Текст книги "Долина забвения"

Автор книги: Эми Тан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 42 страниц)

– Ты замерзла? – спросил он.

– Ты можешь обнять меня, чтобы согреть?

Без промедлений его руки обхватили меня. Я положила голову ему на грудь. Мы молча, неподвижно стояли в зеленом свете. Я слышала, как быстро бьется его сердце. Чувствовала теплое дыхание на своей шее. В меня упирался его твердый член.

– Вайолет, – начал он, – думаю, ты знаешь, сколько счастья ты мне приносишь.

– Я знаю. Я тоже счастлива.

– Я хочу всегда быть твоим другом, – он замолк, и я почувствовала, как его сердце забилось еще чаще. – Вайолет, я сдерживался, не хотел тебе говорить, потому что не хотел, чтобы ты подумала, что мои дружеские чувства к тебе – всего лишь уловка. Но теперь, когда ты позволила себя обнять, я должен признаться, что я хочу тебя.

В предвкушении того, что за этим последует, у меня закружилась голова. Я замерла на месте. Он приподнял мое лицо, и, похоже, не увидел в его выражении того, на что надеялся.

– Прости. Мне не стоило говорить это.

Но я помотала головой и отступила от него на шаг. Когда я начала расстегивать блузку и лиф, обнажая груди, я заметила, как смущение на его лице уступает место благодарности. Он поцеловал мои груди, потом поцеловал меня в губы и глаза. И снова крепко обнял.

– Ты приносишь мне столько счастья, – повторил он.

Мы все глубже продвигались в лес, а потом увидели старое дерево с толстым стволом, которое склонилось к земле, и поспешили к нему. Он осторожно прислонил меня к нему, и поднял мои юбки.

Наша любовь была незамысловатой и вынужденно недолгой – из-за неудобной древесной кровати, которую нам пришлось делить с муравьями. Я не теряла головы от желания, как с Верным. Но меня окрыляла мысль, что наша дружба, такая драгоценная для каждого из нас, успешно преодолела барьер интимных отношений. Мы разделяли одни и те же чувства: были рады избавиться от одиночества, и радость другого наполняла нас счастьем.

По дороге домой мы непрерывно, часто перебивая друг друга, говорили о тех местах, которые хотели бы посетить, об эмоциях, которые испытываем на закате и рассвете: ожидании нового дня и печали при его уходе. Но вернувшись в дом, мы оба почувствовали себя неловко. Приближался вечер, и мне нужно было готовиться к приемам. Я снова становилась куртизанкой, чьи клиенты ждут внимания и удовольствий в постели. Но я сразу же решила, что сегодня ночью клиентов у меня не будет.

– Можешь прийти ко мне в комнату? – спросила я, – Я должна посетить приемы, но я вернусь одна.

Той ночью он изучил мою географию: окружность моих бедер, расстояние между двумя любимыми холмиками, впадины, ямочки, изгибы и глубину, на которую проникли друг в друга наши души. Мы соединялись и отдалялись, соединялись и отдалялись, чтобы посмотреть друг другу в глаза, перед тем как снова погрузиться друг в друга. Я заснула, прижавшись к нему, а он обнял меня, и в первый раз за всю свою жизнь я почувствовала, что меня по-настоящему любят.

Посреди ночи я почувствовала, как меня сотрясает дрожь. Я повернулась к Эдварду. Он плакал.

– Я в ужасе от того, что потеряю тебя, – прошептал он.

– Почему ты так боишься именно сейчас? – я погладила его лоб и поцеловала.

– Я хочу, чтобы мы любили друг друга так сильно, чтобы нам стало больно от глубины чувства.

Его любовь была такой силы, о какой я уже не смела мечтать, считая, что она нигде не существует – может, только в моем духовном близнеце.

Эдвард умолк, затем глубоко вздохнул, выскользнул из постели и начал одеваться.

– Ты уходишь?

– Я готовлюсь к тому, что ты попросишь меня уйти.

Он сел на стул и уронил лицо в ладони. А потом посмотрел на меня и произнес безжизненным голосом:

– Я глубоко испорчен, Вайолет. Моя душа испорчена, а если наши души соединятся, то я поврежу и тебе. Я должен кое-что о себе рассказать. Я никому и никогда об этом не рассказывал, но если я буду скрывать это от тебя и приму твою любовь, то буду чувствовать себя подлецом. Как только ты узнаешь мой секрет, он отравит твою душу. Как я могу это допустить? Я слишком сильно тебя люблю.

Я немедленно возвела все защитные стены, оберегающие мое сердце, и стала ждать. Я хотела верить, что его рассказ окажется не так ужасен, как он себе его представляет.

Он посмотрел мне в глаза:

– Я рассказывал, что моя семья богата. Я был избранником, баловнем судьбы. Родители и дедушки с бабушками давали мне все, что я хотел. Я никогда не отвечал за свои поступки. Они вели себя так, будто я не мог поступить плохо. Я не виню их за то, что я сделал. В двенадцать лет я уже мог думать за себя сам и выбирать между добром и злом.

Это случилось в прекрасный летний день. Родители взяли меня на прогулку в горы, в Место Вдохновения, откуда открывался великолепный вид на водопад Хайнс Фоллс. У моего отца была картина с его изображением. Вообще говоря, у него было много картин с водопадами, и водопад Хайнс Фоллс в их ряду не казался каким-то особенным. Когда мы прибыли на место, то обнаружили, что оно уже занято – какая-то семья устроила там пикник. Я слышал, как отец сквозь зубы пробурчал: «Проклятье!» Они сидели аккурат на том месте, с которого отец хотел наблюдать за водопадом, – на плоском скальном выступе, расположенном на безопасном расстоянии от обрыва: около двенадцати футов. Мужчина и женщина поздоровались с нами. У них был сын примерно моего возраста и дочка, которой было шесть или семь лет. Рядом с девочкой сидела очень похожая на нее большая фарфоровая кукла – такое же голубое платье, вьющиеся светлые волосы.

Я всегда был проказником и любил пугать людей. Я наслаждался их страданиями. В тот день я схватил куклу девочки и подбросил ее в воздух. Девочка вскрикнула – как я и ожидал, – но я вовремя поймал куклу. Никто не пострадал. Девочка успокоилась и подошла ко мне, чтобы забрать куклу, но я снова подбросил ее в воздух. Девочка снова вскрикнула и стала просить меня: «Только не дай ей упасть! Она разобьется!» Девочка начала плакать, и я уже был готов прекратить свои проказы, как тут ее брат вскочил на ноги и закричал на меня: «Отпусти сейчас же ее куклу!» Никто и никогда мне не приказывал. Я ответил: «Что, если я не послушаюсь?» – «Тогда будешь ходить с синяком под глазом и разбитым носом!» – ответил он. Девочка кричала: «Отдай!» Их отец сказал что-то предостерегающим тоном. Вся эта буря эмоций заставила меня продолжать то, что я начал. Их отец и мать поднялись и направились ко мне. Я закричал: «Если кто-нибудь из вас сделает еще хоть шаг, я отпущу куклу и она упадет прямо на этот камень!» Они замерли на месте. Я помню, как от их беспомощного, жалкого вида я почувствовал свою силу. Я продолжал подбрасывать их красивую куклу в воздух. В то же самое время отец занял место, которое уже освободила семья, и смотрел в бинокль на водопад. Мальчик шагнул ко мне – и я, ухватив куклу за руку, размахнулся, чтобы она взлетела еще выше, и подбросил ее. Но внезапно ее рука оторвалась, что меня очень удивило. Я смотрел на странную маленькую ручку в своей ладони, не обращая внимания на куклу в воздухе, и мальчишка побежал на меня, задрав голову и вытянув руки – он хотел поймать куклу.

У меня до сих пор стоит перед глазами эта картина: кукла летит вниз головой, девочка застыла, в ужасе раскрыв рот. Мальчик с яростным героическим лицом кричит ей: «Я поймаю ее!» и бежит с запрокинутой в небо головой. И я вижу, как кукла падает не туда, где я ловил ее в прошлый раз. Похоже, что из-за оторванной руки она полетела правее, к обрыву. Я увидел, как она свалилась за обрыв. Мальчику удалось задержаться на самом краю. Руки у него были согнуты, и он яростно махал ими, будто курица крыльями. Я отчаянно хотел, чтобы он упал на спину и оказался в безопасности. Но вместо этого он качнулся вперед и застонал – ужасный звук исходил у него из самого нутра, а потом пропал, и на его месте не осталось ничего, кроме чистого синего неба. Из меня вышибло весь дух. Я говорил себе, что этого не может быть.

Я слышал, как его отец резко крикнул: «Том!» – будто приказывал мальчику вернуться. Его мать тоже позвала: «Том?» – будто спрашивала, не ушибся ли он. «Томми!» – кричала девочка. «Томми! Томми!» – я столько раз слышал его имя. Его мать с отцом подошли к краю уступа. Я не знаю, падал ли он еще и видели ли они его падение. Они продолжали звать его все громче и громче. Меня трясло. Я надеялся, что прямо под первым уступом есть второй, что мальчик все еще жив. Я медленно пошел к краю. Но отец схватил меня за руку и потащил за собой. Мать сразу присоединилась к нам. «Стойте! – закричал мужчина. – Сейчас же остановитесь! Вам это с рук не сойдет!» Мой отец даже не оглянулся. Он крикнул мужчине: «Мальчик не сделал ничего плохого!» Он потащил меня вперед, чтобы я шел быстрее. Мать сказала: «Это был несчастный случай». Отец добавил: «Что за дурак будет бежать к обрыву и не смотреть себе под ноги?» А потом я услышал вой женщины: «Мой мальчик, мой мальчик! Его нет! Он умер!» И я узнал то, что хотел. Отцу не пришлось больше понукать меня идти быстрее – я побежал со всех ног.

Дома они ничего не сказали о том, что произошло. Все шло как обычно. Но я видел, что они всё еще об этом думают. Я пошел в свою комнату, и меня вырвало. Я был в ужасе, потому что не мог выбросить из головы картину, как мальчик опрокидывается вперед с обрыва. Я продолжал слышать крики девочки: «Томми! Томми!» – будто он был и жив, и мертв в одно и то же время. Он умер. А я остался в живых, но со злом в душе. Два дня спустя я заметил, как отец вырывает из газеты страницу, комкает ее и кидает в камин. Он зажег огонь и даже не посмотрел, как она горит. Отец вышел из комнаты, будто хотел уйти и от семьи, и от того, что я сделал. Мне пришло в голову, что отец стоял на выгодной точке обзора, где он прекрасно видел, как падал мальчик. Как он мог так равнодушно относиться к тому, что увидел? Но он не сказал ни слова. Я тоже ничего не сказал. Я ненавидел себя за то, что не могу произнести ни слова. Отец спас меня от позора, а я был таким трусом, что позволил ему это сделать. Я никогда никому не признался в этом поступке.

Я жил с этой тайной тринадцать лет, и куда бы я ни пытался сбежать, память о том, что случилось, все еще со мной. Будто этот мальчик стал моим постоянным спутником. Я представляю, как он тихо смотрит на меня и ждет, что я признаюсь в том, что убил его. В мыслях я много раз говорил ему, что это моя вина, что я был жесток к нему. Но он не прощает меня. Он хочет, чтобы я рассказал об этом всем, и мне нужно это сделать, но я не могу. Каждый день все вокруг напоминает мне о том случае – чистое синее небо, маленькая девочка, газета на столе, картины с водопадами, – и я думаю, что это не был несчастный случай. Мне было суждено стать жестоким. Мальчик умер из-за меня, и я никогда никому в этом не признавался.

Его глаза казались тусклыми, безжизненными. К тому времени, когда он закончил, я стояла в другом конце комнаты.

У меня перед глазами тоже застыл этот мальчик. Я стала маленькой девочкой, которая видит, как ее кукла и брат исчезают за краем обрыва. От его признания мне стало плохо. Я позволила себе ему довериться – а он отравил мой разум ядом.

– Вынеси мне приговор, – сказал Эдвард.

– Не взваливай на меня эту ношу, – ответила я. Мне неожиданно стало холодно, меня трясло. – Та девочка – твой судья. Найди ее.

– Я пытался. Я искал заметку в газетах. Спрашивал тех, кто живет в той же местности.

Эдвард надел пальто и собрал вещи. Больше я его не увижу. Он оставляет меня со своим признанием. Он доверил мне свой секрет – но лучше бы он ничего не рассказывал. Он хотел только поиздеваться над девочкой, но смерть мальчика все же лежала на его совести. Его намерения были достаточно злобными – эгоистические желания, пренебрежение другими людьми. Моя мать хотела поехать в Сан-Франциско, чтобы увидеться с сыном. Возможно, она вовсе не собиралась меня бросать. Или, может, собиралась. Но итог один, и она должна нести на себе груз вины за свой поступок. Ни ее отговорки, ни чужой обман не уменьшают степень ее вины. Только посмотрите, в каких условиях я оказалась! И я не могла вернуться в прошлое и забыть все ужасы, как и та девочка с куклой. Я всегда буду чувствовать, что меня предали. Эдвард всегда будет испытывать вину, но так и должно быть. Мы оба это понимали: он – как преступник, я – как жертва. Мы оба страдали от пустоты в наших душах, и только мы, двое со схожей травмой, могли понять друг друга и страдать вместе.

Он спросил, может ли уйти. Я покачала головой.

– Ох, Эдвард, – сказала я. – И что дальше?

Я позволила ему обнять меня. Я чувствовала, как его грудь вздымается и дрожит. Он жаждал такой огромной любви, чтобы нам стало больно от ее полноты. Но я поняла, что мне будет мало даже этого.

@@

В течение нескольких последующих дней мы с Эдвардом говорили о своих ранах.

– У меня бывают вспышки ярости, – рассказывала я ему. – И когда они меня захватывают, я не могу ни о чем думать, и все мое тело будто наливается ядом. Почему любовь угасает так быстро, а ненависть длится без конца?

– Способна ли ты ненавидеть без такой сильной боли? – спросил он. – Неужели тебе не может стать легче? Может ли моя любовь заполнить твой разум другими мыслями, чтобы в нем не осталось места для ярости?

Эдвард спросил меня, готова ли я оставить цветочный мир и жить с ним. Он произнес именно то, чего я так долго желала. Но я не была готова обменять одну жизнь без уверенности в будущем на другую. Он однажды уже был неосторожен с жизнями и сердцами других людей. Я боялась довериться ему, и в то же время моя потребность в нем лишала меня сил. Мне требовалась честность, но я очень боялась услышать его очередное признание. Я хотела полностью ему доверять, но не могла избавиться от сомнений. Вместо того чтобы нырнуть в любовь с головой, я сдерживалась, неспособная отпустить свои страхи.

Проходили недели, и я медленно сдавалась своей страсти, разрешая себе любить. Он вываливал на меня признания во всех своих грехах, доказывая, что не будет ничего от меня скрывать. После своего подлого поступка он замкнулся в себе, в голове у него бушевали бури, как и у меня, но у него они состояли из такой яростной вины, что он думал, что сойдет с ума. Он никому о них не рассказывал. Когда родители наняли репетиторов, чтобы те писали за него эссе, он им позволил это сделать. Когда он встретил Минерву, он просто трахал ее в поле, ничего к ней не чувствуя. А после того как ушел от жены, стал посещать проституток. Он напивался. Мастурбировал. Последнее откровение вызвало у меня смех. Я рассказывала ему о своем одиночестве в детстве и об ужасном страхе перед тем, что я могу оказаться наполовину китаянкой. Я рассказала, что мой отец пробуждал в матери такие эмоции, которых я никогда у нее не видела, и как я была шокирована, узнав, что у нее есть сын и что он ей намного дороже меня. Я говорила о том, насколько мать была бессердечной, что она отдала меня в руки своего любовника, которому никогда не доверяла, и что он оказался зверем, способным сожрать собственную мать. Я кратко описала ему те дни, когда верила, что мать вернется, как я металась между ненавистью и надеждой, а потом сдалась – и у меня осталась только ненависть.

Эдвард успокаивал меня. Он хотел понять мою грусть и ярость. Но как человек может по-настоящему понять чужое страдание, если только сам не испытал такой же боли? Он не мог вернуться в прошлое и вылечить мою детскую душу, мое невинное сердце, страдающее долгими днями и ночами от неизвестности. Как он мог по– настоящему понять, что значит, когда любовь покидает тебя, словно стая перелетных птиц, оставляя только ужас от сознания, что тебя никогда не любили и не полюбят? Он разделял со мной лишь мою грусть, лишь следствие всего, что я испытала. И этого мне было бы достаточно – если бы я не услышала его откровение. Теперь у меня всегда будут сомнения, я не смогу ему довериться полностью. Наша любовь не будет расти от слияния душ. Она станет лишь утешением, дружбой, способной осторожно залечивать наши раны.

@@

Я продолжала посещать приемы и очаровывать мужчин, которые могли бы стать покровителями. Я была хорошей актрисой, мечущейся между любовью и необходимостью. Верный время от времени приходил ко мне и пытался «вспомнить лучшие дни», как он это называл.

– Мне стоит пожалеть о том, что я представил тебя американцу?

Наступила влажная июньская жара, от которой я стала тяжелой и апатичной. Я вытащила из гардероба легкие платья. Одно из них было уже слишком старым, чтобы надевать его на приемы, но вполне подходило для ленивых послеполуденных часов. Я скользнула в него. Как странно: у меня не получалось застегнуть корсаж. Неужели я так располнела? Возможно, я просто съела слишком много маринованных овощей. Я посмотрела на груди: соски казались больше, чем обычно. Вслед за последней мыслью в голову пришло неожиданное осознание. Я начала припоминать, когда у меня были последние месячные: семь недель назад, перед большим банкетом. Или восемь? А еще я недавно жаловалась повару, что он подал нам испорченную еду, от которой меня мутило.

Я беременна! Волшебная Горлянка всегда говорила о беременности так, будто это была венерическая болезнь, которую можно подхватить от мужчины. Но это был ребенок Эдварда, мой ребенок. Я смогу подарить нашему малышу всю свою любовь, доверие и полную преданность. В ту же секунду как я об этом подумала, я поняла, что у меня будет дочь. Я видела ее будто наяву, видела, как она в первый раз открывает глаза… Они будут зеленого оттенка: что-то среднее между моими зелеными глазами и светло-карими Эдварда. Я представила ее в четыре года, как мы вместе идем по парку, рассматривая птиц и цветы, как она спрашивает у меня их названия. А потом ей исполнится шесть лет, и она будет громко вслух читать книгу, а я – внимательно слушать. В двенадцать она начнет изучать историю и риторику, а не искусство соблазнения мужчин. Я представила ее в двадцать лет – в моем возрасте, – когда мужчина пытается завоевать ее благосклонность. И не для того, чтобы затащить в постель в ее будуаре, а для того чтобы сделать предложение. Но, возможно, она и не выйдет замуж в двадцать. Или вообще не выйдет. Она может управлять бизнесом семьи Айвори. Она станет единственной наследницей Эдварда. У этой девочки будет бесчисленное множество возможностей. Она проживет жизнь, которую я должна была прожить.

Когда я сообщила Волшебной Горлянке, что беременна, она вскрикнула и подбежала ко мне, чтобы посмотреть на живот.

– Эй-я! Ты что, забыла засовывать внутрь те маленькие травяные подушечки? А настой пила? Ты что, это специально сделала?! Ты знаешь, на какие беды ты нас обрекла? Сколько недель? Говори правду. Если меньше шести – то можно вложить внутрь травы и…

– Я хочу этого ребенка.

– Что?! Ты хочешь выглядеть так, будто у тебя в животе растет арбуз, а вместо грудей – две дыни? Ты будешь такой большой, что даже мужчина с гигантским, как у жеребца, членом не сможет достать до твоих драгоценных ворот. Ребенок! Какому мужчине захочется скакать на кормилице с огромными влажными сиськами, которые разбрызгивают молоко? Ты потеряешь покровителей, заработок, место в доме, тебя вышвырнут на улицу, и вскоре ты станешь шлюхой…

– …лежащей в грязной хибаре и раздвигающей ноги для кобелей и рикш. Я помню, повторять не нужно.

– Хорошо. Настало время прийти в себя. Я позову женщину, которая много раз решала такую проблему у большого числа безответственных девчонок. И не слушай деревенских горничных, которые будут советовать тебе отвар из головастиков. Это рецепт для того, чтобы родились близнецы.

– Это ребенок Эдварда. Я хочу его сохранить.

– Ах! Эдварда! И что это меняет? Ты знаешь его всего четыре месяца и уже хочешь испортить фигуру и бросить спокойную жизнь ради избалованного американца, который сам оставил жену? Сколько раз ты убеждалась, что верность мужчины не длится больше нескольких сезонов? Посмотри хотя бы на Верного. Он утверждал, что жить без тебя не может. Он говорил, что ты знаешь его лучше, чем он сам себя знает. Он был твоим покровителем четыре сезона, потом приходил на ночь или две, потом взял еще сезон, потом снова приходил на одну-две ночи, а сейчас от него слышно только «Как дела?» и «Увидимся». Ты любила его, Вайолет. Тебе понадобилось столько времени, чтобы залечить свои раны. А теперь ты любишь Эдварда, который изменяет своей жене!

Я уже пожалела о том, что поделилась с ней этим эпизодом из откровений Эдварда. Я рассказала об этом только затем, чтобы Волшебная Горлянка не считала его подходящим кандидатом в мужья.

– Насколько верен тебе будет Эдвард через год? Или через пять лет, когда у тебя не останется ни привлекательной внешности, ни покровителей? И с чего ты решила, что это его ребенок? А что, если у тебя из чрева вылезет черноволосый младенчик и закричит «Уа-уа!» по-китайски? Твой Эдвард настолько глуп, что считает себя единственным, кто извергает в тебя свое семя?

– Никто другой не может быть отцом, – сказала я.

– Чепуха! В прошлом месяце ты все еще встречалась с Успешным Ляном. С ним тебе наверняка тоже было лень использовать травяные подушечки. Или вы просто читали друг другу стихи и любовались Луной?

– Мы занимались другими вещами. Он не может быть отцом.

– А кто будет ухаживать за твоим бастардом-янки? Не думай, что я по твоему первому зову стану нянькой.

– Я найму для него няню. И буду жить с Эдвардом. Он меня уже очень давно об этом просил.

– Ты уже рассказала ему?

– Скажу сегодня вечером.

Волшебная Горлянка медленно обошла комнату, бурча себе под нос:

– Эй-я! Малышка Вайолет, почему я одна должна волноваться? Конечно, он хочет, чтобы ты жила с ним. Зачем платить, если можно иметь тебя бесплатно? Ты не можешь доверять мужскому постоянству. Положиться на одного мужчину – то же самое, что накликать беду. Жизнь Эдварда похожа на жизнь водоросли, плывущей по течению. У него нет четкого плана. Он скоро может уплыть в Америку. Вайолет, если ты покинешь этот дом, ты не сможешь вернуться, когда осознаешь свою ошибку. Тебе уже двадцать. В этом возрасте каждый последующий год пролетает быстрее, чем предыдущий. Мужчины, которые будут всё еще хотеть тебя, когда ты станешь старше, как правило, более жестокие и скупые.

Заглянула служанка и сообщила, что ванна готова. Я прошла за ширму и погрузилась в воду. Я сама, а не Волшебная Горлянка, решу, что мне делать со своей жизнью. И я уже решила, что сохраню ребенка. Но как только я себе это сказала, на меня нахлынул страх. Беспокойство Волшебной Горлянки стало мне понятно. Эдвард говорил, что любит меня. Но она права: мы знакомы всего четыре месяца. Когда-то он был жестоким и легкомысленным юношей. Возможно, он был таким по натуре и она еще проявится позже. Возможно, у него есть секреты, которые он мне еще не открыл. И он не знал многого обо мне – число мужчин, прошедших через мою постель, и все, что я с ними делала. Однажды могло случиться так, что при любовных утехах он спросит: «Эй, а где ты этому научилась? Кто еще наслаждался твоими талантами? И что ты еще умеешь?» Если я расскажу ему правду, она может вызвать у него шок и отвращение. Это может так его потрясти, что в нем снова проснется его жестокая натура. Или он может обратиться к религии. Многие американцы обращаются к Богу, когда страдают от сердечной боли и тяжелых испытаний. Или он сломается и, как блудный сын, вернется к семье. Они могут заманить его назад деньгами, он помирится с женой, и на этот раз она действительно может родить ему ребенка. Он окажется в своем кругу: взрослый мужчина в подобающем обществе. И с ними он может быть счастливее, чем сейчас со мной.

Я постаралась выкинуть из головы все эти ужасные мысли. И передо мной возникла другая картина будущего: корабль, который отвезет меня через море туда, куда я должна была попасть еще шесть лет назад. Эдвард может достать для меня визу. Фэруэтер солгал: мое свидетельство о рождении, скорее всего, так и лежит в консульстве. Если мы поторопимся, ребенок может даже родиться в Америке, а там никому не известно, чем я занималась в прошлом, – кроме моей матери. Но она не узнает, что я приехала. Пусть и дальше думает, что я погибла в Шанхае. Но где я буду жить в Америке? Его семья меня не примет.

В памяти всплыло самодовольное лицо Волшебной Горлянки: «Сама видишь, ты не принадлежишь его миру. И никогда не будешь принадлежать». Она тоже не сможет в него вписаться. Что, если она, не подумав, начнет хвалиться тем, как хорошо обучила меня искусству куртизанки? Я навсегда упаду в глазах общества. Эдвард поначалу будет меня защищать, но надолго ли хватит его стойкости? Брать с собой Волшебную Горлянку опасно. В любом случае ни одна самая большая взятка не позволит нам оформить ей документы на въезд в Америку. И даже если я добуду для нее визу, она никогда не покинет Шанхай и не согласится жить среди чужеземцев. Она каждый раз возмущалась, когда Эдвард разговаривал со мной по-английски. Значит, решено. Она останется в Шанхае, а я дам ей денег, чтобы она смогла открыть свое дело. Возможно, она снимет несколько комнат в небольшом доме и воспитает другую, более благодарную девственницу-куртизанку. Я постараюсь убедиться, что у Волшебной Горлянки будет все необходимое. Я уверена, что Эдвард тоже посодействует тому, чтобы мой план осуществился. Я успокоила свою совесть и теперь могла спокойно представить свою жизнь без присмотра Волшебной Горлянки: без ее критики, непрошеных советов и бесконечной ругани за то, что я им не следую. Мне не придется видеть торжествующее выражение на ее лице, когда я встречу опасности, о которых она предупреждала. Как ни ужасно было в этом признаться, но без нее мне станет намного легче.

И будто прочитав мои мысли, Волшебная Горлянка заметила:

– Я знаю, тебе никогда не нравилось слушать то, что я тебе говорю, – у нее был усталый, грустный голос. – Ты думаешь, что ребенок, который растет в твоем чреве, заполнит в твоем сердце пустоту, которую оставила мать. Но выслушай меня, Вайолет. Ты передашь дочери свою несчастную судьбу, и вы обе будете страдать от той же самой пустоты. Я знаю, тебе не хочется это слышать. Но я всего лишь честна с тобой – кто еще будет говорить тебе только правду?

Я не ответила.

– Если ты решишь оставить ребенка и жить с Эдвардом, я не скажу больше ни слова. Я не буду радоваться за тебя, но я всегда буду рядом, чтобы помочь, когда ты поймешь, что попала в беду, – если до этого я не погибну, выброшенная на улицу.

@@

На следующее утро я призналась Эдварду, что беременна.

– Это не твоя забота, – сказала я, – и тебе тут нечего решать, потому что я уже все решила.

– И что ты решила?

– Я сохраню ребенка и буду сама его растить.

Я увидела, как выражение тревоги на его лице сменяется ликованием:

– Вайолет, ты не представляешь, каким счастливым ты меня сделала! Если бы я мог допрыгнуть до луны, чтобы тебе это показать, я бы так и сделал!

Он обнял меня и продолжил, баюкая:

– Прекрасное, невинное дитя, плод нашей любви. Она – часть нас, лучшая часть – это значит, что в ней больше тебя, чем меня. Но я заявлю свои права на все, на что смогу: на пальчик, на улыбку…

Он сказал «она».

– Откуда ты знаешь, что это девочка?

Эдвард замолк, сам удивившись тому, что сказал.

– Я просто сразу представил ее похожей на тебя… Должно быть, потому что сегодня я думал о том, как было бы прекрасно начать наши жизни заново. Я хотел бы знать всю твою жизнь и чтобы ты знала мою.

Кем мог бы стать Эдвард, если бы в детстве не был таким жестоким мальчишкой? Он бы не встретил меня в Китае. Он остался бы с семьей, женился бы на любимой женщине, у них родился бы ребенок, и он никогда бы их не оставил. И ему не понадобилась бы другая женщина. Он никогда не пришел бы в «Дом Красного Цветка» и не высыпал бы на столик двадцать серебряных долларов. И я никогда бы его не встретила. Но мы встретились. Это наши судьбы и наши души, несовершенные и израненные, свели нас вместе.

Эдвард взял мои ладони в свои и поцеловал их.

– Вайолет, я знаю, что ты не собиралась забеременеть. Я глубоко благодарен тебе за то, что ты решила сохранить ребенка. Мы начнем все заново, забудем про старую грусть. Она станет нашим будущим. И если мы отдадим нашей девочке всю нашу любовь, то, возможно, когда-нибудь мы сможем полюбить так и друг друга. Сможем ли мы жить все вместе? Сможешь ли ты на это решиться? Я знаю, что ничем не смогу доказать тебе, что ты можешь полностью мне доверять. Но если ты дашь мне шанс, я каждый день буду тебе это доказывать.

На следующий день Эдвард вернулся с хорошими новостями. Он рассказал своему хозяину, мистеру Шину, что скоро переедет.

– Я сказал, что мы решили пожениться. Это не ложь. Я чувствую, что в нашем союзе больше правды, чем во всех годах моего брака с законной женой. Никто в Шанхае не знает, что я уже был женат. И я планирую жестче настоять на разводе. Но пока именно ты – моя миссис Айвори, и у нас будет чудесное место, чтобы растить ребенка. Мистер Шин был настолько любезен, что предложил нам жить в его доме, и не в гостевом домике, а в самом особняке. Я всего лишь хотел спросить у него совета, где можно взять в аренду подходящий дом. Но он решительно стал убеждать меня, что мы должны жить в его доме. Он сказал, что скоро уезжает в Гонконг и не собирается возвращаться в Шанхай по меньшей мере два года. Если он захочет и дальше жить в своем доме после возвращения, он просто переедет в гостевой домик, который ему и так больше нравится. Основной особняк, как он сказал, слишком велик для одного мужчины, который все равно проводит в Шанхае лишь несколько недель в году.

Мне стало неуютно. Настолько щедрым предложениям опасно доверять. Мистер Шин мог оказаться гангстером, который позже взыщет с Эдварда долг.

– Мистер Шин знает, на ком ты женишься? Ему известно, что я – куртизанка?

– Я с самого начала рассказал ему о тебе, после нашей первой неудачной встречи. Я рассказал, что у тебя евразийские корни, но тебя можно принять за итальянскую графиню. Мистер Шин нашел любопытным, что я влюбился в куртизанку. Он сказал, что в это нетрудно поверить, потому что обычно куртизанки гораздо интереснее большинства женщин, которые ведут скромную уединенную жизнь и делают только то, что разрешает им общество. Он очень много спрашивал о тебе, но все вопросы были достойными. Твое имя, возраст – обычные сведения. И похоже, он слышал о твоей матери. Он признал, что она была очень известной, но сказал, что понятия не имел о том, что стало с ее дочерью.

Эдвард встал на одно колено.