Текст книги "Шагай вперед, мой караван... (СИ)"

Автор книги: Элеонора Мандалян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)

Элеонора Мандалян

Шагай вперед, мой караван...

ром а н

Глава 1

И снова самолет! Сколько же было этих перелетов, радикально искривлявших линии их судеб! Лане вспомнился тот, другой, самый тревожный и отчаянный в их жизни перелет – почти девять лет назад. Не перелет, а прыжок в неведомое. Девять лет! Годы пролетели, промчались, как сон... А может их и не было вовсе? Были. Еще как были. Достаточно посмотреть на дочерей, успевших за этот период не только вырасти, но и вступить в мир женщин. А на христианс-ком дворе разматывается третье тысячелетие. С ума сойти! И никакого тебе Апокалипсиса. Выходит, в очередной раз ошиблись господа пророки и прорицатели. Дай-то Бог!... Лана унеслась мыслями в прошлое, вспоминая, переживая и анализируя все заново.

Прижавшись лицом к стеклу иллюминатора, Лана не отрываясь смотрела вниз, на грандиозно-величественное царство Снежной королевы. Их огромный лайнер летел над Ледовитым океаном, едва ли не над Северным полюсом.Лед дал трещины, образовав гигантскую мозаику. Ослепительная белизна не только не казалась однообразной, но вызывала целую симфонию чувств, возвышенных и волнующих. Это было причастие. Очищение. Приобщение к вечности, к жизни богов и белокрылых ангелов. А очищение и божественное благословение им были сейчас, ой, как необходимы.

Заставив себя оторваться от созерцания вечных льдов, Лана взглянула на мужа. Он крепко спал, смешно выпятив нижнюю губу и неудобно запрокинув голову. А говорил, не может спать в самолете. Обе дочери, притомившись от болтовни, тоже уснули – через проход от них. Как-то они приживутся на новом месте, да и приживутся ли вообще, с тревогой, уже в который раз подумалось Лане. За себя она не волновалась. Крутые повороты жизненных колизий ее никогда не пугали. Даже скорее наоборот – действовали, как острая приправа к обеду. И когда один из друзей задал ей перед отъездом провокационный вопрос – как она будет чувствовать себя там, без корней, Лана с оттенком самолюбования ответила: А кто сказал, что я – дерево? Я – облако. Мне не нужны корни. Я везде дома. Моя Родина – вся планета.

– А сейчас у нас день или ночь? – осоловело поинтересовался муж, приоткрыв один глаз.

– У них здесь день, а у нас дома ночь. Так что, если можешь, спи дальше, Левушка. Глядишь, и время скорее пройдет.

– Девочки спят?

– Ага.

– А ты чего ж?..

– И я попробую.

Он умолк, закрыл глаза и вскоре снова засопел, время от времени всхрапывая. Часы показывали четверть двенадцатого. По-московски почти полночь, а здесь Верховное Светило в самом зените. Покормили их через час после взлета какой-то дрянью и пообещали вторую и последнюю кормежку за полтора часа до посадки. Это что же получается? 7-8 часов перерыва! Ничего себе сервиз. Видно сказывается и тут развал и обнищание страны.

Куда они летят? Зачем? Что ждет их на другой стороне Земли? Однажды, много лет назад, Лане уже довелось оказаться в аналогичной ситуации. Правда, тогда, по молодости лет, она не понимала, что делает. Просто вышла замуж и переехала к мужу из Москвы в Армению, неожиданно попав в непонятную ей культуру, в чуждый быт и язык. А потом долго, мучительно приспосабливалась, ломая себя. Как могла она, имея такой опыт за плечами, снова броситься с головой в еще более опасную авантюру. Как позволила втянуть в нее своих детей. Хотя... это еще вопрос, кто кого втянул. У них с мужем и в мыслях не было отважиться на такое.

Под брюхом самолета проплыла и растворилась в дымке скованная льдом Гренландия. И теперь не было ничего, кроме Атлантического океана. Его поверхность выглядела на удивление неравномерной. Отсюда, с одиннадцати– километровой высоты, были отчетливо видны могучие течения – этакие реки посреди воды, выделявшиеся более насыщенным цветом и направленностью потока. Заинтересовавшись, Лана стала пристальнее всматриваться в океанскую гладь и обнаружила на ней впадины и бугры, совсем как на твердой почве...

Интересно, радуется их приезду сын или будет тяготиться ими? Ведь они ему основательно добавят хлопот. Без его помощи им не обойтись. В чужой уклад не так-то легко вживаться. На то, чтобы его понять, нужно время. Много времени. Может и целой жизни не хватит. Особенно, когда жизни этой впереди остается не так уж и много.

Должно быть и она задремала. А когда опять посмотрела в иллюминатор, вдали уже проступали очертания канадских берегов. Вот он Северо-Американский континент, на котором ее семье суждено бросить якорь!

– Мамуль! – окликнула Лану младшая дочь. – Ужасно пить хочется.

– Там, в конце салона, у стюардесс кухня, – отозвалась Лана. – Попроси у них что хочешь – воду, сок, лимонад.

– А можно?

– Конечно, можно, глупенькая. На то они и поставлены, чтобы за нами ухаживать.

Изогнувшись длинным гибким телом, девочка выбралась из неудобного кресла, и, улыбнувшись матери, пошла в хвост самолета.

– Вика, и мне захвати, – крикнула ей вдогонку сестра.

Вике месяц назад исполнилось пятнадцать. Инга вступила в свою семнадца– тую весну. Хоть она и старшая, а в сущности еще совсем ребенок. Импульсивная, взбалмошная, остро нуждающаяся в том, чтобы ее любили. Вика мечтательная, рассудительная, погруженная в себя. Если Инга жаждала постоянного общения, то Вике лучше всего было наедине с собой. Многие находили ее странной. Считали, что девочка никого не замечает вокруг, ни с кем первая не заговорит. Но, в случае необходимости, выяснялось, что она чувствует каждого конкретного человека, как никто другой, интуитивно ухватывая в нем самое главное. Инга была трусишкой и паникершей, Вика вообще не ведала страха. Случались ситуации, когда своим непоколебимым спокойствием она озадачивала и поражала. Отец приписывал это отсутствию жизненного опыта, по принципу, пока не обожжется, не узнает, что огонь горячий. Лана придерживалась иного мнения. Она просто знала, знала наверняка, что ее младшая дочь – явление особое.

То, что случилось с ней в момент ее последних родов, перевернуло все ее представления не только о жизни, но и о смерти. А именно Смерть раскинула над ней свои, вовсе не черные крылья, когда она, исторгнув из чрева живой комочек плоти, лишилась сознания и сердце ее перестало биться. По сей день она помнила в мельчайших подробностях, все, что последовало за этим.

Возникло ощущение необычайной легкости и радость освобождения. Ей захотелось взлететь. Желание мгновенно реализовалось – она очутилась под потолком операционной, созерцая сверху окушерку, срочно вызванного врача и двух медсестер, мечущихся над распростертым телом женщины. Женщина, еще совсем молодая и привлекательная, только мертвенно бледная, бездыханно лежит в луже крови. Лана удивленно разглядывает роженицу, чьи черты ей кажутся удивительно знакомыми, и не сразу понимает, что смотрит на самою себя, вернее – на покинутое ею тело. Она пытается дать знать тем, что внизу, что она жива, что с нею все в порядке и нет причин для беспокойства. Но постепенно приходит осознание, что ей до них не докричаться, поскольку люди в операционной попросту не видят и не слышат ее. Сделав еще одну отчаянную попытку, Лана бросилась наперерез медсестре, направлявшейся к ее телу с очень длинной, страшной иглой, и...легко пройдя сквозь нее, “врезалась” в стену.

Но и стена не стала преградой – пролетев насквозь, как если бы стены не было вовсе, она очутилась в приемной и увидела Левона. Он сидел, обхватив голову руками и, тихонько раскачиваясь из стороны в сторону, как заклинание повторял одну и ту же фразу: “Ты не сделаешь этого со мной, моя Лакшми. Ты этого не сделаешь”. От него исходили такие, холодящие душу, флюиды горя и отчаяния, что Лана вся съежилась, как на морозе. “Левушка! Успокойся, – шепнула она ему в самое ухо. – Я вот она. Здесь. Подле тебя. Со мной ничего не случилось. Но для него она вся была там, за дверью операционной – бездыханная, с остановившимся сердцем.

Больница вдруг исчезла. Все погрузилось во тьму, ватную, глухую тьму без звуков и образов. Растерянность овладела ею. Что делать? Куда идти? Но тут в пустоте забрезжил золотисто-молочный свет, будто кто-то в густом тумане включил фонарик. Приближаясь, свет медленно разрастался.А вместе с ним появилось ощущение покоя и защищенности... и чьего-то доброго присутствия. На ее глазах свет начал уплотняться, формируясь в фигуру старца, облаченного в длинные одежды, поверх которых волнами сбегали белые волосы и борода. Небесно-голубые глаза смотрели на нее с отеческим участием.

“Кто ты?”– пролепетала Лана. “Я проводник”,– не услышала, а почувствовала она безмолвный ответ. “Где я?” “Дома.” “Я умерла?” “Да, дитя моё. Вы так это называете. Только тебе пока не время возвращаться сюда. Ты не выполнила еще своего предназначения.” “Какого предназначения?” “Ты была послана в Тот Мир, чтобы подготовить путь своей дочери.” “Инги!” “Той, которую ты только что произвела на свет.” “У меня родилась девочка! Но почему именно ей? Ведь есть еше Давид и Инга. И они тоже нуждаются во мне.” “Она ДРУГАЯ. Всегда помни об этом и храни ее, как зеницу ока. Она поведет вас по жизни своими путями. Возвращайся с миром.” Старец начал медленно таять, снова обратившись в сгусток туманного света, а вместо него проступили из пустоты и обрели режущую глаз реальность тревожно склонившиеся над ней лица людей в белых халатах.Лана очнулась, обнаружив себя снова в операционной. Отерев пот с лица, врач облегченно выдохнул: “Слава тебе, Господи! Вернули!”

А вот и Вика. Мать невольно залюбовалась ею. Как грациозно и легко шла она по узкому проходу, лавируя между выставленными коленями и локтями спящих пассажиров, никого не задевая.

– Я раздобыла апельсиновый сок. – Девочка наклонилась к сестре, протягивая ей прозрачный пластмассовый стаканчик. Но Инга уже снова спала, свернувшись клубочком.

– Ну и что мне теперь делать? – Вика обернулась к матери.

– Давай сюда. Я выпью за нее, – нашла выход из положения Лана.– А ты пей свой и спи дальше.

– Не хочется. Я лучше почитаю.

– Что ты взяла с собой?

– Ахмадулину.

Вернувшись на место, Вика откинула столик, положила на него изящный томик стихов в белом с золотом переплете, поставила рядом недопитый стаканчик и закрепила на ухе завиток наушника. Теперь она должна была чувствовать себя вполне комфортно – любимые стихи, музыка, прохладительный напиток и уединение.

Вика постоянно чем-нибудь удивляла Лану, а то и ставила ее в тупик. Удивляла, в первую очередь, своим нестандартным мышлением. С тринадцати лет она стала убежденной вегетарианкой. В тот вечер, склонившись над альбомом, Вика что-то старательно рисовала. Она вообще любила рисовать, и у нее это хорошо получалось, как, впрочем, все, за что бы она не бралась. “Что ты рисуешь, Викулик? Можно посмотреть?” – Ласково обняв дочь, Лана заглянула через ее плечо в альбом и в ужасе отпрянула. С белого листа на нее злобно смотрело фантастическое существо. Тело у него было человеческое, облаченное в кокетливое женское платье и туфли на высоком каблуке. На шее бусы. Гривоподобная копна волос. Но лицо! Не лицо, а звериная морда с огромной клыкастой пастью и высунутым языком, с которого капала кровь.Чудовище напомнило Лане индийского бога смерти – Яму. “Тебе не нравится? – Девочка изобразила наигранное удивление. – Это же мой автопортрет.” “Вика, милая, что за странные фантазии!” Лана нахмурилась. “Я вот что подумала, – отложив карандаш, заговорила дочь тоном взрослой женщины. – Всех хищников, питающихся чужим телом, мать Природа наградила огромной пастью, здоровенными клыками и когтями, чтобы было чем это тело раздирать. Но ведь самый страшный, самый безжалостный и ненасытный хищник это человек. Он поедает в огромных количествах коров, овец, свиней – и вообще все, что бегает, летает и плавает. А у него при этом “жемчужные” зубки и маленький симпатичный ротик, которым он умильно целует в носик свою любимую собачку. Наверное, из тоски по клыкам люди выдумали вампиров. Объясни мне, мама, как может человек быть настолько лицемерен, как он может, переваривая в своем желудке мясо уби– того и съеденного им животного, с ангельским видом распространяться о высоких материях, писать сентиментальные стихи. Я считаю, что внешний вид должен соответствовать внутреннему содержанию, чтобы все остальные жители планеты могли видеть, с кем имеют дело. Вот я и изобразила себя в подлинном виде. Одно из двух – или мы хищники, или Боги. Ты не находишь?” “Вика! Ты пугаешь меня”, – расстроенно пробормотала Лана. “Я не хочу быть такой, мама. Я не хочу, чтобы у меня были клыки и пасть как у геены. Даже если это никому не видно, это видно мне. Поэтому никогда больше не предлагай мне мяса. – Помолчав, она добавила: – А еще, знаешь, что я подумала. Что человек не мог произойти от обезьяны, сколько бы он сам себе зто не доказывал. Потому что обезьяна никогда не питалась падалью, как это делаем мы, люди.”

Северо-восточный берег Америки был сплошь изрезан бесчисленными фьордами и лиманами, глубоко вдающимися в материк. Казалось, половина Канады затоплена болотами. Как они там живут, удивилась Лана. Разве что клюкву круглый год собирают. Будь такое в их стране, давно бы уже понастроили плотин и дамб, и все это никчемное количество воды осушили.

В их стране! Где она, “их страна”, необъятная, могучая, гордая? Страна, которую одни любили, другие боялись, и все без исключения считались с нею. Страна умных ученых, талантливых творцов, бескорыстных тружеников... ну и немножко пьянчужек – для ассортимента. Страна высокой духовности и безграничного творческого потенциала. Лана абсолютно искренне разделяла гордость и пафос Маяковского по части: “Читайте, завидуйте, я – гражданин Советского Союза!”. Тем более, что и жилось им в их многонациональной “Семье Советов” совсем неплохо. Муж, получив высшее образование в московском техническом ВУЗе, безо всякой поддержки извне, прошел в Ереване путь от простого инженера до директора своего же завода, а потом и шагнул выше – в союзные управленческие структуры, благодаря чему Лана, уже с семьей, снова оказалась в Москве. Им выделили прекрасную квартиру на Котельнической набережной. По советским меркам, у них было все, что только можно пожелать. Дети учились в спец.школе. Окончив десятилетку, сын поступил в Строительный институт.

Жизнь казалась стабильной и незыблемой. Но нежданно негаданно “Союз нерушимый республик свободных” дал трещину, и все разом пошло наперекосяк. Социалистический монолит, рассыпаясь и пыля, оседал на глазах у потрясенного мира, как взорванный под снос старый многоэтажный дом.

Инфляция, разруха, пустые прилавки и очереди в магазинах теперь касались их семьи столько же, сколько и все прочее население страны. Жить, а точнее – выживать, становилось все труднее. Они сдали свою, приватизированную к тому времени, квартиру знакомой приезжей паре, а сами перебрались в Загорянку, на дачу. Поставили на окнах решетки и завели мохнатого волкодава. Мало ли. Времена-то смутные. Девочек пришлось перевести в обычную московскую школу, куда их теперь чуть свет возили на электричке. Лана ощущала физическую боль в груди, глядя на дочерей, затырканных локтями, зажатых со всех сторон сумками в спертом воздухе битком набитого вагона. Вика не по-детски мужественно все сносила, хотя, как младшую в семье, ее больше всех баловали. С Ингой было сложнее. Она то и дело бросала на мать недовольные, укоризненные взгляды, будто обвиняя ее во всех их бедах и неудобствах, постоянно вспоминала о комфорте, которым с рождения была окружена – отцовского водителя, возившего их в школу, в театры и прочие мероприятия, безотказно услужливую домработницу, все делавшую за них по дому.

Тяжело адаптировался к переменам и Давид, успевший привыкнуть, что ему ни в чем не отказывали, что дом был полной чашей и что все его обязанности сводились к добросовестной учебе и заботе о своем будущем. И хоть теперь они едва сводили концы с концами, ему даже в голову не приходило предложить свою помощь, найти какую-нибудь работу в свободное от учебы время. Наблюдая за Ингой и Давидом, Лана и впрямь начинала винить себя – винить в том, что не правильно, должно быть, воспитывала своих детей, не заложив в них главное – иммунитет к изменчивости и непредсказуемости жизни, умение в любой ситуации полагаться в первую очередь на себя, принимая повороты судьбы с открытым забралом.

Самое страшное началось, когда короткое лето подошло к концу. Рыжегривая загородная осень сменилась ржавой решеткой голых ветвей. После затяжных, нудных дождей, превративших все вокруг в сплошное месиво, вкатилась по бездорожью и разлеглась во всю ширь слепящая белизной зима. Иногда сутками, не переставая, валил снег, и вид из разрисованного инием окна становился похожим на рождественскую открытку или картинку из дивной сказки. Но сквозь эту сказку нужно было умудриться как-то пройти. Рано утром, еще до рассвета Левон с Давидом, вооружившись лопатами, разгребали снежные заносы вокруг дома. А морозы случались под 30 градусов по Цельсию и выше.

С осени все дачники перебирались в свои московские квартиры, и поселок стоял почти вымершим. В нем оставались лишь редкие местные жители, в основном старики да алкоголики. День быстро укорачивался . Наглухо запертые дома глядели в заснеженную улицу пустыми черными глазницами. На станции, среди ожидавших электрички, все разговоры вертелись вокруг ограблений, взломов, угонов да нападений.

Озверевшие от постоянных заторов водители ездили в Москве прямо по тротуарам. Правила уличного движения, как и все прочие правила общежития, не соблюдались вовсе. Над городом висел сизый удушливый смог от сотен тысяч неремонтируемых машин. В столицу отовсюду хлынул пришлый люд. Это походило на Вавилонское столпотворение или... на Конец Света. О том, чтобы выпустить Ингу с Викой одних на улицу, не могло быть и речи.

Забрав после работы девочек из школы, Лана добиралась с ними на метро до “Комсомольской площади”– самой перегруженной станции трех вокзалов. (Муж и сын, как правило, дольше задерживались в городе.) Повсюду сновали люди – с тюками, котомками, хлорвиниловыми клетчатыми сумками, тележками.“Лица кавказской национальности”назойливо совали в нос общипанные букеты цветов. Торговцы детективами и порнографией наперебой рекламировали свой товар. Голодные студенческие оркестрики, одинокие бродячие солисты, с тоскою влюбленного Пьеро в глазах и с пустым жбаном или футляром от скрипки у ног, услаждали слух отключенно спешащих мимо прохожих первоклассной музыкой. Пританцовывающие от холода бабули, продавали хлеб, колбасу, водку – всё, что самим удавалось раздобыть благодаря многочасовому выстаиванию в очередях. Продраться сквозь все эти заслоны на перрон Ярославского вокзала было не просто. Втиснуть детей, не переломав им костей, в переполненную электричку – еще труднее. А проехать свои 50 минут сидя – все равно, что выиграть в лотерею. По вагонам ходили несовершеннолетние торговцы газетами, выкрикивая последние новости, нищие всех мастей – от цыган до лжеслепых и увечных, выжимавшие слезу своими душещипательными историями. Случались нашествия пьяной шпаны – с матом, дебошами, приставанием к пассажирам, а то и с поножовщиной.

Один такой случай запомнился Лане на всю жизнь. Им посчастливилось в тот день занять сидячие места. Обняв девочек за плечи, она что-то рассказывала им, когда в вагон ввалились двое вдрызг пьяных парней. Продравшись по чужим ногам через проход, они волоком стащили сидевшего напротив мужчину и плюхнулись на его место. “Ты посмотри, какая дамочка!” – сказал один, указывая пальцем на Лану. “Она нами брезгует, – отозвался другой.– Вон как свой крашеный рот кривит”. “Эй, дамочка! Мой кореш верно говорит? Ты нами брезгуешь?”– тут же завелся первый. “Да пошли ты ее... А то ее сучата от страху в штаны наложат. Гляди, как на тебя зыркают”,– посоветовал “кореш”. “Нет, ты погоди, я должен выяснить, брезгует она нами или не брезгует.” Он потянулся грязной лапищей к Лане, намереваясь ухватить ее за воротник пальто. Лана даже среагировать не успела, как ее 12-летняя Вика оказалась между ней и хулиганом, заслонив мать спиной. Лана не могла видеть лица дочери, но она видела мутные глаза пристававшего, мгновенно застывшие, как сосульки на морозе. Тупое недоумение на его пьяной физиономии сменилось заискивающим подобострастием. “Все в порядке, гражданин начальник, – пробормотал он. – Уходим. Уходим. Испаряемся. Нас уже нет.” Схватив приятеля за рукав, он вскочил со скамейки, а через минуту их уже и след простыл. Сохраняя очень серьезный вид, Вика, как ни в чем не бывало, вернулась на свое место. В ответ на безмолвный вопрос в глазах сестры и матери, она спокойно сказала: “Я представила себе, что я милиционер, а он и поверил”.

От станции до дачи всего десять минут ходу. Но в рано наступавшей темноте этот путь по занесенным снегом тропам казался бесконечным. За каждым деревом, за каждым кустом Лане чудились грабители, насильники и убийцы. Стараясь не запугать дочерей, сама она добиралась до дома с бешено колотящимся сердцем. Ее окоченевшие пальцы никак не могли вставить ключ в замочную скважину железных ворот, а то и примерзали к ним.

Когда же начал распространяться новый вид промысла – заказные убийства общественных и политических деятелей, новоявленных коммерсантов, и вообще всех неугодных, взрывы на кладбище и в подъездах, Лана была на грани нервного срыва.Невозможно жить в постоянном стрессе, в безумном страхе за себя, за мужа, за своих детей.

В один из таких, полных безысходности дней Давид, которому исполнился к тому времени 21 год, неожиданно объявил: “Я уезжаю. Мой друг перебрался в Штаты. Он уже выслал мне рабочий гарант и визу. У него там cобственный бизнес. Предлагает работать вместе... Папа! Ну что ты на меня так смотришь? Буду для нашей семьи первопроходцем. Устроюсь, осмотрюсь, подготовлю почву и вызову вас. Разве можно вот так жить? Не жизнь, а сплошная деградация и нервотрепка. Не знаешь, что тебя ждет завтра – очередная инфляция или пуля в затылок. Лично я не рискнул бы здесь даже семьей обзавестись. ” И через несколько месяцев он– таки улетел в Америку. Где-то, в самом потаенном уголке души, Лана прятала свою обиду. Отъезд сына казался ей предательством по отношению к семье.

Они прожили в подмосковье еще два тревожных и напряженных года, когда Давид прислал им визу. Ни Лана, ни тем более Левон отнюдь не были уверены, что хотят перебраться в Соединенные Штаты. Чужая страна. Чужие нравы. Будущее “покрыто мраком неизвестности”. Они уже далеко не молоды для того, чтобы все так круто, так фундаментально менять. “Что мы там потеряли?” – растерянно вопрошал Левон. “Сына!”– сердито подсказывала Лана. “Сына не следовало отпускать. Не лучше ли его заставить вернуться, чем мчаться за ним? Погулял и будет. Нас-то зачем с места снимать.” Он ощущал себя щепкой, подхваченной потоком, определявшим теперь за него его решения и действия. А дочери превращались в девушек, и тревога за их судьбы, за их каждодневную безопасность становилась все острее.

...Самолет летел ровно, как будто и не летел вовсе, а застыл в воздухе, как стрекоза в янтаре.Лана задумалась о сыне. Вздохнула. Больше двух лет они прожили по разные стороны земного шара. Шутка ли. Удалось ли ему преодолеть самого себя, самостоятельно, в чужой стране встать на ноги? Конечно же он возмужал,научился обходиться без родителей, почувствовал себя мужчиной. Возможно, такое испытание было ему необходимо. Но какой ценой? Ни в одном письме, ни в одном телефонном разговоре ни разу не промелькнуло даже намека на жалобу. И это уже радовало. На все их расспросы он неизменно отвечал, что у него все “ОК” и для беспокойства причин нет...

Она не заметила, как, наконец, уснула. Разбудил ее голос в динамике, сооб– щавший, что через несколько минут они совершат посадку в аэропорту ЭлЭйЭкс города Лос-Анджелес.

Глава 2

Перегнувшись через кресла родителей, почти лежа на их коленях, Инга и Вика с жадностью изучали сквозь крохотный иллюминатор землю, плывущую им навстречу. Землю, которой суждено, по возмутительному заблуждению эмигрантов, стать им “второй Родиной”.

Они продолжали плавно снижаться, сделав широкий разворот над Тихим океаном. Уже отчетливо просматривались взлетно-посадочные полосы, здания аэропорта и другие строения. Им рассказывали, что ночной Лос-Анджелес с высоты явление впечатляющее. Бескрайний ковер огней, насколько видит взгляд, и разноцветные дорожки фонариков на поле аэропорта. Но сейчас еще был день, и земля под ними, с преобладающей коричнево-серой гаммой, не способствовала приливу восторга. Даже скорее наоборот – рождала щемяще тоскливое, тревожное чувство: Лана вгляделась в лица дочерей. Инга сияла и лучилась, как в детстве, перед посещением Ёлки или зоопарка. Выражение лица Вики озадачивало. В ее, цвета предутренней ночи, глазах пряталось нечто трудно объяснимое – смесь любопытства, настороженности и...торжества. Торжества взрослого человека, достигшего своей цели.

Дружные аплодисменты пассажиров возвестили о том, что они-таки благополучно приземлились на западном побережье Северо-Американского континента. Инга гарцевала на месте, готовая рвануть вперед при первой возможности. Но проходы были плотно забиты такими же, как она, непоседами. Собственно, усидеть на месте после одиннадцати часов лета было действительно нелегко. Голос стюардессы, с металлом в интонациях, призвал пассажиров оставаться на своих местах до полной остановки двигателей и не нарушать правил полета.

Девочки впервые попали заграницу. Все было ново для них. Им казалось, что впереди их ждут одни лишь сюрпризы, причем непременно приятные. Левон сохранял олимпийское спокойствие, будто он прилетел сюда в очередную, давно наскучившую командировку. То был его щит от английской речи, обрушившейся на них со всех сторон. Заставляя дочерей заниматься языком, Лана пыталась сама не отставать от них, но у нее это плохо получалось – память была уже не та. И вот сейчас оказалось, что она не может построить даже самую элементарную фразу, не может задать вопрос. А если все же задаст, то наверняка не поймет ответа. Ситуация в аэропорту явилась первым шоком для нее и мужа. Девочки отнеслись к этому со свойственной их возрасту беспечностью.

– Где Давид? – беспокоилась Инга. – Почему он нас не встречает?

– Сначала нам надо выйти из этого эмигрантского инкубатора, – ответила Лана. – Он и вся Америка по ту сторону черты. Потерпите.

Наконец, катя перед собой тележки, груженые чемоданами и баулами, они выбрались в зал ожидания. Встречающие, прижавшись к периллам, с радостно– нетерпеливой нервозностью сканировали взглядами вновь прибывающих. Одному Богу известно, каких мук и усилий стоило им вызвать своих близких, сколько лет прождали они этой встречи. Не исключено, что иные боялись не узнать в толпе дорогое лицо. То там, то здесь всплескивались вопли, визг, всхлипы и причитания, ослепляли вспышки фото– и кинокамер.

Осматривая лица еще не встретивших, Лана вернулась к одному, не взглядом – нутром ощутив связующую нить. Бородка, длинные, собранные хвостом волосы и жутко родные темно-карие глаза...

– Мама! Папа! Мы здесь! – протискиваясь сквозь толпу, Давид бросился к родителям. Как ребенок зарылся лицом на шее матери. По-мужски крепко обнял отца. Взъерошил волосы сестрам, прижал их к себе, потом, отстранившись, с придирчивым любопытством оглядел обоих:

– Выросли-то как! Девушки совсем. Викуля, а ты так прямо загляденье! Только кончай расти, а то меня перегонишь. – Еще раз со счастливой улыбкой оглядев всех членов своей вновь обретенной семьи, Давид выставил вперед себя тоненькую смуглую девушку в Т-шёрт поверх потертых джинсов и бросил нарочито небрежно: – Знакомьтесь. Моя герлфренд.

– Кто-кто?– не поняла Лана.

– Моя девушка. Мы живем вместе. Надеюсь, вы друг другу понравитесь.

– Peggy. Nice to meet you. Welcome to America. – Улыбнувшись, girlfrend по очереди протянула всем узкую холодную ладошку. Потом, поднатужившись, с явным усилием выговорила: – Рас-туй-тэ.

Левон с Ланой переглянулись. Инга и Вика смотрели на Пегги во все глаза.

– Она филиппинка, – непринужденным тоном объяснил Давид.– Ее родители переехали в Штаты, когда ей было десять лет. Боюсь, на первых порах вам с ней будет трудновато общаться... Но чего же мы стоим? Пошли к машине.

– А мы поместимся? – засомневалась Инга. – Вон у нас сколько вещей.

– Не волнуйся. У меня вен. В нем для всего и всех места хватит.

Пегги устроилась на заднем сидении рядом с сестрами, великодушно уступив отныне принадлежащее ей место подле Давида его отцу. Она попыталась разговорить девочек. Но те, стесняясь своего английского, поначалу отвечали односложно, а то и невпопад. Однако вскоре, с помощью рук и мимики, между ними завязалось нечто вроде беседы.

Машина неслась по фривею со скоростью 80 миль в час. Пять широких полос в одну сторону, пять таких же, отделенных бетонной перегородкой, в другую. Будто вычерченные по лекало многоярусные разъезды взмывали над дорогой, образуя пластичные архитектурные конструкции.

– Чудо инженерной мысли и техники! – проговорил Левон. – Вот она, современная цивилизация во всей своей красе.

– Надо же, пальмы! Кругом пальмы, как в Африке! – изумлялась Вика.

Вот только невестки-филиппинки нам и не хватало для полного счастья, размышляла Лана, искоса, в полоборота наблюдая за смуглой девицей, в настоящий момент с отсутствующим видом глядевшей в окно.

Давид резко снизил скорость, а вскоре машина и вовсе поползла шагом.

– Там что-то случилось впереди? – спросил Левон.

– Обычное дело. Trafic, – отозвался Давид. – Час пик. Рабочий день кончился. Нам ехать через Downtown, а оттуда сейчас валом валят всех видов и рангов служащие.

Примерно через полчаса такого пути Давид съехал с фривея, пересек несколько улиц и припарковался перед длинным двухэтажным домом, отгородившимся от улицы узкой полосой экзотических вечнозеленых растений.

– Прибыли, – сообщил он. – Будем выгружаться.

– Это твой дом? Ты здесь живешь? – воскликнула Инга, с любопытством озираясь по сторонам.

– Да, я здесь живу. Но это не мой дом.

Давид деловито обошел машину, открыл заднюю дверцу и, подхватив два чемодана, направился к подъезду. Левон взял два других чемодана. Пегги, перекинув через плечо свою сумочку, предложила девочкам следовать за нею.

Они шли гуськом по длинному, унылому коридору, неприятно пахнущему то ли краской, то ли клеем. С обоих сторон были одни только пронумерованные двери. Низкие потолки гулко разносили их шаги по всей длине коридора. Давид опустил чемоданы на пол, снял с пояса увесистую связку ключей и, найдя нужный, отпер дверь под номером 127.