Текст книги "Долина забвения"

Автор книги: Эми Тан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 42 страниц)

Мы решили провести ночь в пещере. Несколько раз я просыпалась от ощущения, что надо мной стоит Вековечный.

Помело стонала:

– Он пришел за мной!

Я заверила ее, что это всего лишь ночной кошмар.

– Но я не сплю, – возразила она. – Я чувствую, что он стоит рядом.

Мы покинули грот еще до рассвета. В соответствии с указаниями, у нас оставалось несколько часов пути до вершины, если, конечно, нам не встретится крутой подъем или очередной оползень. Нас больше никто не преследовал, а вперед подгоняла лишь надежда на то, что скоро мы обретем новую, лучшую жизнь в городе.

– Странно, что никто из Горного Пейзажа ни разу не спускался в Лунный Пруд, – произнесла Волшебная Горлянка.

– Все жители окрестных провинций знают о проклятии Небесной горы и танцующих на вершине призраках, – ответила Помело. – И зачем кому-то так рисковать, чтобы найти ужасную деревеньку вроде Лунного Пруда? Деревня тоже пользуется дурной славой.

– Есть такие дураки, что забредут куда угодно, – сказала Волшебная Горлянка. – Или смелые люди – такие, как мы.

Я никогда не слышала о городах на вершине горы – может, только в сказках. Но в записке Обаяние называла Горный Пейзаж именно городом. Как только мы дойдем до края утеса, мы должны будем его увидеть. В моем воображении этот город был похож на кипящий жизнью Шанхай – с кондитерскими и ресторанами, газетными стойками и книжными магазинами, улицами с фонарями, с большим универсальным магазином, кинотеатром, трамваями и автомобилями. Люди там образованны и одеты в модные наряды. Там должна быть река с оживленной пристанью – и все это на вершине горы.

Этот воображаемый Шанхай был не столько местом, сколько ощущением возвращения к себе, цельной и нетронутой. Возвращением не только телом, но также разумом и духом. Я отбросила бесполезную ношу в виде гордости и собственной важности, с которой я носилась, будто с дорожным туалетным столиком, у которого треснуло зеркало. Мы с Вековечным воевали из-за гордости, и я бы умерла, пытаясь доказать ему, что я сильнее. И если бы я умерла, неужели он бы сказал: «Да, Вайолет, ты крепче меня»? Лучше я буду жить и заниматься тем, что на самом деле важно: я найду малышку Флору и скажу ей, как сильно ее люблю. Я сделаю все, что для этого понадобится.

Когда мы оказались всего в двух поворотах от вершины горы, мы переоделись из крестьянских нарядов в наши привычные платья. Я превратилась в современную иностранку. Мы молча шли через лес, стараясь успеть достигнуть цели до наступления темноты. Я была уверена, что у Помело страшно болят ноги и руки, но она не проронила ни слова.

Мы вышли из леса и увидели небо, а потом перед нами предстал холм из камней. Про него говорилось в записке Обаяния. Где-то за ним должен быть край утеса. У Волшебной Горлянки и Помело лица были словно у восторженных, невинных юных девушек. Мы перелезли через холм – и оказались на месте. Напротив нас находилась каменная чаша в форме ладони. Внизу простиралась небольшая, поросшая травой горная долина. Но где же город? Долина была слишком маленькой, чтобы он на ней уместился. Она была мала даже для Лунного Пруда.

– Обаяние написала, что здесь должен быть город, – сказала Помело, – так что он там есть.

Солнце спускалось все ниже, и Рука Будды окрасилась в золото. Я шла по месту странному и знакомому. Оно напомнило мне картину, принадлежащую матери, – «Долину забвения». И хотя это место не было на нее похоже, оно излучало то же настроение, ту же загадку. Я не могла сказать, было ли оно хуже, чем то, что я оставила в прошлом. Сначала мне показалось, что да, но я сразу начала колебаться между уверенностью и сомнениями.

Мы осторожно двинулись вдоль края небольшой зеленой долины. Помело тяжело дышала от усталости и боли. Какая же она сильная! В другом конце долины мы заметили храм. Так, значит, легенда не совсем была выдумкой. Издали храм казался только остовом, насестом для мертвых птиц. И вокруг не танцевали призраки. Я знала, что Волшебная Горлянка и Помело тоже их высматривают.

Воздух становился прохладным. Скоро солнце совсем сядет: белые пальцы Руки Будды порозовели. Мы продолжали двигаться вдоль обрыва. Трава в долине стала более насыщенного зеленого оттенка, а храм потемнел и выглядел как обгоревшая хижина.

– Ха! Это не храм, а просто коровник! – воскликнула Волшебная Горлянка. – Видите, как вокруг водят хороводы коровы-призраки? Разум обманывает глаза. А потом глаза обманывают нас, – и она снова затихла.

Мы застали то время суток, которое в одну минуту казалось умиротворяющим, а в следующую – зловещим. Солнце опускалось все ниже, и пальцы на Руке Будды стали серого, трупного цвета. Все вокруг посерело, подернулось сумеречной дымкой, и внезапно солнце исчезло, оставив нас наедине со своими мыслями. Город должен быть уже близко. Мы проделали такой долгий путь!

Помело попросила об отдыхе – усталость взяла верх. Солнце к этому времени сменилось полумесяцем. На небе появились первые тусклые звезды. Когда Помело смогла снова встать, небо превратилось в черную чашу с яркими, сияющими звездами. Мы подхватили Помело, и она захныкала, когда перенесла вес на стопы. Медленно и осторожно мы стали продвигаться по неровному краю обрыва. Он заворачивал влево, приближая нас к Руке Будды. Как странно, подумалось мне: звезды кажутся ближе, чем раньше, и они не яркие, как обычно, а излучающие мягкий свет. Казалось, что от них исходит тепло.

И тут мы одновременно вскрикнули:

– Горный Пейзаж!

Обаяние оказалась права: возле Руки Будды нам нужно было только взглянуть с края обрыва.

Было слишком темно, чтобы различить что-то еще, кроме далеких огней города. Но нам казалось, что мы почти дошли. Путь до города мог занять еще несколько часов или даже целый день, а может, и дольше, если тропу усеивают камни или она стала опасной. Но никто из нас сейчас об этом не волновался. Мы не могли ждать до утра. Нам нужно было сейчас же начать спуск.

Мы встали с обеих сторон от Помело, и она оперлась на наши плечи. Меня удивило, какой она стала легкой. Я тоже чувствовала себя невесомой. Мы сделали первый шаг по тропе, ведущей вниз, и это был первый шаг к новой жизни.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ДОЛИНА ЗАБВЕНИЯ

Сан-Франциско, 1897 год

Луция Минтерн

Мне было шестнадцать, когда на пороге нашего дома я увидела китайского императора, будто сошедшего с книжных страниц. Он был одет в длинную рубаху из темно-синего шелка и жилет, вышитый иероглифами. Его лицо казалось гладким от подбородка до макушки. У него была китайская коса, спускающаяся с затылка и доходящая до середины спины.

– Добрый вечер, миссис Минтерн, профессор Минтерн, мисс Минтерн, – он лишь мельком взглянул на меня. Его английский был превосходным, с приятным британским акцентом, а вел он себя официально, но в то же время непринужденно. Когда я закрывала глаза, голос его звучал как у английского джентльмена. Но стоило мне их открыть, как передо мной снова появлялась иллюстрация к сказке.

Конечно, я с самого начала знала, что никакой он не император, хоть и надеялась, что он знаменит, как маньчжурский мандарин.

Отец представил его:

– Мистер Лу Шин, китайский студент, изучает американское пейзажное искусство. Он родом из Китая, но приехал к нам с Гудзонской долины штата Нью-Йорк.

– Я из Шанхая, – пояснил гость. – Те из нас, что родом из Шанхая, любят это подчеркнуть.

Он излучал довольство и уверенность, и было видно, что он гордится тем, что отличается от других. Я тоже была другой – поэтому у нас сразу нашлось что-то общее. В то время я все ждала, когда же найду своего духовного двойника, и хотя я не представляла себе, что он будет китайцем, я жаждала все о нем знать. Но прежде, чем я смогла сказать ему хоть слово, он ушел с родителями в гостиную, чтобы встретиться с другими гостями, а я осталась стоять в фойе. Они всегда забирали себе все лучшее.

И тогда я захотела, чтобы он весь принадлежал мне: его китайское сердце и душа, все, что в нем было другим, включая то, что находилось под одеждами из синего шелка. Знаю, что это шокирующая мысль, но я уже год была весьма неразборчива в связях, так что сомнения между желанием и исполнением были недолгими.

В восемь лет я решила, что буду верна своему истинному «я». Конечно, для этого требовалось сначала выяснить, из чего оно состоит. Мой манифест начался с того дня, когда я узнала, что когда– то у меня было по шесть пальцев на руках – с лишними мизинцами. Бабушка порекомендовала их ампутировать еще до того, как мать покинет со мной больницу, чтобы люди не подумали, что рожать осьминогов – семейная традиция. Отец и мать были свободомыслящими людьми, чье мнение было основано на логике, дедукции и собственном мнении. Мать, которая восставала против любого бабушкиного совета, сказала:

– Мы должны удалить ей шестые пальчики только для того, чтобы она могла носить перчатки из галантерейного магазина?

В итоге они забрали меня домой со всеми двенадцатью пальцами на руках. Но потом старый друг отца, мистер Мобер, который был также моим учителем музыки, убедил родителей превратить мои особенные руки в обычные. Когда-то он был концертирующим пианистом и подавал большие надежды, но в самом начале карьеры потерял руку во время осады Парижа прусской армией.

– Не так уж много написано для фортепьяно композиций, которые играют одной рукой, – сказал он родителям. – И нет ни одной вещи для игры шестью пальцами. Если вы хотите продолжать учить ее музыке, ей, скорее всего, придется выбрать тамбурин из-за недоступности других инструментов.

Когда мне исполнилось восемь лет, мистер Мобер с гордостью признался, что именно он повлиял на решение родителей.

Немногие смогут понять, какое это потрясение для маленькой девочки – узнать, что часть тебя сочли нежеланной и потому подлежащей грубому удалению. Из-за этого я стала бояться, что люди и дальше будут изменять части моего тела без моего ведома и разрешения. И с этого начались мои поиски: я старалась определить, какие из моих качеств и особенностей нужно защитить, чтобы не разрушить мою суть, которую я наукообразно назвала «моей истинной личностью».

Сначала я составила список того, что мне нравилось и не нравилось: мою любовь к животным, мою враждебность ко всем, кто надо мной смеялся, мое неприятие косности и еще несколько качеств, которые я уже не вспомню. Я также перечислила свои секреты, большинство из которых были способны ранить мое сердце, и сам факт того, что их нужно было скрывать от других, говорил о том, что они часть «моей истинной личности». Затем я добавила в список свой ум, мнение других людей, страхи и антипатии, а также некоторые надоедливые мысли, которые причиняли мне дискомфорт. Позже я узнала, что это заботы. Через несколько лет, когда я обнаружила на белье первое кровавое пятно, мать объяснила мне «биологию, которая привела к моему существованию»; суть ее состояла в том, что я началась с зародыша, вышедшего из маточной трубы. Она рассказывала это так, будто я, появившись на свет, была бессмысленным пузырем и только под мудрым руководством родителей обрела свою личность.

Я не могла полностью отрицать наследственность, особенно в плане внешности. Я унаследовала от родителей их черты: зеленые глаза, темные вьющиеся волосы, небольшие ушки и так далее. Но худшее, что мне досталось от матери, – краснеющее в гневе лицо. При этом у меня еще выступали на коже – в области груди и шеи – красные пятна, совсем не похожие на розовый румянец. Пятна больше напоминали болезненные следы от ожогов. Они выдавали меня в минуты крайнего смущения, а так как лицо начинало пламенеть в первую очередь, я вынуждена была убегать в свою комнату. Мать из-за этой особенности так хорошо научилась сдерживать эмоции, что редко их выказывала. Я тоже старалась научиться контролировать свои чувства, но это было не легче, чем задерживать дыхание, особенно когда меня унижали на глазах у других людей, говоря, например: «Луция не может спокойно пройти мимо уличного кота» или «У Луции нездоровое отвращение к цветам с шипами», «Луция просто капризничает. Подождите с часок, и она и не вспомнит, о чем плакала». Они ранили меня этими словами и, похоже, сами того не осознавали, что, конечно, никак их не извиняет.

Мои родители были эксцентричными людьми, и не только я так думала. Мой отец Джон Минтерн имел довольно престижную работу – он был профессором, специалистом в области истории искусства, известным своим тонким вкусом. Особенно это касалось фигурной живописи. Но больше всего ему нравились обнаженные фигуры, «изображения богинь, – как он говорил, – чьи невесомые одежды спадают к их классическим лодыжкам цвета слоновой кости». Еще отец коллекционировал различные артефакты, привезенные из Юго-Восточной Азии. В его кабинете, например, на всеобщее обозрение на одной из стен висела японская эротическая гравюра с изображением сплетенной вместе пары с безумными выражениями на лицах. В застекленном ящике можно было увидеть тонкие плети из слоновой кости и конского волоса, которыми китайские ученые отгоняли мух. В том же ящике хранились туфли, которые принадлежали маньчжурским женщинам, ходившим по императорским дворцам в Саду чистой ряби. Само это название пробудило во мне тоску по этому месту, пока отец не сказал мне, что его сожгли и разграбили. Туфли были частью награбленного. Они имели высокую платформу в виде деревянного клина и напоминали поднятые из воды корабли, балансирующие на киле. Отец объяснил, что такая непрактичная конструкция позволяла маньчжурским женщинам копировать неустойчивую семенящую походку китаянок с забинтованными ногами. Китайские женщины превращали свои ступни в копытца, которые, как считалось, придавали им большую привлекательность.

Моя мать была дочерью художника, ботаника и натуралиста– любителя Эйзы Гримке, который три года путешествовал со своим знаменитым коллегой Джозефом Долтоном Гукером по Дарджилингу, Гуджарату, Сиккиму и Ассаму, где зарисовывал открытые ими редкие виды цветущих растений. На этих иллюстрациях он заработал небольшую известность, что позволило ему перевезти свою жену Мэри и дочь Гарриет – мою мать – в Сан-Франциско. Он получил большой заказ на создание иллюстраций для книг по флоре тихоокеанского побережья. Но, к несчастью, оказался на пути у испуганной лошади, принадлежащей тому человеку, который за ним приехал, – Герберту Минтерну, богачу, сделавшему состояние на опиумной торговле в Китае и выкупе земель в Сан-Франциско. На похоронах мистер Минтерн, который недавно потерял жену, сказал моей бабушке, что понимает ее горе. Он пригласил нашу семью пожить у него в особняке, пока мы не определимся, что будем делать дальше. Бабушка так и не определилась. Она часто ночью оказывалась в спальне мистера Минтерна из-за своих приступов лунатизма, которые, как она говорила, не могла контролировать ни силой воли, ни с помощью лекарств. И так как мистер Минтерн в полной мере воспользовался последствиями ее болезни, он на ней женился. Вот что рассказывала мне мама, высмеивая предательство бабушкой памяти ее отца.

У мистера Минтерна был сын, Джон, на двенадцать лет старше моей матери. Бабушка с мамой переехали к ним в дом, когда маме исполнилось шесть. Большую часть времени Джон проводил в колледже. Но когда матери исполнилось восемнадцать, юноша, который всегда воспринимал ее как младшую сестру, женился на ней, и уже через год на свет появилась я. Вот в каком доме я родилась, и вот какие люди меня растили – никого из них я не смогла бы назвать родственной душой.

Мы жили под одной крышей, но каждый сам по себе. Когда-то дедушка был влиятельным человеком, но, похоже, год за годом он постепенно терял способность ясно мыслить. На званых ужинах он раздавал деловые советы, которые давно потеряли актуальность, но люди были добры к нему и говорили, что он делает это от чистого сердца. А вот моя бабушка ничего не делала от чистого сердца. У нее получалось оскорблять людей с таким видом, будто она желает им только добра. Она была очень хитрой, часто затевала споры с матерью, а когда та выходила из себя, готовая взорваться, будто кипящий котел, отчего на лице и шее у нее проступали красные пятна, бабушка спокойно заявляла, что не видит причины для спора, и уходила. Мы все называли бабушку миссис Минтерн. Даже дедушка. Мать часто злило, что отец никогда не мог рассердиться так же сильно, как она. А отец говорил, что свекровь его не беспокоит, потому что кажется ему забавной, и советовал матери относиться к ней так же. Еще больше мать бесило то, что друзья превозносили отца за его благодушие, которое, как говорила мать, просто было способом не обращать внимания на проблемы, вместо того чтобы их решать. В раннем детстве некоторые черты отца мне нравились. Он был общительным, разговорчивым, людям нравилось находиться рядом с ним, а на меня он обращал особое внимание. Он меня баловал: иногда дарил мне диковины, о которых я долго мечтала, или какой-нибудь их аналог, например, садового ужа вместо редкой ядовитой змеи. Но позднее, как мне казалось, он стал относиться ко мне настороженно, как к бездомной кошке, которая однажды пришла в дом и не собиралась его покидать.

Мама обычно пребывала в одном из двух состояний: она либо была крайне возбуждена, что означало вспыльчивость и несчастье, либо меланхоличной, что означало апатию и опять же несчастье. Но в основном она вела затворнический образ жизни. Она проводила теплые дни в саду, обрезая растения или сажая цветы. Мама разрешила мне выбрать только один вид цветов, чтобы посадить их на солнечном клочке голой земли рядом со столистной розой. Я выбрала фиалки разных видов: фиолетовые с желтым, белые с фиолетовым, розовые с фиолетовым. Эти непослушные цветы пытались занять любое свободное местечко под деревом или кустом. Мать считала их сорняками и безжалостно бы выполола, если б я не напомнила ей, что она сама позволила мне посадить их.

Если бы не этот сад, думаю, мать давно бы уговорила отца оставить семейный особняк и купить один из домов ленточной застройки, которые, словно грибы, выросли почти на каждом холме, по шесть-семь домов в блоке. В меланхоличном настроении она проводила большую часть времени в кабинете, где исследовала мертвых насекомых, застывших в кусках янтаря, отданных ей отцом. Этот янтарь, двадцать два куска, он нашел на заброшенных копях в Гуджарате и распихал по карманам, будто вор. В золотом мире матери жили мухи, муравьи, мелкие мошки, термиты и другие вредные твари. Она могла часами разглядывать их через увеличительное стекло. Если бы я позволила ей самой определять, чем мне стоит заниматься в будущем, я бы оказалась в клинике для душевнобольных.

Она хотела, чтобы с первых своих дней я стала агрессивной маленькой суфражисткой, и назвала меня Лукрецией в честь активистки Лукреции Мотт. Чем старше я становилась, тем меньше мне нравилось мое имя: сочетания звуков в нем напоминали мне слова «лук», «секреция» и «кретин». Вместо него я выбирала между Луцией и Лулу. Мать сказала, что Лулу звучит банально, поэтому это имя я в основном использовала в ее кругу, если только не хотела быть менее банальной, а это зависело от того, с кем я разговариваю.

Как я уже упомянула, мать с отцом были свободомыслящими людьми. Это относилось и к тому, что они при мне могли свободно беседовать на любые темы. Отсутствие секретов кому-то могло показаться восхитительным, но мне казалось, что так они пренебрегают мной. Их не заботило мое психическое здоровье, они никогда даже не задумывались о том, что не стоило при мне обсуждать, как мистера Бикинса застукали в мужском общежитии со спущенными штанами. Отец рассказал об этом прямо перед тем, как мистер Бикинс пришел к нам на ужин. Много раз отец показывал свою коллекцию артефактов другим коллекционерам, и по взглядам, которые они на меня бросали, по приглушенному тону разговоров я понимала, что не должна была при этом присутствовать. Когда я была младше, я играла с некоторыми экспонатами в кабинете папы, не зная, для чего они предназначены. Одной из моих игрушек был набор вырезанных из слоновой кости трехдюймовых человечков, на которых были нарисованы пенисы и груди. Позже я узнала, что эти фигурки женщины используют при мастурбации. Несмотря на откровенные разговоры на сексуальные темы, мать с отцом, по всей видимости, не испытывали друг к другу влечения. Они спали в разных комнатах, и за все годы жизни с ними я ни разу не замечала, чтобы они наведывались друг к другу в спальню. Их отношения были похожи на те, которые у них были в детстве: как у брата с сестрой.

До пятнадцатилетнего возраста я не знала, что сексуальные нужды отца были обильны и разнообразны, но он удовлетворял их в другом месте. К тому времени у меня развилась привычка тайком пробираться в кабинет отца и рассматривать его порнографические альбомы, особенно один из них: в синем матерчатом переплете, с пятьюдесятью двумя фотографиями, на которых в различных позах совокуплялись мускулистые мужчины и пухленькие женщины. Надпись на обложке гласила: «Классическая анатомия гимнастики». Я также нашла большую коробку из древесины с наплывами, у которой крышка сдвигалась вбок. В ней лежали любовные письма к отцу, написанные разными почерками, от мужчин и от женщин, в которых описывались сексуальные акты, воспоминания о прошлых или недавних соитиях или предвкушения новых.

Чем больше я их читала, тем больше они расстраивали меня: я долгие годы была лишена его внимания, а он в это время продолжал дарить свою любовь, но другим людям. Любовники называли его Богом Любовного Урагана, Зевцем-Громовержцем, Гигантом Среди Других Членов, Ненасытным Голиафом. Себя они описывали как Пробуждающийся Сладострастник, Ненасытная Вульва, Вибрирующая Вагина. Они очень подробно описывали все детали: длину, толщину и набухание члена, протяженность акта и выносливость обоих любовников. Они говорили о сексе так, как гурманы говорят об изысканных блюдах. Они восхваляли отца за то, как эффективно он вызывал «геологические катастрофы» и «плохую погоду»: «разломы» и «землетрясения», «наводнения» и «торнадо», а также «появление новых островов из океанских глубин». Мне же нужна была от него просто привязанность, но он давал ее чужим людям – так щедро и в таком разнообразии.

Я была в ярости. Мне больше не нужны были его любовь и привязанность. У меня появились собственные нужды.

@@

Для своего первого сексуального приключения я сначала выбрала место, а уже потом парня. Роща находилась в дальнем углу университетской территории, где преподавал отец. Стояла теплая осень, и на кустах гортензии тихо покачивались пышные цветки. Роща напоминала мне декорации к картинам с голыми богами и богинями – прекрасное место для божественного блуда.

В университете учились только юноши, и я получала повышенное внимание, даже если просто сидела неподалеку на лавочке, стоящей под дубом. На факультете меня знали как дочь доктора Минтерна, и поэтому никому не казалось странным, что я часто сижу на скамейке с книгой. Альбом с «гимнастикой» лежал у меня на коленях, и каждому из проходящих юношей должно было казаться, что я что-то читаю или кого-то жду. Некоторые юноши интересовались моей книгой. Первым шести я ответила, что это учебник по основам шитья. Седьмому я игриво ответила:

– Ты действительно хочешь это знать?

Этот молодой человек показался мне достойным вариантом. У него было все необходимое – широкие плечи, могучий торс и отличительные черты богов: густые темные волосы, небесно-голубые глаза, красивые сильные руки, чувственная полная верхняя губа и глубокий желобок под носом, который, как говорилось в одном из писем к отцу, был эротической впадинкой; ее, как и все остальные впадинки на теле, надлежало тщательно вылизать. Я также помню, что он вел себя очень уверенно и вскоре начал флиртовать со мной.

– Я бы очень хотел узнать, что у тебя на коленях.

Так говорят мужчины с опытом в любовных делах.

Он протянул мне руку, и я поднялась с такой грацией, что почувствовала себя балериной.

Среди гортензий он вдумчиво поцеловал меня, ударившись своими губами о мои зубы и обслюнявив меня от носа до подбородка. Я подняла голову, чтобы вместо губ он целовал шею, и от его прикосновений по спине у меня побежали мурашки. Он положил свои красивые ладони, немного дрожащие, на мои девичьи груди и поцеловал их через хлопковую блузку. Когда моя блузка порядком намокла от его поцелуев и стало ясно, что на продолжение рассчитывать не приходится, я решила, что пора прекращать его испытание. Но затем он расстегнул мою блузку и лизнул соски. Я снова почувствовала восхитительную дрожь. Но скоро она затихла, когда он запутался с остальными пуговицами. Я дала ему взглянуть на одну из фотографий в книге по гимнастике и велела поторапливаться. Я ждала, пока он дергался, словно заяц в силках, пытаясь расстегнуть штаны своими красивыми, но неуклюжими руками. И в то самое мгновение, когда у него из штанов выскочил напряженный пенис, мы услышали голоса. Он быстро натянул брюки и с некоторым усилием засунул свой член обратно. Но его вид остался у меня в памяти. Он сильно отличался от тех, что были на иллюстрациях: не такой гладкий и неподвижный, будто из белого мрамора, а мясистый, изборожденный венами и странно беспомощный, будто слепой безволосый мышонок, тыкающийся в поисках молочной груди. Я застегнула блузку, пригладила волосы и завязала бант. Голоса затихли, и я поднялась. Потом дала юноше свой адрес и велела ждать меня под дубом этим же вечером, в десять часов.

Он пришел минута в минуту. Я провела его через заднюю дверь в кухню, и мы поднялись по узкой лестнице для слуг. На середине пути он спросил, уверена ли я, что это благоразумно.

– Благоразумно? – переспросила я. – Когда это вообще могло быть благоразумным?

Мы прошли через мою спальню и по винтовой лестнице забрались в башенку. Я задрапировала стены индийскими сари и застелила пол множеством мелких персидских ковриков, которые нарезала из больших ковров, выброшенных из-за пролитого воска и прожженных сигарами пятен. Лестница из семи ступенек вела к спальному возвышению рядом с эркерным окном. На полу лежала толстая перина. Это было мое убежище, где я читала и дремала и где порой пряталась, когда мне хотелось пинаться и кричать, непонятно почему. Я уже зажгла свечи, спрыснула одеяло розовой водой и поставила «Классическую анатомию гимнастики» на книжную полку, где ее переплет несколько выдавался вперед. Мы уселись на постели. Потом я откинулась на спину с дружелюбной улыбкой, и мы начали. Он стал целовать мои губы и шею, на этот раз более нежно, потому что я его об этом попросила. Он расстегнул мою блузку, уже с большим мастерством, чем в первый раз. Должно быть, потренировался за прошедшие часы. Но я уже сняла нижнее белье – все его части, – чтобы нам не пришлось терять на него время. Мой будущий Ураган, казалось, колебался, стоит ли продолжать, потому что я только что сообщила ему, что я – дочь профессора Минтерна. Признаюсь, я сделала это только для того, чтобы полюбоваться на его реакцию. Он благоговейно наблюдал, как я раздеваюсь, и задержал взгляд на лобке, прежде чем с религиозной торжественностью начать рассматривать мои запретные места, от грудей до ягодиц. После того как он достаточно налюбовался, я помогла ему раздеться. Из штанов вырвался его пенис, и я пробежала пальцем по одной из вен, потом по другой. Что за странное устройство! Он застонал и уже хотел упасть на меня, но я попросила его подождать. Потом достала с полки альбом и показала ему «гимнастические упражнения», которые мы с ним могли бы попробовать выполнить. Я выбрала самые простые, в которых не нужно было стоять, что казалось затруднительным из-за низкого потолка. Юный Титан кивнул, принимая вызов. Я закинула ноги вверх, полностью продемонстрировав ему все свои тайные места, а он встал в нужную позу: одно колено у моей талии, другое – возле ягодиц, а голову он наполовину просунул под мое колено. Но теперь его пенис не был напротив моей вульвы. Я сверилась с фотографией и чуть поправила положение его левой ноги. Этого легкого движения ему хватило, чтобы кончить мне на бедро. Я очень расстроилась:

– Ты все испортил!

Но я тут же пожалела, что не сдержалась и выпалила эти слова. Он был раздавлен. Через полчаса он оправился от смущения, и мы вместе посмеялись над нашим перевозбуждением. Но позже, когда мы попробовали ту же самую позу, результат оказался тем же. Он умолял меня никому не говорить и обещал, что будет тренироваться. На следующую ночь он предварительно подбодрил себя виски и выбрал более легкую позу. В этот раз после долгих усилий и помощи с моей стороны он наконец вошел в меня. Я подумала, что хорошо перенесла боль, и была рада, что он открыл сокровенные врата. Но неожиданно он выпрямился, сел на кровати, похлопал по простыне и понял, что пролил девственную кровь. Это его очень обеспокоило.

Я сказала:

– Если бы ты знал об этом заранее, что бы ты сделал – засунул в штаны пульсирующий пенис и ушел домой?

У нас было еще четыре свидания, которые немного улучшили его выносливость. Но я не думала, что полностью испытала все прелести любви, потому что не ощутила еще ничего, что можно было бы сравнить с «геологической катастрофой».

За следующий год на своем посту на университетской лужайке я завербовала с дюжину готовых на всё юношей. Большинство из них вели себя так, будто они меня соблазнили. Они становились очень заботливыми, попав в мою постель: «Ты уверена? Ты не против?» Они были старше меня на несколько лет, но совсем незрелыми. Уверенность в себе сменялась у них мальчишеской нерешительностью. Мне не нравилось, что приходится подбадривать самых стеснительных и при этом пытаться не критиковать и воздерживаться от наставительного тона. Если молодой человек слишком нервничал, значит, он считал, что мы делаем что-то аморальное. Но я ничего такого не делала. Один Адонис был весьма эффективен. Я испытала некоторые «погодные катаклизмы» – «небольшой вихрь» и «высокие волны», – но после двух месяцев соитий я устала от его глупости. Продолжая встречаться с ним, я завела еще одного любовника, который был менее искусен, но после секса хотя бы мог поддержать разговор.

Что касается матери с отцом, то они и не подозревали о моих сексуальных приключениях, впрочем, как и обо всем остальном, что со мной происходило. Я не знаю, почему я ожидала от них большего. Если у тебя никогда не было любви, как ты узнаешь, что тебе ее не хватает? Возможно, часть «моей истинной личности» уже родилась с ожиданием внимания отца и матери и с желанием быть более важной, чем насекомые в смоле или фетиши в форме человечков. Если бы я действительно стала для них более важной, я бы поверила, что меня любят.