Текст книги "Дураки"
Автор книги: Евгений Будинас
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)
– Я хотел бы поподробнее остановиться на позиции Народного фронта, – откашлялся очередной выступающий, поставив портфель рядом с трибуной.
Первые ряды дружно зашипели, зашикали, затопали, засвистели...
– Я хотел бы...
Но дальше уже ничего не слышно, кроме выкриков:
– Кто ты такой!
– Пусть представится!
– Самозванец!
Пожилой человек, опешивший от такого накала, стоял, вцепившись костлявыми руками в трибуну.
– Я даже не знаю, с чего начать... – мямлил он на четвертой из пяти минут, отведенных на выступление. – Дело в том, что Народный фронт...
И снова шквал в зале. Актив работал четко: Народный фронт должен быть освистан. Регламент истек, выступающий вынужден был покинуть трибуну.
– Вы напрасно так себя ведете и не слушаете, что вам говорят, – звонко начала выступившая следом фронтовичка – судя по колодкам на пиджаке мужского покроя. – А уважаемый ветеран нашей партии профессор Залевский хотел вам рассказать, какие негодяи собрались в так называемом Народном фронте...
Ну да, это был профессор Залевский, партийный историк доисторической школы, он просто забыл снабдить свою речь о Народном фронте обязательным довеском «так называемый».
Зал притих. Но уже поздно.
Теперь в газетах напишут, что кучка молодчиков, прорвавшихся на собрание, не дала выступить старому интеллигентному коммунисту.
– Скажите, а как вы себя чувствовали до апреля восемьдесят пятого? – удалось-таки Наташе-отличнице забросить наживку. Галков услышал.
– Скажу прямо. Я честно работал, я верил. Кое в чем, конечно, сомневался, но как-то не придавал этому значения. Как и все... Апрельский пленум тысяча девятьсот восемьдесят пятого года открыл мне глаза.
Взялось!
– Вот вы говорите, что по команде сверху глаза у вас открылись. А где гарантия, что по такой же команде они не закроются снова?
Все-таки Игорь Михайлович, режиссер, человек опытный, а к властям лояльный, был прав: лучше уж сразу самоотвод.
Мне слова не дали. Хащу тоже.
Хотел ли я выступить? Конечно. Даже тезисы набросал – на отрывных листочках, чтобы не сбиться. Выбор сделан, и, подавая записку, я просил слово как доверенное лицо Позднего. Но когда меня не выпустили, проголосовав за прекращение прений, где-то в глубине ощутил облегчение. Да и у Юры, похоже, отлегло. Дело тут не в очевидной бессмысленности метать бисер и даже не в боязни (естественной, когда прешь на рожон), хотя что-то похожее на страх я испытывал, совершая заметное усилие, чтобы подогреть себя. Это как перед прыжком в воду с вышки – кто в детстве прыгал, помнит, как трудно ступить в пустоту, правда, когда уже летишь, все в порядке: восторг, азарт, облегчение... Знал, что, выйдя к трибуне, все, что собирался сказать, – скажу, сколько бы они ни свистели.
Облегчение же ощутил потому, что прыгать предстояло в бассейн с помоями.
Недаром, ох недаром на встрече окружной комиссии с кандидатами, где много спорили – о форме голосования, составе президиума, регламенте выступлений, только Григорий Владимирович Галков сидел молча и, когда к нему обращались, повторял неизменное:
– Как решит собрание.
Так спокоен и уверен в себеможет быть только человек, уверенный в том, что собрание решит, как надо.
Как надо и решили: Григорий Владимирович – самый достойный из всех кандидатов.
На этот раз я его улыбку увидел.
После собрания Галков задержался на лестнице перед входом в театр. Я подошел ближе. Григорий Владимирович улыбнулся снисходительно, как бесспорный победитель бесспорно поверженному. Я не выдержал:
– Что же вы не ответили на мой письменный вопрос? (Вопрос был о недоверии, высказанном Галкову собранием городской общественности в Доме кино. Я и выписку из протокола
приложил.)
– Честное слово, я ничего не знал о такой резолюции. И сразу народ разделяется на две группы. Одна, побольше, вокруг Григория Владимировича, другая, поменьше, возле меня. Тут он обращается ко мне по имени-отчеству. Я опешил.
– Вы же не простой человек,– говорит Галков, обратившись ко мне по имени-отчеству. – Вы могли у меня давно спросить, прямо в кабинете. Ну, как обычно...
– В вашем кабинете я никогда не был. Однажды просился, но вы меня не приняли.
И тут из той части толпы, что вокруг Галкова, выступает лжесвидетель Ровченко.
– Как же, как же, – говорит Петр Лукич, оглядываясь по сторонам как бы в поисках очевидцев и тоже обращаясь ко мне по имени-отчеству. – Сколько раз я вас там видел! Вы и книжку Григорию Владимировичу подарили. С дружеским автографом...
III
Повторилась история с 30-м, только не так грубо. Без применения физической силы.
Но повторилось и ее продолжение. Тоже не безграмотное: кое-чему нас научили.
Вы – листовки в каждый почтовый ящик? Мы назавтра – тоже. Вы – цветные? Мы – тоже. Вы про кандидата народа Галкова? Мы – тоже про него. В каждый почтовый ящик, а в какой и по две ~ те же самые, взяв их на агитпунктах, где они стопками лежали.
Жильцы смотрят и думают: перебор. Противно... И скомканные в досаде листовки летят на пол.
Между прочим, придумал этот ход Василий Павлович. Его еще раньше Григорий Владимирович обучил «логике удвоения».
На окружном собрании Симон Поздний выступил замечательно. Прежде всего он говорил мягко, чего от него никто не ожидал. Это и не выступление было, а скорее рассказ – о неформалах, «Мартирологе», Народном фронте... Сумел заставить себя слушать. Его даже спросили про национальную символику, что, мол, там с историческим флагом, Поздний согласно кивнул, отпил из стакана воды:
– Сейчас я вам растлумачу...
И «тлумачил» дальше с такой заботливостью, что свистеть не хотелось даже Ровченко.
А когда Поздний снял свою кандидатуру, его неожиданное заявление было встречено аплодисментами.
Испытав облегчение, «чистые» даже не заметили, как они попались. Кому хлопают, кого слушают? А он, воспользовавшись умиротворенностью зала, тихо, спокойно, не сказал, а попросил:
– Подумайте. У вас еще есть время... Времени же отводил совсем немного. Во всяком случае, когда, отправляясь наверх, я спросил у него, пойдет ли он на встречу с Орловским, если мне удастся того уговорить, Поздний ответил категоричным отказом.
– Зачем? Уже поздно.
Подведя таким образом черту.
И я понял, что Орловский опоздал. Ванечка им опасен, Поздний опасен, но еще опаснее, еще грознее, до безнадежности – хоть стреляйся, хоть в петлю лезь, – опасна им Галя.
Ванечку они проглядели, Позднего выдвинуло время, Галю они сделали опасной сами.
Галю из института, где она работает архитектором, откомандировали в «выборщики». Она была в команде Матаева. К окружному собранию мы дали ей простое поручение – встать и высказать (обязательно четко и громко) свое предложение. Давайте, мол, всех кандидатов выслушаем, но давайте сразу решим, что мы их всех пропускаем и проголосуем сразу за всех. Почему, мол, этот зал в пятьсот человек будет решать за сто девяносто тысяч населения?
Галя все это сама придумала. И даже написала речь. Подошла ко мне: «Может, надо что-то подправить?»
Это было... школьное сочинение на двух страничках. О социализме, демократии и справедливости... Я привычно взялся за карандаш: «Надо не так, Галя». И принялся править. «Здесь общее – это выкинуть, здесь нужно короче, здесь жестче...» Смотрю, а она плачет. Взрослый человек, архитектор... И плачет. Боже, думаю, какой же я болван, это ведь не статья в «Правду» – человек написал, что думает, что хочет сказать, впервые в жизни написал страничку текста, как ей казалось умного: давайте, мол, не будем в роли сита, это же унизительно быть в роли сита, зачем же мы людей обижаем, пусть они сами выбирают достойных, да и перед кандидатами стыдно, их же всего пять человек, давайте их сейчас выслушаем, подскажем, поможем...
– Галочка, – прошу я ее, – извините ради бога, да говорите вы, что хотите, говорите, как умеете, так даже лучше... Галя взяла текст и, закусив губу, стала его сама переделывать. Я понял, что она скажет действительно лучше, чем если бы мы ее тут все вместе три дня готовили.
Но ей не дали сказать. Сколько она ни пыталась. Она вставала и начинала говорить, но ее перебивали, на нее кричали и шикали, ее дергали за подол удлиненного, в талию пиджака (надела к торжественному случаю) и так и не позволили продвинуться дальше первого слова, не выученного, даже не записанного, но ставшего вдруг осязаемо чужим:
– Товарищи!
Я видел все это несколько раз, просматривая отснятую Хащом пленку, видел, как она мучается: но теперь уже не плачет, а упорствует и лезет на эту стену... И каждый раз я содрогался, понимая, что эта худенькая женщина, этот лепесток, соломинка – уже несгибаемый воин, причем воин до полной победы.Она будет успокаиваться, забываясь в борьбе с бытовыми глупостями, когда дома нет мыла, а на работе – ластиков и карандашей, она будет затихать, как заплаканный ребенок, но потом, среди ночи, она будет в ужасе просыпаться и снова и снова переживать этот кошмар, видеть этих ненормальных, бешеных, рвущих ее на части, торжествующих, топающих и свистящих...
– Товарищи! Дайте же мне сказать!
IV
Не получив слова на окружном собрании, «нечистые» взяли его на улице.
У кого власть, у того и микрофон... Но и наоборот. «Нечистым» санкционировали предвыборный митинг. Они заявили сто тысяч участников и потребовали площадь у парка Победы.
Долго спорили, но в конце концов сошлись на стадионе «Динамо» Отвечать за порядок взялся горсовет. За это ему предоставили право открыть митинг, а потом передать микрофон неформалам.
– Что вы делаете? – говорил я Позднему. – Это самоубийство. Площадка ограниченная, они привезут своих людей, займут места, захватят микрофон. Будет еще одно окружное собрание.
Поздний покачивал головой:
– В зале на пятьсот мест они могут обеспечить большинство. На стадионе – никогда.
Народ на стадион катил валом.
«Чистые» устроили пропускную систему. На центральную трибуну пускали только своих. Потом кто-то из выступавших глянул на трибуны снизу и ахнул:
– Смотрите! Пыжики...
На центральной трибуне, прямо перед микрофоном, установленным на поле, – огромное рыжее пятно. Так и пошло: пыжики, пыжики...
У микрофона – брожение. Свалки нет, но вот-вот начнется. Сверху хорошо видно, как оттесняют друг друга плечами. Объявляют одного выступающего, но говорит почему-то другой.
Охотно дали слово Алесю Гальперину – от рабочих.
– Нам много говорят: не надо митингов, давайте о работе. Это правильно...
Кто-то засвистел, но на него со всех сторон зашикали. Свистели по очереди – «чистые», «нечистые», но сейчас кому свистеть, непонятно, поэтому зашикали все.
– Это правильно. Иначе и нельзя, ведь еще Колумелла, римский философ, учил: если хочешь приручить раба, советуйся с ним о работе.
Боковые трибуны взорвались. Взметнулись бело-красные флаги – свой!
Гальперин стоял, выжидая.
Наступила тишина. И вдруг ее прорезал звонкий детский крик. Какой-то пацан подбежал к микрофону:
– Пыжики! Чаму вы не хлопаете? Стадион провалился от воя и хохота. Так бывает, когда любимый форвард, гордость команды решающий гол засадит в свои ворота.
V
На очередном митинге подходит Ванечка:
– Надо бы посоветоваться, мы тут хотим выставить от себя кандидатуру.
– Опять какой-нибудь экстремист? – спрашиваю иронично. Ванечка не обижается, ему даже нравится, когда я его называю экстремистом.
– Нет, что вы! – говорит он, меня успокаивая. – Человек серьезный, солидный, даже член партии...
Я подумал, что ослышался. Но нет, про членство Ванечка говорит уважительно. Ладно бы в депутаты кандидатура, так нет же – в правление Народного фронта (Ванечка готовится к предстоящему съезду). При всей его критичности отчего вдруг такая уважительность? Почему и в народные депутаты коммунистов выдвинули больше даже, чем на прошлых выборах?
Конечно, окружные собрания сыграли какую-то роль. Но дело не в них. Там ведь только отсеивали, а выдвигали-то на местах, и предпочтительно членов партии.
Вот и Ванечка считает, что уж если человек, будучи партийным, к ним примкнул, значит, товарищ он принципиальный, бесстрашный и по всем статьям прогрессивный. Ванечке все же нужны привычные авторитеты, за которых он готов стоять горой. Хотя и с этим все непросто.
Вчера вечером позвонил Кутовскому.
– Марик, ты слышал, как я тебе свистел? Кутовский слышал. Ему сегодня свистел весь стадион. Макс Кутовский – человек косыгинской реформы. Мы знакомы с ним двадцать пять лет. И сколько я его помню, он пишет «Социал» – исчерпывающий труд о социализме, что-то вроде Марксова «Капитала». Из политэкономов он чуть ли не первым заговорил о противоречияхнашей системы, причем противоречиях основных.Одно из них мне запомнилось – это отношение к средствам производства и продукту труда, как к своим и не совсемсвоим. Из-за этого «не совсем» свою докторскую он защищал... двенадцать лет.
Однажды он встретил меня мрачный, как время, в котором жил в то совсем не для всех мрачное время. Наконец он понял, что делать, он нашел единственное средство, которое может все изменить. Я смотрел на него иронически, при всем своем оптимизме в панацеи я все-таки не очень верил. Что же это за «средство»?
– Бомба! – рявкнул он так, что в комнате и впрямь будто граната разорвалась. Потом, еще более помрачнев, сказал: – Впрочем, все это уже было – кончилось тем, что Кутовский вынужден был «эмигрировать» в Литву [18]18
Кавычки не только потому, что дело было задолго до литовского народного фронта «Саюдис» и вслух произнесенных идей выхода из СССР, но и потому, что эмигрировал Кутовский лишь частично: жил с семьей, а на работу лет пять ездил в Вильнюс.
[Закрыть]. Там его идеи пришлись ко двору, он был воспринят, с блескомзащитил докторскую и создал целую школу экономистов.
Кутовский убит неудачей. Вчера он вышел на митинге к микрофону и как-то дурацки начал.
– Я коммунист, – сказал он, – мне есть что сказать. Я пришел в горком партии и попросил дать мне слово на митинге...
Дальше он еще что-то говорил. Без всякого сомнения, это были умные вещи, которые всем небесполезно бы услышать...
Но его никто не слушал, ему свистели и улюлюкали с самого начала и до самого конца. Потому что он не с того начал – не туда пошел и не там попросил слово.
Митинг – не окружное собрание, слово для выступления здесь же надо и просить. Чего, казалось бы, проще? Но до этого даже самым умным из нас, оказывается, непросто дойти.
– Ладно, – сказал Кутовский, когда я ему позвонил, чтобы спросить, слышал ли он, как я ему свистел. – Ты, я вижу, уже с ними... Ладно, – повторил он, – но учти: новый хрен старой редьки не слаще.
Принимая резолюцию против местных начальников, мы снова отправляем ее в Москву. И даже с нарочным, не доверяя почте, – чтобы передано было как можно ближе, лучше всего прямо в руки. «Вы же объявили перестройку! Вы же сказали: «Гласность!» Вы же сами говорили...»
– Бедный Галков, – подумал я, читая текст. – Они его достанут. Бедный Кутовский. Бедный Поздний. Бедные мы бедные, ну неужели это все с нами навсегда?
Похоже, что Горбачев и впрямь сделал все возможное.Во всех случаях больше, чем любые пророки смели предполагать. Он создал нам условия.
Дальше? Дальше – экзамен, кто – кого. Дальше – разбирайтесь сами.
VI
Митинги, мне кажется, – это единственное, чем можно тому же Орловскому открыть глаза, заставить его, наконец, увидеть реальность.
Митинг – толпа, единение, порыв, пусть неосмысленный, но оптимизм. До иного мы еще не доросли. Но идет раскачка, будоражит соприкосновение локтей: «Кто-то рядом! Мы – сила!» Уже возникает направленность,уже близок миг, когда толпа становится собранием,потом территория – государством, население – народом...
«Кучка крикунов на митинге – это не народ», – втемяшивают в сознание хозяинаего идеологи.
Да, Евсей Ефремович, это не народ, это не весь народ, но это все же часть его, причем далеко не безнадежная.
Вот на митинге, пока кто-то ораторствует у микрофона. Тут и там разгораются схватки. Парнишка с фанерным плакатом на палке: «Чаму Арлоўскі рашае за ўсю краіну?» [19]19
Почему Орловский решает за всех?
[Закрыть]На него наступает сердитый мужчина, так и чувствуется – отставник:
– Ты что, по-простому не мог написать? (Раньше он бы ему дал – за Орловского)
– Чаму абавязкова па-савецку? Ці дзядзька роднай мовы не разумее? [20]20
Почему обязательно на советском? Или дядя родного языка не понимает?
[Закрыть]
(Раньше он бы ему ответил... про то, чейон хлеб ест).
– Зачем мне мова? Мне и так понятно, – отставник оглядывается, ища поддержки.
Уже образовалась толпа. Но поддержки в ней нет. Даже, напротив, осуждение. Чего к парню пристал?
Оттесняя парнишку с плакатом, вперед выступает шустрый мужичок лет пятидесяти. Наскакивает на отставника:
– Ты мать родную помнишь? Отца помнишь? Хату, где вырос?
– Ну, помню...
– А зачем?
– Что значит «зачем»?
– А то и значит, – мужичок поворачивается к толпе с видом победителя. – Ни хрена он не помнит. Если даже про язык, на котором ему родная мать колыханку пела, не знает – зачем.
При этом сам-то он только одно слово сказал на мове.Но толпа на его стороне. И на стороне парнишки с плакатом. Толпа согласна, она не хочет, чтобы за нее решал Орловский.
Симон Поздний на мовеговорит прекрасно. Врожденный лидер, оратор от Бога, он знает, что нужно, когда разговариваешь с многотысячной толпой. Это недоступно «опытным идеологам», для этого нужен не опыт, а дар. Поэтому им свистят, а его слушают.
Вот он выходит на стадионе к микрофону, вот берет слово, которое ему так настойчиво не хотели давать, вот застывает, строгий, подтянутый, в темном, по фигуре, пальто. Вокруг амфитеатром трибуны, сорок тысяч народу, готового встретить оратора свистом, готового и замереть.
Поздний склоняется к микрофону, уже как бы намереваясь начать, потом выпрямляется, чуть отступает... Снимает шапку, обнажая высокий открытый лоб, еще мгновение молчит и только потом произносит тихо, но так, что по огромной толпе, ставшей вдруг одним телом, пробегает озноб:
– Браты...
Какой язык может быть понятнее? Даже если бы ничего больше он не сказал. Недаром так ежатся «пыжики» рыжей проплешиной на центральной трибуне. Недаром взрывается овация, а потом наступает такая тишина, какой не бывает, просто не может быть на стадионе.
В этой вот тишине ко мне и подошел полковник, тот самый, кто 30-го просил народ у кладбища разойтись, с лицом крестьянина и с мегафоном, сейчас, как и тогда, болтавшимся через плечо, на котором с тех пор прибавилась звезда. Как-то странно он на меня надвинулся и негромко, отчетливо проговорил:
– Были газы. И применялись. Если надо... я готов подтвердить.
Что-то непонятное вдруг случилось. И вот уже лжесвидетель Петр Лукич Ровченко, еще не предавший Евсея Ефремовича, но уже предающий,уже догадавшийся, что с партийными принципами того и гляди пролетишь, что тут уж, когда корабль тонет, спасайся, кто может и как может, хватаясь за любые плавсредства, которые (вроде) надежнее спецсредств, готовый и пыжик снять, и пальтишко пообтертое надеть, и на несанкционированный митинг явиться, и на родную мовуперейти, принимается вдруг на митинге эту самую мовуперед толпой защищать и отстаивать. Но не тут-то было. Толпой он освистан, высмеян и согнан с садовой скамейки, игравшей роль трибуны:
– Кончай демагогию!
– С этим все ясно! И:
– Хопіць пра мову. Давай пра справу... [21]21
Хватит про язык, давай о деле.
[Закрыть]
VII
– Что твой Орловский? – звонит из Москвы Анатолий Стреляков. – Все еще на свинокомплексах? Все еще из коровников не вылезает? Он что, совсем не разумеет, какой сейчас век?
– Орловскому тяжело. Недовольны пустыми прилавками, отсутствием мыла и колбасы... А требуют почему-то совсем иного,
требуют смелых оценок и политических свобод. Ладно интеллигенция, но народу что это дает?
– Он что, ничего не понимает? – кричит в трубку Стреляков. – Он что – совсем?..Он же нормальный, разумный мужик... Впрочем, это не должность...
Если меня назначат руководить симфоническим оркестром, каким бы я ни был хорошим человеком, это не для меня. Если музыкально я не образован, музыку не очень люблю и не очень понимаю, к тому же начисто лишен музыкального слуха, то, каким бы я «нормальным мужиком» ни был, с оркестром у меня ничего не получится.
Евсея Ефремовича, что называется, подловили. Все тот же Павлик Жуков, отчаянный неформал, в своей полулистовке-полугазете «Навины» напечатал «Думки о перестройке». Несколько цитат без всякого комментария. Сначала Горбачев: «Перестройка – это продолжение Октября», потом из «Литгазеты»: «Перестройка – это последний шанс на будущее», потом Орловский: «В прошлом году продуктивность коров увеличена на 570 килограммов, за 9 месяцев этого года – еще на 361. К уровню 1985 года в 1,6 раза выросли прибавки в весе крупного рогатого скота, больше чем в 2 раза – прибавки в весе свиней. Вот это и есть перестройка на деле». Стреляков смеется:
– А что Орловский?
– Ночью в Дом писателя ворвались милиционеры и пожарные. Устроили повальный обыск. Взломали дверь комнаты, где хранились документы оргкомитета Народного фронта, все перерыли и ушли, прихватив с собой десять тысяч экземпляров «Навин»... На запрос руководства Союза писателей органы МВД разъясни ли что прибыли в Дом писателя после того, как им позвонили, что в эту комнату подложена бомба. Но миноискателей у милиции и пожарников не было.
– Он знает об этом?
– Не думаю... Событий без того хватает. Вполне возможно, что постарались и без него...
– Ваши начальники слепы, как котята... Он что, твой Орловский, совсем ничего вокруг не видит? У вас же там под боком Прибалтика. Он что, не понимает, из-за чего в Литве, в Эстонии слетели первые секретари, он не видит, что и его это ждет?.. Не ощущает неотвратимости? Или... не хочет ощущать?
– Видит. Этого и боится, этим его и пугают.
– Бедный... И что он собирается делать?
– Дать по зубам, чтоб не встали.
– Это трагедия, старик... Об этом и пиши.
VIII
На митинге во дворе за Дворцом культуры ко мне подошел Леонид Иванович Петкевич, первый секретарь Калининского райкома партии. Точнее, не подошел, а, проходя мимо, скривился вдруг и, как мальчишка, передразнил:
– Орловский, Орловский, комплексы, комплексы! – Это он про мои недавние восхваления передового опыта Орловского. – А сами подались в организаторы сборищ.
– Что вы! – сказал я. – Мы с товарищем режиссером, – я кивнул в сторону Хаща, – только снимаем. А собирали митинг ваши районные активисты. Из группы поддержки Народного фронта. Петкевич буквально в лице переменился. Неужели дело зашло так далеко?
Мы отошли в сторону. Леонид Иванович мне всегда был симпатичен, вот и сейчас:
– Скажите честно, – спрашивает, – чем они берут?
– Прямо?
– Прямо.
– Вашей дурью.
В это время над толпой митингующих на бреющем полете прошел кукурузник. Еще один, потом еще и еще... Толпа буквально взревела. Хохот, свист, вверх полетели шапки.
– Галкову на помощь авиацию бросили! Сейчас танки пойдут! Хащ побежал к оператору, но тот уже и так снимал, вскинув объектив, как ствол зенитки. Самолеты зашли на второй круг.
– Неужели вы верите, что это специально? – спросил Петкевич, не скрывая досады.
– А почему бы и нет? – заметил я. – Концерт на месте митинга вы устроили? Агитмашины пригнали, чтобы ораторов заглушать? Народ во двор загнали? Почему же самолеты не могли вызвать? Чем это глупее?
– Ну, это же совсем... – Петкевич вздохнул. – Будь моя воля...
Это я знаю. Он и Позднего предлагал поддержать. Так на бюро ЦК и сказал, когда обсуждали, как провести в депутаты Галкова:
– Давайте мы пропустим Позднего, а за это неформалы Галкова на руках пронесут.
За что чуть не расстался с партбилетом.
В «Вечерке» заявление прокурора города. Предупреждает, что выступления неформалов против Галкова зашли слишком далеко. Вот-вот, мол, начнем принимать меры. Прокуратура противГалкова. Иначе такое не объяснишь. Ведь всякой глупости есть предел. Хотя...
Тут же, прямо к заявлению, подверстана заметка под названием: «Раскаялся, просит извинения». Задержан рабочий завода «Калибр» М.А.Морсов, который на листовке с портретом Галкова написал оскорбительное слово. Ввиду чистосердечного признания («Сделал это по недомыслию») отпущен. Григорию Владимировичу через газету приносит извинения.
Город смеется.
Но что за слово?
Договорились с Хащом найти М.А.Морсова и заснять с ним интервью. «Ну а что же вы там написали?» – поинтересуюсь я. Рабочий, естественно, смутится. Тогда я и попрошу его сказать мне на ухо.
Слово, разумеется, знают все. Оно с плакатов так и сияет повсюду, лихо начертанное невинной девичьей рукой (чаще всего губной помадой), что придает нецензурщине оттенок какой-то даже мечтательности...
В соседнем округе от Народного фронта успешно прорывается к финишу профессор-экономист Жуков.
У булочной окраинного микрорайона на стене висят предвыборные плакаты с портретами кандидатов. Стоят, разглядывая фотографии, две старушки. На одном из плакатов, прямо под фотографией Жукова (и тоже губной помадой) выведено: «ЖЫД»– так вот, через «Ы». Стилизация.
Отворяя дверь булочной, я услышал:
– Ну вот, – говорила одна старушка другой, – теперь слава богу. А то я и не знала, за кого голосовать. Там х...здесь ж...
А вечером жильцы домов, что поближе к центру, обнаружили в своих почтовых ящиках фальшивку:
«Голосуйте за кандидата Народного фронта Жукова. Он поддерживает наш лозунг: «За Республику без жидов и коммунистов». И подпись: «Народный фронт».
Противники Жукова стали работать «по интересам»: одним – что он «жыд», другим – что против коммунистов.
Методами не гнушаются, распространяют слухи о «коварных происках неформалов». На собраниях сообщается, что задержаны люди с пачками фальшивых бюллетеней, их в Вильне, мол, уже отпечатали. А около каждой урны придется ставить переодетого милиционера, потому что экстремистами изготовлен зажигательный порошок, который они будут бросать в урны вместе с бюллетенями...
Но ситуация, видимо, уже такая, что как ни исхитряйся – все себе во вред.
IX
«Вот и все, – подумал я, оглядывая площадь с мазохистским злорадством. – Все впустую. Все эти недели безоглядной эйфории».
Я приехал сюда за два часа до означенного начала последнего, решающего митинга Народного фронта, на котором собирался выступить и подвести итоги нашей предвыборной борьбы.
Выйдя из машины, я обомлел.
Площадь до отказа забита народом. Гремят марши, подходят еще колонны, подкатывают переполненные автобусы. Рабочие в спецовках сбрасывают с грузовиков штабеля красных знамен. На специально выстроенных помостах уже стоят сотни, тысячи людей с флагами и транспарантами, стоят мрачновато, что музыка и изобилие стягов только подчеркивает. Вот крепость, вот неприступный и несокрушимый оплот мобилизованных пролетарских масс, исполненных очевидной решимости дать отпор и стоять до конца.Мрачноватое торжество Вандеи.
Я не спал ночь, готовился к выступлению, взвешивая каждое слово. Мне было что сказать. Теперь я сжимал в кармане куртки листочки, понимая, что все в них написанное не прозвучит,сколько бы я ни надрывал голосовые связки...
Ощетинившись пиками красных флагов, на площади колыхалась многотысячная толпа.
Собственно, на площади была не одна, а две толпы, казалось бы, никак не разделенные.
Во всяком случае, никакой видимой границы не ощущалось. И мои друзья-неформалы здесь, и заместитель милицейского министра Сократов (уже генерал!) мелькает в спортивной курточке, и разные министры (тоже друзья), и горкомовцы, и цековцы... Машины оставили поодаль, а может, и вовсе без машин явились, надев простенькие пальто.
Но вот к Миколе Купавину, художнику, подошла полная хорошо одетая женщина – так одеваются работники райсобеса, райплана или районо. С ней майор милиции.
– Вот этот гражданин только что сказал, что Галков фашист. Майор взял под козырек.
– Пройдемте.
И сразу вокруг Купавина несколько человек в штатском. Но сразу же вокруг толпа. Сразу возгласы: «Провокация!» Купавина отпустили, женщина попыталась раствориться. Но нет, Микола уже придерживает ее за локоть:
– Повторите, пожалуйста, при свидетелях, что вы сказали...
Подобные стычки тут и там. Вот попытались схватить Павлика Жукова с пачкой «Навин», но снова вокруг него шум, выкрики, вот несколько милиционеров тянут на себя черно-красный траурный плакат: «Коммунисты – позор земли!» – и снова вокруг неформалы, снова скандал, крики, свист... Каким-то непостижимым образом «нечистые» друг друга распознают, бросаются друг другу на выручку... Их довольно много, полгода назад, в то октябрьское воскресенье, их было не больше сотни, сейчас – тысяча-две, может быть, даже три, но как же это мало – в огромной казенной толпе, как неравны силы!..
Ко мне подошел Игорь, наш оператор (Хащ в отъезде):
– Что снимать?
– Все снимать. – Я безнадежно махнул рукой. – В два часа будем снимать развязку...
Ясно ведь, что ничего хорошего здесь не будет... Что может быть? Ну ладно, разойдутся ребята по толпе, начнут звать народ на другой, неформальный митинг... Куда? Во дворы? Никто за ними не пойдет. И будут где-нибудь у помойки сами себя агитировать...
Я разыскал в толпе Позднего. Он стоял, спокойно, даже задумчиво поглядывая по сторонам.
– Что делать? Провал... Я же собирался выступить...
– Выступишь...
– Когда? Перед кем? Кто даст мне микрофон? Я знаю про запасной вариант – провести митинг на голом холме за Дворцом культуры, но там все оцеплено...
Поздний невозмутим. Я бы сказал, даже самоуверен.
– Выступишь. Пока походи, соберись с мыслями. Придет время – узнаешь, увидишь, поймешь...
Над площадью уже гремел официальный митинг. На трибуну поднимались ораторы, звонкими учительскими голосами докладывали собравшимся об успехах... Нельзя сказать, чтобы их слушали, во всяком случае, аплодисментами не поддерживали... Но что это?
– Сука ты, гад полосатый! – гремит в динамиках над толпой. – Когда же ты подохнешь?
Народ на площади замер. Что это, кто это, о ком?
– Ты возглавляешь горком партии и отвечаешь за весь этот бардак...
На трибуне у микрофона... Григорий Владимирович Галков, собственной персоной. И о себе. Никто и не заметил, как он туда взошел.
– Что случилось? – подходит ко мне писатель Константин Тарасевич.
Оказывается, первый секретарь горкома партии демонстрирует народу, до чего дошли «экстремисты»:
– Товарищи, – говорит Галков, – это не я говорю, это они мне такие письма шлют. Вот письмо, видите, оно со штемпелем. Вы только послушайте, что они пишут: «Подонок ты, когда ты освободишь нашу землю от своего... этого самого... присутствия». Вы посмотрите, товарищи, до чего дошло! Разве это демократия? Они не мне, они всем нам не дают прохода... Я оптимист, я верю в свою победу и в победу здравого смысла, я встречаюсь в трудовых коллективах, я везде выступаю, но что можно сделать, если их триста тысяч, разве я могу их переубедить?..
– Про здравый смысл – это он зря... – говорю я.
Но слово – живое, – смеется Тарасевич. – Эти люди на помостах, они же с десяти утра стоят с флагами, они уже в полуобморочном состоянии от всех этих восторгов, как Галков построил поликлинику, сделал озеленение... А тут такой фольклор... Я думал, мне снится...