сердце вернувшаяся моей памяти реальность. Не желая ей верить, уповая еще, что это, страшное, сейчас померещилось мне в полусне, как когда-то уже было, я вскочил и ринулся на кухню, и замер на пороге. Кухня была пуста. Это дети мои, страшась темноты, оставили гореть свет. Сонно капало из крана в мойке. И, кажется, только теперь дошло до меня во всей полноте, что Жени сейчас нет не только в этой кухне, где за вечерним чаем так хорошо всегда нам бывало вдвоем. Нет ее в этом городе. Нет – на этой планете. Нет нигде, нигде в беспредельной Вселенной нет ее! Нет!.. Охвативший меня ужас был так велик, что рассудок уже не мог справиться с ним. Душевная боль росла и ширилась, оставляя только одно спасительное желание – не быть, исчезнуть, лишь бы вместе с тобою исчезла эта мука, эта непоправимость... И тут я услышал Женин голос, хотя и осознавал, что лишь вспоминаю ею написанное: "Дай Бог тебе мужества!.." Да, да, нужно немедленно взять себя в руки, нельзя же предать детей!

Я вошел в детскую и увидел, что они снова спят вместе в Даши-ной постели, крепко обнявшись. Робкий покой лежал на слепленных сном веках и скорбно сжатых губах. И я снова заплакал, впервые после тех слез в клинике. И снова это спасло меня, потому что слезы для того и даны человеку, чтобы спасать от разрушения его душу.

Я вернулся в постель, но уже не мог уснуть. Все во мне перестраивалось в эту ночь и приспосабливалось к новому, непостижимо жестокому миру. Прежний мир, предназначенный для любви и счастья для открытий и творчества, теперь изменялся, зловеще искривляясь и обтекая образовавшуюся в нем пустоту. "Надо жить," – твердил я себе. Но само понятие "жить" изменилось до неузнаваемости.

Утром я вышел на работу. Был благодарен ребятам, что никто не принялся высказывать соболезнований. Позвонил Стаднюк, попросил подготовить сравнение последних данных Сандерса с результатами "Дебета". Я часа полтора потратил на составление обстоятельной справки, это уводило от тоски и боли. Отнес таблицу Стаднюку и остановился у огромного окна. Внизу лежал институтский двор с людьми, поспешающими по своим служебным заботам. В редком сосняке виден был забор, а дальше на север до самой, казалось, Карской тундры простирались леса и леса. Было морозно и солнечно под зеленовато-голубым небом. К далекому горизонту, будто бы тончайшей кистью прописанные, уходили скопища заснеженных елей, похожие на иглы выпавших кристаллов. В этой морозящей кровь дали не было места ни очарованию, ни надеждам, ни каким бы то ни было иллюзиям. Воплощенный в пейзаже, явился мне тот мир, к которому минувшей ночью приспосабливалась моя душа.

Но где-то я ведь уже видел эти, тонкой кистью прописанные ели, все сильнее мельчающие в необъятной дали под морозным зелено-голубым небом? Не здесь, не у окна высотного корпуса. Где?.. Вспомнилось, год назад на выставке трагически погибшего Константина Васильева была картина "Человек с филином". На фоне такого пейзажа человек, стоящий на вершине горы, сжигал в пламени свечи свиток с надписью "Константин-Великоросс". И не человек это был, а Некто, вершащий судьбы, и жутко было читать на остатках сгорающего свитка дату смерти, угаданную художником. Тогда я с неделю ходил отравленный пронзительным символизмом беспощадной картины, ее мертвящем душу пейзажем.

И вот теперь этот пейзаж был передо мною воочию. И невозможно было удержать воображение, рисовавшее "человека с филином", но с лицом хирурга Игоря Владимировича, сжигавшего в огне своей свечи навсегда – навсегда страницы нашей с Женей судьбы, которых еще много оставалось впереди.

Глава 13.

БОЛЬ, ЧТО С ТОБОЮ ВСЕГДА

Когда и как это случилось? Как вышло, что выпало дело из моих рук?.. Не в том ли памятном разговоре со Стаднюком, не в той ли «шахматной партии» в обычном стиле Георгия Ивановича, когда я положил короля, не пытаясь свести игру хотя бы к ничьей? Апрель 79-го? Да, точно. Начало апреля. С утра валил за окнами густой мокрый снег. Утром я провел в лаборатории летучку, наметив на ближайшее время запуск на новых площадях хотя бы старого макета «Дебета». Во-первых, нужно было спешно занять скучающих без горячего дела термоядерных волков. Во-вторых, проверить практически кое-что из того, что придумалось в декабре и в январе в электричках, когда ездил к Жене в клинику.

После летучки я попытался сосредоточиться на обдумывании какой-то проблемы, теперь уже и не вспомнить, какой именно. Хорошо помнится другое – страх оттого, что сосредоточиться не удается, что нет во мне былой жадности к обдумыванию и поиску решений. Усилием воли еще как-то заставляешь себя собраться... А через полчаса обнаруживаешь, что был сейчас разговор с Женей о Маше. О том, что нужно устроить девчонку к хорошему репетитору и подтянуть ее фортепианную технику до уровня вступительных в Гнесинке. "У меня в записной книжечке ты найдешь телефон старой моей приятельницы Смирновой Иры. Она обещала мне, Санечка, чуть ли не профессора консерватории для Машки. Позвони ей..." Реально этот разговор происходил на лестничной клетке клиники. А сейчас он просто был воспроизведен памятью. Я так явственно видел Женино лицо, оживленное разговором... Встряхнулся и снова вернул себя к нарисованному на листке плазменному вихрю с обозначением величин и записал векторное уравнение для градиента давлений...

Через четверть часа уже шел с Женей через Тепсень на рассвете к морю, и она с возмущением говорила, что нужно как-то отвадить девчонок от игры в "подкидного" по вечерам с другими детьми двора, пораньше укладывать их спать, иначе они так и не узнают, что такое рассветы в Коктебеле... Я понимал, что дело мое худо! Доминанта, когда-то концентрировавшая все мои силы на проблеме, на глазах распадалась, и я ничего не мог с этим поделать. Одним только пониманием опасности и призывами к собственной совести былой работоспособности себе не вернешь. Хорошо еще, когда приходят воспоминания. А ведь бывает, часами просто сидишь, уставясь на листок с рисунком и формулами, и мысли зацикливаются на чем-то простейшем, и толчешь воду в ступе. Кажется, именно в таком состоянии и настиг меня звонок Стаднюка.

– Зайди, Александр Николаевич, есть серьезный разговор.

Меня встретил жесткий прищур серо-стальных глаз. На длинном полированном столе для совещаний лежала начерченная на миллиметровке структура отдела УТС. С минуту длилось молчание. Похоже, Стаднюк искал вариант начала задуманной "партии".

– Посмотри структуру, Саша. Нужно же, наконец, нам рассесться да и начать работу. Верно?

С этим трудно было не согласиться. Я уткнулся в структуру. Предполагалось задействовать на проблеме семь лабораторий от сугубо теоретической, в ячейке "руководитель" здесь стоял знак вопроса, до измерительной. Я нашел клеточку, где в качестве начальника значился А.Н. Величко. И меня сразу же озадачило название лаборатории – "комплексно-энергетическая". Что это еще за чудеса такие?.. А как теперь будет называться наша "Аскольдова могила"? Ага, вот она – А.В. Селезнев "физико-техническая". Славно, славно... Но это не значит ли, что Адик теперь будет решать идеологическую сторону проблемы? Выходит – так.

– Что такое "комплексно-энергетическая", Георгий Иванович? – Это значит, что ее коллектив будет "сшивать" в энергетическом

комплексе плоды труда теоретиков, физиков, химфизиков... Да что это ты так сразу насторожился, Величко? Тебе и твоей "своре" или как вы, юмористы, там себя называете, поручается интереснейшее дело, а ты сразу губки надуваешь, как барышня. Кому же, кроме вас, стоявших когда-то у начала этих славных дел, поручить "завязывание бантиков"? Это большая честь. А по делу, без эмоций, – у тебя ведь самые лучшие в нашем отделе инженеры-радисты Серегин и Бубнов. У тебя "золотые руки" – Рябинкин. Вы будете собирать и запускать в работу УТС-реактор, так я предлагаю впредь именовать объект нашего внимания и забот. Есть, кстати, одна увлекательнейшая задача для вас -нужно построить тончайшую автоматику для регулировки режимов УТС реактора в процессе его работы. Это как бы его нервная система. Еще вашим заботам вверяется система поддержания вакуума, система подачи горючего в камеру сгорания, система СВЧ накачки и прочая, и прочая, и прочая, как говаривали в старину. Ну вот, а ты спрашиваешь недоуменно, что есть "комплексно-энергетическая" лаборатория.

– Меня интересует, кто будет решать и определять принципиальную сторону проблемы, Георгий Иванович?

Вопрос завис в тишине наступившей паузы. Стаднюк, похоже, вовсе не собирался на него отвечать. Правила его "шахмат" допускают и пропуск хода. И я уже мямлил растерянно:

– С сентября я размышляю, Георгий Иванович, над прогнозом дальнейших исследований. Может быть, мне ознакомить вас с моими прикидками?

– Ах, ты вот о чем, Саша! – медово улыбнулся Стаднюк. – Извини, твой прогноз на Озерном семинаре выглядел чересчур эмоционально, даже лирически. То было "лирическое отступление" Теперь мы пойдем большим коллективом исследователей в наступление И это будет эпическое наступление! Эпохальное по размаху работ и, смею думать, по результату тоже!.. Берись за то, что я тебе предлагаю, и засучивай рукава. Ты же не претендуешь, надеюсь, возглавить теоретиков? Здесь нам нужен минимум доктор наук. За неимением такового, теоретиков я возглавлю сам...

По тому, как "просел" в этом месте голос Стаднюка, стало ясно, что надежды Стаднюка на докторскую степень находятся именно здесь. В случае успеха, доктором наук он станет "без защиты диссертации".

– Есть еще один, вернее, два вопроса к тебе, Саша, – продолжил Стаднюк. – Во-первых мы недооцениваем нашего Латникова. Нужно повысить его до ведущего инженера и перевести в теоретическую лабораторию. Во-вторых химфизик Глушко, по-моему, просто не нужен в комплексно-энергетической лаборатории. Его тоже переведем. Как ты смотришь?..

– Мрачно, Георгий Иванович. Мало того, что вы меня выбросили из дела, так еще и лабораторию растаскиваете. Разве не так?

– Ну, уж это ты совсем напрасно, Величко! Без всяких на то оснований. Если у тебя появятся стоящие идеи, все тебе только спасибо скажут. Но всем сидеть и ждать, пока тебя посетит озарение, как бывало у нас не однажды раньше, такого мы себе позволить не можем. Дороговато выйдет такое ожидание при числе сотрудников в триста человек!.. И не в лучшей ты сейчас форме, Саша. Сочувствую твоему горю, но согласись, даже такой природы эмоции не должны вредить делу. Согласись с объективной правотой того, что я тебе сейчас говорю, и тебе станет легче. Времена озарений миновали. В век научнотехнической революции роль "творца" ложится на научный коллектив. При соответствующей организации дела, коллективный разум справится с любой научной задачей лучше и быстрее самых талантливых одиночек. И, заметь, в плановом порядке!

Я не сказал больше ни единого слова. Чувствовал себя раздавленным – нравственно и физически. В словах Стаднюка была правда, вот что оказалось всего страшней... Я брел вечером с работы по снежной каше пополам с водой. Мокрый снег все падал и падал сверху. "Женя, моя милая! – думалось мне. – Ты была права. Меня "снесли", как сносят канадские "профи" лучшего игрока противной команды... Все кончено". И страшна была, как черная пропасть, мысль о том, что все для меня кануло навсегда – любовь, талант, сама жизнь...

Мне открыла Даша. Негромко звучало фортепиано. Маша разучивала Шопена к выпускному экзамену в музыкальной школе.

– Папа, что с тобой? Ты очень бледный, – испугалась Даша.

– Устал, дочура. Сейчас ободримся немного, и все пройдет.

Я вошел в ванную и в зеркале увидел обросшего и постаревшего сразу на десять лет мужика с тоскливыми покрасневшими глазами. "Так не пойдет, – сказал я себе. – Будь же мужествен, наконец!" Сейчас же нужно тщательно выбриться... Вот так. Теперь после горячей воды – ледяную на лицо, на грудь, на спину. Как следует растереться полотенцем. И непременно белую рубашку, самую свежую... Ничего, что ужин придется готовить. Подкатать элегантненько рукава и одеть передник. И никогда не показывать детям горя и огорчения на лице. Но непростая это оказалась материя – быть мужественным. Ох, какая непростая!

Ночью я проснулся от сильной боли в груди слева. Не тогда ли я подумал о митральном стенозе у себя самого?.. Нет, проснувшись, я был весь захвачен нелепостью того, что произошло: меня фактически выкинули из дела, которое я сам начал! Разумеется, Стаднюку не нужен конкурент. Он не хочет ни с кем делиться большим успехом. К финишу он должен прийти один. Ведь он спит и видит себя, как это он называет, Герсоцем... Давно, со времен злосчастного "Эха".

А что, если пойти и пожаловаться Бердышеву? Я скажу директору: "Не нужны мне никакие награды и почести. Хочу одного, успешно завершить то, что начал... Ведь это я сам, до Сандерса, разглядел возможность "эффекта кнута"! Ведь это я придумал циркотрон и впервые зажег чистую реакция синтеза в водородно-литиевой плазме! Разве я виноват, что эти явления превзошли по сложности наши ожидания? Даже у больничной койки гибнущей жены я находил силы думать над тем, как подчинить нашей воле "реактивный" уип-эффект... Я преодолею теперешний свой кризис, Владислав Петрович, я смогу подняться над своим горем и верну свою былую способность к продуктивной живой работе..."

Но я вспомнил, как встречал Бердышев жалобы Пересветова на того же Стаднюка. Он скажет: "Идите и работайте, Величко, нечего тут склочничать. Вам поручили важное дело. Георгий Иванович прав, комплексная увязка энергетической установки только вашей лаборатории и по плечу!" И после этого станет мне очень и очень стыдно... Нет, жаловаться и канючить я не пойду!..

А ведь зря не пошел, потому что результат был самым неожиданным для меня самого: в ближайшие недели я возненавидел не только Стаднюка, но и свою работу... Никому и никогда, даже и детям своим, я не признавался в этом. Но это было. Я ненавидел работу, которой отдал пятнадцать самых лучших лет своей единственной и неповторимой жизни. Ненавидел люто, до скрипа зубов, в те бессонные ночи... За что же? За то, что эта работа отбирала у меня столько времени. Отбирала его у нашей любви, у нашей нежности, у жизни нашей. Сколько Жениных улыбок, света глаз, нежных ее объятий и просто ее присутствия рядом отдано мною только за то, чтобы на "кредит" в 3 киловатта получить жалкий "дебет" в 400 ватт!..

О, я прекрасно понимал, что чувствую и думаю несправедливо, нехорошо, нечестно... Ведь это она, мой прекрасный "домовой", тормошила меня, заставляя поверить в свое предназначение, требовала свято любить дело, которое я теперь ненавидел. Не будь у меня этого дела, быть может, не было бы у нас с Женей того, что было... Все это я понимал. И ничего не мог с собой поделать.

Приближалась пора цветения черемухи. По ночам у самого, казалось, моего изголовья пели соловьи. Жили они здесь, неприметные и тихие днем, или налетали ¹ночью в березняк над речкой?.. Иначе, как разбойником и не назовешь эту беспощадную птаху, которая бьет тоскующую душу звонкими и томительными своими трелями в кромешной мгле, нависающей сразу же над цепочкой фонарей вдоль прибрежной дороги. Я вставал, поднятый ими в самый глубокий час ночи, выходил на балкон и слушал, и пытался понять и осмыслить свою судьбу, и тоску, и эту странную ночь и свою ненависть к работе. Как жить в мире, где уже невозможны ни любовь, ни творчество, потому что не стало той, кому все это посвящалось?.. В такую ночь и решился я наконец выполнить ее последнюю волю, хотя Надежда слышать об этом не хотела, считала это бредом и дикостью и «пробивала» захоронение праха на Ваганьковском, в колумбарии.

...Серое облачко, подхваченное ветром, полетело над поляной и медленно, как легкий шелк, легло на цветы и траву. Как легкий шелк, который она так любила, и который так ласково обтекал ее загорелые плечи, руки и стан. Я поразился тогда своему спокойствию и двинулся по тропинке обратно с поляны. Но не пройдя и сотни шагов, рухнул, как подкошенный, рыдая и кусая руки от пришедшего наконец осознания того, что сделал минуту назад... Вот тут и пришла та свирепая сердечная боль, которая утвердила меня в мысли, что митральный стеноз – есть и моя злая участь. Бедные мои дети, они ведь такие еще беспомощные!..

В то время Машенька уже ездила два раза в неделю в Москву на Садово-Триумфальную к своей репетиторше Наталье Савельевне, муж которой на самом деле оказался профессором консерватории, только по классу скрипки. Иногда он тоже занимался с Машей, подменяя жену. Самостоятельная моя акселераточка со светлыми косами не позволяла мне себя сопровождать в этих поездках в Москву. Гордо ездила одна. Я же подгадывал встречать в сумерках весенних вечеров ер электричку, чтобы хоть тяжеленную сумку с нотами донести до дому.

– Как ты тяжело дышишь, папка, – испуганно говорила Маша. -Совсем ты замучался с нами.

– Как сегодня твой урок? – спрашивал я, невольно прислушиваясь к боли слева в груди и немея от мысли о своем страшном недуге. – Кто с тобой занимался сегодня?

– Опять Гришаня. Все стонал: "Какие пальчики! Таким бы пальчикам смычек да гриф".

– А что, может быть, и правда следует тебе переучиться на скрипку? Тогда отложим поступление в Гнесинское до окончания десятилетки.

И сам тут же ужасался легкомысленности своего предложения. Нет, нет! Нужно поступать на фортепиано и немедленно. Если я умру, будет у девчонки хоть какое-то ремесло в жизни... А Маша улыбалась, не подозревая о моих мыслях.

– Что ты, пап, я же без фортепиано загнусь! Ты не волнуйся. Наталья Савельевна тоже нахваливает мои руки, особенно растяжку. А вот игру, как ни бьюсь, ни тот ни другой не хвалят. Одни придирки. В чем дело? Даже обидно. Стараешься, стараешься...

– Хвалить вредно, Машенька, в этом все и дело. Ты стараться перестанешь. Они этого и опасаются.

– Ну, пусть бы хоть капельку похвалили, а то я уже трусить начинаю. Вдруг у меня и талантов только что хорошая растяжка!

Женечка моя, Женечка! Какая бы это ни была для тебя радость! Дочь наша третьей пройдет по конкурсу... Но радость эта придет только в конце июля.

А тогда в конце мая, призрак митрального стеноза все крепче сжимал мне горло. Одышка останавливала меня порой даже на ровном месте. По ночам изводила тахикардия, сердце часами колотилось о ребра, не давая уснуть. Я ловил собственный пульс и старательно прислушивался к нему, с ужасом угадывая на вершине систолы типичное для митрального стеноза раздвоение. Не эти ли симптомы уловила когда-то спортивный врач Г.В. Сытина?.. Когда же и сухой кашель, свидетель легочного застоя, стал донимать меня, я позвонил Сергею Юрьевичу и попросил меня осмотреть.

Сначала он мне назначил обследование... Он посмотрел ЭКГ, долго прикладывался рыльцем стетоскопа к моей груди и ребрам. Потом решительно сложил и сунул в карман халата свой инструмент.

– Чепуха, – сказал он. – Никакого порока сердца нет и в помине. Есть небольшой невроз, что в вашей ситуации вполне объяснимо. Живите смело, Александр Николаевич, поменьше прислушивайтесь к своему сердцу, и все пройдет. Таблеточки все же поглотайте. Вот вам рецепт.