Текст книги "Пропавшая нимфа (Сборник)"

Автор книги: Эрл Стенли Гарднер

Соавторы: Картер Браун,Пьер Буало-Нарсежак,Патрик Квентин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

Патрик Квентин
Преследователь 

 Глава 1

Скоро рассвет...

У меня не было часов, но я угадывал время по блеску постепенно меркнущих звезд, по пению просыпавшихся птичек, по трепетанию листьев и другим признакам пробуждения природы.

Я встал на койку и потянулся к тюремному окошку, пытаясь вдохнуть воздух, казавшийся мне особенно опьяняющим, ибо в нем чудилось обещание свободы.

Самое позднее часа через два-три я буду на воле. Настает день, который после суда казался мне таким далеким и недостижимым. Но все же он наступает...

Позади осталось 5 лет тюремного заключения – это 60 месяцев, или 1825 дней. Я мог бы назвать и число часов и минут, проведенных за решеткой, потому что все их пересчитал.

Вчера утром тюремный надзиратель перевел меня в помещение при полицейском участке как отбывшего свой срок наказания, и я вычеркнул последнюю дату с листка бумаги, приклеенного к стене камеры,– двадцать девятое августа 1965 года.

Именно тогда я был арестован. И вот, ровно через пять лет, день в день, потому что тюремная администрация не балует сюрпризами или фантазией, пришел конец моему заточению.

Я взглянул в последний раз на оконце, затем сел на койку и закурил сигарету.

До заключения я курил «Американку», но такая роскошь почему-то запрещена в тюрьмах.

Теперь я привык к «Гитанам» и, наверное, остановлюсь на них.

Огонек спички осветил камеру: три метра на четыре, дощатый топчан, ведро, именуемое «гигиеническим», скорее всего в насмешку, железный столик, вделанный в стену, табурет, прикрепленный к полу,– и все это ограничивалось грязными стенами, исписанными людьми, сидевшими здесь до меня.

Участок центральной тюрьмы Лианкура состоял из восьми камер предварительного заключения, куда подозреваемых сажали до суда. На тюремном жаргоне их почему-то называли митарами.

В тюрьме я вел себя безупречно, поэтому ни разу не попадал в карцер. По существующим правилам, как я уже говорил, отбывшие свой срок проводили последнюю ночь перед освобождением в митаре, возможно, для того, чтобы грязь и полное отсутствие комфорта дали пищу для размышлений и стали бы предупреждением для тех, кто задумал новое преступление и снова попал бы в тюрьму.

Сидя на койке, я не спеша курил, широко открыв глаза. В полной темноте передо мной в сотый раз проходило все то, что привело меня сюда.

* * *

Мое имя Тэд Спенсер, мне сорок пять лет. Я врач, вернее, был врачом-невропатологом. Закончив в двадцать пять лет интернатуру, я открыл свой кабинет для приема больных. Мой шеф, профессор Ланкаст, очень скупой на похвалы, предсказывал мне блестящее будущее. Помимо хорошей теоретической подготовки, я имел глубокую веру в свои– силы.

Теперь, когда у меня остались только горечь и злоба, былые идеалы казались абсурдом. В тюрьмах не сидят избранники общества. Можно без конца повторять, что люди злы, мелочны и эгоистичны, но зловонная грязь, с которой ежедневно соприкасаешься, не может не замарать!

По мере расширения клиентуры мой счет в банке возрастал, но личная жизнь почти не менялась. Наоборот, рабочий день начинался все раньше и раньше, а заканчивался все позднее. Редкие часы отдыха уходили на чтение научных книг и изучение отчетов разных симпозиумов и конференций, проводимых и в США, и за границей.

Любая наука не стоит на месте, тем более медицина: в ней поминутно происходят новые открытия, особенно в терапии и нейропатологии, а они требуют непрестанного, неослабевающего внимания от тех, кто хочет шагать в ногу со временем.

В тридцать пять лет я был стариком, хотя внешне казался молодым и привлекательным, чем,. кстати говоря, совсем не умел пользоваться.

У меня было несколько связей с женщинами легкого поведения, но общение с ними не давало ни радости, ни удовлетворения.

Я имею в виду не профессионалок. Я убедился, что многие светские женщины снимают свое платье так же легко и бесстыдно, как и проститутки, хотя наряды первых сшиты за громадные деньги в шикарных салонах, а юбчонки и блузки последних куплены на дешевых распродажах.

Их заученные поцелуи и тайные поспешные свидания казались мне унизительными. Почти все эти женщины были замужем, часто я знал их супругов. И всегда чувствовал стыд, когда вынужден был пожимать руку человека, жена которого только что мне отдавалась, а доверие, которое бедняга питал к своей половине, делало нашу связь еще более отвратительной.

Как-то в феврале я почувствовал такую усталость, что решил уехать отдохнуть недели на две куда-нибудь на побережье. На это время я отменил все свои визиты и передал кабинет коллеге.

На следующий день со старым, вышедшим из моды рюкзаком я уже скользил по лыжне, которая вела к горному пансионату. Двигался я осторожно, особенно на спусках, потому что боялся упасть и сломать или вывихнуть ногу. На третий день под предлогом того, что нога у меня подвернулась, я отказался от лыж и предпочел более надежный, хотя и не столь привлекательный, способ передвижения – пешком.

Однажды вечером я зашел в ресторан, сел за столик и заказал виски. Молоденькая певичка ворковала модную песенку.

Когда я уже собрался уходить, меня окликнул некий человек за соседним столиком. Оказалось – один из моих бывших пациентов. Он представил меня своей жене и предложил выпить с ними шампанского. Это был актер без громкого имени, но с большим кругом знакомых.

Когда певичка закончила свой номер, он и ее пригласил за наш столик.

Таким образом я познакомился с той, которая в дальнейшем стала моей женой.

* * *

С тех пор прошло более десяти лет, однако ни одна деталь всего происшедшего не забылась. Возможно, те женщины, с которыми бываешь счастлив, легче забываются, чем те, из-за которых страдаешь.

Мари-Клод была двадцатитрехлетней, очень хорошенькой блондинкой с кукольным личиком.

Когда пара, пригласившая нас к своему столику, пошла танцевать, я счел себя обязанным предложить ей то же самое, но на всякий случай пробормотал:

– Предупреждаю вас, танцую я скверно.

Ее тело покорно подчинялось моим движениям, а когда оркестр умолк и мы направились к столику, она заметила:

– По-моему, вы себя недооцениваете. Вы танцуете очень прилично.

Признаюсь, я невольно покраснел от удовольствия. Они с актером долго болтали о своем ремесле, общих знакомых и планах на будущее. Таким образом, я узнал, что она приняла приглашение в Миджет, намереваясь пару недель дешево отдохнуть и заняться зимним спортом.

– Я пою здесь только вечером, а целый день хожу на лыжах. На этом контракте хорошо не заработаешь, но ведь такое в тысячу раз лучше, чем шлепать сейчас по грязи в городе.

У нее была забавная манера высказывать свои мысли, речь пестрела остроумными репликами и веселыми историями об артистах, с которыми она сталкивалась, тогда как мне их имена были знакомы лишь по афишам. С ее помощью я проникал во внешне блестящий, по-своему жестокий мир, который меня околдовывал.

Я вернулся в свою гостиницу в четыре часа утра, пообещав Мари-Клод встретиться завтра снова.

И с этого раза до самого моего отъезда мы виделись ежедневно, много гуляли, вместе ужинали. Я рассказывал ей о себе, о своей работе, о больных. Она меня слушала с улыбкой, и по глазам было видно, что все это очень ее интересует. А когда я извинился, что не могу ничего поведать о знаменитых людях, она пожала плечами.

– Среди артистов больше, чем где-либо, блестящих личностей, но только если Смотреть издали.

Она призналась, что в жизни у нее было несколько знакомств, которые принесли ей одно только разочарование.

– Но в конце концов мне повезло: теперь я встретила мужчину, с которым приятно и интересно разговаривать...

* * *

Сразу после возвращения домой я был захвачен, своими профессиональными обязанностями и буквально задохнулся среди множества больных. Ассистентка сообщила мне, что два раза звонила Мари-Клод, а я был настолько занят, что позвонить ей не сумел.

Только третий ее звонок достиг цели.

– Действительно, вы необычайно занятой врач. От пациентов у вас отбоя нет!

– Да, порой я предпочел бы поменьше.

– Скажите, несмотря на кипучую деятельность, не могли бы вы меня пригласить сегодня пообедать?

Так я и поступил.

После ресторана мы зашли в бар выпить по коктейлю и расстались потом только в два часа утра, нежно поцеловавшись,– это был наш первый поцелуй.

– Когда я вас снова увижу?

– Будьте уверены, очень скоро.

Но назавтра меня срочно вызвали к тяжелобольному, который жил в Генуе и сам приехать не мог.

После долгих уговоров его родственников я принял это сложное предложение и, подчиняясь мимолетному порыву, позвонил Мари-Клод.

– Завтра я еду в Италию. Если у вас на примете нет ничего лучшего – заберу вас с собой. Там можно найти «портофино», вы ведь говорили, что хотели его попробовать...

Мы прекрасно понимали, что означало это предложение. Я не собирался заказывать в гостинице два номерами она это знала.

– Замечательно! Соглашаюсь с радостью,– ответила Мари-Клод без колебаний.

* * *

Путешествие оказалось таким, как я и ожидал. А через три месяца я женился на Мари-Клод.

Но как только она стала моей женой, ее отношение ко мне резко переменилось. Исчезли нежность, внимательность, заботливость. Холодность, отчужденность и неприкрытое равнодушие стали постоянными. Правда, бывали иногда порывы, которые и околдовали меня теми итальянскими ночами. Постепенно они сменились тепловатыми объятиями, а под конец – унылым безразличием. Когда я жаждал интимности и уединения, она этого избегала: под малейшим предлогом удирала из дому или приглашала своих друзей в нашу квартиру, снятую в центре города. '

К любым усилиям заинтересовать ее моей работой она выказывала полнейшее равнодушие, а ко всему, что тревожило и увлекало меня как врача, просто питала отвращение.

И вскоре я перестал рассказывать ей о том, что продолжало быть основой моего существования. Ее раздражало, что я трачу много времени на приемы больных и поездки по вызовам. Она становилась все более ворчливой, нетерпимой и недовольной.

Напрасно пытался я ей объяснить, что именно благодаря моей обширной клиентуре мы можем жить безбедно, удовлетворять ее прихоти и оплачивать бесконечные расходы. Она только пожимала плечами.

– К чему зарабатывать много денег, если не имеешь возможности ими пользоваться? – говорила она.

По прошествии трех лет супружества я пришел к печальному выводу, что ошибся в выборе подруги жизни. Мари-Клод оказалась женщиной легкомысленной и поверхностной, у нее не было тех качеств и широты кругозора, которые я ей приписывал и в чем она меня очень ловко убеждала.

Она видела во мне возможность «солидно» устроиться, я же искал в ней счастья. Построенный на таком недоразумении, наш союз не мог оказаться прочным. Произошло то, что обычно бывает в подобных случаях: у меня появилось несколько незначащих связей, а я не имел оснований предполагать, что Мари-Клод верна мне. Меня заботила только необходимость соблюдать внешние приличия.

Через два года после свадьбы мы переехали в Нейи под Парижем, где я приобрел прекрасную практику.

Двадцать Седьмого августа мне позвонили из Брюсселя. Вызывал пациент, которого я уже дважды консультировал, но поставить диагноз не сумел из-за очень противоречивых симптомов.

Эмиль Ван Воорен испытывал сильнейшие боли и просил меня прибыть к нему, уверяя, что сам ехать, в Париж не в состоянии. Он брал на себя полное возмещение убытков за пропущенные приемные часы и умолял не мешкать.

Я прикинул, что без особого ущерба смогу это сделать двадцать девятого августа, в воскресенье, когда у меня не было большого приема.

Ван Воорен просил очень настойчиво, говорил, что его состояние резко ухудшилось и необходима срочная консультация.

Я согласился, поскольку только что вернулся из отпуска и еще не накопил много больных.

Учтя восемьсот километров, которые мне предстояло проехать, и километры, которые мы отмахали недавно, я отвел свою машину в гараж у бульвара Шампетер, где она обычно стояла; там механик Марсель всегда тщательно и даже любовно ее ремонтировал.

Моя машина марки «астон-мартин» .восхищала меня быстрым и мягким ходом. Поездки на ней доставляли истинное удовольствие.

В воскресенье в восемь утра я выехал из Парижа и вскоре достиг пограничного поста в Валансьене. Было четверть двенадцатого.

Так как таможенные формальности между Францией и Бельгией были обычно, очень простыми, я ожидал только поверхностного осмотра и поразился, когда машину окружили несколько чиновников и любезно попросили разрешения проверить багаж.

Поскольку я рассчитывал вернуться в тот же вечер, то взял с собой лишь чемоданчик с обычным набором инструментов и медикаментов. Указав на него, я ответил с улыбкой:

– Будьте добры, но .боюсь, вы будете разочарованы.

Не отвечая на шутку, таможенники принялись за работу.

Однако вместо того, чтобы заняться чемоданчиком, они подняли коврик и подушки сиденья, а потом самым безжалостным образом начали отдирать обивку салона.

Я пришел в ужас.

– Надеюсь, вы потом приведете машину в порядок? – сухо спросил я, возмущенный подобным обыском, тем более что он меня очень задерживал.

Когда обивку сняли, старший таможенник повернулся и бросил на меня очень красноречивый взгляд. Подчиняясь молчаливому приказу, я наклонился и с изумлением увидел, как из образовавшейся полости он извлек четыре полиэтиленовых мешочка.

От неожиданности я просто онемел.

Инспектор вскрыл один мешочек, высыпал на ладонь немного белого порошка, понюхал его, потом взглянул на меня, покачал головой и сурово произнес:

– Боюсь, доктор Спенсер, что разочарованы будете вы!..

 Глава 2

На горизонте показалась белая полоска: скоро наступит рассвет. Надзиратель, тушивший свет вчера вечером, сказал, что меня разбудят в шесть часов, чтобы дать время одеться перед освобождением в половине седьмого.

Против воли я улыбнулся. Может ли человек уснуть в последнюю ночь в тюрьме, где просидел пять лет?

Вероятно, сейчас начало шестого.

Я нащупал в кармане еще несколько сигарет, закурил, и мои мысли снова вернулись к прошлому...

* * *

Меня сразу же арестовали и отправили в Париж в полицейской машине, мой автомобиль был опечатан.

Это путешествие в наручниках между двумя агентами было похоже на кошмарный сон.

Но даже после самого страшного сна человек пробуждается, а действительность оставляет в нем неизгладимый след.

Я лежал на холодном цементном полу полицейского участка и отлично понимал, что происшедшие события не были ни бредом, ни ночным кошмаром.

На второй день мне было предъявлено обвинение в перевозке через границу наркотиков, а на мои слова о невиновности и незнании о контрабанде в тайнике все только пожимали плечами и ухмылялись: факты говорили против меня.

Судья прямо заявил:

– Вы пойманы с поличным. Следователь, которому передадут дело, решит, можно ли вас освободить, передай на поруки, до окончания следствия. Вам требуется адвокат, или имеете своего?

Я назвал месье Лемера.

Вечером меня перевели в Сайте, где поместили в отдельную камеру. Это имело свои преимущества: в ней не было общества уголовников.

Лемер получил разрешение посетить меня лишь через три дня. Я был так угнетен, что, увидев меня, он вздрогнул:

– Бог мой, Тэд, что случилось?

– Откровенно говоря, я сам ничего не знаю.

Когда-то мы вместе учились в университете, но на разных факультетах, были ровесниками, имели" сходные вкусы и склонности, да и во Францию я перебрался главным образом по его рекомендации. Нас связывали воспоминания прошлого. Я чувствовал, что он не одобрял мою женитьбу, хотя и не отказался быть моим свидетелем на свадьбе. Но наши встречи становились все более редкими и ограничивались традиционными обедами, где мы изо всех сил старались восстановить былую дружбу. Все же Жорж Лемер был человеком, на которого я мог вполне положиться, и к тому же прекрасным адвокатом.

Я рассказал ему об обстоятельствах моего ареста.

– Я в курсе дела, – сообщил он,– кроме того, познакомился с твоим досье. Мне его показал судья Перрен, которому поручили расследование. Здесь, конечно, не место и не время для нравоучений, но все же позволь сказать, что ты влип в грязную историю.

Я ожидал подобных слов, поэтому горячо заговорил:

– Поверь мне, я не только не прятал наркотики в своей машине, но даже не представляю, кто это мог сделать!

Он пожал плечами и нетерпеливо покачал головой.

– Тэд, давай сразу внесем ясность в наши взаимоотношения. Я не намерен тебя судить, а наоборот, собираюсь защищать. Помимо личной привязанности к тебе есть еще и профессиональная обязанность. Я гарантирую полное сохранение тайны, .это мой долг, поэтому чем откровенней ты будешь со мной, тем легче получится вызволить тебя из беды.

Я взял у него– сигарету, закурил, глубоко затянулся и стал медленно выпускать дым колечками, глядя ему прямо в глаза.

– Большинство из тех, кто попадает сюда, утверждают будто невиновны, и, конечно, ты знаешь цену подобным заверениям и клятвам. Кроме того, меня поймали с поличным, как заявил полицейский судья, и я отлично понимаю, что все это говорит не в мою пользу. Тем не менее, веришь ты мне или нет, повторяю, я тут ни при чем и решительно ничего не возьму в толк. Если ты при таких обстоятельствах не согласишься меня защищать, скажи об этом откровенно, я не обижусь. Мне назначат кого-нибудь другого.

Похоже, мои слова немного поколебали его, но он все же был в нерешительности. Я наклонился к нему и продолжил еще более страстно:

– В конце-то концов, кем ты меня считаешь? Я не претендую на ореол святого, я не безгрешен, но я и не контрабандист наркотиков. У меня большой кабинет, многочисленная клиентура, дающая солидный доход, я уже имею известность и имя, почти блестящее положение, молодую, Хорошенькую жену... Кроме того, не содержу дорогих любовниц и не засыпаю их драгоценностями. Я не игрок, не наркоман и не алкоголик. У меня солидный счет в банке, но я могу документально отчитаться за каждый взнос, потому что веду точный учет больных и полученных гонораров. Зачем мне было впутываться в подобную авантюру, которая даже характеру моему не соответствует?

На этот раз, кажется, я убедил его, и он глубоко вздохнул.

– Извини меня, Тэд, но согласись, что для сомнений фактов более чем достаточно!

– Я могу сознаться в чем угодно, тем более тебе... Но предположить, что я в своей машине прятал наркотики...

– Видишь ли, мое доверие еще ничего не значит. Нужно убедить в этом судью.

– А кто он такой? Что за человек?

– Это лучший из судей, и не потому, что другие плохи. Судьи такие же люди, как и все мы, они обладают обычными человеческими слабостями. Совсем безгрешных нет! Перрен очень честен и объективен, для него обвиняемый не обязательно преступник, он имеет мужество высказывать свое «особое» мнение, даже если оно идет вразрез с принятым. Я его еще не видел. Бумаги получил от судебного исполнителя. Мне бы хотелось добиться, чтобы тебя взяли на поруки до суда.

Я вернулся в камеру полный надежд и впервые проспал всю ночь.

Через два дня Лемер пришел снова. Как только я ступил в бокс, предназначенный для переговоров с защитниками, и посмотрел на озабоченное лицо друга, сразу понял, что дела плохи.

– Ты встретился с судьей?

– Да

Он бросил на меня быстрый взгляд, вероятно, желая проверить мое состояние.

– К несчастью, обстоятельства складываются очень плохо.

– Не хочешь ли ты сказать, что у меня дома нашли наркотики? Я этому все равно не поверю!

– Нет, не нашли, хотя обыск продолжался целый день.

Я вытаращил глаза от изумления.

– Обыск? Не может быть!

– Да, твою квартиру тщательно обыскали с соблюдением необходимых формальностей.

– Вот и хорошо. Почему же ты тогда считаешь, что дела обстоят скверно?

Он снова внимательно посмотрел на меня и ответил вопросом на вопрос:

– Скажи, ты знаком с лабораторией некого Блондинга?

– Не только с лабораторией, но и с ее владельцем, Эдуардом Блондингом. Ты его тоже должен знать,– он был с нами в Джансоне.

Он нахмурил брови, стараясь вспомнить.

– Блондинг... Блондинг? Да, кажется, что-то .припоминаю.

– А какое он имеет отношение ко всей этой истории?

– Его лабораторию ограбили вечером в субботу накануне твоей поездки в Бельгию. Похитили более шестисот килограмм препаратов морфия, то есть весь запас, приготовленный для аптек города. Мешочки, обнаруженные в твоей машине, упакованы точно так же, как украденный наркотик.

* * *

С Блондингом мы познакомились в университете. Честно говоря, мы не очень симпатизировали друг другу. Он был коротконогим, плотным, толстощеким малым, которого больше всего интересовали высокие оценки на экзаменах.

В те золотые годы, когда молодые люди – аспиранты или даже бакалавры – больше интересуются девушками и танцами, чем математикой, Блондинг говорил только об извлечении корня или об уравнениях с двумя неизвестными. Когда мы хвастались друг перед дружкой своими любовными победами, действительными или вымышленными, он смотрел на нас отсутствующим взглядом, с насмешливой улыбкой на губах, повергая всех в уныние своей осуждающей физиономией.

Я совсем забыл о нем, но однажды пришел домой к профессору Ланкасту и увидел его среди приглашенных. Блондинг первым подошел ко мне и протянул руку, улыбаясь во весь рот.

– Привет, старина! Ты меня помнишь?

Тон у него был покровительственный, и это меня удивило. Но тут я подумал кое о чем.

– Послушай, а «лаборатория Блондинга» не твоя ли собственность?

– Почему бы и нет? Моя, действительно.

Уже по одной интонации можно было составить точное представление об этой неприятной личности.

Он с излишними подробностями объяснил мне, что получил государственную лицензию на обработку опия для применения в различных лекарственных препаратах, поступающих в аптеки. Подобное разрешение, выдается крайне редко и только отдельным лабораториям, поэтому занятие это исключительно выгодно.

Я представил его Мари-Клод и побыстрее улизнул, так как, несмотря на свою блестящую удачу, Эдуард Блондинг был мне чрезвычайно антипатичен.

Когда мы остались с женой одни, я спросил:

– Ну, что ты о нем думаешь?

– Он не более занимателен, чем работник похоронного бюро.

– Вот поэтому у меня нет ни малейшего желания с ним встречаться.

– А он пригласил нас отобедать на будущей неделе.

– И ты согласилась?

– Безусловно. Разве можно пренебрегать таким полезным для тебя знакомством?

Меня обрадовал ее ответ, потому что впервые Мари-Клод проявила интерес к моим делам. До сих пор она судила о людях со своей колокольни, учитывая только то, что они могут дать ей, совсем не заботясь о моей карьере.

Одно приглашение следовало за другим, за год мы встретились с Блондингом раз двадцать. В последний – на пышном празднестве в его особняке напротив Буа-де-Булонь, которое он устроил именно в субботу, накануне моего отъезда в Брюссель.

* * *

Лемер не спускал с меня глаз, желая увидеть, какое впечатление произведет его известие. Я был настолько поражен, что, некоторое время молчал, не в силах произнести ни слова. Но, наконец, пробормотал:

– Меня, надеюсь, не обвиняют в этой краже?

– Во всяком случае, очень подозревают.

– Боюсь, скоро мне придется доказывать,-что «душитель из Ньютауна» и «вампир из Дюссельдорфа» – это не я!

Эта жалкая шутка никак не подействовала на Жоржа.  – Напрасно ты столь легкомысленно смотришь на такие вещи, Тэд. Это важно, очень важно.

Я воздел руки к небу.

– Обвинение в торговле наркотиками само по себе чудовищно, но подозревать меня в их краже – настоящее безумие!

Невольно я повысил голос и почти прокричал конец фразы. Надзиратель, отвечавший за боксы, остановился перед нашей стеклянной дверью и, нахмурившись, посмотрел на меня.

Лемер успокоил его жестом, протянул мне сигарету и спокойно продолжил:

– Зря ты так горячишься, только навлекаешь на себя неприятности. Мне понятно твое возмущение. Если бы я сомневался в твоей искренности, то не взялся бы за это дело. Я знаю тебя достаточно давно и убежден, что ты не способен на подобное, но ведь одной уверенности твоего старого друга и защитника мало. Судья Перрен не друг и не защитник. Ему поручено расследование, он делает выводы только на основании фактов. А они убийственны. В воскресенье утром в твоей машине нашли четыре пакета с двумя килограммами морфия, а в тот же день Блондинг заявил, что сторож оповестил его о краже в лаборатории в первой половине ночи.

– А почему сигнал поступил так поздно?

– Сторож был связан, потерял от удара сознание и только днем сумел освободиться и добраться до телефона. В больнице у него обнаружили трещину в черепе, но не очень опасную. Он ничего не видел и не мог сообщить примет грабителей. Никаких отпечатков пальцев в лаборатории не нашли, но полученный накануне морфий исчез.

– Ты говорил – шестьсот килограмм? Но это же невероятно даже для такой большой лаборатории!

– Верно. Но дело в том, что этот груз предназначался не для одного только Эдуарда Блондинга. Его контора как бы головная в химико-фармацевтическом объединении: сюда привозят сырье для всех, а потом уже делят. Как я уже говорил, это совершенно законно, у Блондинга есть письменное разрешение министра здравоохранения. Наркотики закупались оптом, потому что так было дешевле и выгоднее не только лаборатории Блондинга, но и всем остальным.

Лемер затянулся сигаретой и продолжил:

– А теперь поставь себя на место Перрена. Мешочки, найденные в машине, не отличаются от тех, в которых был расфасован морфий у Блондинга. Самое большее, что тебе могут инкриминировать в деле о грабеже,– это соучастие, а может, и руководство, ведь ты был близким человеком в доме Блондинга и мог от него узнать о поступлении в лабораторию такого огромного количества морфия.

Я промолчал. Уже четыре дня я практически ничего не ел и почти не спал. Был грязен, измучен волнением и тревогой, обескуражен обстановкой, в которую так неожиданно попал, и устал до бесчувствия. Мне казалось, будто серые тюремные стены источали страх и безнадежность.

Понимая это, Лемер продолжил более мягко:

– Держи себя в руках, не теряй мужества. Ты, без сомнения, жертва какого-то заранее продуманного плана, типичный козел отпущения. И у меня на это есть доказательства, полученные от вполне надежного лица.

– Кого?

– Самого судьи Перрена. Оказывается, потому тебя в таможне поджидали и проверяли так придирчиво, что рано утром получили анонимный телефонный звонок, будто ты повезешь в Брюссель морфий. Более того, было даже указано, что он спрятан за обивкой дверцы. Информатор знал и об упаковке наркотика.

Я был настолько поражен этим известием, что не сразу опомнился, но постепенно в памяти начали всплывать все подробности происшествия, на которые,я сперва и внимания не обратил.

– Совершенно верно. Только теперь я понял, почему таможенники приступили к обыску, не считаясь с правилами приличия... А этот доносчик остался неизвестным?

Лемер пожал плечами.

– Он только заявил, что действует из мести, поскольку ты его обделил при дележе добычи.

Несмотря на серьезность положения, я не удержался от улыбки.

– Похоже на какой-то скверный полицейский роман.

– К сожалению, это не роман, а действительность, жертва которой – ты.

– Теперь, конечно, нечего и думать о том, чтобы взять меня на поруки?

– Признаться, я об этом даже не заикнулся, ведь Перрен расхохотался бы мне в лицо. Поверь, будет очень трудно доказать, что ты не участвовал в ограблении.

Я же приехал к Блондингу в девять вечера, а уехал в три утра. Это могут подтвердить не менее пятидесяти человек.

– Да, так заявил и сам Блондинг. Но, к сожалению, некоторые приглашенные добавили, что между одиннадцатью и двумя часами ночи ты куда-то уходил, и Блондинг, кстати, подтвердил это, впрочем, очень неохотно. Все его сведения о тебе были весьма благоприятными. Однако, сам понимаешь, против фактов не попрешь. Если ты ездил к пациенту, то назови имя и адрес. Его свидетельство необходимо.

Я почувствовал спазмы в желудке. И понял, что не могу сообщить, как провел это время.

– Нет, существует профессиональная тайна, я не вправе называть этого человека.

Лемер с досадой покачал головой.

– Ерунда! Нам ведь не история болезни нужна. Всего лишь имя и подтверждение, что тогда ты был у него, а не в лаборатории Блондинга. Пациент сразу поймет свою прямую обязанность – помочь тебе. Тем более ему это не принесет никакого вреда.

Я немного подумал и решился:

– Хорошо, скажу тебе правду. Я солгал, никакого пациента не было. Дело обстояло так...

Он удивленно смотрел на меня поверх очков, ожидая объяснений.

Я взял сигарету из коробки на столе, закурил и начал свое признание.