Текст книги "У каждого своя война"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

– Богдан... – сказал Володька, прикрыв сумкой с книгами заплаты на коленях.

– Роба... – сказал Робка.

– Что это за имя «Роба»? – удивилась мать Кости, с улыбкой глядя на ребят. – Роба – это, кажется, матросская одежда?

– Имя такое есть... – терпеливо пояснил Робка, хотя Костина мать уже вызвала в нем тихое раздражение и неприязнь. – Роба... Роберт…

– Ах, Роберт... – милостиво улыбнулась Костина мама, – ну это совсем другое дело. Красивое имя. Ну что, Костик, приглашай друзей, чего ты их держишь в прихожей?

– Во дает! – разозлился Костик. – Сама их держит, а меня спрашивает? Выяснения устроила, что за имя и откуда взялось? А я опять виноват.

– Не хами, пожалуйста, Костик, – сохраняя вежливую интеллигентность, слегка нахмурилась мать. – Разве я так учу тебя разговаривать с матерью?

– У меня есть учителя и получше, – парировал Костик и первым двинулся по коридору. Ребята неуверенно топтались на месте.

– Идите, мальчики, идите. Костик угостит вас чаем, – милостиво улыбнулась Костина мама, и ребята пошли.

В этой квартире, огромной и светлой, были и гостиная, и кабинет Костиного отца, и спальная, и отдельная комната для Кости, и просторная белая кухня с двумя огромными пузатыми холодильниками, которые Богдан, например, вообще видел воочию впервые.

– Че это? Холодильники, что ли? – шепотом спросил Богдан, выпучив глаза.

– Ну.

– Громадные какие, как в магазине... А зачем им два?

– У Костика спроси, я откуда знаю? – так же шепотом отвечал Робка.

– Ну хоромы-ы... – шептал Богдан пришибленно. – И они что, тут всего втроем живут?

– Не знаю... наверное…

– С ума сойти, падла! Тут же рыл двадцать расселить можно... – шепотом ужасался Богдан.

– Да уж ты расселил бы, – усмехнулся Робка. Они остановились на пороге гостиной – необъяснимо огромной, со сверкающей хрустальной люстрой, с лакированной, льдисто отсвечивающей мебелью. Большой круглый стол под белой скатертью, и широкие кресла в белых чехлах, и широченный диван, тоже в белом чехле, ну такой широченный, что на нем запросто могло улечься трое. И картины на стенах, большие, в тяжелых лепных багетовых рамах. На одной Ленин, читающий в кабинете газету «Правда», на другой – размытая, покрытая лужами дорога, уползающая к горизонту через бескрайнее поле с поникшей после дождя пшеницей, на третьей – бушующее море и раздрызганный тонущий корабль с рваными парусами и обломком мачты. И еще на одной картине, висящей отдельно, изображен был пожилой бородатый человек, сидящий в глубоком кресле, облокотившись о подлокотник и подперев рукой голову, он задумчиво смотрел на Робку и Богдана сквозь круглые очки, на нем был костюм и белая рубашка с галстуком.

– Кто это? – опять шепотом спросил Богдан, с суеверным страхом глядя на старика.

– Откуда я знаю? Что я тебе, энциклопедия? Кота спроси, – раздраженно ответил Робка.

Костик услышал и сказал с усмешкой:

– Ну вы даете, кореша! Это Циолковский!

На столе на белой скатерти красовались синие чашки и большой с синими цветами фарфоровый чайник, хрустальная ваза, полная печенья и конфет в цветных обертках, большой белый торт посередине, уже нарезанный на куски. Все это выглядело торжественно. Подавленные, в молчании, ребята расселись за столом. Богдан боялся положить руки на белоснежную скатерть и держал их на коленях под столом.

Костина мама величественными движениями разлила чай по чашкам, положила каждому на тарелку по куску торта.

– Меня зовут Елена Александровна, – милостиво улыбнулась Костина мама. – Пейте чай, ребята, не стесняйтесь.

– Включи телевизор, мам, – попросил Костик.

И тут произошло самое настоящее чудо. Елена

Александровна подошла к большому, полированного дерева ящику, стоявшему на тумбочке, отодвинула шторку и нажала какую-то кнопку. Засветился маленький прямоугольник, по нему побежали извилистые полосы. Перед прямоугольником была укреплена квадратная выпуклая линза, наполненная водой. Эта линза раза в два увеличивала светящийся прямоугольник, хотя несколько и искривляла его. Елена Александровна повертела какие-то ручки, полосы на экране исчезли, и... появились маленькие живые люди, и раздались голоса. Передавали какой-то спектакль.

В детстве Робка был уверен, что в радио, в небольшой коробке за круглой тарелкой, кто-то прячется, живой и маленький, и говорит разными голосами. Чтобы обнаружить этого человечка, Робка как-то разобрал тарелку радио на мелкие части. Человечка не нашел, но был жестоко выпорот матерью. Тем не менее вера его в то, что человечек этот где-то в радио прячется, Робку не покинула. И вот сейчас он увидел воочию этих маленьких людей.

Ребята, вытянув шеи, ошеломленно смотрели на экран, забыв про угощение.

– «Анну Каренину» передают, – со значением произнесла Елена Александровна. – Вы читали «Анну Каренину», ребята?

Друзья сделали вид, что не расслышали. Костик поморщился досадливо и сказал:

– Читали, читали, мама! Великое произведение, гордость русской литературы и мировой тоже, настольная книга пролетариата, мощное оружие трудящихся в борьбе за свободу и независимость угнетенных негров всего земного шара. Эта книга освещает им путь к светлому будущему, всеобщему братству и справедливости, а во главе всего этого стоит боевой авангард рабочего класса, наша великая всепобеждающая Коммунистическая партия, ум, честь и совесть нашей эпохи, учение которой непобедимо, потому что оно верно! – Костик говорил как заведенный, на одном дыхании, механическим, без всякого выражения голосом.

Робка не выдержал и прыснул в кулак. Лицо Елены Александровны потемнело от негодования, с величественного тона она сорвалась на визгливый и скандальный:

– Прекрати немедленно! Что за шутки ты себе позволяешь?! Не забывай, кто твой отец! И не старайся казаться менее воспитанным, чем ты есть! – Она вышла из столовой, шелестя полами длинного халата – они развевались, подобно огромным крыльям.

– Чего ты гусей дразнишь? – недовольно проговорил Богдан. – Возьмет и выгонит нас, а мы еще не ели, – и Богдан вонзил ложку в кусок торта, отломил большущий кусок и запихнул в рот, стал быстро и жадно жевать.

– Да ну ее! – зло ответил Костик. – Все чего-то из себя представляет! – он произнес, кривляясь и подражая голосу матери: – А вы читали последний роман Рыбакова? Называется «Шоферы»! Это ужасно! Так грубо, такие низменные страсти! За что ему Сталинскую премию дали, не понимаю!

Робка опять не выдержал и прыснул в кулак – у Костика получалось очень смешно и похоже.

– Все ей возвышенные страсти подавай... – зло заключил Костик.

– Да-а, брат, тяжело тебе живется, – насмешливо протянул Робка.

– А ты думал, легко? – Костик серьезно посмотрел на него. – Сбежал бы, да не знаю куда.

– Ты, Котяра, совсем чокнутый! – шамкая набитым ртом, сказал Богдан. – Куда бежать от такой жратвы? – Он уже уничтожил свою порцию торта, положил на тарелку еще кусок. – Ты с жиру бесишься, Котяра…

– Жри давай и помалкивай, – вздохнул Костик, сознавая, что «кореша» его не понимают, да и не могут понять, даже если бы захотели. Точно сказано, сытый голодному не товарищ.

– Ну вкуснотища-а... – качал головой Богдан. – Ну моща-а…

По телевизору продолжали передавать спектакль.

Великая Тарасова трагическим голосом произносила монолог. Ребята слушали, смотрели. Потом Робка спросил:

– Что-то я не пойму, как это передается? Радио – понятно, а это как? Изображение как создается?

– Спроси чего-нибудь полегче, – поморщился Костик. – Техника на грани фантастики.

– А где взяли? В магазине я не видел.

– Отец с работы приволок. Сказал, что скоро будут в свободной продаже. У американцев они уже до войны были.

– Брось…

– Хоть брось, хоть подними, – усмехнулся Костя.

Богдан доедал вторую порцию торта и между делом потихоньку брал из вазы конфеты горстями и совал за пазуху суконной куртки с вельветовой вставкой на груди. Он не видел, что Елена Александровна уже давно стоит в дверях и с еле заметной саркастической улыбкой наблюдает за ним. Костик и Робка к угощению так и не притронулись.

– А ты откуда знаешь, что у американцев это до войны уже было?

– Отец говорил, – ответил Костик.

– Что ж вы не едите, ребята? Чай давно остыл, – входя в комнату, с прежней величественной улыбкой спросила Елена Александровна и, подойдя к столу, погладила Богдана по кудлатой шевелюре. – Ешь на здоровье, зачем ты за пазуху прячешь? Я тебе сама с собой всего дам…

Богдан вскочил как ужаленный, опрокинул стул.

Краска залила его лицо, губы задрожали.

– Я не брал... я сестренке хотел... я... – он сорвался с места, побежал из гостиной, грохоча ботинками по навощенному паркету. В прихожей Богдан схватил свою сумку и выскочил на лестничную площадку.

– Странный какой-то паренек... – пожала плечами Елена Александровна. – Я совсем не хотела его обидеть.

– Не хотела, не хотела! – капризно закричал Костик. – Вечно ты лезешь со своими вопросами! Ну кто тебя просил?!

– Прекрати хамить, Костик! – ледяным тоном произнесла Елена Александровна. – Или я приму меры! Робка встал из-за стола, проговорил хрипло, глядя в сторону:

– Спасибо... мне тоже очень нужно... – и быстро пошел из комнаты, схватил в прихожей сумку с книгами, выскочил за дверь.

Он долго и безрезультатно искал Богдана по всем потаенным местам, которые были известны только им, и нашел наконец. Место это называлось «церковка».

Находилось оно позади темно-серых массивных десятиэтажных домов, недалеко от набережной Москвы-реки.

Здесь в окружении стареньких, купеческого вида, двух– и трехэтажных домов находилась полуразрушенная церковь с приземистыми, монастырского вида пристройками. Повсюду высились груды битого кирпича и щебня.

Если забраться по шатким деревянным мосткам-переходам на колокольню – открывался вид на Москву-реку и дома на противоположной стороне реки, целое нагромождение домов, скопище огней. Среди всей этой мешанины стен и крыш выделялся Пашков дом на холме – теперь Библиотека имени Ленина. И рядом, ближе к реке, поваленным во многих местах забором было огорожено огромное пространство – на нем свалены в беспорядке бетонные блоки, штабеля кирпичей, сквозь которые проросла трава, лопухи и крапива, непонятного назначения канавы и ямы, залитые желтой глинистой водой, бесформенные груды поржавевшей железной арматуры, металлические балки, груды гнилых досок. Еще маленькому Робке мать говорила, что здесь до войны стоял храм Христа Спасителя, а потом его взорвали.

– Кто взорвал, немцы? – спрашивал маленький Робка.

– Нет, наши взорвали, наши…

– А зачем?

– Не знаю, Робочка. Что-то другое здесь собирались строить, да вот не построили…

Здесь, на верхотуре колокольни, Робка и нашел Богдана. Он сидел на груде щебня и задумчиво смотрел на реку, на пароход-ресторан, пришвартованный к гранитной стене. Там загорались огни, и из раскрытых окошек доносилась музыка.

– Чего не отзываешься? – сердито спросил Робка. – Я его зову, зову!

– Слушай, отец у Кота атомную бомбу, что ли, делал? – спросил после паузы Богдан, продолжая смотреть на реку.

– А черт его знает! То ли бомбу, то ли ракеты. Я ж тебе говорил, он без охранника ни шагу. И мамаша Костика тоже с охранником по магазинам ходит.

– Врешь! – вскинул голову Богдан.

– Гадом буду, сам видел. Им без охранника шагу ступить нельзя.

– А Костик как же?

– Не знаю... – Робка пожал плечами. – Наверное, ценности особой не представляет.

Они одновременно рассмеялись, потом Богдан вынул из-за пазухи полную горсть конфет, лицо его излучало удовольствие.

– Во сколько натырил! Катьке отнесу! Она и не ела таких никогда!

– Слышь, Володь, а давай куда-нибудь махнем, а? – вдруг предложил Робка. – Денег заработаем... С геологами можно, а? В тайгу или... в горы. Девятый закончим и поедем, а? Можно на целину податься…

– Не-е, надо матери помогать... Катьку на ноги поставить надо... на отца надежда плохая.

– Будешь оттуда деньги присылать.

– Не, я Москву люблю... никуда не хочу – дома хочу…

– Эх, Вовка, скучный ты человек... как штаны пожарника, серые и водостойкие, – вздохнул Робка, – полное отсутствие фантазии…

– А ты, романтик прохладной жизни, – усмехнулся Богдан, – ты с Милкой всерьез ходишь или так просто?

– Тебе-то что?

– Мне-то ничего, а вот Гаврош узнает – плохо будет, башку оторвет. Это же его кадр, а не твой. Нарываешься, Робка.

– Он ее купил, что ли? – упорствовал Робка, хотя понимал, что правота в словах друга есть.

– Он с ней раньше тебя ходил.

– А теперь я с ней хожу, ему-то что? Она же сама этого захотела.

– Баба она и есть баба, у нее семь пятниц на неделе, – по-взрослому рассудительно сказал Богдан. – Гляди, Роба, найдешь на свою голову приключений…

Тебе что, в школе мало девок? Вон эта... Карасева – ну просто пончик! И ржет все время! – Богдан расплылся в улыбке. Он не умел долго быть серьезным. – Я ее за задницу ущипнул на переменке, она как давай хохотать!

– Вот и щипай свою Карасеву, – зло огрызнулся Робка, – а в мои дела не лезь, понял?

– А я и не лезу! Больно надо! Только я тебе друг, а не портянка! И у меня за тебя душа болит! Переломают тебе ребра – и будь здоров, не кашляй!

– Не каркай, Богдан, и без тебя тошно!

– Чего тебе тошно! Такую бабу отхватил, и тошно ему.

– Ты же говорил, она тебе – никак? – улыбнулся Робка.

– Ну и никак! Тощая какая-то! Ноги – соплей перешибешь!

– Все понял, – опять улыбнулся Робка. – Тебе Карасева больше нравится.

– Куда ей до Карасевой! Там хоть посмотреть есть на что! Кровь с молоком!

– А ты чистый колхозник, Богдан!

– Ну и что? Мои все родичи из деревни, значит, и я деревенский. А че в этом плохого?

– Ничего, Богдан, абсолютно! И мои родичи из деревни. Бабка вон до сих пор по своей Онеге плачет.

– Знаю, слышал через стенку, как она воет, когда одна сидит…

– Да-а, Богдан... – вздохнул Робка. – Каждый человек должен жить, где его душе хочется... А так не выходит…

Вечером Люба варила на кухне картошку, когда через открытую дверь из комнаты Степана Егорыча донесся государственный голос Левитана. И было в этом голосе что-то такое, что заставило Любу вздрогнуть, замереть напряженно у плиты.

«Передаем сообщение ТАСС...»

Степан Егорович простучал деревянной ногой через кухню, уселся у своего стола.

«Американский патрульный самолет пересек государственную границу СССР в районе...»

Степан Егорович сжал кулаки, слушал, опустив голову, и на висках у него вдруг быстро забилась, запульсировала вена. А Люба с покорным страхом думала: «Господи, что ж это, а? Неужели опять начнется?» «С ближайшего аэродрома по тревоге было поднято в воздух звено советских истребителей. Несмотря на неоднократные приказы с воздуха и земли следовать за ними, американский самолет изменил направление и пытался скрыться. Головной советский истребитель открыл огонь по американскому самолету. Самолет задымился и стал снижаться, затем упал в северном районе Охотского моря... Нота правительства СССР правительству США...» «Неужели снова?..» – с тоской подумала Люба, и под сердцем у нее стало пусто, все внутри обмерло – больше всего на свете, больше чумы и смерти, всех самых ужасных несчастий она боялась войны.

Голос Левитана умолк, зазвучал тихий вальс.

На кухне все молчали. Люба и не заметила, что пришли Игорь Васильевич, Зинаида, жена Сергея Андреевича Люся. Чуть позже подошел Сергей Андреевич.

– Так, твою мать... – выругался Степан Егорович и хлопнул себя по колену. – Выходит, мало повоевали! Еще хочется…

– Правительство не допустит, – решительно сказал Игорь Васильевич.

– Чего? – мрачно спросил Степан Егорович.

– Войны!

– Тоже мне Молотов нашелся, – презрительно сказала Люся.

– Люсь, шла бы ты к себе, – тихо сказал Сергей Андреевич.

– А его никто и спрашивать не будет! – сказал Степан Егорович. – В сорок первом-то тоже не больно товарища Сталина спросили! А как вмазали нам по сопатке, так мы до самой Москвы прочухаться не могли.

– Что верно, то верно... – задумчиво подтвердил Сергей Андреевич.

– Я этих разговоров, считайте, не слышал! – повысил голос Игорь Васильевич. – За такие разговоры знаете что полагается!

– Знаем, грамотные, – усмехнулся Сергей Андреевич, – что полагается и кому полагается!

– Думаете, одни вы воевали?! Хотя такие гордые, прям не подступись! Думают, им все дозволено! Все воевали! Вся страна, понимаете, напрягала силы!

– Особливо ты напрягался, Игорь Васильевич, – усмехнулся Сергей Андреевич, – в Алма-Ате…

– Он там одним органом, не при женщинах будь сказано, груши околачивал, – добавил с издевкой Степан Егорович.

Женщины засмеялись оскорбительным смехом, смотрели на Игоря Васильевича очень двусмысленно.

– Ох, Игорь Васильевич, показал бы этот свой орган, – сказала Зинаида, хохоча, – которым груши околачивал!

– Да у него там небось ничего и не осталось! – хихикнула Люся.

– Бабы, бабы! – предостерегающе прикрикнула Люба.

Игорь Васильевич стоял бледный, сжав кулаки. Потом визгливо крикнул, сверкнув глазами на Сергея Андреевича:

– Думаете, товарищ Сталин умер, так все можно! Святое грязью обливать можно?! Теперь я догадываюсь, о чем вы там роман по ночам строчите! На наше героическое прошлое клевету льете?!

– Ты легче, легче, музыкант хренов! – вдруг рассвирепел Степан Егорович и поднялся с табурета. – Ты это героическое прошлое со стороны видел! Когда в ресторанах чаевые сшибал!

– Ах так? – задохнулся от гнева Игорь Васильевич. – Н-ну, хорошо... вы пожалеете о своих словах! Еще как пожалеете! – он погрозил Степану Егоровичу кулаком и выскочил из кухни, кричал уже в коридоре: – Хамье! Люмпены! Родимые пятна на теле советского общества!

– К-как он сказал? Кто? Лю... люм... кто такие? – Степан Егорович даже растерялся.

– Люмпены, – улыбнулся Сергей Андреевич. – Ну, вроде... оборванцы, беспризорники…

– Это почему же беспризорники? У нас дом есть, работа... Совсем, что ли, из ума выжил? Паразит… тьфу! – рассердился Степан Егорович. – Небось сейчас сел и донос пишет.

– Ты потише, Степан, – сказала Зинаида. – Он в коридоре слушает.

Игорь Васильевич действительно стоял в коридоре, открыв дверь в свою комнату, и слушал затаив дыхание.

– А пусть слушает! – махнул рукой Степан Егорович и проговорил громче: – На нас пиши – не пиши, взятки гладки!

– Ты не шути, Степан, – сказала Люба, – а то загонят за Можай…

– А нам все равно! Что Москва, что – Сибирь! – усмехнулся Степан Егорович. – В Сибири-то, на морозе, говорят, пьется легче!

И все разом с облегчением рассмеялись. И сразу забылось тревожное сообщение Левитана, все занялись делами, которых у каждого было невпроворот. Ушли к себе Люся и Сергей Андреевич, ушла Зинаида, бормоча, почему до сих пор не пришел с работы Егор, небось в пивную наведался, паразит, свинья грязь всегда найдет, придет пьяный – на порог не пущу. Люба стала вновь чистить картошку, думая о том, что скоро придет с работы Федор Иванович, а у нее ничего не готово. Тяжело с его язвой работать в вечернюю смену, ест что попало, всухомятку. Потом она вспомнила, как третьего дня в школе на родительском собрании классный руководитель говорила ей, что у Робки совсем плохи дела с учебой, страшно много прогулов, хулиганство – швырнул в окно директорского кабинета кирпич, чуть человека не убил.

– Это не он, – невольно перебила Люба, вспомнив ночной разговор с сыном.

– Как это не он, когда – он, – снисходительно усмехнулась классная руководительница, средних лет женщина в строгом, мужского покроя сером костюме. – Я понимаю, каждый родитель стремится защитить своего сына или дочь, но этим вы оказываете им медвежью услугу.

– Он мне говорил, что это не он, – упрямо сказала Люба. – Я ему верю, он мне никогда не врет.

– Вы в этом уверены? – Опять снисходительная, даже сочувствующая улыбка появилась на губах классной руководительницы. – Подростки в его возрасте и с его наклонностями всегда много врут.

– Мне он никогда не врет, – с тем же упрямством повторила Люба.

– Хорошо. Значит, он вам рассказывает про все свои художества? – Голос классного руководителя сделался ледяным. – Почему же вы не принимаете меры? Или вы ждете, когда он натворит такое, что... его, как… вашего старшего сына, отправят в тюрьму? В конце концов, это ваше дело, дорогая моя! – Классная руководительница перешла на официально-фамильярный тон. – Но мы вовсе не желаем, чтобы позор лег на всю школу!

Если бы они разговаривали один на один, Люба сказала бы этой курве все, что она про нее думает, но в классе сидело полно родителей, и все напряженно слушали, явно осуждающе глядя на Любу.

– К тому же нездоровое влияние вашего сына и его дружка Богдана распространяется на весь класс.

Средний уровень успеваемости за четверть резко снизился, увеличилось количество разных ЧП. Поймите, я должна принимать меры. Думаю, другие родители меня поймут и одобрят мои действия…

И многие родители в знак одобрения закивали, кто-то сказал:

– Давно пора принимать меры.

– Что вы хотите сделать? – едва слышно спросила Люба.

– Скажите, Любовь... э-э, простите, забыла ваше отчество…

– Можно и без отчества, – резко сказала Люба.

Страх и неуверенность у нее прошли. Она поняла, что сыну ее, Робке, угрожает опасность, и Люба была готова защищать его, как тигрица, и она сразу вся подобралась, как перед прыжком, лицо приняло жесткое, бесстрашное выражение.

– Как бы вы отнеслись, если бы мы предложили перевести Роберта в школу вечерней молодежи? – медленно, сбавив тон, произнесла классная руководительница. – Там такие же условия, уровень преподавания высокий, совсем не хуже, чем у нас…

– Нет! – резко сказала Люба. – Не пойдет он в вечернюю.

– Но мы можем его убедить... все вместе... – улыбнулась классная.

– Не буду я его убеждать. Я не хочу, чтобы он куда-то переводился. Поступил в эту школу и закончит ее.

– Но послушайте! – не выдержал один родитель – худощавый, болезненного вида мужчина, в очках в роговой оправе. – Этот вопрос касается не только вас.

Наши дети…

– Ваши дети могут учиться в этой школе, а мой сын не может учиться в этой школе?! – Люба поднялась с парты, на которой сидела, вытянув в проход между партами ноги. – Из моего сына козла отпущения решили сделать? Да я... Я вас... Я к министру пойду! Я вам такое устрою! Сына рабочего человека за второй сорт держите?! Ах, вы... А может, вы просто воспитывать ребят не умеете? Может, это вас надо куда-нибудь перевести? Между прочим, у нас в доме Баглаенко живет! Так вот мой Роберт прекрасно дружит с ним…

– Кто это Баглаенко? – с недоумением спросил кто-то из родителей.

– О ком вы говорите? – резко спросила классная. – Кто этот Баглаенко?

– Ах, вы не знаете? Это, между прочим, танкист, полковник, Герой Советского Союза! Он Берлин брал! Прошел славный путь! Он с маршалом Жуковым дружит! Так вот этот Баглаенко сколько раз приходил к нам в гости. И мне лично говорил: «У вас замечательный сын, Любовь Петровна!» Петровна, между прочим, мое отчество, запомнили? Так вот я завтра же пойду к Баглаенко и все ему расскажу! Пусть он разберется с вашей школой и с вами лично! Пусть выяснит, кому куда надо переводиться. Я ему скажу, как изничтожают сына погибшего на фронте солдата!

– Но позвольте... – Вид у классной был обескураженный – рассказ про Героя Советского Союза Баглаенко явно произвел впечатление, даже напугал классную руководительницу. – Я совсем не настаиваю... Я просто предложила вам подумать. Поверьте, нам совсем не безразлична судьба вашего сына, мы за нее в ответе... И отметки у него, в общем, не такие уж плохие. Он замечательно усваивает историю, да, да! – Классная вдруг нежно и обворожительно улыбнулась Любе. – Историк Вениамин Павлович неоднократно хвалил его и на педсовете говорил о нем хорошие слова.

Так что вы напрасно, Любовь Петровна, так сразу жаловаться... И это прекрасно, что он дружит с таким замечательным человеком, Героем Советского Союза. Я не знала об этом, но теперь спокойна…

Люба слушала, смотрела на нее и едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться ей в лицо. «Ну, курва... – злорадно думала она. – Завертелась, как угорь на сковородке. Тварь паскудная. Ты только такой разговор и понимаешь...» Люба не расхохоталась, а сказала озабоченно:

– Вы меня извините, пожалуйста. Я на работу опаздываю. Мне сегодня в ночную смену, уже время… а мне час на дорогу…

– Да, да, конечно! – еще обворожительнее улыбнулась классная. – Я вас не задерживаю. Всего хорошего…

Выйдя из школы, Люба громко и зло расхохоталась, а потом вдруг заплакала и всю дорогу до дома всхлипывала, платком утирая глаза, и шепотом ругала всех – Робку, классную руководительницу, школу и вообще всю эту чертову жизнь. Дело было в том, что Люба безбожно врала – никакого Героя Советского Союза Баглаенко не существовало, Люба придумала его в ту секунду, когда поняла, что Робку собираются попросту выпереть из школы…

И вот теперь, пока она чистила картошку, все это вспоминалось, и не только это. Вот учитель истории Вениамин Павлович ей понравился. Когда он пришел, Люба встретила его в Штыки, но потом разговорились, и Люба даже приготовила ему чаю, достала банку с вареньем.

– Его учителя несколько раз видели, когда он играл на деньги в расшибалку или в пристенок, черт его знает, как там это называется, – говорил Вениамин Павлович. – В общем, ничего страшного, кто в детстве не играл на деньги? – Историк усмехнулся. – Только не надо учителям попадаться. Ведь учителя, Любовь Петровна, бывают разные…

– Верно говорите, – вздохнула Люба. – Эта расшибалка – как скарлатина, все переболеть должны…

– Возраст у него опасный, вот что я вам скажу…

Да еще отца нет. В этом возрасте отец ох как нужен…

– Где же его взять, если нету, – развела руками Люба.

– Я понимаю…

– Отчим есть, так он его не уважает... И я тут ничем не помогу. Заставить уважать никого нельзя.

– Вы умная женщина, Любовь Петровна, – улыбнулся Вениамин Павлович.

Люба тоже признательно улыбнулась ему, а сама смотрела на его бугристый шрам на лбу, какой шевелился, вздувался и опадал. Она не выдержала и спросила:

– Вы меня извините, Вениамин Павлович, это вас на фронте так?

– На фронте... – усмехнулся историк. – Чудом живой остался... Ребята его боятся. – Вениамин Павлович с улыбкой потрогал шрам.

– Боятся? – удивилась Люба.

– Ага... Я как начну из себя выходить, так он у меня багровый становится и надувается – очень впечатляет, – и учитель рассмеялся, потом посерьезнел, проговорил: – Короче говоря, парнишка у вас талантливый, но горячий... импульсивный, не всегда отдает себе отчет в своих поступках... Так что вы уж… посматривайте за ним…

И вот сейчас Люба с тоской подумала, как она может за ним присматривать, когда он уже за девками бегает? Когда работа все силы и время отнимает, когда дома дел выше крыши, бабка больная, Федор Иванович вечно скулит и жалуется, Борька в тюрьме сидит. Ведь всем амнистия была, всех выпустили, а Борька не пришел. Видно, и там, в лагере, чего-нибудь натворил…

Или, не дай бог, завертело его по лихой дороге, ох, не дай бог!

А за спиной Степан Егорович и Сергей Андреевич что-то бубнили про сбитый американский самолет и про то, что это чревато серьезными последствиями, но мы, дескать, не уступим, и если надо будет, то снова пойдем, как один, потому что такой уж мы народ – если Родина в опасности, то все, как один... добровольно... не щадя жизни своей... Потом Сергей Андреевич ушел, и Степан Егорович молча скрипел табуретом, вздыхал, чиркал спичкой, прикуривая папиросу. Люба чувствовала на спине его тяжелый, внимательный взгляд. Было в этом взгляде нечто важное... то, что возникло между ними, когда они гуляли по кладбищу, а потом ехали домой.

Люба оглянулась, быстро оглядела его, всего целиком. Степан Егорович сидел, выпрямившись, на табурете, в офицерской гимнастерке, плечистый и поджарый.

И лицо у него было совсем не старое, с крепкими сильными чертами, и руки красивые... только вместо одной ноги – деревянная култышка. Степан Егорович перехватил ее взгляд, смутился.

– Робки что-то опять нету, – сказала Люба.

– Придет... – Степан Егорович кашлянул в кулак, повторил: – Придет... Его дело молодое – после гулять будет некогда…

В коридоре заголосил звонок. Люба встрепенулась, бросилась открывать. Нина Аркадьевна тоже вышла в коридор. На пороге стоял участковый Гераскин.

– Если вы идете к ним, то звонить надо четыре раза, а не два! – нервно проговорила Нина Аркадьевна.

– А я арифметику плохо знаю, – улыбнулся Гераскин, – со счета сбился!

Нина Аркадьевна оскорбленно фыркнула и пошла к себе. Полы ярко-синего китайского халата развевались, как крылья летучей мыши. Гераскин крякнул, войдя на кухню, за руку поздоровался со Степаном Егоровичем:

– Здорово, фронтовая душа. Как живется-можется?

– Да живы, что нам сделается? – развел руками Степан Егорович.

– С чем пожаловал, Гераскин? – весело спросила Люба, а у самой сердце екнуло – вдруг что-нибудь про Борьку скажет?

– Что старший пишет? – спросил Гераскин, строго глядя на нее.

– Да не пишет давно! Амнистия когда еще была, больше года прошло, а он молчит. И не объявляется, – несчастным голосом ответила Люба. – И справки не знаю, где навести. Помог бы, Гераскин.

– А чего тут справки наводить? Я тебе и так могу сказать, значит, не сочли возможным.

– Что не сочли? – не поняла Люба.

– Амнистировать. Небось он и там гонор свой показывал, вот и остался досиживать…

– Что уж теперь об этом толковать, – вздохнул Степан Егорович, – немного осталось. Люба, сколько осталось, год-два?

– Сколько суд определил, столько и осталось, – сказал Гераскин. – Считай – не считай, меньше не сделается. Дай ей и не об этом думать надо.

– Об чем же еще? – насторожилась Люба.

– У тебя младший растет, Люба... – Гераскин помолчал, добавил многозначительно: – И я уже кое-что слышал... какие он дружбы с Гаврошем водит... и еще кой-чего слышал…

И тут Люба сорвалась. Нервы не выдержали.

– Что ты слышал? Что?! Дармоед несчастный, губошлеп! Ты поменьше слушай да побольше работай! А то вон ряшку наел, в зеркале не помещается! И туда же! Он слышал! Что вы парня загодя к тюремным воротам толкаете? А ну, вали отсюда к чертовой матери, чтоб духу твоего здесь не было. Или я за себя не ручаюсь! Гераскин вскочил со стула, принялся решительно напяливать фуражку:

– Н-ну-у, хорошо... расчудесно... Ты меня еще попомнишь, ты у меня запляшешь…

– Не пугай! Пуганые! Лучше пятерку отдай, что неделю назад брал! Или забыл уже?! Так напомню, не постесняюсь! – Глаза Любы полыхали яростным голубым огнем, и смотреть в эти глаза сейчас было трудновато.

– Хорошо, хорошо, – кивал Гераскин. – Я тебя припеку, век помнить будешь. Я тебе сделаю козу…

– Топай отсюда, Гераскин, подобру-поздорову! На кухню заглянула жена Сергея Андреича Люся, спросила испуганно: