Текст книги "Долина забвения"
Автор книги: Эми Тан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 42 страниц)
Я хотела, чтобы мать и отец узнали о моих шалостях и посмотрели на меня с неприкрытым отвращением – пусть это станет им наказанием. Тогда бы я смогла в ярости крикнуть им, какими они были эгоистами и как они сами мне отвратительны. Я припомню им все и скажу отцу, что испытала множество «извержений вулканов», точно таких же, как и те, что описывались в адресованных ему письмах.
@@
Однажды вечером мой китайский император пришел на ужин. В этот день родители пригласили еще восемь человек, которые часто посещали наш дом: доктора и миссис Бикинс – астронома с женой, оперную певицу мисс Хаффард и ее любовника Чарльза Хатчетта, моего учителя музыки мистера Мобера и его сестру – старую деву мисс Мобер, уважаемую суфражистку миссис Кросвелл и получившую широкое признание художницу-пейзажистку мисс Понд, чья репутация включала в себя незаконнорожденного ребенка, от которого ей пришлось отказаться. Мой отец, судя по описанному в деталях сексу, часто навещал ее.
Мы собрались в салоне, чтобы пить херес. Отец представил нашего китайского гостя:
– Мистер Лу Шин. Первое имя, Лу, на самом деле его фамилия, а Шин – имя.
– Американцы часто путают их порядок, – сказал Лу Шин с веселой улыбкой. – Но в Китае так принято. Прежде всего семья – и в имени, и в обязательствах. Меня называют двумя именами: Лу Шин, не разделяя их, – сын неотделим от семьи.
«Лу, – подумала я. – Как Луция и Лулу». Когда пришла моя очередь представиться ему, отец назвал меня Лулу, но я его поправила:
– Луция.
– Ах, сегодня она Луция, – сказал отец и подмигнул. Меня бросило в жар.
– Мистер Лу Шин, – обратился к нему астроном. – Ваш английский лучше, чем мой. Как такое возможно?
– У меня с пяти лет были учителя-британцы. Мой отец – министр иностранных дел, и он считал, что знание английского будет преимуществом.
А он богат, подумала я. Он из высшего общества, и у него замечательный голос.
– Лу Шин изучает западное искусство, – сообщил отец. – Последние три года он находился на попечении у художников-пейзажистов Школы реки Гудзон. А теперь у него появилась редкая возможность стать подмастерьем Альберта Бирштадта, который возвращается в Калифорнию, чтобы еще раз запечатлеть на своих полотнах Фараллоновы острова и Йосемити.
Послышался одобрительный гул.
– Я скорее буду при нем слугой и носильщиком, – заметил Лу Шин. – Мне предстоит обеспечивать его местом для проживания и всем необходимым для путешествия. Но я действительно удостоен чести ему помогать. Я смогу наблюдать за мистером Бирштадтом на самых ранних этапах его работы.
Отец начал оживленный разговор о разнице между американским и китайским искусством, о масляных красках и черной туши. Лу Шин разговаривал так непринужденно, будто все эти люди, большинство из которых были намного старше его, являлись его лучшими друзьями. В нужное время он говорил с учтивой почтительностью, но любой мог заметить, что стоило ему что-либо сказать – и он затмевал всех. Он с благодарностью выслушивал идеи, о которых раньше не знал. Но казалось, что большую часть времени все происходящее его забавляет.
Отец, будто работая со студентами, поднял еще несколько тем для обсуждения: китайские традиции и западное влияние, изменения в шанхайском обществе, как меняются формы искусства, влияние искусства на общество и общества – на искусство. Каждый раз, когда отец начинал очередной скучный разговор, мне хотелось крикнуть: «Хватит!»
– Как нам запечатлеть эмоцию в искусстве? – спросила мисс Понд и посмотрела на отца.
Каждый из гостей высказал свое мнение, и когда очередь дошла до Лу Шина, он сказал:
– Эмоции меняются сразу же, как только я пытаюсь их запечатлеть. Мне кажется, что это невозможно.
Как же это верно! Стоит подумать о мгновении, как оно исчезает.
Отца было не остановить, мать молчала, а мисс Понд слишком часто восхищалась тем, что говорил отец. А потом похвалы подхватила мисс Мобер с еще большим энтузиазмом и горящими глазами, а вслед за ней – и миссис Кросуэлл, которая кокетливо склонила голову. Даже мистер Бикинс, астроном, влюбленно смотрел на отца. Они все были без ума от него. Неужели эти люди – сборище его сексуальных фанатиков? Заметил ли это Лу Шин? Неужели только я это вижу? Разговоры вокруг нас стали громче. Они напоминали хор, поющий об искуплении грехов, символизме богов, христианском спасении души. Порок и нравственность. Чистилище. Грехи. Карма. Судьба.
– Лу Шин, – обратился к нему отец, – что вы думаете о судьбе?
– Я китаец, мистер Минтерн, – ответил тот. – Я не могу достаточно объективно о ней говорить.
Я подошла к нему ближе, стараясь выглядеть спокойной и искушенной в таких вопросах:
– Мистер Лу Шин, я не могу понять, шутите вы или говорите серьезно. Вы действительно верите в восточную судьбу?
– Я действительно в нее верю. Судьба свела нас вместе, и не имеет значения, восточная она или какая-то другая.
Я хотела расспросить его подробнее, но отец постучал по своему бокалу и сказал, что сейчас мы посмотрим, каких успехов Лу Шин добился во время своего обучения в Америке. Он поднял небольшую картину в рамке. Даже издали я могла сказать, что это был шедевр. Замечательные цвета. И по лицам окружающих я видела, что они разделяют мое мнение. Картину гости стали передавать из рук в руки, не скупясь на похвалы и ей, и художнику: «Я и не ожидал от студента такого мастерства», «Цвета насыщенные, но не кричащие», «На ней запечатлено прекрасное мгновение».
Наконец картина дошла до меня. При первом же взгляде на нее у меня побежали мурашки: я узнала место на картине – я там жила. Но это было невозможно. Свет в комнате за мной померк, голоса гостей стихли, и я переместилась в картину – в протяженную зеленую горную долину. Я чувствовала, будто нахожусь там в это самое время, чувствую ее прохладный воздух и понимаю, что это мой дом, и мое уединение – не одиночество, а способ ясно понять, кто я. Я сама была этой долиной, неизменной от начала времен. Пять гор на картине были тоже частью меня, моей силой и храбростью встретить все, что проникнет в долину. На небе, отбрасывая тень, застыли темно-серые облака, и я поняла, что когда– то эта буря швыряла меня так, что мне пришлось прижиматься к деревьям, растущим на горе. Сначала мне стало страшно, что темные облака исчезнут и вместе с ними исчезну я. Но снизу тучи были розовыми, воздушными, эротичными. И самое чудесное на картине – сияющий золотой промежуток между горами. Там находился золотой рай, где обитал художник этого идеального мира. Я заметила, что Лу Шин наблюдает за мной с довольным выражением, будто он точно знает, о чем я думаю.
– Что скажешь, Луция? – спросил отец. – Картина, очевидно, тебя захватила.
Вслух я дала ей более рациональную оценку:
– В ней запечатлено столько сменяющихся мгновений и эмоций, – начала я, глядя на Лу Шина. – Надежда, любовь, чистота. Я вижу в ней бессмертие без начала и конца. Кажется, что эти мгновения бесконечны и никогда не исчезнут, как и умиротворение долины, сила гор или простор неба…
Я хотела продолжить, но отец перебил меня:
– Луция склонна к бурному выражению чувств, и сегодня, Лу Шин, вам повезло, что они направлены на вашу картину.
Все добродушно рассмеялись, а я почувствовала, как краснеет шея.
Отец и мать всегда высмеивали меня, когда им казалось, что я чересчур эмоциональна. Да, меня порой захлестывали эмоции, перерастающие иногда в бурю. Но родители считали, что я должна их контролировать. Свои чувства мать контролировала до их полного исчезновения. Но мог ли отец контролировать себя при оргазме?
– Да, мне действительно повезло, – согласился Лу Шин. – По правде говоря, у меня был грандиозный замысел запечатлеть момент вечности, но я считал, что потерпел неудачу. Однако мисс Минтерн подняла мой упавший дух своим отзывом. Поистине, ни один художник не мог бы удостоиться более лестного комплимента.
В комнате будто стало светлее. Хрустальные подвески люстры засверкали и заискрились, пламя свечей разгорелось ярче. Все, кто был в комнате, превратились в незнакомцев, среди которых я знала только Лу Шина. Именно тогда я чуть не упала в обморок. Я никогда раньше не испытывала этого чувства, но узнала его – я поняла, что влюбилась. Я пыталась оставаться спокойной, чтобы не выдать свой секрет окружающим. Только сейчас я заметила небольшую бронзовую табличку в нижней части рамы. Я прочитала ее вслух. Долина забвения. Раздались одобрительные возгласы – все решили, что название выбрано верно.
– Я тоже так подумал, – сказал Лу Шин, – когда встретил ее упоминание в китайском переводе суфийской поэмы «Беседа птиц». Я взял это название, не зная, на что оно ссылается, и позже обнаружил, что Долина забвения – не самое приятное место. Это место сомнений, а сомнения губительны для художника. Так что теперь у нее нет названия.
Все гости выступили против суфийского толкования.
– «Долина забвения» точно описывает картину, – сказал кто– то из присутствующих, – и не имеет отношения к более мрачным отсылкам.
– Мы же не суфии, – добавила мисс Мобер.
Они были неправы, так легко отметая его сомнения. Если он имел их, он должен был им противостоять, сбить их с ног и бороться с ними, чтобы увидеть, что они не настоящие. Иначе они так и останутся в его разуме. Я могла ему помочь – просто быть рядом с ним, показать ему, что его собственная уверенность может победить сомнения. Я скажу ему, что сама делала так бесчисленное множество раз.
Разговор перешел на другие темы, а потом вошла служанка и объявила, что ужин готов. Лу Шина усадили на мою половину стола, но в дальнем его конце, рядом с отцом, который сидел во главе стола. Между нами находились полная оперная певица и мистер Бикинс. Вид на Лу Шина мне загораживали обширная грудь меццо-сопрано и ее массивная прическа. Я расстроилась из-за того, что меня держат так далеко от него. Потом еще мистер Мобер сел слева от меня, рядом с мисс Хаффард. Я оглядела присутствующих. Лица суфражистки, мисс Мобер и астронома больше не лучились обожанием к отцу. Какой странный получился вечер. Свечи, заполнявшие комнату густым запахом, мигнули, когда повар поставил на стол запеченную ногу какого-то животного, плавающую в жирной подливке. Когда оперная певица откинулась на спинку стула, я украдкой глянула на Лу Шина: на его гладкое лицо, голый выбритый лоб. Он не ответил на мой взгляд.
У меня зародились сомнения. Возможно, он не ощущал ничего из того, что захватило мой разум и тело. Я выпила любовный эликсир, а он не попробовал ни капли. Возможно, его не привлекают белые женщины. Или он пережил интимный опыт с сотнями красивейших женщин его расы. В своем страстном желании любви я обманула себя.
Сквозь серое облако печали до меня донесся гул голосов, и яснее других я различала голос Лу Шина. Свет в комнате приобрел сальный оттенок. Разговор перешел на мистера Бирштадта. Он остановится в Клифф-Хаусе, откуда в ясные дни открывается превосходный вид на Фараллоновы острова. Лу Шин уже перенес чемоданы мистера Бирштадта в отель и подготовил его походную художественную мастерскую.
– Я как-то останавливалась в «Доме на утесе», – сказала мисс Понд. – И каждое утро, посмотрев в окно – конечно, когда не было тумана, – не переставала наслаждаться видом островов, что были всего в двадцати семи милях оттуда. Вы тоже будете жить там, мистер Лу Шин?
– У подмастерья не будет такой привилегии, – ответил он. – Я нашел небольшой пансион неподалеку.
– Вы должны остаться у нас! – сказала я быстро. – У нас много пустых комнат.
Мать удивленно посмотрела на меня, но отец немедленно согласился:
– Да, я настаиваю!
– Мы часто принимаем гостей, – добавила я. – Правда, мама?
Она кивнула, и все согласились, что так ему будет гораздо комфортнее. Лу Шин вежливо отказывался до тех пор, пока отец не обещал показать ему всю свою коллекцию живописи.
Мать позвала служанку и приказала ей освежить голубую комнату. Это была гостевая на втором этаже, с южной стороны. Моя располагалась на северной стороне, и, разумеется, башенка находилась прямо над ней.
– Мама, – заметила я, – думаю, что мистеру Лу Шину понравится жить в башенке. Она невелика, но с нее открывается лучший вид на залив.
Отец сказал, что это прекрасная мысль. Мисс Понд предложила Лу Шину предоставить ему свой экипаж, чтобы он мог перевезти свои вещи из пансиона. Я внимательно следила за ней, пытаясь понять, не хочет ли она соблазнить его. Но отец предложил Лу Шину отправиться вместе с нами.
Ранним утром следующего дня, когда я спустилась к завтраку, там уже сидели мои родители и Лу Шин. Как они узнали о том, что нужно рано встать, а мне об этом не сказали? Я была счастлива видеть его китайское лицо. Но затем я поняла, что чего-то не хватает. Сегодня он был одет как обычный американец: темные брюки, белая рубашка, серый жилет. Я хотела вновь увидеть его в китайском наряде. С другой стороны, так я могла насладиться его божественным телосложением. Он выше отца, который был среднего роста.
– Все путешественники, плывущие на Фараллоновы острова, мечтают полюбоваться там на морских львов, китов и дельфинов, – сказала мать. – Это действительно великолепное зрелище, – она положила на стол свою любимую иллюстрированную книгу о птицах. – Но я считаю, что исследовать разнообразие птиц на острове куда интереснее. Очевидно, что мистер Бирштадт с этим согласен, потому что в свой прошлый визит он нарисовал множество птиц. Среди моих любимых обитателей островов – алеутский пыжик, который издали выглядит довольно заурядно: толстый, похожий на крота, пока вы не отметите его особенности, если подойдете ближе: синеватые лапки, белое пятно над глазом, округлая головка, тонкий клюв. Вот что в птицах самое интересное – подмечать мелкие детали и различия между кайрами, тупиками, бакланами…
Я уже давно не видела мать такой оживленной. В разговор вмешался отец:
– Гарриет, тебе необходимо сопровождать мистера Бирштадта и его юного друга на Фараллоновы острова. Им может пригодиться твое острое зрение.
Мать была удивлена и польщена. Ей, очевидно, понравилась эта мысль.
– Я знаю, что мистер Бирштадт будет признателен вам за помощь, – сказал Лу Шин. – Но только если вы можете себе позволить потратить время на поездку.
– Я с удовольствием бы тоже полюбовалась на птиц! – воскликнула я.
Мать недоверчиво посмотрела на меня:
– У тебя же морская болезнь.
– Я могу потерпеть, чтобы посмотреть на птиц, – заверила я. – Ты же знаешь, мне всегда они нравились.
Мать еще раз с сомнением на меня посмотрела.
– И у меня еще есть время изучить их до поездки.
Той ночью я долго ворочалась в постели, решая, подняться по винтовой лестнице в башенку или нет. Лу Шин спал прямо надо мной. Я представила, как он распластался на постели, а лунный свет ласкает его обнаженное тело. Какой предлог мне использовать, чтобы проникнуть в его комнату? Желание посмотреть на корабль, прибывающий в бухту? На луну или звезды? Чтобы забрать книгу, которую я читала там и забыла забрать с собой? А потом я вспомнила, что там действительно осталась такая книга: «Классическая анатомия гимнастики». Сладостная дрожь пробежала по моему телу. На следующий день, пока Лу Шин обустраивал в «Доме на утесе» художественную мастерскую для мистера Бирштадта, я метнулась в башенку, чтобы найти альбом с фотографиями. Я засунула его под перину. Вот он! Я вытащила его и поставила на полку так, чтобы корешок книги наполовину выдавался вперед. После пятидесяти двух ее страниц он более чем охотно примет меня.
На следующее утро я поприветствовала Лу Шина за завтраком. Он был дружелюбен, но не наградил меня ни нежным взглядом, ни таинственной улыбкой – ничем из того, что так щедро дарила мисс Понд моему отцу. Должно быть, он еще не видел гимнастического любовного руководства.
– У меня в башенке собраны мои любимые книги, – сказала я. – Вы можете свободно брать для чтения любую из них, – я ждала какого-нибудь знака, чтобы понять, что он уже просматривал некоторые из них.
– Спасибо. Но пока я читаю все, что смог найти о Фараллоновых островах и Йосемити.
– Я думаю, у нас есть замечательная книга и про Йосемити. Попробуйте поискать на книжной полке в башенке.
После завтрака мы сразу отправились в кабинет матери. Она сидела в углу и изучала своих насекомых, а мы устроились наискосок от нее за письменным столом. Между нами лежала иллюстрированная энциклопедия птиц. Мы прилежно отмечали их окрас, форму клювов, размах крыльев, длину хвоста – сотни деталей, которые подкидывали нам темы для разговора вроде: «У этой птицы хвост длиннее, чем у той».
Мы вдвоем переворачивали страницы. Я наградила его своим самым кокетливым взглядом: глянула через плечо и вниз, потом медленно подняла на него взгляд и задержала его на нем. В ответ он просто мне улыбнулся. Я дважды будто бы случайно задела его руку своей. Он отдернул руку и извинился. Говоря с ним о размахе крыльев и миграционном пути, я приближалась к нему и понижала голос, якобы чтобы не потревожить мать, занятую важным делом. Но он не проявлял ко мне никакого интереса, и с каждым часом я испытывала все большее разочарование.
– Луция, – окликнула меня мать. – Не ставь локти на книгу!
Я быстро отстранилась и почувствовала, как краснею от унижения.
Лу Шин повернулся ко мне и сказал:
– Луция, Лу Шин – наши имена так похожи. Вы, американцы, называете это совпадением. Китайцы называют это судьбой.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ФАТА-МОРГАНА
Сан-Франциско, 1897 год
Луция Минтерн
За три дня до запланированной поездки на Фараллоновы острова мистер Бирштадт отправил нам срочную записку с извинениями. В ней говорилось, что состояние здоровья его жены ухудшилось, поэтому ему необходимо срочно вернуться в Нью-Йорк.
– Туберкулез, – заметил Лу Шин. – Слухи об этом давно ходят.
Родители вслух выразили свое сочувствие великому художнику.
А я мысленно проклинала его: не будет ни изучения птиц, ни романтической поездки.
– А у вас какие планы? – спросил отец у Лу Шина.
– Мои родные уже год спрашивают меня, когда я вернусь. И наконец я могу дать им ответ, которого они так жаждут.
Китай! Он собирался вернуться в книгу сказок, и когда она закроется, закончится, так и не начавшись, романтическая история о Луции и Лу Шине. Мне до сих пор почему-то не приходило в голову, что однажды он может вернуться домой. Если бы он знал, что это значило для меня, почему мне так нужно было сбежать в зеленую долину, где бы она ни находилась! Я жила в сумасшедшем доме с бездушными людьми: с матерью, которая любила только мертвых насекомых, с бабушкой, которая всегда раздувала огонь раздоров и склок, с дедушкой, который бесцельно бродил по дому, хотя обладал отличным здоровьем, с отцом, который всю свою страсть вкладывал в ненасытные вульвы женщин за пределами дома. За одним столом со мной сидели безумцы, излучающие свое превосходство. И главным здесь был отец, который восседал важно, словно Софокл, жевал свиную отбивную и направлял беседу о бессмысленном анализе произведений искусства. Мне приходилось сопротивляться их попыткам изменить меня, унизить, подавить мои эмоции.
Наши имена – Луция, Лу Шин. Он сказал, что это судьба. Но я ошиблась. Он не имел в виду, что нам суждено быть вместе. Судьба столкнула нас – два зернышка в облачке пыльцы, – а потом снова развела. Я слишком сильно замечталась из-за своей эмоциональной неуравновешенности и осталась в дураках, а нервы мои были на пределе.
Я слышала, как Лу Шин с сожалением говорит о том, что не сможет обучаться у мистера Бирштадта. Он рассуждал о приземленных вещах – об оплате счета в отеле и вывозе вещей мистера Бирштадта, о бронировании билетов на корабль до Шанхая, предпочтительно того, что идет кратчайшим курсом. Он думал, что корабль отходит раз в неделю.
Мать спросила, не болею ли я. Я кивнула, благодарная ей за повод уйти раньше, чем мое лицо покроется красными пятнами. Я быстро прошла в свою комнату и села за письменный стол, чтобы кратко перечислить все, что я теряю.
@@
В этой картине заключалась вся моя суть. Я не могла выразить это словами, только знала, что моя настоящая личность ускользает от меня и скоро от нее останутся только слова. Раньше я чувствовала свою душу, а сейчас едва могла вспомнить, какая она, – все то во мне, что раньше было правдивым, чистым, сильным, неизменным и оригинальным, и неважно, насколько эти качества отрицали и высмеивали другие. Я жаждала обладать создателем картины, волшебником, сотворившим чудо. Я хотела, чтобы он поделился со мной своими сомнениями, чтобы я могла поделиться с ним своими, и вместе мы смогли бы отыскать настоящую долину, не ту, что на рисунке, а реально существующую долину между двумя горами, подальше от безумного мира.
Теперь я знала, что это не просто безумное видение. Не существует такой долины. То, что я чувствовала, не было даже моей душой. Я увидела картину, и мне захотелось видеть и чувствовать в ней больше, чем всем остальным в этой комнате. Мне хотелось обладать свежестью и новизной иноземца из Китая, и я обманула себя, заставила себя поверить, что он носитель восточной мудрости и что он сможет спасти меня от несчастливой жизни. Он был принцем из моих детских сказок, который полюбит меня и спасет. Я влюбилась в художника, который сможет нарисовать такое место, где я смогла бы жить. Но ощущение всего этого пропало, оставив меня будто перед долиной смерти. Хотя я все еще желала художника. Если бы он сейчас стоял передо мной, я снова бы позволила себя обмануть, я бы кинулась в любые глубины, куда позвала бы меня похоть.
@@
В дверь постучала служанка, прервав мои размышления. Она поставила рядом с кроватью укрепляющее средство. Через несколько минут в комнату вошла мать – довольно неожиданно, поскольку она редко ко мне приходила. Она поинтересовалась, не заболела ли я. Может, у меня болит живот? Не знобит ли меня? Нет ли лихорадки? Как странно, что она интересуется моим самочувствием. Да, мне кажется, что у меня лихорадка. Она сказала, что ее беспокоит, как бы я не заразила Лу Шина. В прошлом году все азиаты, приезжающие в Сан-Франциско, должны были выдержать карантин из-за свирепствующей в Шанхае бубонной чумы.
– Если Лу Шин заболеет, это может привести к тому, что и на наш дом и нас всех наложат карантин.
Как было бы замечательно! Мы все были бы вынуждены остаться в доме, став его невольными пленниками. И он был бы прямо над моей кроватью.
Мне становилось все хуже.
Мать продолжила:
– В этом случае Лу Шина, скорее всего, отправят обратно в Китай, и он все путешествие проведет в карантинной каюте в трюме. Это будет очень некомфортное возвращение на родину.
Моя лихорадка внезапно отступила.
– Я не думаю, что заразна. Просто несварение из-за турнепса, – сказала я.
– Что бы это ни было, – ответила мать, – я надеюсь, что оно скоро пройдет и ты сможешь отправиться с нами в четверг на Фараллоновы острова. Твой дедушка сказал, что ни к чему нам упускать такую возможность. Он обещал все оплатить, включая пикник с отбивными, какой он устраивал двадцать лет назад…
Благодаря укрепляющему воздействию хороших новостей у меня наступило чудесное выздоровление, и так быстро, что уже вечером я смогла присоединиться ко всем за ужином и участвовать в обсуждении дальнейших планов. Я заметила, что Лу Шин смотрит на меня с улыбкой, которую я расценила как многозначительную, но не слишком понятную. Я знала только, что между нами лежит судьба, которая развернет его корабль.
@@
Если я не поспешу, то так и не испытаю желанного экстаза. Секс не соединит наши души, это я уже поняла. Наш союз будет плотским, но более многообещающим, чем все мои встречи с другими юношами. И мне не нужен повод в виде корабля с высокими мачтами или восхода луны над островом. Я отброшу свой страх унижения. Я приду к нему и попрошу его обладать мной. Я была уверена в себе, будто опытная шлюха.
В десять часов вечера я услышала его шаги и скрип винтовой лестницы. Я выпрыгнула из кровати, оставаясь в ночной рубашке, поднялась по лестнице и два раза стукнула в дверь.
– Да? – откликнулся он.
Я приняла его ответ за разрешение войти. Он сидел на постели, и в свете масляной лампы были хорошо видны очертания его тела. Но лицо оставалось в тени. Я ничего не сказала, а он не спросил, зачем я пришла. Я подошла к ступенькам, ведущим на возвышение. Выше пояса он был без одежды, а все остальное скрывала простыня. Он подвинулся, чтобы я могла уместиться рядом. Я легла на спину и повернула голову в сторону книжной полки. Я пока не была готова увидеть выражение его лица и понять, что он думает о моем визите к нему, таком непрошеном и дерзком.
Книга о гимнастике стояла на том же месте, где я ее оставила. Ее никто не тронул. Я не стала ее доставать, так как не хотела, чтобы вместе с нами в постели оказались эти мускулистые мужчины и веселые женщины. Раздался звук сирены, а потом лай морских львов, готовых к спариванию. Если бы он просто начал то, что делали со мной другие юноши, прилепившись ртом к какой-нибудь части моего тела!
– Я не девственница, – объявила я. – И моим родителям наплевать, чем я занимаюсь. Я говорю об этом, если тебя это беспокоит, – я повернулась и посмотрела на него. Лицо у него было спокойное, или, возможно, на нем отражались сочувствие или изумление.
Я расстегнула верхнюю пуговку ночной рубашки, чтобы не оставить никаких сомнений в своих намерениях. Но он твердо остановил меня, положив свою ладонь на мою. Я на это не рассчитывала. Я почувствовала, как по груди и спине начинают ползти пунцовые пятна.
– Позволь мне самому, – сказал он мягко и провел пальцем вдоль планки ночной рубашки, отчего пуговицы просто начали выскакивать из петель. Он склонился ближе к моему лицу, и меня поразили его азиатские черты. Я наконец могла коснуться его без вопросов, которые лежали в бесконечности между тем, что могло произойти, и тем, что было позволено. Я провела руками по гладкой коже его щек, лба, по макушке, потом коснулась челюсти и подбородка. Я вгляделась в его темные глаза.
– Я уезжаю через неделю, – сказал он.
Я не верила ему, но кивнула и почувствовала, как рубашка соскользнула с тела. Из-за открытых окон в комнате было прохладно, и я задрожала. Теплая ладонь лениво скользила по моему телу, оглаживая плечи, спускаясь по боку, а его взгляд следил за ее движением с тем же спокойствием, к которому примешивалось любопытство, будто он изучал мое телосложение: особенности изгибов, длину руки, плавные линии ушей. Я закрыла глаза. Рука его скользила кругами, медленно, но все более решительно, массируя внутреннюю поверхность бедер. Я открыла глаза и снова с удивлением увидела его китайское лицо. Страсть замедлила мысли и рассеяла свет вокруг него, так что все, что я могла видеть своим вновь обретенным зрением, это мельчайшие черты его лица. Я закрыла глаза и почувствовала, как он подвинул мои бедра. Открыв глаза, я вновь подивилась его чудесному своеобразию, однако я знала его, как знала долину на картине, это знание не нуждалось в словах, и я ощутила радость встречи с чем-то знакомым. Он провел своей косой по моему животу – запретное зрелище, прикосновение, ощущение от того, как коса китайца скользит вверх и вниз по лобку, а затем, проникнув в меня, начал двигаться в запретном ритме, а я смотрела на его незнакомое лицо. В голове мелькали обрывки мыслей о разнице между нашими расами, о непристойном соединении людей из разных рас, а потом мой разум утонул в остром наслаждении от нарушения запрета. Я закрыла глаза и попросила его поговорить со мной, и он негромко, со своим британским акцентом прочитал мне стихотворение:
@
Маленький кораблик,
Маленький кораблик,
Без паруса и весел
Бежишь ты по волнам
К далеким берегам.
@
Я открыла глаза, увидела на его китайском лице выражение болезненного удовольствия и поняла, что для него я тоже была запретным плодом, дерзкой белой девчонкой, замечательной тем, что была под запретом, новой и незнакомой ему, другой, редкой, необычной. Я вздохнула, наполняя удовлетворением ту долину, где я могла быть собой. Мы смотрели друг на друга, а он продолжил читать стихи, которые уносили нас все дальше:
@
Верь мне, верь мне,
С тобою на борту
В твою родную гавань
Однажды я войду.
@
Мой китайский император закрыл глаза и забормотал что-то по-китайски, но на этот раз не мягко и успокаивающе. Слова были резкими, отрывистыми, и он погружался в меня все глубже, пока наши тела не начали биться друг о друга, а потом на меня обрушились «тайфун и землетрясение».
Я проснулась, когда он зажег лампу.
– Солнце взойдет через час, – просто сказал он.
Скоро начнется жизнь за пределами этой комнаты.
– Разреши мне еще немного полежать, – сказала я и замурлыкала, прижимаясь к нему. – С раннего детства я любила здесь читать, – сонно и радостно начала я. – Я была рада уединению, хоть иногда мне и становилось одиноко. Комната успокаивала меня. Возможно, потому что у нее круглые стены. Здесь нет острых углов. Одинаковое расстояние во всех направлениях. Ты задумывался о форме этой комнаты?
– Да, но мысли были скорее тревожные – на такую стену невозможно повесить картины. Не думай, что я постоянно оцениваю все с точки зрения восточного мистицизма. Я, вообще-то, очень практичный.
– Что ты говорил по-китайски во время секса?
Он тихо рассмеялся:
– Непристойные слова, которые мужчина выкрикивает на пике наслаждения: чу-ни-би.
– А что они означают?
– Они очень вульгарные. Как я могу тебе сказать о таком? Они обозначают удовольствие от нашего соединения, от связи мужчины и женщины.
– Но это не те слова. Удовольствие от соединения! Мужчины и женщины! Ты не об этом стонал.
Он снова рассмеялся:
– Хорошо. Но не прими их за оскорбление. Дословно это выражение означает «трахать твою вагину». Очень вульгарное, как я и сказал, но оно означает, что моя страсть к тебе столь велика, что я теряю разум и забываю более учтивые слова.
– Мне нравится, что ты такой неудержимо вульгарный, – сказала я. Втайне я подумала о своих юношах: большинство из них просто стонали, один был молчалив и только громко дышал, а другой взывал к Господу.
– И со многими женщинами у тебя вырывались эти слова? – я смотрела на него, чтобы было понятно, что спрашиваю я просто из любопытства, и чтобы он не подумал, что его ответ может вонзиться мне в сердце, словно нож.
– Я не считал. У нас принято, что юноша начинает посещать дома с куртизанками с пятнадцатилетнего возраста. Но я не ходил туда часто. Не настолько часто, как мне бы хотелось. Мужчине нужно ухаживать за куртизанками, дарить им подарки, соревноваться за их благосклонность с другими мужчинами и страдать от разбитого сердца. У меня не было денег. Мой отец меня не баловал.
