Текст книги "Долина забвения"

Автор книги: Эми Тан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 42 страниц)

– Отведи меня к постели, – сказала я Лу Шину, и слова, по очереди вылетая из моих губ, медленно плыли к нему. Лу Шин, казалось, изумился, когда они столкнулись с его лицом. Даннер рассмеялся и призвал Лу Шина последовать моему совету.

Мы воспарили по лестнице. Лампа была зажжена, и свет закручивался вокруг кровати россыпью золотых бусин. Сквозь сияющий дверной проем я заметила ванну, которая была похожа на фарфоровую супницу, расписанную цветами изнутри и снаружи. Вода была спокойной и сверкающей. В тот момент, когда я опустила ладонь в воду и провела ею, как веслом, нарисованные цветы – маленькие розы и фиалки – стали настоящими и закружились в воздухе, наполняя его своим ароматом. Я быстро скинула с себя зудящие одежды и скользнула в прохладную воду, с ликованием чувствуя ее нежное прикосновение к обнаженной коже. Лу Шин встал на колени возле ванны и поцеловал меня в шею.

– Луция, прости меня…

– Тс-с-с… – я рассмеялась. Звук «тссс» стал звуком дождя, который затопил его голос. – Тс-с-с… – я качалась на цветочных волнах, осыпанных дождем.

Я почувствовала, как его ладони скользят по мне, гладят кожу. Я вздохнула. Он распустил мне волосы и снова поцеловал в шею. Я прошептала вульгарные слова на китайском и попросила его их повторить. Он повторил странно вежливым голосом. Я рассмеялась, потом попросила отвести меня в постель и показать на деле, что эти слова значат. Когда он помог мне встать, я почувствовала, как по коже, будто водопад, струится вода. Я легла на кровать и смотрела, как раздевается Лу Шин. Его тело слабо мерцало. Он лег со мной рядом и погладил мне спину. Я рассмеялась и повторила резкие вульгарные слова. Он быстро вошел в меня, и через несколько секунд я с изумлением обнаружила, что стала им. Я смотрела на себя его глазами, и лицо его оказалось ужасно грустным, но я все равно была в эйфории.

– Маленький кораблик, – сказала я и начала грести против течения, и веревки, которые связали в узлы его брови, исчезли.

Я наблюдала за собой в нем, когда его глаза закатились, и мы вместе освободились от страха. Резко и настойчиво я снова повторила вульгарные слова. Они словно счищали с нас нашу защиту, чтобы мы постигли большую радость, большее наслаждение. Я смотрела, как отчаяние у него на лице сменяется экстазом, и меня охватило победное ликование, оттого что я наконец победила и он стал моим целиком и полностью. Я рассмеялась от радости, что смогла это сделать.

@@

Проснулась я с такой тяжелой головой, что сперва даже не могла вспомнить, кто я такая. Постепенно разум вернулся ко мне. Комната казалась тусклой и плоской, без теней и золотого сияния. Всю мою одежду убрали – ее не было на диване, где я ее вчера оставила. Я вспомнила, что прошлой ночью была необычайно счастлива, но от того счастья не осталось и следа. В тяжелом воздухе стоял запах прелой гнили. Вернулись старые страхи и гнев. Где Лу Шин? Он снова меня бросил?

Я встала с постели и увидела, что моя одежда аккуратно развешана в шкафу. Кто так постарался? Не успела я сделать и шага, как в комнату влетела девочка, и я, смущенно ахнув, попыталась прикрыться. Девочка держала в руках голубой шелковый халат. Она протянула его мне и отвернулась, пока я продевала руки в его рукава. У моих ног чудесным образом появились тапочки, и я надела их. Девочка показала на маленькое помещение за ширмой. В ванне не было воды. Простая ванна белого цвета сегодня совсем не была похожа на расписанную цветами супницу. Рядом находилась фарфоровая чаша на высокой подставке, наполненная водой. Девочка жестом показала, что можно умыться. Я плеснула себе в лицо водой, чтобы в голове прояснилось. Я продолжала плескать воду, пока чаша не опустела, а пол не оказался весь в лужах, но ко мне вернулась лишь часть меня. Служанка показала на шкаф с выдвижными ящиками. Внутри лежала моя одежда. Она выдвинула еще один ящик: там лежали аккуратно сложенные китайские пижамы из тонкого шелка. Я поняла, почему Даннер носил их в доме. Воздух в Шанхае был тяжелый и влажный.

Внизу я обнаружила Даннера, который говорил по-английски с серой кошкой, а кошка так же живо отвечала ему на своем кошачьем языке.

– Эльмира, я прекрасно понимаю, что уже шесть часов вечера, но мы не можем начать ужин без нашей гостьи. А, вот и она! Лулу уже здесь.

Как вышло, что я проспала больше двенадцати часов подряд? Я поужинала холодными блюдами со странным вкусом: мелкие кусочки говядины и птицы размером с монету, яйца, посыпанные солью, свежие огурцы и ярко-зеленые овощи. Кошка сидела на другом конце стола и ела с китайской тарелки. Неужели вся еда здесь похожа на эти блюда?

– Я не буду спрашивать о твоей ситуации, – сказал Даннер, – пока ты сама не захочешь поговорить. Однако я скажу тебе то, что ты должна знать о китайцах: ты не можешь изменить тысячелетние китайские законы, связанные с семьей. Мы в сеттльменте живем по своим законам и сами решаем, что у нас могут делать китайцы. Но нет закона, которым ты можешь изменить их мировоззрение. Стыд, честь и обязательства нельзя просто списать со счетов. Ты не будешь счастлива ни в Шанхае, ни в отношениях со своим юношей, если думаешь, что можешь их изменить.

Я не ответила. Я не сдамся и не вернусь домой.

– Вижу ответ по твоим глазам, дорогая. И могу только вздохнуть. Каждый, кто прибывает в Китай, находит в их укладе что-то такое, что ему хотелось бы поменять. Я слышал все жалобы, да и сам порой думал об этом – об их привычке шуметь в неурочные часы, об их стандартах чистоты, избирательном понимании пунктуальности, их неэффективности, когда они делают что-то дедовским способом, которому тысяча лет. Они со временем могут усовершенствовать древние обычаи, но не могут изменить своих страхов, которые управляют большей частью их жизни. И многие, как и ты, думали, что добьются успеха. В вас говорит дух американских первопроходцев, которые открывали новые реки и горы, достигали новых рубежей, воевали с индейцами. Так почему не изменить и китайцев?

Я делала вид, что ем, но в такой жаркий вечер у меня почти не было аппетита к незнакомой пище.

– Некоторые американцы сдаются и отправляются домой, – весело продолжил Даннер. – Поселенцы, которые вынуждены остаться тут на несколько лет, много жалуются друг другу. Но шанхайские резиденты вроде меня, для которых Китай стал домом, позаимствовали отношение ко многим вещам у китайцев. Мы не вмешиваемся. Мы живем и позволяем другим жить, как им нравится. По крайней мере, по большему счету.

Позже я узнала, что он был родом из Конкорда в штате Массачусетс – из «бастиона набожных пуритан», как он его называл. В молодости он жил в Италии, где начал коллекционировать картины, а потом продал их по хорошей цене, когда вернулся в Штаты. Он курсировал между Европой и Восточным побережьем США и стал известен как коллекционер, специализирующийся на классических, восточных и позже – импрессионистских пейзажах. Он переехал в Шанхай почти двадцать лет назад по причинам, о которых не стал распространяться. Даннер сказал, что многие приезжают в Шанхай со своими секретами или оставляют их в прошлом и попадают в новые скандалы. Он привез с собой чемоданы, полные картин, и оставил себе те, которые ему особенно нравились, а остальные продавал в галерее, где их покупали тоскующие по родине иностранцы. Эти картины напоминали им о родных просторах, где они наслаждались тихими пикниками вдали от какофонии Шанхая.

Лу Шин впервые посетил галерею Даннера в возрасте двенадцати лет. Там его и поразила западная живопись. Семья ожидала от него высоких достижений в учебе и сдачи императорского экзамена, но он втайне надеялся стать художником. Он долгими часами копировал картины из галереи Даннера – популярные пейзажи с овечками и лошадями, красивые коттеджи возле рек, штормовое море с белыми кораблями. Они неизменно пользовались популярностью у приезжих.

– Как ты знаешь, – сказал Даннер, – его работы очень хороши, пусть даже он всего лишь подражает картинам известных художников.

Голова у меня закружилась:

– Он их копирует? Он не был сам в тех местах, что изображены на его картинах?

– Он так хорошо их копирует, что очень трудно отличить его работу от оригинала.

Мне было страшно спросить его о картине, которая привела меня в Шанхай. Но что изменил бы его ответ?

– Ты когда-нибудь видел его картину с тяжелыми дождевыми тучами, длинной горной долиной и горами на заднем плане…

– «Долина забвения». Его любимая работа. Я купил ее в Берлине за сущие гроши. Это картина малоизвестного художника, который умер молодым. Его имя – Фридрих Лойтман. Она долгие годы висела в галерее, пока я ее не продал. Лу Шин сделал много ее версий и добавил в нее свою деталь: залитый золотым светом промежуток вдалеке между горами. Должен признаться, что я не в восторге от его изменений. В оригинале была мрачная красота, зыбкое чувство неизвестности. Он же убрал неизвестность. Но тогда он был еще молод и во всем искал смысл.

Мне хотелось уверенности в будущем, а не неизвестности, и картина заставила меня почувствовать, что я вот-вот ее найду. Я была рада, что Лу Шин изменил картину. Золотая долина была его оригинальной идеей.

Лу Шин продавал свои копии в галерее, пока не набрал достаточно денег, чтобы отправиться в Америку – вопреки воле своих родных. Даннер послал письмо с рекомендациями одному из своих лучших клиентов – Боссону Айвори Второму, коллекционеру пейзажей. Боссоны также коллекционировали работы своих протеже, и им понравилась мысль, что у них будет подопечный с Востока. Несколько лет Лу Шин прожил в доме Айвори в городке Кротон-он-Гудзон и в благодарность подарил мистеру Айвори множество своих работ. Он регулярно писал Даннеру и сообщил, что мистер Айвори свернул в рулон его работы, которые ему не понравились, и убрал их на хранение.

В конце обеда Даннер сказал, что в полночь подадут ужин. Лу Шин тоже присоединится к нам, как и кошка Эльмира, и еще, вероятно, гостья с третьего этажа. Там живет китаянка, которая учит мужчин английскому, пояснил Даннер.

Уроки английского! Именно о них я рассказывала женщинам на борту корабля. Я поведала Даннеру о совпадении.

– В городе, где так много отчаявшихся женщин и так мало возможностей, ты еще столкнешься с немалым числом совпадений. Ее выбор довольно стандартный. Но она не совсем преподает английский, хотя ее разговорные навыки превосходны. На самом деле к ней ходят двое мужчин, один днем, другой – ночью. Она регулярно встречается с ними, и они регулярно ей платят.

– В каком именно смысле встречается?

– Она – ночная бабочка, дорогая моя. Проститутка – слишком грубое слово. Она профессиональная любовница. Но не моя, – он хихикнул. – Я вижу, тебя это шокирует. Нет, я не держатель борделя, девочка. Женщина – моя давняя подруга, я знаю ее еще с тех времен, когда она вела очень респектабельный образ жизни. Но здесь обстоятельства меняются быстро, и у женщины без мужа остается немного вариантов. Она может стать старьевщицей, прачкой или попрошайкой. Она могла пойти в дешевый бордель или работать уличной проституткой. Но вместо этого она приняла мое предложение снять комнаты наверху и принимать более культурных клиентов. Ты не столкнешься с ее гостями. Они входят через заднюю дверь с другой стороны дома, через улицу от нашего входа. Когда ты с ней познакомишься, надеюсь, найдешь ее интересной и привлекательной. Она всем нравится. Ее зовут Золотая Голубка.

Несмотря на то что рассказал о ней Даннер, присутствие другой женщины меня беспокоило. У меня было гадкое чувство, что наши с ней обстоятельства слишком похожи. У меня тоже был мужчина, который оплачивал за меня аренду.

Кули Лу Шина принес записку, в которой сообщалось, что, как и обещал, тот придет на ужин сразу после полуночи. У Даннера к этому времени оказалось множество свежеприготовленных блюд. Но у меня не было аппетита. Как только пришел Лу Шин, мы сразу направились ко мне в комнату. Я внимательно всматривалась в его лицо, стараясь угадать, с чем он пришел. Но его лицо говорило лишь о неудаче и отчаянье. Я рассказала ему о женщине, живущей надо мной. Если он меня бросит, меня ждет та же судьба. Лу Шин сказал, что мне не нужно мучить себя ужасными мыслями.

– А ты вообще пытался?! – закричала я. – Ты рассказал им обо мне?

Даннер сказал, что невозможно изменить порядки в китайской семье. Но я хотела, чтобы Лу Шин был таким же упорным, как и я, – и таким же жалким. Мы легли на кровать лицом друг к другу.

– Я опасаюсь давать тебе ложную надежду, – сказал он. – Но я подумал об одной из возможностей. Нужно сперва смягчить сердце моей матери, и это проложит путь к сердцу отца. Если у нас и правда будет сын, он станет первым представителем нового поколения. И потому, что я старший сын, его рождение будет иметь большое значение. Я не гарантирую, что они его примут, потому что он не будет чистым китайцем. Но если он первый сын старшего сына, они не смогут его игнорировать.

Эта возможность стала моим опиумом. В воздухе снова появился сладкий аромат. Мрак рассеялся. Значит, есть способ! Старший сын старшего сына! Меня так захватил его ответ, что я даже не подумала о том, что у меня может родиться девочка. Я строила планы на жизнь в китайской семье. В первую очередь я должна научиться говорить по-китайски.

Я познакомилась с женщиной с третьего этажа, Золотой Голубкой, которая и правда мне очень понравилась. Ей было около двадцати пяти лет, и она была очень красива, хотя лицо у нее было слегка асимметрично: одна щека находилась чуть выше другой, а правый край верхней губы, казалось, слегка подворачивается внутрь. Я была счастлива обнаружить, что она говорит по-английски – не так хорошо, как Лу Шин, но достаточно бойко, чтобы мы с ней могли разговаривать. Она откровенно рассказывала мне о своей жизни. Ее бросили в младенчестве, и она выросла в американской миссионерской школе. Она влюбилась в красивого мужчину и сбежала из школы в возрасте шестнадцати лет, а через год он ее бросил, и она пошла на работу в цветочный дом. Жизнь там не была ужасной. У нее было много поклонников и была свобода. С Даннером они познакомились в книжном магазине и с тех пор часто вместе пили чай. Но два года назад она завела любовника, и один из ее клиентов впал в такую ярость, что сломал ей челюсть и нос. Она восстанавливалась после травмы в доме Даннера и с тех пор так и живет у него.

– Мы не всегда проживаем ту жизнь, которую выбираем.

Я не спрашивала ее о мужчинах. Отчасти я боялась найти сходство с Лу Шином – обеспеченная семья и сын, который не может взять ее в жены или наложницы. Но что бы ни было у нас общего с ней, все это временно. Я американка, у меня больше возможностей, хотя пока неясно каких, но я постараюсь улучшить мои шансы. Я спросила ее, не может ли она давать мне уроки китайского.

– Ты подняла меня до статуса учителя! – воскликнула она. – Когда-то я очень хотела стать учительницей.

Лу Шин появлялся в разное время. Я каждый день ждала его кули с запиской, в которой он сообщал, когда придет – в этот день или на следующий. Записки носил тот же кули, который заботился обо мне в первый день в Шанхае. Я слышала, как он бежал к воротам, крича на китайском: «Она здесь!» – и сердце у меня начинало бешено колотиться. Записки Лу Шина были написаны на кремовой бумаге, запечатаны в конверт того же цвета и помещены в шелковый мешочек, чтобы их не запачкали грязными руками.

Они всегда начинались со слов «Моя дорогая Луция…» и были написаны изящным почерком, одинаково совершенным, что бы ни было в записках: сожаление о том, что Лу Шин не придет, или дата и время его визита. Казалось, он всегда писал их неторопливо, наслаждаясь послеобеденным чаем. Он мог приехать рано утром или ближе к вечеру, а иногда поздно ночью. Но он никогда не приезжал к полудню или на обед. Я пыталась во время его визитов быть жизнерадостной, понимая, что на меня все чаще находит расположение духа, свойственное моей матери, – полное раздражения и недовольства. Но труднее всего было сдерживать свои чувства, когда по виду Лу Шина казалось, что его все устраивает. Я не могла скрыть розовые пятна, расползающиеся по груди и шее.

Даннер не оставлял меня в одиночестве, полном обид на Лу Шина, а с удовольствием устраивал для меня экскурсии по Шанхаю. Из-за его огромных размеров нам приходилось брать две рикши, и их рабочие, видя его, всегда радовались: Даннер платил щедрые чаевые. Мы обедали во французских ресторанах, бродили по антикварным лавкам, посещали водевили, поставленные русскими евреями, и катались на лодке по Сучжоухэ. В Шанхае можно было найти множество развлечений, и я переходила от одного к другому, чтобы забыть о своих трудностях и о том, что любимого нет рядом. Но к концу прогулки ко мне возвращалось привычное раздражение.

В один из вечеров я спросила у Даннера, можем ли мы по дороге домой сделать крюк и проехать мимо дома Лу Шина. Даннер сказал, что не знает, где он живет.

– Я не лгу! – оправдывался он. – Когда-нибудь я и правда тебе совру, и ты увидишь, как плохо у меня это получается. В этом городе много лжецов. Можно подумать, что я научился у них этому искусству. Но мне никогда не приходилось быть нечестным. У меня нет криминального прошлого. Я приехал сюда не затем, чтобы мошенничать. Но у тех, кто приезжает в Шанхай, часто бывают на то веские причины. И одна из причин – сделать состояние. Многие из тех, кто не преуспел, забываются в опиумных притонах. Я приехал сюда с хорошим другом, которого знал еще со времени учебы в университете. Он был художником-ориенталистом. У нас была замечательная жизнь. Он умер от пневмонии девять лет назад. Так давно – и так недавно.

– Я сожалею о вашей утрате, – сказала я.

Он хмыкнул:

– Я стал размером с нас обоих. Мы были неразделимы, как братья, как созвездие Близнецы, во всех смыслах – ну кроме кисточек на всей мебели. Это его рук дело.

Он гомосексуалист. Я вспомнила об отце и его шалостях с мужчинами и с женщинами. Я злилась на него за то, что он дарил свою любовь множеству людей, но не мне. Однако отец никогда не говорил ни о ком из них с приязнью – даже о мисс Понд. Он никогда не любил их больше, чем меня. Если бы я не встретила Лу Шина, я бы тоже выросла неспособной любить и быть любимой. Но в отличие от Даннера я не могла сказать, что наша совместная жизнь – замечательная.

– Как звали твоего друга? – спросила я.

– Тедди, – ответил он.

Теперь, когда мы ходили по антикварным лавкам, я спрашивала Даннера, что Тедди подумал бы об этой резьбе, картине или фарфоровых чашах.

– Тедди подумал бы, что эти золоченые безделушки ужасно претенциозные. А эти произведения искусства – всего лишь грубая подделка. А вот расцветку этих чашек он бы оценил.

Со временем, как сказал Даннер, я научилась с поразительной точностью определять, что бы понравилось Тедди.

Когда я плакала, злилась или на меня нападал страх неопределенности новой жизни, Даннер меня успокаивал.

– Мне так одиноко, – жаловалась я.

– Тедди однажды сказал, что одиночество – это естественное чувство, потому что у всех людей души разные, и мы даже не знаем насколько. Но когда мы взаимно любим, то словно по волшебству наши души вместе стремятся к одной цели. Со временем возвращаются различия, и с ними приходят сердечная боль и исцеление, но до этого приходится испытать много страха и одиночество. Если есть любовь, несмотря на боль от различий, ее следует бережно хранить, как редкую драгоценность. Вот что говорил Тедди. У нас была именно такая любовь.

@@

Лу Шин принес с собой краски. Он хотел написать мой портрет.

– Мы видим себя совсем не так, как видят нас другие люди, – сказал он. – Так что я хочу показать тебе, что я вижу и чувствую. Я напишу тебя как Луцию – женщину, которую я люблю.

Он усадил меня в кресло и поставил лампу так, чтобы она освещала мое лицо. Я ничем не прикрыла груди, пусть он и собирался изобразить на картине только мою голову и плечи.

– Я хочу, чтобы картина передавала твою чувственность, твой свободный дух, твою любовь ко мне. Без одежды ты можешь быть самой собой.

– С таким животом я совсем не чувствую себя той, кто я есть, – я немного сердилась на него за то, что он не появлялся две ночи подряд.

– Я всегда говорил, что я не могу запечатлеть бессмертное мгновение, – продолжил Лу Шин. – Но однажды ты сказала, что у меня получилось. Поэтому я решил еще раз попробовать.

Когда я захотела посмотреть, как рождаются эти бессмертные мгновения, он ответил, что я должна подождать, пока он закончит.

– Мгновение – не то же самое, что и время.

В те ночи, когда он мог приходить ко мне, час или два он рисовал. Я просто смотрела ему в глаза, когда он отрывал взгляд от холста. Выражение его лица было серьезным, изучающим, и временами мне казалось, что у него ко мне не больше чувств, чем к стулу, на котором я сижу. Но потом он откладывал кисть и заканчивал работу на этот вечер. Лицо его освещалось любовью и страстью, и он шел со мной в кровать.

Я с нетерпением ждала, когда портрет будет готов: мне хотелось знать, что он видит во мне, какой меня представляет. Он запечатлел мою бессмертную душу в «Долине забвения». Я помнила удивление, когда узнала себя в той протяженной зеленой долине и свою душу – в золотом пространстве между горами. Моя настоящая суть не имела ничего общего с безупречным стилем, манерами или похвалой родителей. Мне не нужно было скрывать свои ошибки – у меня их просто не было, потому что больше не было необходимости сравнивать себя с кем-то. Но у меня были знание и уверенность в чем-то важном, что я пока не могла определить – оно все время ускользало от меня. Если бы я обрела понимание, то больше не терзалась бы сомнениями, любят ли меня, должна ли я остаться или уехать. Я надеялась, что новая картина вернет мне чувство уверенности в себе.

Через две недели после начала работы он преподнес мне картину с дарственной надписью на обороте холста, выполненную и на китайском, и на английском: «Луции в день ее семнадцатилетия». Мой настоящий день рождения миновал, когда я была на корабле. Портрет был прекрасным и тревожащим одновременно. Он изобразил меня на черном фоне бесформенной пустоты, будто я не принадлежала этому миру. Плечи мои были молочно-белыми с одной стороны и затененными – с другой. Картина изображала меня до пояса, а на грудь мне была наброшена яркая полоса шелка, которую я поддерживала одной рукой. Это создавало эротическое ощущение, что я одновременно была и скромной, и склонной к непристойному поведению. Зеленые радужки моих глаз обрамляли большие черные зрачки, такие же черные, как и пространство за мной. Они напомнили мне, как я в первый раз взглянула Лу Шину в глаза: тогда я поразилась, насколько они темные, и подумала, что никогда не смогу преодолеть их черноту и понять, кто он такой на самом деле. Любой, кто увидит картину, сразу поймет, что на ней изображена я. И хотя портрет был выполнен мастерски, я не хотела быть этой девушкой с пустыми глазами, которая не видит никого, кроме художника, будто он стал для нее целым миром. Это была не моя душа, а то, что осталось после ее потери. Лу Шин меня не знал. Но сильнее пугало то, что я и сама себя не знала. Он любил девушку, которой не существует. Он не был самым близким мне человеком. Но мысль о том, что с ним нужно расстаться, была для меня неприемлема, потому что тогда мне пришлось бы разрушить то, что было на картине с зеленой долиной: любовь к себе.

– Ты сделал меня красивой, – заметила я.

Я была рада, что мы в темноте и он не видит, как по шее у меня ползут розовые пятна. Я восторгалась картиной, находя в ней множество достоинств, чтобы скрыть свое разочарование. Потом я попросила Лу Шина переписать имя в посвящении на картине – и на английском, и на китайском.

– Там должно быть написано «Лукреции Минтерн», – сказала я. – Если картина перейдет будущим поколениям твоей семьи, они должны знать мое имя.

Я следила за его реакцией. Он не смотрел на меня.

– Конечно, – ответил он.

Я попросила его написать для меня еще одну картину.

– Пейзаж горной долины, – сказала я. – Сможешь ли ты нарисовать его по памяти?

Он принес картину через три дня, и это заставило меня думать, что он просто отдал мне одну из своих многочисленных копий той работы, на которой можно было найти мое истинное «я».

@@

Прошло три месяца, и я стала слишком объемной, чтобы помещаться в ту одежду, которую привезла с собой. Даннер и Золотая Голубка позвали портного, который сшил для меня новые платья и свободную домашнюю одежду. Удобнее всего мне было в тех из них, которые напоминали одежду Даннера: свободные пижамы и халаты. Ребенок становился для меня все более реальным, а не просто способом влиться в семью Лу Шина. Неважно, что случится в будущем, – оно теперь будет связано с ребенком, и мне не стоило ожидать большего. Лу Шин мог навещать меня каждую ночь в течение недели, но он редко оставался до утра. И стоило мне только привыкнуть к его визитам, как он исчезал на неделю, а я погружалась в ад забвения. Вернувшись, он всегда оправдывал долгое отсутствие вескими причинами: он должен был сопровождать отца в качестве переводчика на важной встрече или его мать заболела и он вынужден был ухаживать за ней. Я подозревала его в неискренности, но не хотела мучить его вопросами, а возможно, и не хотела обнаружить, что мои подозрения верны.

Со временем наши занятия любовью становились все реже. Я заключила, что это из-за беременности, что его не привлекала раздувшаяся, будто воздушный шар, женщина. Но еще я заметила, что он редко оставался больше чем на несколько часов. Он торопливо одевался, а я догадывалась, что он скрывает, и правда комом застревала у меня в горле. Я заставляла себя успокоиться, перебороть слезы, остудить голову и розовые пятна на коже. Когда Лу Шин уже в дверях прощался со мной, он казался неловким, а его виноватое лицо говорило, что он и сам не верит в свои обещания.

– Ты женился? – наконец спросила я.

Он помедлил, потом подошел ко мне:

– Я не хотел тебе говорить, пока не буду уверен, что ты сможешь перенести эту новость. Но ты либо сильно грустила, либо очень радовалась. Я не мог выбрать подходящее время.

Правда расстроила меня, а его оправдания показались слабыми и неискренними.

– Когда я вообще была бы готова такое услышать? С ребенком на руках?

– Луция, ты знала, что меня ждет договорной брак. Он ничего не изменит между нами.

– Больше не смей называть меня Луцией. Эта девочка больше тебе не принадлежит. Меня зовут Лукреция.

– Я должен был жениться на девушке, которую не люблю. Но ты все еще можешь стать моей женой.

– Наложницей.

– Тебя будут звать второй женой. Это не обязательно вторая роль, если ты обеспечишь рождение старшего наследника семьи. Вместе с сыном ты сможешь жить в нашем доме, и семья будет принимать тебя как мою жену. Твои условия будут гораздо более комфортными, чем у первой жены. Спроси у Золотой Голубки, если не веришь.

– А если родится не мальчик?

– Ты не можешь так думать.

Золотая Голубка подтвердила все, что Лу Шин сказал о возможности стать второй женой.

– Однако, – добавила она, – между возможностями и тем, что будет в реальности, есть разница, особенно когда о возможностях тебе рассказывает мужчина. Я узнала это на собственном опыте. Но может, тебе повезет больше, чем мне.

Вечером того дня, когда должен был родиться ребенок – он совпал с днем рождения Линкольна, – Даннер сидел внизу, ожидая приезда Лу Шина, а Золотая Голубка была со мной. Весь день она наставляла меня то по-английски, то по-китайски:

– Будь храброй. Будь сильной.

Но после десяти часов болезненных схваток я больше не могла их выносить. Я закричала, судорожно пытаясь вдохнуть. Успокаивающие английские слова сменились лихорадочными китайскими, которых я не понимала, из-за чего задалась вопросом, не умираю ли я. Наконец вернулся кули со знакомым конвертом кремового цвета и сообщением от Лу Шина. В нем говорилось, что ему нужно быть на торжестве и банкете в честь шестидесятого дня рождения его тетушки. «Шестьдесят лет – один из самых важных дней рождения», – написал он.

Это важнее, чем присутствовать при рождении своего ребенка?! Единственное оправдание, которое я бы посчитала веским, – это его смерть.

Даннер отправил с кули записку, в которой сообщалось, что я с минуты на минуту рожу.

Через час акушерка-китаянка мрачно объявила, что у меня родилась девочка. Она вложила ее мне в руки. Когда малышка заплакала, я заплакала вместе с ней. Я оплакивала всю ту боль, которую ей суждено будет разделить со мной. Я оплакивала свои разрушенные надежды. А потом она посмотрела на меня и перестала плакать, а я снова влюбилась. Я буду защищать ее, заботиться о ней. Я не стану пренебрегать ею, как мною пренебрегала мать, и не буду пытаться ее изменить. Пусть она знает, что я люблю ее такой, какая она есть. Она будет как фиалки, которые я посадила в саду, когда была ребенком, хоть мать считала их сорняками, которые нужно выпалывать. Я следила, чтобы они росли свободно, пышно и буйно разрастались везде, где только возможно, – в итоге они были повсюду.

Даннер с восхищением приветствовал появление на свет «крохотной королевы» и обещал стать ее самым верным подданным. Когда я сказала ему, что решила назвать дочку Вайолет в честь моих любимых цветов, он сообщил, что он тоже любит фиалки, потому что у них «красивые и выразительные маленькие личики». Он сказал, что утром пошлет слугу на поиски фиалок, которыми он засадит все лужайки.

Записка Даннера оказала на Лу Шина желаемое действие: через два часа он уже вбегал в мою комнату. Он кинулся ко мне с широко раскрытыми от нетерпения глазами, но уже через мгновение прочел ответ на моем лице. Когда я развернула одеяло, он не двинулся с места, просто смотрел на нее – но не с благоговением, а с легким замешательством, которое выдавало его разочарование. Он не смог его скрыть.

– Она такая красивая, – пробормотал он, – Такая маленькая, – он пытался найти другие бессмысленные слова, описывающие достоинства младенца.

Лу Шин вопросительно посмотрел на меня, словно ждал подтверждения того, что я понимаю, что значит для моего будущего рождение девочки. В этот момент я его ненавидела. Он думал, что я расстроилась из-за того, что наш ребенок родился без пениса и что из-за него я потеряю возможность войти в его семью. А потом я осознала, что он считает Вайолет причиной своих неприятностей. Из-за нее я отправилась с ним в Шанхай. Я решила, что моя Вайолет не будет ничьим разочарованием. Ее нужно принять такой, какая она есть. Она – мое дитя, моя дочь, которую я люблю больше всего на свете, больше, чем Лу Шина.