Текст книги "Шагай вперед, мой караван... (СИ)"

Автор книги: Элеонора Мандалян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

Индейцы не просчитались, пооткрывав в своих резервациях казино. Калифорнийцы теперь к ним валом валили. За один только год шатры сменились фундадаментальными сооружениями, рядом появились многоэтажные паркинги. Полным ходом шло строительство гостиниц при них. И все это за счет таких же, как Левон, “мотыльков”, опрометчиво летящих на свет-приманку. Его новое пристрастие било не только по семейному бюджету, но и по его здоровью. Одержимый эфимерной идеей выиграть очень крупную сумму денег, которая с лихвой компенсировала бы отсутствие его вклада в семейный бюджет, Левон, от того что ожидания его не оправдывались, лишь нервничал и злился. А потом хватался за сердце и глотал лекарства.

Хоть с новой работой жены жизнь его стала совсем унылой и бесцельной, он искренне радовался за нее, повторяя про себя, как заклинание: пусть хоть она, пусть хоть она, прекрасно понимая, что успехи другого человека, даже самого дорогого и близкого, не наполнят твою собственную жизнь ароматом и смыслом, если таковых в ней нет.

Временами тяжелая депрессия завладевала им настолько, что он готов был наложить на себя руки. В один из таких, далеко не самых безоблачных дней Левону позвонил новый подписчик, не знавший, что “Оазис” перестал существовать. Это был вновьприбывший эмигрант, осевший в Южной Дакоте. Ровная доброжелательность Левона, неспешная речь, мягкий, глубокий тембр голоса, видимо, вызывали даже у людей, никогда его не видевших, доверие, желание поделиться своими проблемами, спросить совета. Звонивший, явно человек в возрасте, не составил исключения. Но Левон не был расположен сейчас к душеспасительным беседам. Раздражение на самого себя заставило его говорить резко и отрывисто:

– Вы спрашиваете меня, как сложится ваша жизнь в эмиграции? А вы уверены, что готовы услышать правдивый ответ? Ну тогда наберитесь мужества. Я отвечу вам, как на духу. Потому что не знаю вас, а вы не знаете меня. Так вот, вы потеряете здесь самое главное – себя. Вы утратите веру в себя, уважение к себе. Почва уйдет из-под ваших ног, и вы будете пребывать во взвешенном состоянии – между небом и землей, между Родиной и чужбиной. “Между” означает “нигде”. Кем бы вы не были Там, кем бы вы себя не считали, приготовьтесь к тому, что здесь вы станете ничем. Пустым местом... Даже для жены и собственных детей. Вы станете тунеядцем. Потребителем не вами созданных и вами не заработанных благ. Жизнь будет течь совсем близко от вас, почти у ваших ног, как полноводная река с неприступными берегами, в которую вам никогда не войти. Потому что к этой жизни вы не имеете никакого отношения. Она не ваша. Ваше место до конца ваших дней будет всегда только сбоку. И предопределили его вы сами. О, не волнуйтесь, сыты и одеты вы будете, и даже будете пользоваться усредненными благами этой страны. И прохожие на улице, не зная вас, будут вам приветливо улыбаться. Но если завтра вас не станет, это для всех, не считая разумеется вашей семьи, останется незамеченным. Потому что вас ни для кого нет. И вот это чувство полной моральной опустошенности, ни с кем не разделенное, вы унесете с собой в могилу. Всё. Простите, я закругляюсь. Желаю вам искренне и от души, чтобы все сказанное мною не имело к вам ни малейшего отношения.

Медленно положив трубку на рычаг, Левон уперся тяжелым взглядом в одну точку. Хорошо, что никто сейчас не мог видеть его глаз...

Глава 56

В промежутке между стремительно учащавшимися схватками Пегги позвонила Давиду и сообщила, что она в госпитале. Все бросив, он тут же поспешил к ней. Она так и не вернулась домой, до последнего дня, оставшись у родителей. Давид виделся с ней всего несколько раз, когда передавал ей деньги. Поскольку в настоящее время Пегги не работала, то без его помощи она обойтись не могла.

Акушер поджидал Давида в приемной.

– Что-нибудь не так? Какие-то осложнения? – забеспокоился Давид.

– Нет-нет, все идет своей чередой. Я хотел предложить вашей супруге кесарево сечение.

– Вы считаете, что есть такая необходимость? Она не может разрешиться естественным путем?

– Может. Конечно может. Но подавляющее большинство американок отдает предпочтение этому методу, как менее мучительному, имеющему меньше последствий... Для женщины во всех отношениях лучше. Да и плод не травмируется, как это часто случается при прохождении родовых путей.

– Дело в том, что ни у жены, ни у меня нет медицинской страховки, – ответил сбитый с толку Давид.

– Мое дело было вам предложить. – Акушер сразу же потерял к нему всякий интерес. – Лично я сторонник естественных родов. Не волнуйтесь, все будет как надо. Пойдемте, я провожу вас к жене.

– Может лучше я останусь здесь, в приемной? Ей сейчас не до меня.

– Нет, молодой человек. Наши ученые пришли к заключению, что отец обязан присутствовать при рождении своего ребенка, сопереживать вместе с женой, наблюдать весь процесс. Они считают, что это способствует пробуждению отцовских чувств у мужчины и укреплению семьи.

Давид покорно последовал за акушером – в чем пришел, ему даже халата не предложили. Он увидел Пегги в тот момент, когда анестезиолог всаживал ей в позвоночник огромную иглу.

– Это еще зачем?! – испугался Давид.

– Обезболивание. Теперь ваша жена, рожая, сможет даже беседовать с вами.

Два часа спустя Давид позвонил родителям и сообщил, что Пегги благополучно разрешилась. Встречая их в приемной, он принял поздравления со смешанным чувством вины и неловкости.

– Как и ожидалось, девочка,– сказал он, все еще находясь под впечатлением, теперь уже далеко не таинства, рождения новой жизни, свидетелем которого только что стал. И, если быть честным с самим собой, он совсем не был уверен, что созерцание данного процесса пошло на пользу его отношениям с Пегги. Иными словами, как мужчина, он предпочел бы этого не видеть – в первую очередь, из чисто эстетических соображений. – Акушер говорит, что ребенок в полном порядке. Вес, рост, активность – все в норме.

– А на кого она похожа? – Лана прилагала усилия, чтобы осознать, что с этого дня она переходит в статус бабушки.

– Точная копия матери, если той дать пожевать лимон с кожурой.

– Скажешь тоже, – смеясь, отмахнулась Лана.– Лучше дочку показывай. Пустят нас к Пегги?

К Пегги их пустили. Тоже безо всяких халатов – в чем с улицы пришли. Она лежала одна в двухместной палате, бледная и безучастная. Поцеловав и поздравив молодую маму, Лана водрузила на стол большой букет роз с летучим серебристорозовым шариком в виде зайченка, и только после этого бережно взяла в руки крохотный кулечек, именуемый внучкой. Левон не рискнул дотронуться до новорожденной, лишь с любопытством разглядывал ее сморщенную красную мордочку. Заметив, что Пегги с трудом удерживает глаза открытыми, они на цыпочках покинули палату. Давид вышел их проводить.

– Ты остаешься? – спросила Лана.

– Да, – пожал он плечом и поспешил добавить: – Конечно. Ее нельзя сейчас оставлять одну. Ребенка они сразу же отдали ей. А она еще слишком слабая, чтобы ухаживать за ним.

– Как это!? – поразилась Лана. – Так ведь за матерью за самой еще уход нужен. Она должна восстановить силы, окрепнуть...

– Их ученые считают, что разлучать ребенка сразу же после родов с матерью – значит наносить ему глубокую психическую травму.

– А что. Вполне логично, – подумав, согласилась Лана. – Ведь мать и дитя девять месяцев были как бы единым организмом. У них даже аура единая. А тут совсем другая, незнакомая среда – как у нас, эмигрантов – да еще и насильственное отделение от матери... Вот что, Давид, давай-ка с Пегги останусь я. Как женщина, я ей буду больше полезна.

– Спасибо, мама. Я справлюсь сам.

– Ну тогда мы принесем тебе поесть, – сказал Левон.

– Не имеет смысла. Тут, на первом этаже больницы кафе, а в подвальном – кафетерий. Так что не отощаю.

Возвращаясь домой, Лана вспомнила, как рожала Давида.Сутки корчилась в полном одиночестве на узкой больничной койке от схваток, впиваясь посиневшими пальцами в железную раму, кусая в кровь губы, чтобы не кричать. И никому даже в голову не приходило облегчить ее страдания. А родив, провела десять дней в 12-местной палате среди таких же, как она. На мужа можно было взглянуть лишь взобравшись на подоконник,сквозь густую металлическую сетку на окне, с высоты четвертого этажа – его, как и прочих посетителей, даже близко к родильному отделению не подпускали, будто данное событие его вообще не касалось. Правда семья их от этого, к счастью, не распалась, а вот в Америке, по статистике, две трети браков кончаются разводом. Новорожденных содержали в отдельном помещении, под круглосуточным присмотром медсестер и нянечек, принося их матерям только на кормление. Пожалуй американцы правы. Не отрывая ребенка от матери и позволяя мужу ухаживать за обоими сразу после родов, они стремятся укрепить семью, пришла к заключению Лана. Вот только поможет ли этот психологический маневр семье сына. Больше всего ее тревожила сейчас судьба маленького существа, отцом которого он стал.

Открыв глаза, Пегги совсем ненадолго, задержала взгляд на Давиде, улыбнувшись ему одним уголком рта:

– Где она?

Он подал ей спавшего у него на руках ребенка, приподнял изголовье ее кровати, чтобы Пегги было удобнее. Она долго, внимательно вглядывалась в личико дочери. Та, почувствовав ее присутствие, открыла припухшие веки. Глаза у нее были черные и блестящие, как консервированные маслины. Мать и дочь какое-то время смотрели друг на друга.

– Hi, – без эмоций сказала Пегги. – Nice to meet you. Welcome to our world. – (Привет. Рада видеть тебя. Добро пожаловать в наш мир.)

Девочка скорчилась, будто собираясь заплакать, и раскрыв беззубый ротик, вытянула в ее сторону губы.

– Кажется, она просит кушать, – догадалась Пегги.– Попробую ее покормить.

Давид отошел, чтобы не мешать, и стал смотреть в окно на одинокого сизого голубя, притулившегося на карнизе дома. Через некоторое время, привлеченный скрипом, он обернулся. Отложив живой кулек в сторону, Пегги пыталась встать.

– Куда ты! Лежи. Тебе, наверное, еще рано вставать.

– Куда-куда... В туалет, – недовольно откликнулась она.

Пегги с трудом сползла с высокой кровати и босиком по холодному линолиуму направилась к закутку, отгороженному от остальной комнаты раздвижной занавеской. На ней не было ничего, кроме короткой, цветастой распашонки на тесемках, оставлявшей всю заднюю часть тела неприкрытой. Чтобы не смущать ее – хотя он давно знал, что стыдливость изначально была Пегги не присуща – Давид вышел в коридор.

Бесцельно побродив взад-вперед, он подошел к отсеку медсестер:

– Могу я попросить какой-нибудь халат для пациентки из палаты 215?

– Халат? – удивилась женщина, к которой он обратился. – У нас не бывает халатов.

– Почему? – в свою очередь удивился Давид.

– Не предусмотрены.

– Тогда я привезу халат из дома, – сказал он, расценив это как упущение в своде больничных правил.

– Не имеете права, – возразила женщина.

– А заставлять больных ходить с голым задом вы имеете право? – не удержавшись, вспылил он.

– Имеем, – бесстрастно ответила медсестра и скороговоркой оттараторила, будто наизусть читала инструкцию: – На случай emergencу пациент, находящийся в больнице, должен быть легко доступен для экстренных мер оказания помощи.

Пререкаться дальше не имело смысла. Давид вернулся в палату. Пегги была уже снова в постели. Ребенок мирно спал рядом. Самое время им поговорить и окончательно решить, наконец, как они будут жить дальше. Но только он открыл рот,чернокожий мед.брат в голубой спец.одежде с грохотом вкатил какую-то аппаратуру. Измерив Пегги пульс, давление и температуру, он так же шумно выкатился обратно. Следом за ним явилась мед.сестра и долго возилась с непослушной, все время убегавшей из-под иглы веной Пегги, пытаясь взять у нее на анализ кровь. А потом принесли поднос с набором пластмассовой посуды.

– Ура! Обед прибыл! – обрадовалась Пегги. – Умираю с голода. – И она, без промедления, накинулась на еду. Правда где-то на полпути притормозила и с оттопыренной щекой вопросительно взглянула на Давида:

– А ты что-нибудь ел?

Он мотнул головой:

– Успею еще.

Его ответ удовлетворил Пегги, и она благополучно вылизала посудинку из– под сладкого желе – последнее в несложном наборе больничных блюд. Ну теперь– то им никто уже не помешает, подумал Давид, берясь за спинку своего стула, чтобы придвинуться ближе к Пегги. Но тут захныкала, а потом и заплакала в полный голос их дочка. Он взял ее на руки и начал слегка покачивать, расхаживая по комнате. Девочка плакала все громче.

– Дай сюда, – сказала Пегги.

Оказавшись у матери на руках, она мгновенно умолкла, как говорящая кукла, из которой выдернули батарейку.

– Ты на нее посмотри! – обиделся Давид и в сердцах поднялся. – Ладно, пойду и я что-нибудь поем.

Он не отходил от Пегги два дня и две ночи, не сомкнув ни на минуту глаз. Поговорить им так и не удалось. А на третий день приехали родители Пегги – щуплые, невзрачные филиппинцы, и забрали ее с ребенком с собой. Делали они это явно безо всякого энтузиазма, подчиняясь желанию дочери.

– Пегги, не делай глупостей, – сказал в последний момент Давид, выходя с ними на улицу. – Отпусти родителей. Я отвезу вас домой. Мы должны попробовать наладить наши отношения. Хотя бы ради этой малышки.

Но Пегги в очередной раз проявила стойкость.

– Нет, – сказала она. – Тебя весь день не бывает дома. А одна с грудным ребенком я сойду с ума. Мне будет лучше среди своих. Но ты можешь навещать дочку когда пожелаешь. И твои родители тоже. Спасибо, что остался с нами в больнице. Really, I appreciate it. – Она поцеловала его в щеку и, прижав к себе дочь, села в отцовскую машину.

Глава 57

Весь крещеный мир готовился к историческому событию – шагу крохотному, промежутком в секунду, и одновременно гигантскому, длинною в тысячелетие – готовился встретить двухтысячный год. На местной почте (а может и на всех почтах мира, кто знает) установили электронные часы, ведущие обратный отсчет времени. Под сообщением: “До начала третьего тысячелетия остается:”, на табло высвечивались цифры, к примеру: “19 дней 14 часов 7 минут 43 секунды”. Секунды и минуты, уменьшались на глазах у посетителей. И это впечатляло. После наскучившего 19 . . , цифра “2000” действовала на воображение завораживающе.

Вика нагрянула как всегда без предупреждения, и при виде ее у всех членов семьи, не только у Гарри, открылись рты от изумления. Перед ними была обворожительно-притягательная, изысканно одетая молодая леди, будто сошедшая с обложки журнала мод. Собственно, почему “будто” – именно оттуда она и сошла, излучая свежесть и обаяние юности.

Вечером за чаем, расположившись на заднем дворике, они беседовали о том, о сем.

– Как непостижимо и странно, – размышляла вслух Лана. – Мы привыкли запросто говорить: “в прошлом году”. Как о чем-то далеком и чуждом, не имеющем к нам непосредственного отношения – “в прошлом веке”. Но пройдет совсем немного дней, и к этим двум понятиям мы спокойно добавим третье: “в прошлом тысячелетии”. И с этого момента все три будут иметь к нам самое прямое отношение. Мы становимся людьми, которые жили и будут жить в прошлом и новом году, в прошлом и новом веке, в прошлом и новом тысячелетии. Черт возьми, а ведь такое выпадает на долю далеко не каждому! Выходит, мы особое, уникальное поколение. Ровно две тысячи лет назад Небо подарило миру Христа. Интересно, что уготовано нам на этот раз. Армагеддон? Явление Антихриста? Или второе пришествие Христа?

Допив чай, семья перебралась в гостиную, поближе к телевизору. Левона телевизор больше раздражал, чем развлекал. Всякий раз, сидя перед экраном и тщетно силясь понять о чем там идет речь, он лишь испытывал чувство униженности и обделенности. Он тосковал по тем вечерам, когда, удобно устроившись в кресле, мог позволить себе расслабиться после дня напряженной работы и посмотреть интересные, умные передачи, фильмы с любимыми актерами, послушать новости, певцов и сатириков, поболеть за свою футбольную команду. Все, что предлагало американское телевидение, даже если убрать языковую преграду, было чуждо ему. Единственное, что он смотрел с неизменным удовольствием это баскетбол, болея за лос-анджелесских Lakers.

И вот, в канун Нового, 2000 года Давид сделал всем, а главное – отцу, самый желанный, самый дорогой для них подарок. Он привел мастеров, которые устаноили на крыше дома небольшую белую “тарелку” и через спутниковую антенну подключили их к московскому телевидению. Отец прямо-таки на глазах воспрял духом, повеселел. Пока мастера, перекликаясь, возились с наладкой – один на крыше, другой у телевизора – Левон возбужденно ходил по дому, время от времени похлопывая сына по плечу, выражая тем самым свою глубокую признательность. Не антенну налаживали мастера, а оборванную нить, что связывала его с Родиной.

“Счетчик”, установленный на почте, отщелкивал последние часы и минуты уходящего в историю тысячелетия. Если еще месяц назад в семье и обсуждались варианты встречи Нового года – на теплоходе, в ресторане, в гостях, то теперь никаких разногласий не возникало. Все единодушно высказались за то, чтобы остаться дома.

Они сообща накрыли праздничный стол, развернув его и поставив стулья таким образом, чтобы равноправной, самой почетной персоной на торжестве был Его Величество Телевизор.

До поздней ночи затянулся большой новогодний концерт, на котором выступали милые их сердцу певцы и артисты. Семья блаженствовала, впервые за последние годы чувствуя себя “дома”.Они с жадностью смотрели, как отмечает канун третьего тысячелетия Москва, страны Европы и всего мира.Радость, веселье, ликование, праздничное приподнятое настроение царили повсюду на Земле... Повсюду, кроме Америки, хранившей тревожное, будничное молчание, передававшей свои обычные Talk show и ширпотребные боевики. Для нее будто и не существовало такого грандиозного события. Более того, примерно за месяц или два до Рождества средства массовой информации начали психообработку граждан, запугая их готовящимися терактами и настоятельно советуя отказаться от дальних перелетов, поездок, запланированных путешествий, круизов и рождественских традиционных посещений родных. Не рекомендовалось в эти дни даже просто выходить на улицу.

Ну и американцы, как народ внушаемый, организованный и послушный, вернули свои билеты, отменили отпуска и остались дома, за плотно закрытыми дверями и жалюзи. Исключение составляли разве что нью-йоркцы, собиравшиеся по традиции на центральной площади поглазеть, как падает вниз по столбу с последними утекающими секундами года светящийся шар. На улицах же Лос-Анджелеса царила поистине мертвая тишина. В домах после десяти часов вечера нигде не горел свет. Собственно, американцы Новый Год и праздником-то не считают. Для них существует только Рождество, сразу после которого они выбрасывают на улицы елки и выключают в своих дворах иллюминацию. А если откуда-то в новогоднюю ночь и донесутся вдруг музыка и взрывы веселья, то можно не задумываясь сказать, что в этом доме обосновались постсоветские эмигранты.

Давид, не ослабляя опеки над родителями и сестрами, заставил их заполнить необходимые бумаги на гражданство, как только истекли пять лет со дня получения ими грин-карты. Девочки отнеслись к этому с энтузиазмом. Особенно Инга. Она не желала, отмечать в анкетах свой статус унизительным словом alien, которое переводилось, как “иностранный, чужестранный, чужой, чуждый, инородный”, да еще и как “инопланетянин” впридачу. Лана тоже считала, что если уж они попали в эту страну, то должны стать полноправными ее гражданами, а не довольствоваться птичьими правами.

Понимал это и Левон – приминительно к своим детям. Понимал умом. Что же касается сердца... Несколько дней он не мог спать. Вставал, ходил по дому, сидел в одиночестве на патио, напевая себе под нос: “Здесь, под небом чужим, я как гость нежеланный...” и устремив неподвижный взгляд в действительно чужое, незнакомое небо, с вывернутой, черт знает как, Луной и созвездиями. Он не мог отыскать на нем даже Большую медведицу, на которую так любил смотреть с самого детства.

Невзирая на отчаянные уговоры жены и сына, Левон наотрез отказался от заполнения application на гражданство, добавив при этом, что каждый член его семьи волен принимать решение сам за себя. Лана подъезжала к мужу с разных сторон, но в конце концов вынуждена была отступить и принялась в одиночку штудировать сто обязательных вопросов, ответы на которые должен знать каждый кандидат на гражданина Соединенных Штатов Америки. С Ингой очень активно занимался Гарри, заставляя ее учить каждый ответ наизусть.

Анна и Сергей, прошедшие через это испытание раньше их, пугали Лану строгостями и придирками сотрудников иммиграционных служб. Уверяли, что те, якобы, проводят собеседование с явным пристрастием и тенденцией завалить кандидата, отыскивая в его биографии черные пятна, самое черное из которых – принадлежность к коммунистической партии.

В день собеседования Левон не пожелал сопровождать жену и дочерей и остался дома. С ними поехали Гарри и Давид. В кабинет вызывали по одному. Лане попался на редкость покладистый и доброжелательный сотрудник. Из десяти полагавшихся вопросов он прочитал от силы пять, листая при этом ее бумаги и не слушая ответов. А потом со скучающим видом задал еще несколько стандартных вопросов, относящихся к ее прошлому.Улыбнулся на прощание и отпустил, сказав, что она будет письменно уведомлена о дне и часе процедуры клятвоприношения.

Гарри волновался больше всех. Он не отходил от Инги, подбадривал ее, держал за руку, уговаривал не нервничать и вести себя независимо. Пока Инга была на собеседовании, он, не присев ни на минуту, мерил шагами приемный зал, то и дело поглядывая на дверь. Она вышла чуть побледневшая, но сияющая.Он бросился к ней с нетерпеливым: “Ну как?!” и облегченно вздохнул, услышав, что все в порядке.

Давид, с недоброй иронией во взгляде, наблюдал за зятем. Его слишком явная заинтересованность результатами данной процедуры была для него вполне понятна и объяснима. Как только жена Гарри становилась гражданкой США, он автоматически получал грин-карту, и все его проблемы с натурализацией сразу решались сами собой.

Ровно два месяца спустя Давид повез мать и сестер “на клятву”. Процедура была назначена на 8 утра, а ехать предстояло к указанному в приглашении месту миль сорок. Гарри встал раньше всех, раньше всех оказался в машине, скромно устроившись на заднем сидении.

– В такую рань и так далеко,– ворчала полусонная Инга.– Неужели для жителей Лос-Анджелеса у них не нашлось местечка поближе?

– Да ради такого события можно хоть на край света! – возразил ей Гарри.

Въехав на огромную территорию паркового типа и оставив машину на стоянке, они пристроились в хвосте длиннющей очереди, которая, впрочем, двигалась довольно быстро вдоль ангароподобного сооружения. Внутри помещения была оборудована небольшая сцена, а все остальное пространство занимали нескончаемые ряды стульев. Сопровождающие не имели права находиться рядом с приносящими клятву. Им было предложено занять свободные места в самом конце очень длинного прямоугольного зала, в котором разместилось, как минимум, 5 тысяч человек.

Когда все были рассажены, представитель иммиграционных служб произнес получасовую речь. Он рассказывал о том, что сам был некогда иммигрантом, сам прошел через тяготы неопределенности и неустроенности и о том, как он счастлив теперь, став гражданином самой великой, самой прекрасной, самой свободной и самой сильной страны мира.

Наступил, наконец, ключевой момент церемонии. Многотысячная аудито– рия дружно поднялась, с американским флажком и конституцией в руках, и стала бойко повторять за представителем слова клятвы. Вика и Инга присоединили к общему, не слишком стройному хору свои звонкие голоса.Лана вторила им одни– ми губами, больше думая об оставшемся дома муже, чем о клятвоприношении. А потом на сцену вышла строго одетая полная негритянка и прекрасным оперным голосом исполнила гимн Америки.

На сем процедура была завершена. Вновьобращенных, теперь уже полноправных граждан Америки, выпускали из зала партиями по несколько рядов. Снаружи, за длинными столами их ждали сотрудники с готовыми – заполненными и заверенными, сертификатами. Надо было только найти начальную букву своей фамилии над нужным столом и встать в соответствующую очередь. Американский паспорт можно было получить по почте, по почте же отправив свою фотографию и только что выданный сертификат.

– Поздравляю, господа американцы! – жизнерадостно воскликнул Гарри, как только им удалось воссоединиться. – Теперь все вы citizens! Полноправные граждане Америки. А это, доложу я вам, нечто!

– Все да не все, – заметила Инга, бросив сочувственный взгляд на брата.

– Не переживай, – отозвался, радостно улыбаясь, Давид.– Мне тоже не долго ждать. А вот отец напрасно так поступил. К гражданам здесь отношение другое. Но я не теряю надежды его уговорить.

Дома, в честь столь знаменательного события, был устроен праздничный обед. Лана и ее дочери пытались осмыслить и прочувствовать свои ощущения в новом качестве – в статусе законных, полноправных американцев. Но похоже, что в жизни их, – размышляля Лана, – ничего от этого меняться не собиралось, кроме разве что эмоций и самовосприятия. И еще.. угрызений совести, поскольку теперь содеянное ими – ей не хотелось употреблять слишком жесткое слово “предательст– во” – было юридически подтверждено и зафиксировано.

Словно продолжая мысли Ланы, Инга сказала:

– Как странно. Были советскими гражданами, а теперь вот стали американ– скими. Кто бы мог подумать! А чего?Советских-то граждан, в любом случае, боль– ше не существует. И той страны, гражданами которой мы были, тоже. Значит, мы теперь сами по себе и вольны в своем выборе.

– Ты будто оправдываешься? – удивился Гарри. – Перед кем?

– Перед самой собой, – огрызнулась Инга.– Нам со школы внушали, что все американцы бяки, что они наши “холодные” враги, что якшаться с ними запреще– но. В Штаты ведь, кажется, даже туристических путевок не существовало.А теперь мы вот, бац! и в дамки. Нате, выкусите! Только кому выкусывать-то? Кому до нас дело есть? Таких как мы, “бывших”, по всему миру, как после взрыва, разметало.

– Это уж точно, – согласился Гарри. – Да в одной только Австралии сколько их сейчас, жуть. А наши соседи по Еревану забрались, аж, на южную оконечность Африки – в Кейптаун. И живут теперь прямо на мысе Доброй надежды, где сходятся Индийский и Атлантический океаны.

– А может оно и к лучшему? – размышляла вслух Инга. – Сидели люди в своей большой советской деревне и ничего, кроме нее не видели. Многих ли заграницу пускали? А сейчас все ворота открыты, кордоны сняты. У людей глаза открываются. И они теперь сами могут выбирать, где им лучше жить.

Инга не заметила, что ни сестра, ни мать, ни отец в разговоре участия не принимали. Каждый из них предпочел свои мысли на этот счет оставить при себе. А отец, закончив обед, поднялся и, сославшись на недомогание, ушел в спальню.

Глава 58

На следующее утро, попрощавшись со всеми, Вика села в машину и отправилась в обратный путь, в Беркли. Но, оказавшись на магистральной улице, она пропустила свой въезд на фривей. Ей вспомнились вдруг первые месяцы жизни здесь, ее школьные ощущения, трудности, тревоги и маленькие радости. Вот тут, на этом самом месте на нее напали подростки и Ник так классно – без суеты и показухи, ее защитил. Ник! Как же он доставал ее поначалу. Зато благодаря ему она впервые узнала, что обладает некой таинственной силой. А потом оказалось, что он совсем не плохой парень, если подобрать к нему ключик. Интересно, как складывается его судьба, кем он стал и чем занят.

Она свернула на улицу, ведущую к школе, медленно объехала ее вокруг, не веря своим глазам. Два старых крыла успели снести, а на их месте уже высились новые корпуса – красивые и современные, с огромным козырьком над централь– ным входом, похожим на раздутый под ветром парус. Ей стало немного грустно. Получалось, что той школы, в которой она совсем недавно училась, больше не существует. Получалось, что даже здесь, в Америке, у нее уже есть свое прошлое.

Что-то тревожило Вику, мешало ей нажать на газ и умчаться прочь. Кажется, она в третий раз уже объезжала вокруг школы, когда увидела вдруг знакомую фигуру. Медленно подъехав сзади, Вика выключила мотор и, выйдя из машины, окликнула:

– Дороти!

Плотного телосложения девушка в блестящей юбке, едва прикрывавшей трусы, и куцой кофточке, оставлявшей открытым ее пухлый живот, обернулась. Хлопая густо накрашенными ресницами она некоторое время тупо смотрела на потрясающе одетую молодую леди ослепительной красоты. Тревога, сомнения, жгучая зависть, восторг и опять сомнения сменялись на ее лице, как слайды на экране. Дороти сразу узнала свою бывшую одноклассницу, поскольку фотографии с ее изображением у нее давно уже сидели в печенках, но предпочла ломать комедию, сделав вид, что ничего про нее не знает.

– Виктория, ты что ли? – наконец, проговорила она.

– Я, Дороти. Конечно, я. Неужели я так сильно изменилась, что ты никак не можешь меня узнать?

– Не то слово! Ну ты даешь. – Надув огромный пузырь из жвачки, девица еще раз проползла фиксирующим взглядом от викиных каблуков до идеально расчесанных блестящих волос.

– Ну прямо ходячая картинка, – кривя губы, сделала она комплимент. – Как твои дела?

– Учусь потихоньку. А ты как?

– Работаю. На Gas Station. Знаешь Shell на Alameda?

– Знаю.

– Машина твоя?

Вика молча кивнула.

– Заезжай, обслужу по первому разряду.

– Спасибо. Неприменно заеду. Кого-нибудь из нашего класса встречаешь?

– А как же. Кто тебя интересует?

– Майкл, например.

– Нет. Его не встречаю. Он, говорят, переехал с семьей в другой штат.

– А Ника?

– А ты, что, ничего не знаешь?

– Что я должна про него знать? – с похолодевшим сердцем спросила Вика, предчувствуя недоброе.

Дороти помедлила. Слова не шли у нее с языка, мешал ком в горле. Переборов себя, она все же сказала.

– С Ником плохи дела.

– Да говори же! Не тяни!

– Он... он был под кайфом... за рулем. С приятелями. Дал аварию. Машина врезалась в бетонную подпорку на фривее. Тот, что сидел рядом, погиб на месте.У Ника перебит позвоночник. Врачи говорят, это уже пожизненно.

Вика побледнела.

– Когда это случилось?

– С полгода назад.

– Можешь показать мне, как его найти?

– Сейчас?

– Сейчас.

– Поехали.

Дороти залезла в машину, с завистливым любопытством оглядев весь салон. Подсказывая, где куда свернуть, она, наконец, указала на трехэтажное многоквар– тирное здание на перекрестке двух шумных улиц.