Текст книги "У каждого своя война"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

– Понесло его... – шепнул Поляков. – Сейчас кому-нибудь пару влепит.

– Ну, кто хочет пятерку заработать?

– Да вы отродясь никому пятерок не ставили, Вениамин Павлович! – раздалось опять с галерки.

– Неправда! Роберту Крохину ставил! Матвиенко ставил! Чернышеву ставил... А сейчас сразу можете заработать пятерку – в четверти!

– Фьюи-ить! – присвистнул кто-то.

– Если до звонка... – Вениамин Павлович посмотрел на часы, – кто-нибудь напишет на доске сто дат – получит пятерку в четверти. Сто исторических дат.

– А если не напишет? – спросили опять-таки с галерки.

– Двоечка в четверти, – усмехнулся Вениамин Павлович. – Тут уж, милейшие мои лоботрясы, или пан – или пропал.

– Любые даты писать можно? – спросил Робка.

– Любые... Что, хочешь рискнуть? – Историк испытующе смотрел на Робку. – Давай, Крохин, риск – дело благородное.

Робка встал и не спеша направился к доске. Предложение историка выглядело заманчивым и, главное, вполне выполнимым. Другие ученики не вызвались писать, инстинктивно чувствуя какой-то подвох, опасность, в основе которых лежало исконное недоверие к учителю.

– Пока Роберт будет писать, мы с вами поговорим о начале Первой мировой войны…

Голос учителя постепенно затихал, и наконец Робка остался в полной тишине. Задумавшись, он держал кусок мела. Самые разные даты вспыхивали в памяти и тут же исчезали, даты наскакивали друг на друга, метались из стороны в сторону. Робка потер лоб, рассеянным взглядом окинул настороженный класс и начал писать, постукивая мелом по доске. Вениамин Павлович рассказывал о Первой мировой войне, о коалициях империалистических государств, затеявших передел мира, об интересах буржуев-империалистов и время от времени оборачивался на Робку. Тот писал не останавливаясь, мел крошился, сыпался на руку, на пол. Росла колонка цифр... одна... вторая... Вот он остановился, уставившись в пол, потом бросил взгляд в окно, отвернулся, но тут же посмотрел снова. Неужели ему показалось? Робка шагнул к окну и посмотрел внимательно…

Он не ошибся. Через переулок, напротив школы, стояли Милка и Гаврош. Они о чем-то разговаривали.

Вот Гаврош взял Милку за руку и почти насильно повел за собой, но она вырвала руку, остановилась. Гаврош пошел на нее, сжав кулаки и говоря что-то угрожающее, а Милка, видно, отвечала, отчего Гаврош свирепел еще больше Потом Робка увидел Вальку Черта. Тот стоял в нескольких шагах от них, на углу бревенчатого двухэтажного дома, засунув руки в карманы брюк и покуривая папиросу.

– Так что, как мы с вами видим, первая империалистическая война была несправедливой со стороны всех воюющих государств... – рассказывал Вениамин Павлович, оглянулся на Робку и удивился, увидев его стоящим у окна.

Богдан, Костик и другие ученики тоже с недоумением смотрели на Робку, неподвижно стоявшего у окна.

Что он там рассматривает? Почему не пишет – звонок скоро.

– Звонок скоро, дурик, чего стоишь? – прошипел Богдан.

– Богдан, может, ты хочешь написать сто дат? – резко спросил Вениамин Павлович.

– Я? – испугался Богдан. – Я не-е…

– Тогда молчи и слушай. Или пару схлопочешь.

Робка увидел, как Гаврош вдруг ударил Милку по лицу наотмашь. У Милки даже голова дернулась назад.

А Гаврош ударил ее снова. Робка издал горлом непонятный звук и вдруг ринулся из класса.

– Крохин, ты куда?! – только и успел крикнуть Вениамин Павлович, потом вздохнул, открыл классный журнал, достал авторучку и не спеша вывел напротив Робкиной фамилии жирную двойку. – Как видите, дорогие мои лоботрясы, сто дат написать – это вам не ху-хры-мухры, для этого кое-что знать надо... – Историк встал из-за стола и медленно подошел к окну. И следом за ним все ученики кинулись к окнам. Историк покосился на них, но сделал вид, что не замечает.

Они все увидели плачущую девушку на другой стороне переулка. А над ней нависал парень и выговаривал что-то злое, сжимая кулаки и замахиваясь, чтобы ударить. Потом из школы вылетел Робка. Вениамин Павлович и другие ученики класса увидели его, когда он бегом пересекал переулок. Робка подлетел к парню и девушке и встал между ними, с силой толкнул парня в грудь. Девушка, видимо, испугалась за Робку, попыталась встать между ними, отодвинуть Робку, но тот упрямо стоял на месте, загораживая парню дорогу.

– Это же Гаврош! – громко сказал Богдан и кинулся опрометью к двери, вылетел в коридор.

Возникло секундное замешательство – все ученики смотрели на Вениамина Павловича.

– Ну что стоите? – вполне серьезно сказал он. – Выручайте товарища!

И почти весь класс ринулся к двери, грохоча ботинками и толкаясь. Нахмурившись, Вениамин Павлович смотрел, как в переулке Робка дерется с плечистым крепким парнем, который выглядел старше и опытнее в драке. Девушка что-то кричала, пытаясь загородить Робку, но тот парень легко отшвыривал ее в сторону, как кошку, и бил Робку расчетливыми тяжелыми ударами.

А неподалеку другой парень с безучастным видом наблюдал за дракой, попыхивая папиросой. Переулок был пустынен, и редкие прохожие поспешно переходили на другую сторону, прибавляя шаг.

И тут из школы посыпалась орава ребят и девчонок.

Переулок заполнился девичьими визгами. Впереди всех мчался Богдан.

Вениамин Павлович усмехнулся и покачал головой, и подумал, что все же не зря он что-то такое изо дня в день долбит этим лоботрясам, видно, кое-что оседает у них в мозгах, и есть надежда, что вырастут приличные, порядочные люди…

Избиение прекратилось. Ученики окружили девушку, Робку и того парня, Гавроша. Робку тут же схватили за руки и утащили за спины ребят, а перед Гаврошем лицом к лицу оказался Богдан. Он обмирал от страха, но не уходил, сжимая кулаки и облизывая пересохшие губы. Он смертельно боялся Гавроша, но еще больше боялся опозориться перед всем классом.

– Уйди, Богдан, задавлю... – Черные глаза Гавроша были страшными, губы кривились и нервно подергивались.

– Сам уходи... – не помня себя от страха, выдавил Богдан. – Робку бить не дам!

– Сучонок твой Робка, понял! Я ему пасть порву! Кореш называется! Бабу у меня захотел отбить! Что за это полагается, знаешь?

– Щас милицию позовем! – сказал кто-то в толпе ребят. – Вали отсюда!

– Ух ты-ы, как я испугался! – расплылся в зловещей улыбке Гаврош. – А вот это кто хочет попробовать?! – и Гаврош выдернул из кармана нож. Блеснуло на солнце длинное узкое лезвие. Гаврош сделал выпад вперед, и толпа учеников, наступая друг другу на ноги, шарахнулась во все стороны.

– Куда ж вы, сыночки?! – гоготнул Гаврош. – Сыночки-фраерочки! Давай по одному, всем достанется, никого не обижу!

Тут сбоку вынырнул Валька Черт и пронзительно, по-разбойничьи свистнул и захохотал:

– Гаврош, вон тому, рыжему, отвесь пендаля!

Гаврош двинулся на учеников, раздавая пинки налево и направо, и нож сверкал в его руке. Этот нож будто гипнотизировал учеников – сколько страшных историй они слышали и сами рассказывали друг другу про блатную шпану, пускающую в ход финку при любом случае. И только Богдан, когда Гаврош ударил его ногой, бросился вперед и отчаянно замолотил кулаками, попав пару раз Гаврошу в лицо. А потом произошло нечто молниеносное, неуловимое глазом, и в следующую секунду Богдан как-то боком пошел к деревянному дому, держась рукой за левое плечо.

А Гаврош в обнимку с Валей Чертом, пританцовывая, удалялись по переулку и громко распевали:

 
Таганка, все ночи, полные огня,
Таганка, зачем сгубила ты меня,
Я твой бессменный арестант.
Погибли юность и талант в стенах твоих,
Таганка-а…
 

Вениамин Павлович, наблюдавший из окна, тоже не выдержал и побежал на улицу. Когда он выскочил в переулок, все закончилось. Гавроша и Вальки Черта и след простыл. Весь класс окружил Богдана, который стоял, прислонившись к бревенчатой стене дома, и зажимал рану на плече. Сквозь пальцы сочилась кровь.

Девушки галдели, как воронья стая:

– Врача надо! Вениамин Павлович, Володю Богдана ножом пырнули!

– В милицию заявить надо!

– Эх вы, мальчики! Выручать побежали – выручалы!

– А чего сделать можно, если нож у него?!

– Ладно, струхнули, так молчите!

– Ну-ка, покажи! – потребовал Вениамин Павлович, отнимая руку Богдана от плеча. Курточка была разрезана на плече, и материя намокла от крови. Вениамин Павлович надорвал курточку, осмотрел рану и приказал коротко: – А ну, в медпункт быстро! – и, взяв Богдана за руку, повел за собой к школе. Ученики гурьбой двинулись за ними, галдя на ходу, обвиняя друг друга и оправдываясь.

А Робка и Милка стояли неподалеку в скверике, и Милка платком утирала кровь с лица Робки, всхлипывала, приговаривала плачущим голосом:

– Ну чего ты выскочил? Чего полез, дурачок, а? Разукрашен Робка был здорово: губа разбита, глаз заплыл, на скуле кровяная ссадина. Он уклонялся от Милкиной руки с платком, облизывая разбитую губу.

– Герой нашелся! Доволен, досталось?

– И тебе досталось... – чуть улыбнулся Робка и осторожно, кончиками пальцев, погладил Милку по ссадине на щеке.

– Ох, Робка, Робка... – Глаза у Милки вдруг засияли. – Сумасшедший ты парень…

И хоть ныло побитое лицо, разбитая губа и заплывший глаз, на душе у Робки пели победоносные трубы, и сердце стучало упруго и сильно. Так оно бьется, когда человек уверен в своем поступке, когда он живет в полном согласии с самим собой.

– Ты что, из школы нас увидел? – спрашивала Милка.

– Увидел…

– Робочка... – Она обняла его, взъерошила волосы, поцеловала в разбитую губу, потом в заплывший глаз, быстро осыпала поцелуями все лицо и гладила, ерошила волосы. Робка воровато стрелял глазами по сторонам, не видит ли кто, как они обнимаются и целуются среди бела дня, никого не стесняясь. А вдруг из школы смотрят, оттуда хорошо виден скверик. И действительно, из открытого окна на втором этаже раздался протяжный крик Володьки Богдана:

– Роба-а! Иди даты-ы дописыва-а-ать! Вениами-ин Палы-ич жде-ет!

– Ты подожди меня! Урок еще не кончился. А после истории я смоюсь. Подожди, а? – он просительно заглянул в ее глаза. – Подождешь?

– Подожду…

– Это что за дата? – спрашивал Вениамин Павлович.

– Битва при Грюнвальде, – четко отвечал Робка.

– А это? – Вениамин Павлович тыкал пальцем в следующую дату’.

– Битва народов при Лейпциге с Наполеоном.

– А это? Это?

– Второй съезд РСДРП, а это – мой день рождения.

– При чем тут твой день рождения? – удивился историк.

– Вы сказали, любые даты, – не смутившись, ответил Робка.

– Н-да-а, брат, разделали тебя под орех... – усмехнулся Вениамин Павлович, разглядывая разукрашенную физиономию Робки.

Богдан и Костик, сидевшие за передней партой, тоже заулыбались. Рука у Богдана висела на перевязи из бинта, и он тоже чувствовал себя героем. В медпункте врач, молодая женщина Валерия Андреевна, наложила на рану пять швов, смазала какой-то черной вонючей мазью, забинтовала, спросила Вениамина Павловича:

– В милицию сообщили?

– Еще нет, – ответил историк.

– Надо обязательно сообщить, – строго сказала врач. – Резаная рана. Холодное оружие – обязательно надо. – Она взялась за телефонную трубку, но Вениамин Павлович, поймав умоляющий взгляд Богдана, остановил ее:

– Не надо, Валерия Андреевна. Я сам сообщу. Начальник нашего районного отделения – мой хороший знакомый, я ему скажу.

Теперь Богдан тоже чувствовал себя героем события и потому осмелился сказать:

– Сто девять дат, Вениамин Палыч, законная пятерка.

– Что ж, не возражаю... – Историк подошел к столу, исправил жирную двойку на еще большую, в три клетки пятерку, потом полистал журнал, покачал головой. – Что ж это у тебя делается, Крохин? По другим предметам одни двойки да тройки... и прогулы, прогулы... картина неприглядная. Да и у вас, друзья, положение не лучше. Просто удручающее положение. Почему так плохо учитесь?

– Способностей маловато, – притворно вздохнул Богдан.

– Мы стараемся... – скромно потупив взгляд, добавил Костик.

– Ты-то уж молчи, сын академика, лоботряс! – Вениамин Павлович сердито глянул в сторону. – Отец ведь со стыда сгорит, если узнает.

– Он не узнает... – так же потупив глаза в пол, скромно ответил Костик. Вениамин Павлович на эти слова только усмехнулся:

– Ох, ребята, вы ведь в десятый класс переходите.

Как можно не хотеть учиться, не понимаю?

– Мы очень хотим! – Костик даже приложил руку к сердцу. – Способности у нас средние, против природы, как говорится, не попрешь.

– Уж ты-то молчи про природу. За отца твоего обидно, что сын у него такой оболтус... Н-да-а, ребята, что вас ждет в будущем, ума не приложу... А ты, Роберт…

Обязательно нужно учиться, именно тебе. И память у тебя отличная…

– Мы в десятом классе вот так будем учиться, Вениамин Палыч! – Костик поднял вверх большой палец. – Честное комсомольское.

– Да? – усмехнулся историк. – Свежо предание…

Роберт, брат пишет?

– Нет... уже больше года. Мать очень переживает.

– Будешь тут переживать, – вздохнул Вениамин Павлович, – потому тебе и надо учиться. Именно тебе, понимаешь?

– Да ладно... – Робка отвел глаза. – Какая разница... Меня в институт не тянет.

– Понятно... – Вениамин Павлович о чем-то подумал, спросил: – Вы как сейчас, домой или по подворотням шляться?

– Домой! – хором ответили Костик и Богдан.

– Роберт, меня домой не проводишь? Поговорить надо.

– Не могу, Вениамин Павлович. Меня ждут…

– Ладно, в другой раз, счастливо, бездельники. – Было видно, что историк совсем не обиделся.

На Болотном сквере, где, по преданию, когда-то давным-давно казнили Емельяна Пугачева, у центрального входа работал большой фонтан. Сильные струи воды, подсвеченные снизу разноцветными фонарями, взмывали высоко, пенились, обрушиваясь вниз. Синие, красные, желтые. На лавочках было полно народу, сидели молодые и пожилые, и все зачарованно смотрели на струи фонтана, на бурлящую внизу воду. От центрального входа от чаши фонтана в разные стороны тянулись аллеи, освещенные редкими фонарями, и были там укромные уголки, где совсем темно и ровная стена подстриженного кустарника укрывала от любопытных глаз. На одной из таких лавочек сидели, обнявшись, Милка и Робка.

Прежде чем попасть сюда, они ходили в «Ударник» смотреть «Кубанских казаков», съели мороженое, выпили пива, потом долго бродили по переулкам. Небольшие уютные дворы с кустами сирени и жасмина, со старыми корявыми тополями, дома больше трехэтажные, с освещенными окнами, и во дворе вокруг вкопанных в землю столиков сидят целые компании, светят огоньки папирос, слышны переборы гитарных струн, девичий смех, поющие голоса, молочными пятнами белеют девичьи платьица и рубашки ребят. И такой дурманящий запах стоял в вечернем воздухе. Робка жадно вдыхал этот пахучий воздух и никак не мог надышаться. Потом они вышли к набережной, прошли через Малый Каменный и оказались перед Болотным сквером, нашли укромную глухую аллейку, сели на влажную от росы лавочку. Робка, как истый джентльмен, постелил на лавку свою куртку.

Мимо прошла компания ребят с гитарой. Они дружно пели:

 
Я женщин не бил до семнадцати лет,
В семнадцать ударил впервые,
С тех пор на меня просто удержу нет,
Налево-направо я им раздаю чаевые…
 

– А ты в школе за кем бегал? – вполголоса спрашивала Милка.

– Да не получалось как-то, – пожал плечами Робка.

– Ни за кем ни за кем? – допытывалась Милка, и глаза ее блестели совсем рядом, в голосе слышалось недоверие.

– Нравилась одна... Сразу, как только смешанные школы сделали. С восьмого класса. Ну нравилась, а потом разонравилась. Она с Голубевым ходить стала... отличник у нас есть, пижон дешевый, – Робка презрительно скривил губы.

– Ну разве это любовь? – вздохнула разочарованно Милка. – Ты вот «Леди Гамильтон» видел?

– Не-а... ребята говорили – мощное кино.

– Там такая любовь, Робка, такая... – Милка в избытке чувств закатила глаза.

– Любовь до гроба – дураки оба... – усмехнулся Робка.

– Сам ты дурной, – обиделась Милка, но тут же мысли ее перекинулись на «Леди Гамильтон», и глаза вновь заблестели, загорелись мечтой, – там так все красиво... И люди такие... благородные, честные. Неужели такие в жизни бывают? Ты посмотри обязательно, Роба, шикарное кино, как сказка... Я вот думаю, для чего люди живут?

– Чтобы построить коммунизм, – твердо сказал Робка, – защищать Родину... чтобы была всеобщая справедливость... Чего, разве не так?

– Не знаю... – она погрустнела. – Мне кажется…

Нет, мне хочется, чтобы – для любви... Только чтоб любовь была самая-самая настоящая! Чистая-чистая! Как слеза! Чего ты улыбаешься, дурачок? Тебе взрослая девушка говорит. Я кое-что повидала, не то что ты, понял?

– Конечно, повидала... С Гаврошем…

– И с Гаврошем... и с другими... и все какие-то грубые, наглые, хуже скотов…

– И много у тебя их было? – спросил Робка и тут же пожалел, что спросил. Милка вскинула голову, чуть отодвинулась от него, смотрела долго, изучающе, и выражение лица сделалось странным – грустным и в то же время насмешливым. Спросила после паузы:

– Для тебя это имеет значение?

– Да нет... – смутился Робка, поняв, что вопрос был задан оскорбительный, жлобский вопрос. – Просто так спросил…

– Ах, просто та-ак... – растягивая слова, повторила Милка. – Тогда я тебе потом отвечу. Посчитаю, сколько их было, и скажу. Чтобы точная цифра была, чтобы не ошибиться. Тебе точная цифра нужна, да?

– Кончай, Милка... Честно, просто так спросил, без всякой задней мысли. – Он попытался обнять ее, но она отстранилась и все изучающе смотрела на него.

Робке стало неуютно под этим взглядом, неловко. – А если такой любви не будет? – спросил он.

– Какой «такой»?

– Про какую ты говорила... Как вот «Леди Гамильтон»... Одна-единственная... до гроба…

– Как это не будет? – удивилась Милка.

– Ну вот проживет человек жизнь, а такую любовь не встретит, разве так не бывает? Да сколько хочешь!

– Мне их жалко... – прошептала Милка и потянулась к нему, ее полураскрытые губы ждали поцелуя, – они зря жизнь прожили…

Они изо всех сил обнимали друг друга, шептали что-то и целовались ненасытно, не замечая, как течет время, как начали один за другим гаснуть фонари, и перестал шуметь фонтан, и сквер медленно погружался во тьму. Гудели через Малый и Большой Каменные мосты редкие машины, длинные лучи света от фар скользили по стенам домов.

Потом Робка провожал ее домой. Губы у него и у нее распухли от поцелуев и саднили. Милка смеялась, что завтра от девчонок в столовке спасаться придется – замучают расспросами. И вдруг из темноты, как черт из бутылки, вынырнул Гаврош. Кепка была надвинута на брови, воротник пиджака поднят, руки в карманах. Робка и Милка разом остановились, замолчали. За Гаврошем в темноте угадывались еще двое или трое ребят – светили огоньки цигарок. И вдруг за спиной раздался шорох, Робка резко обернулся и нос к носу столкнулся с Валей Чертом. Тот улыбался, перебрасывал из одного угла рта в другой изжеванный окурок папиросы.

– Здорово, Роба! – обрадованно произнес Черт. – Куда это ты топаешь?

– Куда надо... – сквозь зубы процедил Робка. Он понял, что сейчас будут бить. Такое бывало. Правда, раньше его или Богдана подкарауливали ребятки из других дворов и нападали кодлой. Вечные дворовые счета! Кто-то кого-то обидел, кто-то у кого-то что-то отнял, да мало ли возникало взаимных обид и претензий, которые разрешались кулаками. Правда, после начиналась долгая вражда. Один двор заключал с другим союз, и нападали на третьего, подкарауливали ребят с этого двора, если они невзначай оказывались на территории противника... Но тут было другое. Тут парни во главе с Гаврошем настроены были серьезно, тут из-за бабы…

– Ты комсомолец? – весело спросил Валя Черт. – Ну, че заткнулся? Тебя спрашивают. Ты комсомолец?

– Да... – с трудом ответил Робка и подумал, что у него и отмахнуться-то нечем – ни палки, ни свинчатки, и на ноги не рассчитывай, Милка рядом стоит, куда убежишь?

– Давай не расставаться никогда! – проговорил Валя Черт и довольно заржал, следом за ним засмеялись Гаврош и парни, стоявшие в стороне.

Милка крепко стиснула Робкину руку, прижалась к нему и вся напряглась, с яростью глядя на Гавроша.

Спросила:

– Чего тебе надо?

– А ничего! – беспечно и добродушно ответил Гаврош. – Вы гуляли, и мы гуляли... вот и встретились.

А че, вам можно, а нам нельзя?

Валя Черт при этих словах опять жизнерадостно заржал.

– Ну как, Робертино, морда не болит?

– Нет.

– Значит, мало получил, – вздохнул Гаврош. – Придется добавить…

– Только попробуй! – звонко выкрикнула Милка, и Робка почувствовал, как она вся задрожала.

– Жалко тебе его? – участливо спросил Гаврош. – И мне жалко, честно. Корешами были, дружили душа в душу... – Гаврош выплюнул окурок на асфальт, растер носком туфли, проговорил серьезно: – Ну-ка, Роба, отзынь на три лапти.

Робка стоял на месте, Милка крепко держала его за руку. Трое парней, стоявших в стороне, подошли ближе, и Робка увидел, что у одного из них на плече висит гитара. А сзади сопел в затылок Валька Черт.

– Кому сказал, отзынь на три лапти, – повторил Гаврош. – Мне с подругой потолковать надо.

Робка не двигался. Валя Черт положил ему руку на плечо, проговорил доверительно:

– Тебя по-хорошему просят, фраер, оглох, что ли?

– Стой тут... – шепнула Милка и шагнула навстречу Гаврошу. – Ну, говори, чего тебе! – Она вела себя решительно, но дрожащий голос выдавал страх.

– Эх, Милка, Милка... – Гаврош обнял ее за плечо, они медленно пошли по тротуару, и Милка совсем не сопротивлялась.

Трое парней проводили их взглядами, о чем-то переговаривались негромко – слов было не разобрать. Потом один засмеялся. Робка шагнул было за Милкой и Гаврошем, но Валя Черт загородил ему дорогу, глянул из-под козырька кепочки:

– Тебе русским языком сказали, стой и не рыпайся. А то схлопочешь…

Робка проглотил шершавый ком в горле и остался на месте.

– Ишимбай, спички есть? – спросил Валя Черт и направился к троим парням, прикурил у них новую папиросу, пыхнул дымом. Парни, видно, стали что-то говорить Черту, тот замотал головой, сказал так, что Робка расслышал: – Братан у него... в законе... нельзя... вернется – пришить может.

Робка понял, что разговор идет о его брате Борьке, и сердце обдало теплом, радостно подумалось, что ничего особенного они ему не сделают, ни ему, ни Милке – Борькин авторитет был тому охранной грамотой. Робка расправил плечи, сказал громко и небрежно:

– Ну скоро они там? Не наговорились?

– Ты смотри, тварюга, еще гоношится... – сказал кто-то из парней.

И тут раздался дробный стук каблучков, и из темноты показалась Милка. Робка увидел кривоватую улыбку у нее на губах, а глаза как-то странно блестели. Она подошла, шмыгнула носом, совсем как маленькая девчонка, зачем-то поправила Робке отвороты куртки на груди, погладила по плечу и сказала:

– Ладно, Робочка, погуляли, и хватит. Не ходи за мной больше.

– Почему? – глупо спросил Робка, потом спохватился, взял ее за руку. – Что случилось, Мила?

– Не надо... – она выдернула руку, как-то вымученно улыбнулась. – Тебе же лучше будет, понял? И мне…

– Подожди, Мила... – начал было Робка, но она перебила резко:

– Ну хватит! Сказала – не ходи, значит – не ходи! Надоел! Ну чего тебе от меня надо! Ну чего?!

Робка молча смотрел на нее, стиснув зубы. Милка попятилась на несколько шагов, поравнялась с Гаврошем, который стоял тоже молча, жевал потухший окурок. Милка взяла Гавроша под руку, крикнула:

– Иди домой, малолетка, мамка заругает!

Вся компания медленно уходила по переулку в темноту. Зазвенела гитара, раздался смех, потом неразборчивые фразы, снова смех. Бренчали струны, несколько голосов запели песню, и Робка различил среди них голос Милки. Он все стоял неподвижно, стиснув онемевшие челюсти, и не мог сделать шага – жизнь обрушилась в одно мгновение. Какой же он был осел, когда верил всему, что она плела ему, когда целовала, про одну-единственную, до гроба, любовь говорила…

И вдруг пожалел он, что не избили его Гаврош и его кодла в кровь, в смерть! Пусть бы избили... и лежал бы он на стылом асфальте, в крови, с переломанными ребрами, в изорванной одежде, и пусть бы она все это видела... как он медленно умирает... А лучше всего – сразу ударили бы финкой под сердце – и амба, прощай, жизнь, прощайте, друзья! Прощай, подлая шалава! И все твои лживые слова и клятвы! Я не держу на тебя зла! Но пусть смерть моя будет тебе вечным укором! Может быть, смерть эта чему-нибудь тебя научит?! Прощай, подлая шалава! Когда-нибудь придешь ты на мою могилу и заплачешь горькими слезами, и будет тебе горько и одиноко, и будешь ты просить у меня прощения... Робке представилось, как его хоронят, как он лежит в цветах в гробу, а вокруг школьные друзья, конечно, Богдан, Костик, Володька Поляков, учитель истории Вениамин Павлович.

– У него была отличная память... – говорит Вениамин Павлович. – Ему обязательно нужно было учиться. Он сто исторических дат написал!

И мама будет плакать, и Степан Егорович, и отец Богдана Егор Петрович, и даже Федор Иванович будет сморкаться в грязный клетчатый платок... А Гаврош? Черт с ним, с Гаврошем! Борька придет из тюрьмы и отомстит за погибшего брата... Ах, какие сладко-горькие мечты!

Только ничего этого в действительности нету. А есть пустынный ночной переулок, редкие подслеповатые фонари слабо рассеивают тьму, и свет в окнах домов давно погас, не слышно шума проезжающих по улице машин – есть глухое, обидное до слез одиночество... Прощай, подлая неверная шалава!

...Откуда и каким образом рождаются сплетни? Не прошло и месяца, а уже все в квартире и в подъезде, да и во дворе перешептывались, завидев идущую по двору Любу или Степана Егоровича. Разве можно спрятаться от пересудов в коммунальной квартире? Все про всех давным-давно все знают. Кто и что ест на завтрак, обед и ужин – знают. У кого сколько и каких рубах, штанов, ботинок, где купил недавно пальто и за сколько – знают. Какая у тебя мебель, есть ли патефон, приемник, пианино, аккордеон или, паче чаяния, скрипка – знают.

Часто ли зовешь гостей в дом и чем угощаешь – знают.

О чем говоришь с женой и детьми, часто ли ругаешь начальство по работе – знают. И уж наверняка со всеми подробностями, почти всегда преувеличенными и приукрашенными, все знают, как ты живешь со своей женой, часто ли случаются скандалы и на какой почве и – самое главное! – кто кому изменяет. Тут у «кумушек», будь они мужского или женского рода, алчным огнем загорались глаза, лица приобретали сладострастное выражение, ноздри вздрагивали, почуяв запах гнили или еще чего-то более острого, неприятного. Дочка музыканта Игоря Васильевича обронила матери всего несколько слов, дескать, вот какие чудеса, она несколько дней назад своими глазами видела, как на кухне тетя Люба обнималась и целовалась со Степаном Егоровичем. Нина Аркадьевна сделала тут же стойку, как легавая на охоте.

Она устроила дочери настоящий допрос: когда видела, где, во сколько часов, как целовались, как обнимались, раздевал ли Степан Егорович Любу, хватал ли за груди, залезал ли под юбку?

– А может, еще чего-то было, доченька? – со строгой ласковостью допытывалась Нина Аркадьевна. – А ты мне сказать стесняешься.

– Нет, мама, больше ничего не было... – отводя взгляд в сторону, отвечала Лена.

– Ты не стесняйся, доченька, маме все можно сказать. – И глаза Нины Аркадьевны горели сладострастным нетерпением. – Ну, говори? Что там еще было? Я же вижу, ты не хочешь говорить, что-то скрываешь.

Залезал под юбку, да? Ну? А кофточку с тети Любы снял? А лифчик? А может, они и на пол легли, а? Не ложились? Или что, в комнату ушли? Аты не посмотрела, да? Милая моя девочка, тебе стало стыдно, да? Неужели в замочную скважину не посмотрела? И не послушала? Ну молодец, молодец, доченька моя прелестная, молодец, что маме все рассказала. Только больше никому ни-ни, хорошо?

– Хорошо... – Лена ненароком взглянула в глаза матери и даже испугалась, столько сияло в них злорадного торжества.

– Ай да Люба, ай да недотрога... – покачала головой Нина Аркадьевна и погладила Лену по голове. – Спасибо, доченька, иди погуляй. Сегодня скрипкой можешь не заниматься.

От радости Лена забыла неприятный допрос, устроенный мамой, и умчалась на улицу. А Нина Аркадьевна долго расхаживала по комнате, и ее воображению рисовались картины одна похабнее другой, и, естественно, то, что представлялось в этом воспаленном воображении, через минуту казалось увиденным в действительности. Более того, Нина Аркадьевна могла поклясться, что именно так оно и было, что чуть ли не она сама все видела. Игорь Васильевич в этот вечер работал в ресторане и вернулся домой во втором часу ночи. Нина Аркадьевна не спала, сгорая от нетерпения рассказать все мужу. Он не успел даже раздеться, чтобы лечь в постель, только удивился, что жена до сих пор ждет его.

– Чего это ты бодрствуешь? – удивленно спросил Игорь Васильевич, он уже давно не видел супругу такой возбужденной в эти часы.

Нина Аркадьевна вцепилась в него, как клещ, не дав даже лечь, и рассказала все со всеми подробностями, которые привиделись ее воображению. И хотя Игорь Васильевич страшно устал и хотел спать, состояние жены передалось и ему. Сначала он хихикал, зажимая ладонью рот, потом спросил:

– Кто это все видел?

– Да Ленка наша! Пошла на кухню воды попить, и нате вам, пожалуйста, любуйтесь, люди добрые!

– Все это безобразие Ленка видела? – Праведное возмущение охватило Игоря Васильевича, он в сердцах ударил себя кулаком по колену. – Ну скоты, а? Ни стыда, ни совести у людей!

– Нет, ну Любка-то какова, а? – хихикнула Нина Аркадьевна. – То честную вдову из себя корчила, то верную жену! Напоказ всем выставляла! А в тихом омуте, видал, какие черти водились! Нет, а вкус у нее какой, Игорь! Вот уж правда – деревенщина! То на этого замухрышку позарилась, привела в квартиру всем на смех! А теперь Федор Иванович надоел, так она под одноногого легла... – Нина Аркадьевна опять захихикала, замотала головой, и распущенные черные волосы волной качнулись из стороны в сторону, закрыв лицо. Она сидела рядом с Игорем Васильевичем в розовой короткой комбинации, открывавшей толстые белые ляжки, большие, как футбольные мячи, груди выпирали, просвечиваясь сквозь шелк, толстая шея с глубокими складками, отвислый дряблый подбородок. Игорь Васильевич окинул всю ее взглядом, шумно вздохнул и повалился на бок, зарылся головой в подушку и закрыл глаза. Перед тем как уснуть, он все же пробормотал с ленивым, сонным возмущением:

– И ребенок видел эти картинки... экое скотство…

Нина Аркадьевна со злостью разочарования смотрела на заснувшего мужа – она рассчитывала, что они будут долго обсуждать сногсшибательную новость, обмусоливать каждую подробность, обсудят заодно и других жителей квартиры, а он... эта ресторанная свинья уже храпит. О господи, что это за жизнь! Даже поговорить не с кем! Нина Аркадьевна окинула медленным взглядом их уютный «уголок» – полированное трюмо с большими зеркалами, сервант красного дерева, набитый несколькими сервизами: севрским, который Игорь Васильевич по пьянке купил у какого-то полковника, кузнецовский чайный, китайский чайный, который больше всего нравился Нине Аркадьевне. Разноцветные драконы, намалеванные на чашках и чайниках, были фосфоресцирующими и светились в темноте. Еще сервиз из чешского темно-синего стекла. Еще фарфоровые слоники, шесть штук, с победоносно задранными вверх хоботами – это на счастье. Еще разные фарфоровые статуэтки – девочка с мячом, мальчик с горном, пастушка, множество собачек разных пород и разной величины. Наверху серванта стояли рядком вазы – фарфоровые и фаянсовые, расписанные диковинными цветами, по всей видимости, представлявшие немалую, может быть, даже музейную ценность. В одной вазе красовались засохшие, скукоженные розы. Нина Аркадьевна даже не помнила, когда и по какому случаю Игорь Васильевич их принес. Кроме него, никто ей цветов не дарил.