Текст книги "Пропавшая нимфа (Сборник)"
Автор книги: Эрл Стенли Гарднер
Соавторы: Картер Браун,Пьер Буало-Нарсежак,Патрик Квентин
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)
Флавье с неприязнью разглядывал записи в своем блокноте. «6 мая». Три свидания, два дела о наследстве и одно о разводе. Хватит с него этой дурацкой работы. И ведь никакой возможности вывесить объявление: «Закрыто по случаю мобилизации, похорон»... или еще что-нибудь. Телефон так и будет звонить целыми днями. Клиент из Орлеана станет просить его приехать. И он вынужден быть любезным, делать какие-то записи. В конце дня позвонит или приедет Гевиньи. Он настойчив, этот Гевиньи. Ему все надо рассказывать... Флавье. сел за письменный стол и раскрыл досье Гевиньи...
«27 апреля, прогулка по лесу; 28 апреля, провели день в Парамонте; 29 апреля, Рамбуйе и долина Шевре; 30 апреля, Мариньян. Чай на террасе Галереи Лафайет. Головокружение, вызванное обрывом. Вынуждены были спуститься. Она много смеялась; 1 мая, прогулка в Версаль. Она хорошо ведет машину, хотя „симка“ довольно капризна; 2 мая, лес Фонтенбло; 3 мая, я ее не видел; 4 мая, короткая прогулка в саду Люксембург; 5 мая, долгое'путешествие по Эсону. Вдали был виден собор Шартр...»
А в событиях, относящихся к 6 мая, ему бы следовало записать: «Я люблю ее. Я не могу теперь существовать без нее». Написать о том, что было его любовью. Меланхолической любовью, горевшей скрытно, как огонь в заброшенной шахте. Мадлен, казалось, ничего не замечала. Он был другом, не больше, приятным собеседником, с которым можно от души поболтать. Никаких разговоров о том, чтобы познакомить его с Полем, Флавье играл роль адвоката, состоятельного человека, который занимается ею ради провождения времени и который, конечно, рад помочь молодой женщине обмануть ее болезнь. Случай в Курбевуа был забыт. Он только дал Флавье некоторые права на Мадлен. Но она умела пользоваться ситуацией и иногда вспоминала о том, что он ее спас. Она уделяла ему приветливое внимание с тем безразличием, которое адресовала бы дяде, всякому родственнику, просто другу. Слово «любовь» здесь было бы неуместным. И потом, существовал Гевиньи! По этой причине Флавье считал долгом чести каждый вечер давать ему полный отчет о прошедшем дне. Тот слушал его молча, нахмурив брови, потом заговаривал о странной болезни Мадлен.
Флавье закрыл досье, вытянул ноги и сплел пальцы. Болезнь Мадлен!.. Двадцать раз за день он задавал себе этот вопрос. Двадцать раз проигрывал про себя поведение и слова Мадлен, раздумывая над ними с упорством маньяка. Мадлен не была больна, но, вместе с тем, и не была совершенно здорова. Она любила жизнь, движение толпы, часто веселилась, порою даже искрящимся весельем. Здравого смысла у нее было хоть отбавляй... С виду это была одна из самых жизнерадостных женщин. Но так выглядела ее наружная сторона, светлая. А ведь существовала и другая, ночная, таинственная. Она была какой-то холодной, и не то чтобы эгоисткой, но в чем-то расчетливой... Ледяной, глубокой, безразличной, неспособной захотеть и увлечься. Гевиньи оказался прав: как только ее переставали развлекать, удерживать на краю жизни, она немедленно впадала в задумчивость, котррую нельзя было назвать ни грустью, ни грезами, а скорее – изменением состояния, будто часть ее души уплывала куда-то. Несколько раз Флавье видел ее такой, стоящей рядом, но молча ускользающей, погружающейся во что-то недоступное ему.
– Вам что-нибудь неприятно? – спрашивал он.
Мадлен медленно приходила в себя, лицо ее оживлялось постепенно: казалось, она делала усилие над своими мускулами и нервами. Но улыбка на какое-то время оставалась колеблющейся: веки несколько раз опускались, прежде чем она поворачивала голову.
– Нет, мне очень хорошо.
Эти глаза успокаивали его. Может быть, однажды она будет с ним более откровенна. Флавье боялся доверять ей руль. Машину она водила мастерски, но с долей фатализма... Да и это было не точным словом. Флавье безуспешно пытался определить ее состояние... Она не защищалась, она принимала. Он вспомнил то время, когда и сам лечился от депрессии. Тогда с ним происходило то же. Малейшее движение вызывало протест. Если бы он увидел на земле банкноты по тысяче франков, то не смог бы заставить себя подобрать их. Вот так и у Мадлен. Флавье был уверен, что, встретившись с каким-нибудь препятствием, она не станет реагировать, тормозить, сигналить. Ведь в Курбевуа она даже не пыталась сопротивляться. Еще одна курьезная деталь: сама она никогда не предлагала маршрута прогулки.
– Чего вы больше хотите, пойти в Версаль или Фонтенбло? А может, предпочитаете остаться в Париже?
– Мне все равно...– или: – Да, очень хочу.
Ответы всегда были такими, и всегда через пять минут она уже смеялась. Веселилась вовсю: щеки ее разрумянивались, а рука сжимала руку Флавье.
Тогда он совсем близко чувствовал ее тело, полное жизни. И порой не мог удержаться от того, чтобы не шепнуть ей на ушко:
– Как вы очаровательны!
– Это правда? – спрашивала она, поднимая на него глаза.
Всякий раз у него стремительно падало сердце, когда он смотрел в них, такие голубые и ясные. Она быстро уставала. И всегда была, голодна. В четыре часа ей необходимо было получать свою закуску: бриошь, чай, варенье. Флавье не очень-то любил ходить в кофейни или кондитерские и потому часто увозил ее за город. Поедая вместе с нею пирожные, он чувствовал себя страшно виноватым, потому что шла война и, конечно, мужья и любовники продавщиц находились на фронте, где-то между Северным морем и Вогезами. Но он понимал, что пища эта нужна Мадлен именно для того, чтобы удерживаться на поверхности, не впадая в забытье.
– Вы заставили меня подумать о Вергилии,– признался он ей однажды.
– Почему это?
– Помните, когда Эней спустился к Плутону, за ним тянулся кровавый след, и тени мертвых шли за этой кровью, пили ее и на какое-то время получали возможность говорить. И говорили они о том, что жалеют живых!
– Да, но я не понимаю...
Он подвинул к ней тарелку, полную булочек-подковок.
– Ешьте... Возьмите все... Мне кажется, вы тоже лишены чувства реальности. Ешьте!
Она улыбнулась – с крошкой, прилипшей в углу рта.
– Эвридика!.. Как это красиво... Вы думаете, что вырвали меня из ада?
Вместо того чтобы снова вернуться к Сене, с ее глинистыми берегами, он представил себе скалы вдоль Луары, где всегда слышалось монотонное падение капель воды. Он положил свою руку на руку Мадлен.
С этого дня Флавье стал называть ее Эвридикой, как в игре. Он не смел говорить ей «Мадлен», из-за Гевиньи и из-за того, что Мадлен была замужней женщиной, женой другого. Эвридика же, наоборот, полностью принадлежала ему. Он держал ее в объятиях мокрую, с закрытыми глазами, как тень мертвой. Он знал, что был смешон, но жил в состоянии каких-то болезненных грез. Пускай! Никогда он еще не чувствовал этого необычайного мира, этих приступов радости с их страхами и недомолвками: ему так долго пришлось ждать эту молодую чужую женщину! С тринадцати лет. С той эпохи, когда еще верил в фей и привидений...
Раздался телефонный звонок. Он быстро схватил трубку, потому что знал, кто это.
– Алло! Это вы?.. Свободен... У меня всегда есть возможность... Да, работы много, но ничего срочного... Вам будет приятно?.. Правда?.. Тогда решено. С условием вернуться к пяти. Буду говорить честно... Решайте сами... Вы так любезны, но вы меня смущаете. Может быть, музей? Это не очень оригинально, но все же... Прогулка по Лувру?.. Нет, нет, это совершенно не обязательно... Остается масса других вещей... Решено, спасибо... До скорого свидания...
Он тихонько опустил трубку, будто в ней еще звучал любимый голос. Что принесет этот день? Ничего нового, как и предыдущие. Ситуация была безвыходной. Мадлен никогда не выздоровеет, к чему себя тешить. Возможно, теперь, когда он развлекал ее, она и меньше думала о самоубийстве, но в глубине души осталась такой же тронутой. Что сказать Гевиньи? Должен ли он передать ему все, о чем думал? Флавье чувствовал себя словно в заколдованном кругу и не знал, как поступить.
Он взял шляпу и вышел. Клиенты придут позже, а может, вовсе не придут. Какая разница! Даже то, что Париж будут бомбить. Даже то, что война продолжалась и ему казалось: он все же сумеет принять в ней участие. Даже то, что при всех обстоятельствах будущее было неясным. Ничто теперь не имело значения, кроме любви. Он пошел по бульвару, инстинктивно желая шума, контакта с толпой. Это давало ему возможность немного забыть Мадлен. А потом; фланируя вокруг Оперы, .он окончательно понял, что эта молодая женщина серьезно овладела им: он играл около нее роль донора, но донора, отдающего не кровь, а душу в некотором роде. И теперь, когда он оставался один, в нем возникала потребность общения с человеческой толпой, необходимого для восстановления потерянной энергии. Поэтому он ни о чем и не думал, считая, что сможет устоять... Но иногда позволял себе мечтать... Гевиньи умрет, и Мадлен будет свободна... Он рассказывал себе несбыточные истории и пристрастился к ним, как курильщик к к опиуму. Толпа медленно увлекала его, и он отдавался ей, отдыхал, чувствуя себя человеком.
Остановившись перед витринами «Лансель» и не имея ни малейшего желания ничего покупать, он стал любоваться выставленными драгоценностями: ему нравился блеск золота и камней на темном бархате. А потом, увидев на подносе самые разные зажигалки и портсигары, он внезапно вспомнил, что Мадлен свою зажигалку сломала, вошел и выбрал ей новую, маленькую, из бледного золота, и еще портсигар из русской кожи. Очередная трата была ему приятна. Он написал на карточке: «Воскрешенной Эвридике»,– и сунул ее в портсигар. Он отдаст ей пакет в Лувре или немного позднее, когда они пойдут закусить перед расставанием. Утро показалось ему еще прекраснее от этой покупки. Он улыбался, чувствуя в руке маленький, синий-синий пакетик. Дорогая, дорогая Мадлен!
В два часа он уже ждал ее на площади Этуаль. Она всегда была точна при встречах.
– Вот как,– сказал он,– вы сегодня в черном.
– Я очень люблю черный цвет,– призналась она.– Если бы мне удалось все делать по своему желанию, я бы всегда носила черное..
– Но почему? Ведь это так мрачно.
– Совсем нет. Черное делает мысли ясными и вынуждает принимать себя всерьез.
– А если бы вы носили голубое или зеленое?
– Даже не знаю. Наверное, появилось бы ощущение, что я ручеек или тополь... Девочкой я верила в магические свойства цветов... Поэтому мне и захотелось заняться живописью.
Она взяла его под руку с той доверчивостью, которая всегда его трогала.
– Я тоже,– сказал он,– тоже пытался рисовать, но у меня плохо получалось.
– Ну и что из того? Ведь здесь только цвета имеют значение!
– Мне бы хотелось посмотреть ваши полотна.
– О! Они немногого стоят... На них не увидишь ничего конкретного. Это мечты... а вы мечтаете в красках?
– Нет... Я все вижу серым... как в кино.
– Тогда вы не сможете понять. Вы слепой!
Она засмеялась и сжала его руку, показывая, что шутит.
– Это настолько прекраснее так называемой реальности,– продолжала она. – Попробуйте представить цвета, которые трогают себя, едят себя, пьют себя, которые полностью проникают в вас. Делаешься похожим на насекомое, сливающееся с листком, на котором сидит. Каждую ночь я мечтаю о несбыточном мире.
– Вы тоже..– пробормотал он.
Прижавшись друг к другу, они обошли площадь Согласия, не глядя ни на кого. Он едва замечал, куда идет, поглощенный разговором.
– Мальчиком,– сказал он,– я грезил неведомыми странами. Могу даже показать вам на карте, где они находятся.
– Это не то же самое.
– О, нет, как раз то же. Моя греза полна сумрака, а ваша – света, но я отлично знаю, что они тождественны.
– И вы больше не верите в это?
Флавье колебался, но она смотрела на него с такой надеждой! Будто придавала огромное значение его ответу.
– Нет, еще верю. Особенно с тех пор, как узнал вас.
Некоторое время они продолжали прогулку в молчании.
Общий ритм шагов вызывал в них общие мысли. Потом они пересекли широкий двор, поднялись по маленькой темной лестнице и погрузились в прохладу дворца.
– Лично я не просто верю, а знаю,– продолжала она,– знаю, что он существует... Такой же реальный, как и наш, только нельзя об этом говорить вслух.
Гигантские статуи святых, стоящие друг за другом, большими пустыми глазницами смотрели, как они проходили мимо. Египетские божества. Вдалеке были видны саркофаги и огромные камни с загадочными письменами. В глубине пустых залов гримасничали головы быков, изъеденные временем.
– Я уже ходила здесь под руку с мужчиной,– пробормотала она. – Давно, очень давно... Он напоминал вас, но у него были бакенбарды.
– Это, без сомнения,, иллюзия. Впечатление, что уже видел это когда-то, часто бывает.
– О, нет... Я смогу дать вам подробности исключительной точности... Вот слушайте: я часто вижу маленький городок, названия которого не знаю... Не знаю даже, находится ли он во Франции, и все-таки часто прогуливаюсь по нему, будто всегда там жила. Его пересекает река. Справа видна Триумфальная арка в романском стиле... Если пойти по бульвару, обсаженному платанами, то слева будут арены... несколько сводов, лестница с обломанными ступенями. На аренах – я вижу, что их три,– выросли тополя, стадо баранов пасется...
– Но... я знаю этот ваш город! – воскликнул Флавье.– Это Сент, а река – Шаранта.
– Может быть!
– Правда, арены разрушились, и нет больше тополей.
– В мое время они там были... а маленький фонтан все еще существует? Девушки подходили и бросали в него шпильки, чтобы выйти замуж в тот же год.
– Источник Святой Эстеллы?
– Еще церковь за аренами... высокая церковь с очень старыми колоколами.
– Сент-Этроп!
– Вот видите.
Они медленно шли мимо загадочных рук, пахнущих воском. Порой им встречался посетитель, внимательный, сосредоточенный. Они были поглощены друг другом и почти не замечали львов, сфинксов и быков вокруг.
– Как вы назвали город? – спросила она.
– Сент...
– Наверное, я жила там... когда-то.
– Когда-то... Когда были маленькой?
– Нет, нет,– терпеливо возразила Мадлен,– в моем другом существовании.
Флавье не протестовал. Слова Мадлен будили в нем слишком много отзвуков.
– Где вы родились? – спросил он.
– В Арденнах, совсем близко от границы. Война всегда проходила через нас. А вы?
– Я был воспитан моей бабушкой, около Сомюра.
– Я единственная дочь,– сказала Мадлен. – Мама часто болела, а отец проводил все свое время на фабрике. У меня было невеселое детство.
Они вошли в зал, по стенам которого висели портреты. Глаза людей с этих картин долго провожали их. Иногда то были вельможи со строгими лицами, иногда роскошно одетые офицеры, с рукою на шпаге и с лошадью позади.
– А в юности,– прошептал Флавье,– у вас еще не было грез... предвидений?
– Нет, я была только одинокой, предоставленной себе самой.
– И... когда это началось?
– Совершенно внезапно. Не очень давно... Просто почувствовала, что это не я... понимаете? Похоже на ощущение, которое испытываешь, когда проснешься и не узнаешь своей комнаты.
– Да... Если бы я был уверен, что не рассержу вас,– сказал Флавье,– то задал бы один вопрос.
– У меня нет секретов,– задумчиво сказала Мадлен.
– Можно?
– Прошу вас.
– А вы не думаете больше о том... чтобы исчезнуть?
Мадден остановилась и подняла на него глаза, глаза, которые всегда смотрели умоляюще.
– Вы не поняли меня,– пробормотала она.
– И все же ответьте.
Небольшая группа посетителей стояла перед картиной, Флавье увидел на ней крест, бледное тело, упавшую на плечо голову, тонкую струйку крови под левой грудью. Немного дальше к небу было поднято женское лицо. Мадлен весила не больше тени на его руке.
– Нет... не настаивайте.
– Я именно настаиваю... Это не меньше в ваших интересах, чем в моих.
– Роже... Умоляю вас.
Она сказал это едва слышно, но тем не менее Флавье был ошеломлен. Он обнял Мадлен за плечи и притянул к себе.
– Разве вы не понимаете, что я люблю вас? Что я не хочу вас потерять.
Они шли, как два автомата, между мадонной и Голгофой. Она медленно сжала его руку.
– Вы пугаете меня,– сказал он,– но я нуждаюсь в вас... Наверное, мне нужно ощущать страх... чтобы презирать ту жизнь, которая у меня есть... Если бы я только был уверен, что вы не ошибаетесь!
– Уйдем отсюда.
Они прошли через пустые залы, разыскивая выход. Она нр выпускала его руки, а все сильнее за него цеплялась. Наконец они спустились по ступенькам и очутились, немного запыхавшиеся, у лужайки, на которой устремлялась к небу струя воды. Флавье остановился.
– Я спрашиваю себя: не сумасшедшие ли мы немного?.. Вы помните мои недавние слова?
– Да,– ответила Мадлен.
– Я признался, что люблю вас... Вы хорошо это слышали?
– Да.
– А если я буду повторять, что люблю, вы не рассердитесь?
– Нет.
– Это невероятно!!! Хотите еще пройтись?.. Нам так много нужно сказать друг другу.
– Нет... Я устала. Надо возвращаться!
Она казалась испуганной и была бледна.
– Я поймаю такси,– предложил Флавье,– но сначала примите маленький подарок.
– Что это такое?
– Откройте! Откройте!,
Она развязала узел, развернула пакет, положила на раскрытую ладонь портсигар с зажигалкой и покачала головой. Потом открыла портсигар и прочла слова на карточке.
– Мой бедный друг,– сказала она.
– Идемте!
Он увлек ее к улице Риволи.
– Не благодарите меня,– продолжал он. – Я знал, что вам нужна зажигалка... А мы увидимся завтра?
Она кивнула.
– Хорошо. Поедем за город... Нет, нет, ничего не говорите, оставьте меня с воспоминанием об этом дне... Вот и ваше такси... Дорогая Эвридика, вы не знаете, каким блаженством меня оделили.
Он взял ее руку и прижал свои губы к перчатке.
– Не смотрите больше назад,– сказал он, открывая дверцу такси.
Он был измучен физически и умиротворен, как в давние времена, когда целыми днями бродил по берегам Луары.
Глава 5Все утро Флавье с нетерпением ждал телефонного звонка Мадлен. В два часа он побежал к их обычному месту свидания на площадь Этуаль. Она не пришла. Он позвонил Гевиньи, но тот уехал в Гавр и вернуться должен был только на следующее утро около десяти часов.
Флавье провел томительный день. Заснуть он не смог и до зари уже был на ногах, шагая по своему кабинету, и представлял разные трагические картины. Нет, с Мадлен ничего не могло случиться! Это невозможно! И между тем... Он сжимал кулаки, стараясь побороть панику. Никогда он не должен был признаваться в этом Мадлен. Они оба обманывали Гевиньи. Ведь тот доверял ему и передал Мадлен на хранение. Нужно покончить с этой бессмысленной историей. И поскорее!.. Но когда Флавье попытался представить себе жизнь без Мадлен, что-то сломалось в нем: он открыл рот и вынужден был прислониться к краю стола и спинке кресла. Он готов был проклинать бога, судьбу, фатальность, все, что называется этими словами, все приведшее его к таким ужасным обстоятельствам. Он всегда был изгнанником, отвергнутым даже войной! Он опустился в кресло, в котором сидел Гевиньи в день их первой встречи. А не преувеличено ли это несчастье? Чувство, настоящее чувство не может так развиться за две недели. Опершись подбородком на ладонь, он стал размышлять. Что ему известно о любви? Он никогда не любил никого. Но, конечно, всегда страстно желал счастья, как бедняк перед витриной. Однако между счастьем и ним стояло нечто холодное и твердое. И когда, наконец, он сделался инспектором, ему показалось, что теперь его жизнь будет предназначена для защиты этого мира, счастливого и радостного. Такая вот витрина... А Мадлен... нет... Он не имел права... Он не мог быть заодно с ворами. Тем хуже. Он откажется!.. Бедняга. Вот так, при первой же трудности спасовал. А Мадлен, может быть, уже готова была полюбить его,..
– Довольно! – громко проговорил он. – Пусть меня оставят в покое!
Он сварил очень крепкий кофе, чтобы взбодриться, и некоторое время проблуждал между кухней, кабинетом и спальней. Эта незнакомая боль, которая утвердилась в теле, в думах, мешала глубоко дышать, размышлять разумно, она действительно была любовью. Он чувствовал себя готовым на любые ошибки и глупости и был почти горд таким состоянием. Как мог он такое долгое время принимать столько людей в своем кабинете, вести столько дел, выслушивать столько признаний и ничего не понять, остаться глухим к правде? Он лишь пожимал плечами, когда клиент со слезами на глазах восклицал: «Ведь я люблю ее!» Ему хотелось сказать: «Послушайте, вы с вашей любовью заставляете меня смеяться. Ведь это только детская мечта, любовь! Что-то очень красивое, очень чистое, но неуловимое. Спальные дела меня не интересуют. Идиот!»
В восемь часов он все еще был в халате и в домашних туфлях, непричесанный, с чересчур блестящими глазами. Он так ничего и не решил. Звонить Мадлен было невозможно. Она запретила ему это из-за прислуги. К тому же, она просто могла не желать его больше видеть. Возможно, ей тоже было страшно, ей тоже...
Он равнодушно побрился, оделся. А потом вдруг понял, что обязательно должен срочно повидать Гевиньи. Неожиданно ему потребовалась уверенность в том, что по желанию Гевиньи он сможет снова видеться с Мадлен. И сквозь окружающий его плотный туман ему блеснул луч надежды. Он заметил, что через неподнятые занавески пробиваются солнечные лучи. Погасил электричество и впустил в кабинет свет дня. В нем возродилась надежда просто потому, что была чудесная погода и война еще не кончилась. Он вышел, оставил для уборщицы ключ от квартиры под ковриком, приветливо улыбнулся консьержке. Все теперь ему казалось легким, и он готов был смеяться над своими тревогами. Конечно, он не изменился. Он всегда останется подозрительным, меланхоличным, робким. У него никогда не бывало полнокровных дней отдыха, морального равновесия. Вместе с тем, около Мадлен... Он постарался изгнать Мадлен из своих мыслей, чтобы снова не впасть в панику. Париж был залит солнечным светом, и Флавье медленно пошел пешком. К десяти часам он подошел к конторе Гевиньи. Тот только что приехал.
– Устраивайся, старина... Я сейчас. Скажу несколько слов своему помощнику...
Гевиньи выглядел усталым. Через несколько лет у него будут мешки под глазами и дряблые морщинистые щеки. Пятидесятилетие его не украсит. Флавье расположился на стуле. Возвращаясь, Гевиньи дружески хлопнул его по плечу.
– Завидую я тебе, знаешь,– сказал он. – Я бы сам с удовольствием все дни тратил на то, чтобы сопровождать красивую женщину, особенно если бы она была моей... А я живу просто как бродяга.
– Она же бросается прямо в глаза!.. Твоя жена сумела описать мне местность, которую никогда не видела, но которую, вероятно, знала Полин Лагерлак... Подожди! Более того... она описывала арены не такими, какие они сейчас, а какими были сто лет назад.
Гевиньи нахмурил брови, пытаясь понять.
– И что же ты думаешь?
– Ничего,– ответил Флавье,– пока ничего... Это было настолько необычно!.. Полин и Мадлен...
– Да брось ты! – оборвал его Гевиньи. – Мы живем в двадцатом веке, и ты не можешь утверждать, что Полин и Мадлен... Признаю, Мадлен много собирала сведений о своей бабушке... Но это ведь можно объяснить. Потому-то я и просил тебя помочь мне. Если бы я мог предвидеть, что ты пойдешь...
– Я предлагал тебе прекратить это занятие.
Флавье почувствовал, как между ними возникла сильная напряженность. Он немного подождал и поднялся.
– Не буду больше отнимать у тебя времени...
Гевиньи покачал головой.
– Сейчас значение имеет только спасение Мадлен. Будет она больная, сумасшедшая, экзальтированная, мне наплевать. Пусть только живет.
– Она сегодня выйдет из дома?
– Нет.
– В таком случае когда же?
– Завтра непременно... А сегодня я последую твоему совету и проведу весь день с ней.
Флавье не дрогнул, но в нем поднялась волна ненависти. «Как же я могу его ненавидеть! – подумал он. – До чего это отвратительно!»
– Завтра...– сказал он. – Не знаю, буду ли я свободен завтра.
Гевиньи тоже встал, обошел вокруг письменного стола и дотронулся до руки Флавье.
– Прости,– вздохнул он,– я грубый, нервный. Но это не моя вина. Ты в к'онце концов заставишь меня окончательно потерять голову. Вот послушай, сегодня я хочу привести один эксперимент. Начну говорить и готовить ее к Гавру, только совершенно не представляю, как она это воспримет. Поэтому никаких сомнений и колебаний: завтра ты должен быть свободен, чтобы оберегать ее. Я настаиваю на этом. А потом вечером ты мне позвонишь или придешь сюда. И расскажешь обо всем, что в ней заметил. У меня полное доверие к твоему мнению. Решено?
Где Гевиньи научился говорить таким голосом, убедительным, прочувствованным?
– Да,– ответил Флавье.
Он негодовал на себя за это «да», которое предавало его во власть Гевиньи, лишало собственной инициативы.
– Спасибо... Я никогда не забуду того, что ты для меня сделал.
– Я убегаю,– стыдливо пробормотал Флавье. – Не беспокойся, я знаю дорогу.
И снова потекли его пустые, смертельно монотонные часы. Он не мог больше думать о Мадлен, не представляя себе Гевиньи возле нее, и от этого чувствовал определенную боль. Ну что он за человек? Предает Мадлен. Предает Гевиньи. Он подыхал от ревности и злобы, желания и отчаяния. Но все же сознавал себя чистым и уверенным. Он никогда не переставал быть порядочным человеком.
День он провел, частью бродя по улицам, частью на скамейках парков и в кафе. Что будет с ним, когда Мадлен покинет Париж? Нужно ли помешать ей уехать? И каким образом?
Он закончил вечер в кино, безразлично глядя на экран. Как всегда, здесь было много народу, и фильм показывали самый обычный. Люди вокруг него сосали конфеты, картина никого не интересовала. Флавье ушел, не досидев до конца сеанса, потому что боялся заснуть. У него болела голова и блестели глаза. Он медленно шел домой; ночь была полна звезд. Время от времени встречались прохожие, которые прогуливались или курили у подъездов.
Он развалился на кровати и затянулся сигаретой; дрема так быстро подкралась к нему, что даже не хватило сил раздеться. Он погрузился в глубокий сон... Мадлен...
Проснувшись с ясной головой, он сразу услышал знакомый шум. Выли сирены. Они выли все вместе над крышами, и город стал похож на пакетбот в состоянии аврала. В доме хлопали двери, звучали быстрые шаги. Флавье зажег лампу на ночном столике: три часа. Он повернулся на другой бок и заснул. Когда же в восемь утра услышал новости, то узнал, что немцы перешли в наступление. Он почувствовал странное облегчение. Наконец-то война! Он сможет принять в ней участие. Переложить свои сомнения и горести на других, и те уже станут решать за него. Ему останется только плыть по течению. Война пришла к нему на помощь, теперь Париж в войне. Он почувствовал голод. Усталости больше не было. Позвонила Мадлен. Она ждет его в два часа.
Все утро он работал: принимал клиентов, отвечал на телефонные звонки. В голосах его собеседников чувствовалось похожее возбуждение. Однако новости сообщали . редко. Пресса, радио проявляли сдержанность, но это было естественно. Он позавтракал с одним из своих коллег: они долго разговаривали. Многие рассматривали карты. Ему едва хватило времени прыгнуть в свою «симку» и примчаться на площадь Этуаль. Он был наполнен словами, шумом, солнцем.
Мадлен ждала его. Почему она надела тот самый коричневый костюм, который был на ней тогда?.. Флавье задержал в своей руке руку Мадден в перчатке.
– Вы заставили меня умирать от беспокойства,– сказал он.
Мне немного нездоровилось. Простите... Я могу повести машину?
– Пожалуйста. Я с утра только на нервах держусь. Они атаковали, вы знаете?
– Да.
Она направила машину на улицу Виктора Гюго, и Флавье понял, что ей еще не удалось окончательно выздороветь. Она заставляла скрежетать скорости, резко тормозила, слишком быстро брала с места. Нездоровая бледность покрывала ее лицо.
– Мне хочется рулить,– пояснила она,– может быть, это наша последняя встреча.
– Почему?
– Разве известно, как сложатся обстоятельства? Разве я уверена, что останусь в Париже?
Значит, Гевиньи говорил с ней. Вероятно, они поспорили. Флавье ничего не сказал, чтобы не расстраивать ее. Они выехали из Парижа через ворота Мюэт и углубились в Булонский лес.
– Почему вы думаете уехать? – продолжал он. – У нас нет риска подвергнуться бомбардировкам, и немцы на этот раз не дойдут до Марны.
Поскольку она не ответила, он стал настаивать:
– Это из-за... из-за меня?... Я не хочу мешать вашей жизни, Мадлен... Разрешите теперь называть вас Мадлен... Я только хочу быть уверенным в том, что вы больше никогда не напишете такого письма, как то, которое разорвали... Вы меня понимаете?
Она сжала губы, сосредоточившись на обгоне фургона. Дороги были забиты военной техникой, и по мосту Сюрен им пришлось двигаться почти ползком.
– Не будем больше говорить об этом,– пробормотала она. – Разве нельзя хоть на немного забыть про войну и жизнь?
– Но вы грустны, Мадлен, я это отлично вижу.
– Я?
Ее жалкая улыбка разволновала Флавье.
– Я обычная,– продолжала она,– уверяю вас. Я никогда так не наслаждалась жизнью, как сегодня... Разве вы не чувствуете, как хорошо ехать просто куда угодно, ни о чем не думая! Я хотела бы никогда не думать ни о чем. Почему мы не животные?
– Послушайте, не говорите глупости!
– О, нет... Животных не приходится жалеть. Они едят, спят, они невинны! У них нет прошлого и будущего.
– Вот так странная философия!
– Не знаю, философия ли это, но я им завидую.
В течение следующего часа они обменялись лишь несколькими фразами. Сперва машина ехала вдоль Сены, а немного позднее Флавье узнал замок Сен-Жермен. В пустынном лесу Мадлен мчалась очень быстро и только при въезде в Пуаси слегка уменьшила скорость, но потом вернулась к прежней, пристально глядя вперед.
Флавье посмотрел на часы. Вскоре они остановятся и пойдут бок о бок, именно тогда настанет момент задать ей вопрос. Она, безусловно, скрывала что-то. «Может быть, до замужества она совершила какой-нибудь поступок, о котором не перестает жалеть? – думал Флавье. – Она не больная, не лгунья. Она просто во власти неотвязной мысли. И никогда не смела довериться своему мужу». Чем больше он так думал, тем правильнее это казалось. Поведение молодой женщины было поведением виновной. Но виновной в чем? Наверное, это было что-то серьезное...
– Вы знаете эту церковь? – спросила Мадлен. – Где мы находимся?
– Как вы сказали?.. Простите!.. Эту церковь? Нет, не знаю. Должен признаться, что не имею о ней ни малейшего представления... Не хотите ли остановиться, ведь уже половина четвертого?
Они встали в пустынном месте. За деревьями виднелись серые крыши.
– Забавно,– сказала Мадлен,– часть романской архитектуры, остальное модерн. Она не очень-то красива, эта церковь.
– Зато колокольня исключительно высокая,– заметил Флавье.
