Текст книги "У каждого своя война"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Гаврош взял Милку за руку, и они пошли из подворотни на улицу. Робка как привязанный двинулся за ними. Гаврош оглянулся, покачал головой:

– Вот гад, а? Идет, хоть бы хны!

Они прошли по улице до перекрестка. Гаврош остановился, глянул на Робку и покачал рукой:

– Тебе туда, Роба. Будь здоров.

– Он меня проводит, – вдруг сказала Милка, отступив на шаг.

– А плохо ему не будет? – спросил Гаврош, и снова нож блеснул у него в руке.

– Только попробуй тронь его! – Милка тоже сорвалась, голос зазвенел до крика. – Только попробуй!

– И что будет? – двинувшись на Робку, спросил с усмешкой Гаврош.

– Я тебе... глаза выцарапаю!

– Ух ты-и... – Гаврош остановился. – Жуткое дело…

– До свидания, Мила, – сказал Робка. – Ты извини... – и он свернул в переулок, быстро пошел не оглядываясь. Был вечер, было тепло, со дворов, укрытых кронами тополей и кленов, слышалась разная музыка, встречались редкие прохожие, и не было им никакого дела до страданий Робки, вообще до него не было никакого дела – жив он или помер, голоден или сыт, плохо ему или хорошо…

А Милка и Гаврош шли по улице. Гаврош прикурил папиросу, покосился на Милку, спросил:

– Ты че это, серьезно?

– Ты про что? – думая о своем, спросила, в свою очередь, Милка.

– Что глаза из-за этого... выцарапаешь?

– Выцарапаю... – кивнула Милка.

– Как это, Милка? – опешил Гаврош. – Я тебе кто?

– Никто…

– Ты не права, Милка, – нахмурился Гаврош и повторил, подумав: – Ты не права, гадом буду.

– Никто, – твердо повторила Милка, не глядя на него.

– Э-эх ты-ы, шалава... Думаешь, я тебя не люблю? Думаешь, я просто так с тобой, да?

– Никто... – в третий раз проговорила Милка. – И ты мне не нужен.

– А кто тебе нужен? Этот... Робертино сопливый?

– Никто мне не нужен.

– Врешь... Бабе всегда мужик нужен. Только настоящий мужик, а не какое-нибудь барахло.

– Ты, конечно, настоящий? – усмехнулась Милка.

– А какой же? Ну говори, чего хочешь, – все сделаю, Милка, законно говорю! Сдохну, в натуре, а сделаю! Они в это время подошли к гастроному, остановились у дверей. Милка глянула на большие часы, висевшие на ржавом железном кронштейне у входа:

– Беги, десять минут осталось.

Гаврош юркнул в магазин. Зал был большой, светлый. Сквозь стеклянную витрину была видна Милка на улице. Гаврош огляделся – покупателей никого.

И в винном отделе не видно продавца.

– Эй, бабы! Вы че, все ушли на фронт? – позвал Гаврош и, опять оглядевшись, вдруг увидел, что в кассе тоже никого нет. Он шагнул поближе, заглянул через стекло. Кассовый ящик был наполовину выдвинут, и в ячейках лежали пачки банкнот разного достоинства: десятки, четвертные, полсотенные и сотенные с Кремлем на набережной. Гавроша будто током ударило. Он опять оглянулся по сторонам, задержал взгляд на Милке, стоявшей на улице. Даже пот высту пил на лбу, и в голове сделалось пусто – только одна мысль ярко, будто молния, пронзила его: «Это деньги! Бери!!» Гаврош резко распахнул дверь кассы, начал хватать пачку за пачкой, совал их за пазуху. Одна пачка полсотенных упала на пол. Гаврош нагнулся, ударившись лбом о выдвинутый кассовый ящик, слетела кепка. Он глухо выматерился, схватил пачку, кепку, выпрямился, тяжело дыша. Прошло от силы минуты две-три. Зал магазина был по-прежнему пуст. Гаврош задвинул наполовину опустошенный ящик, выскочил из кассы, ринулся к дверям, потом опомнился, пошел медленнее. Вышел на улицу, позвал хриплым от волнения голосом:

– Пошли, Милка.

Милка подошла, взглянула на него и почуяла недоброе – вид у Гавроша был какой-то сконфуженный, на лбу заметно краснело пятно.

– Что это у тебя? – спросила она, указав на пятно, которое стало медленно превращаться в шишку.

– А, об дверь стукнулся, к тебе торопился, – криво усмехнулся он и заторопился по улице. – Пойдем, в другом магазине отоваримся. Как раз у твоего дома, он ведь тоже дежурный. Давай быстрее, успеем.

– А чего здесь не захотел? – Какие-то подозрения роились в голове, но настолько смутные, непонятные, что Милка тут же забыла о них.

– Да, вспомнил, сегодня Клавка работает, а я ей пятерку еще со среды должен. Увидит – разорется... Давай быстрее, Милка, шевели ногами.

Они зашагали быстрее. Гаврош постепенно успокоился, прежняя уверенность и бесшабашность вернулись к нему. Вполголоса он стал напевать:

 
Идут на Север срока огромные,
Кого ни спросишь – у всех Указ…
 

Вдруг спросил не к месту весело:

– Значит, я тебе разонравился?

– А ты мне никогда особенно и не нравился.

– Ну и дура! – сплюнул Гаврош. – Ей-ей, пожалеешь, Милка! Да будет ой как поздно – уйдет поезд... – и он опять тихонько запел:

 
Сиреневый туман над нами проплывает.
Над тамбуром горит Полярная звезда,
Кондуктор не спешит, кондуктор понимает,
Что с девушкою я прощаюсь навсегда…
 

– Пропадешь ты с этим Денисом Петровичем, – вдруг после паузы раздумчиво сказала Милка. – Затянет в омут – не выплывешь.

– Где наша не пропадала! – бесшабашно улыбнулся Гаврош. – Эх, Милка, клевая ты баба, в натуре говорю, только дурная – не понимаешь, где хорошо, а где плохо! – и Гаврош опять запел:

 
Таганка-а, все ночи, полные огня,
Таганка, зачем сгубила ты меня,
Таганка, я твой бессменный арестант,
Погибли юность и талант
В стенах твоих, Таганка-а-а…
 

Потом они свернули в переулок, потом – в другой и наконец остановились у Милкиного дома. Гаврош наскоро попрощался – по карманам у него были распиханы бутылки, в руках он держал еще две да завернутую в газету колбасу, большой кусок сыра, две банки шпрот.

– Ладно, побежал. Компания заждалась. Я к тебе в столовку загляну, Милка. Привет, не кашляй.

– Привет. – Милка зашла в темный подъезд и услышала быстрые удаляющиеся шаги. Она прислонилась горячим лбом к холодной, с облупившейся краской стене, закрыла глаза, застонала тихо-тихо…

Когда Гаврош вошел в накуренную, душную комнату, раскрашенная рыжая Сонька захлопала в ладоши:

– Наконец-то явился принц! За смертью его посылать!

Компания оживилась, придвинулась ближе к столу.

Гаврош вынимал и ставил на стол бутылки, положил сверток с колбасой и сыром, при этом дурацкая улыбка не сходила с его лица. Даже пьяный Валька Черт обратил внимание:

– Че ты лыбишься, как блин на сковородке,

Гаврош?

– Пойду картошечки с колбаской пожарю. – Катерина Ивановна взяла батон колбасы и зашаркала шлепанцами из комнаты, позвала: – Сонька, ну-ка за мной, поможешь!

– О-ох, без Соньки она никак не сможет, – покривилась девица, но Ишимбай обжег ее взглядом:

– Старшие говорят – делать надо.

Сонька пошла из комнаты со злым выражением лица.

– В узде бабу держишь, молоток, – одобрил Денис Петрович. – А то враз на шею сядет.

– Ну что, братва! – Боря Карамор хлопнул в ладоши, с силой потер их друг о друга. – Выпьем тут, на том свете не дадут! Ох, и пить будем, и гулять будем, а менты придут – когти рвать будем! – пропел Карамор, и последние слова компания проорала хором.

– Денис Петрович, пойди-ка... – Гаврош направился в другую комнату, жестом позвав Дениса Петровича за собой. Тот тяжело поднялся с дивана, направился за Гаврошем, вошел в маленькую комнату, служившую Катерине Ивановне спальней, плотно прикрыл дверь. – Смотри, Денис Петрович, фокус-покус! – прошептал Гаврош и стал вынимать из-за пазухи и швырять на кровать пачки денег.

Денис Петрович смотрел с окаменелым лицом, потом взял с кровати одну пачку, повертел в руке, спросил хрипло:

– Откуда?

– В магазине никого не было. Ни покупателей, ни продавцов – никого. И кассирша куда-то убежала, – горячо зашептал Гаврош, вдруг хихикнул дурашливо, зажал ладонью рот. – Безуха!

– Кто видел? – напряженно спросил Денис Петрович, его глаза были злыми. – Кто видел, тебя спрашивают?

– Я ж говорю, никого не было... Совсем никого…

– А Милка? И этот... Робертино?

– Робертино раньше ушел. А Милка на улице стояла... если только через стекло? Да нет, не видела вроде…

– Вроде или точно не видела? – допрашивал Денис Петрович.

– Да нет, точно. Если бы увидела, перепугалась бы. А я ее домой проводил, распрощались чин-чинарем.

Да нет, Денис Петрович, будь спок, все чисто! – И Гаврош чиркнул себя ногтем большого пальца по горлу.

– А фингал откуда? – Лицо Дениса Петровича было по-прежнему каменным, глаза злыми и недоверчивыми, слишком он был матерый волк, чтобы поверить в такую удачу.

– Фингал? – Гаврош потрогал вспухшую шишку на лбу, вспомнил, расплылся в улыбке. – Пачку уронил, нагнулся и об кассовый ящик шарахнулся. Да че ты, Денис Петрович, как не родной, ей-богу! Я ж говорю, все чисто!

– Ну ладно... – Денис Петрович собрал пачки, стал запихивать их под матрац. – После пересчитаем. – Он разогнулся и теперь уже смотрел на Гавроша совсем другими глазами – веселыми, добродушными, лицо его расплывалось в отеческой улыбке. – Ну, с почином тебя. Улов солидный. – Он протянул Гаврошу руку, и тот поспешно схватил ее, пожал с силой – это было большой честью. – И гляди – гулять только дома, фанеру пока не тратить, а то вас враз захомутают, усек?

– Усек, усек! – кивал и улыбался Гаврош.

Денис Петрович взлохматил ему волосы, обнял, прижал к себе, похлопал по спине, и они разом негромко рассмеялись.

– Я ведь отцу твоему обещал за тобой присмотреть... – Он отстранил Гавроша от себя, заглянул в глаза, продолжая добродушно улыбаться. – Так что я тебе, парень, пока заместо отца, так-то…

– Заметано, Денис Петрович!

А Денис Петрович присел на край кровати, поскреб в затылке, проговорил раздумчиво:

– Я тут магазинчик один присмотрел... в Сокольниках... домишко старенький, деревянненький... Ежели с Ишимбаем втроем ночью под воскресенье наведаться…

– Заметано! – восхищенно перебил Гаврош, его глаза горели буйным огнем. – Ломанем, Денис Петрович!

Жизнь представлялась Гаврошу рисковой, полной опасностей, но разве он трус, чтобы прятаться за мамкину юбку? Разве он давно не мужик? Удача покоряется тому, кто берет ее за горло железной рукой, а не плетется, покорно согнув плечи и опустив голову под ударами судьбы! С такими лихими мужиками, как Денис Петрович, жить интересно, с такими чувствуешь себя сильным и бесстрашным, и не ты кого-то боишься, а тебя боятся, тебе покоряются, о тебе рассказывают легенды, при твоем появлении в белых клешах, в пиджаке с широченными плечами, в кепочке, надвинутой на глаза, с папироской, закушенной в углу рта, у девчонок блестят глаза, и они готовы для тебя на все. Какая еще жизнь может сравниться с этой? Менты грозят Таганкой! Пусть будет Таганка! И ночи, полные огня! Пусть горит буйным огнем молодость, не жалко! Денис Петрович часто говорил: «Лучше, Гаврош, три года – кровью, чем триста лет – падалью!» Какую жизнь вы можете предложить взамен, несчастные законопослушные граждане? Корпеть над книжками, ходить каждое утро на завод, таскать кирпичи и копать канавы на стройке? Такая работа дураков любит! Есть работенки поинтересней, порисковей, где – пан или пропал! Где чувствуешь себя отважным Робин Гудом, а не Ваньком с Красной Пресни! Забирайте себе славное героическое комсомольское прошлое, настоящее и будущее! Голосуйте, фраера, на своих собраниях за мир и дружбу между народами, за победу коммунизма и вообще за все, что взбредет в ваши протухшие чумные головы! Гаврош уже давно знает, на чем стоит мир и что им правит. Миром правит бесшабашная отвага и деньги, добытые силой и хитростью! А не ваши дешевые заклинания – будь честен, не воруй, не убий, в поте лица добывай хлеб свой насущный! Эти заклинания годятся для баранов в отаре, для тупых и послушных, для трусливых и честных, для порядочных! Пусть они и дальше носятся со своей порядочностью и честностью, как дураки с писаными торбами!

Все эти нехитрые, отчаянно-звонкие, бурей разжигающие огонь в крови мысли проносились в голове Гавроша, когда Денис Петрович будничным, спокойным голосом произнес:

– Я еще разок туда наведаюсь, еще посмотрю, проверю все ходы, подходы, все проулочки обшмонаю, все дыры в заборах, а уж потом двинемся. И смотри, Гаврош, гулять только дома! Фанерой не сорить! Веди себя как примерный... комсомолец, гы-гы-гы... – коротко заржал он и хлопнул Гавроша по плечу, Гаврош тоже рассмеялся, глядя в ледяные, жестокие глаза бывалого вора, хотя его смех скорее походил на робкое блеяние…

...Чтобы срезать дорогу к дому, Робка прошел через школьный двор с волейбольной площадкой, перемахнул через низкий штакетник скверика, пробрался сквозь заросли кустов сирени и пошел по узкой аллейке к выходу из скверика. Там светили два тусклых фонаря, отбрасывая на землю большой желтый круг. И в этом кругу Робка увидел дерущихся ребят. Робка замедлил шаги, остановился. Четверо били одного. Этот пятый отбивался отчаянно, но удары сыпались на него со всех сторон, лицо у паренька было все в крови, и наконец он обессиленно рухнул на землю, а эти четверо набросились на него, как воронье, стали бить ногами.

– A-а, гады, суки-и! – заорал Робка и бросился вперед, не чуя под собой ног. – Четверо на одного, да?! Справились, да?!

Робка врезался в этих четверых, и его кулаки замелькали в воздухе вдвое быстрее. Четверо сначала опешили от неожиданности, потом пришли в себя и принялись дубасить Робку. Драка закипела с новой силой.

Робка бился остервенело, прыгал из стороны в сторону, уходя от ударов, и, хотя несколько раз мог благополучно убежать, снова и снова бросался на четверых парней, обескураженных такой свирепостью неожиданно откуда-то взявшегося парня в курточке. Лицо у него уже все было разукрашено, из носа текла кровь, но он как сумасшедший продолжал бросаться на них.

Между тем тот, которого били эти четверо, пришел в себя, осторожно сел, со страхом глядя, как какой-то незнакомый парень дерется с его обидчиками, вдруг вскочил и бросился бежать прочь, напролом, через заросли сирени. Робка даже не увидел, когда этот парень убежал, и, наверное, ему пришлось бы совсем худо – четверо всегда одолеют одного, каким бы драчуном он ни был. Но и тут пришло спасение. В начале переулка, ведущего ко входу в сквер, показалась долговязая темная фигура. Она остановилась, видно, человек присматривался к тому, что происходит у входа в сквер, – как раз в это время один из четверых парней сделал Робке подножку, и он упал навзничь, ударившись всем телом и затылком об асфальт. Человек рез ко, пронзительно засвистел и, ускорив шаги, крикнул на ходу:

– Ах вы, шпана паршивая!

Четверо парней брызнули в стороны, как коты с помойки, испуганные неожиданной опасностью. Робка лежал на спине с закрытыми глазами. Когда человек вошел в желтый круг света от фонарей, то стало видно, что это учитель истории Вениамин Павлович. Он был в светлом габардиновом плаще с серым шарфом, в темно-синей кепке. Вениамин Павлович наклонился и узнал Робку, присвистнул тихо, покачал головой, затем пощупал пульс и присел на корточки, внимательнее рассмотрев Робкино побитое лицо.

– Н-да-а, парень, разделали тебя под орех... – пробормотал учитель.

Робка шевельнулся, услышав знакомый голос, и открыл глаза.

– Здравствуй, герой уличных сражений, – усмехнулся Вениамин Павлович. – Если бы не я, оборвалась бы твоя жизнь с неоконченным средним образованием.

Робка сел на землю, осторожно потрогал голову, потряс ею, потом поднялся, принялся отряхивать брюки. Запихнув руки в карманы плаща, Вениамин Павлович стоял рядом, курил.

– С кем дрался? – спросил учитель.

– Я их не знаю…

– Что ж, бывает... А из-за чего дрался?

– Не знаю... – отряхивая брюки, сумрачно отвечал Робка.

– Что ж, тоже бывает, – усмехнулся Вениамин Павлович. – Плохо только, если так часто бывает.

– Почему плохо? – глянул на учителя Робка.

– Почему? – переспросил Вениамин Павлович. – Неужели сам не понимаешь? Вижу, не понимаешь. Ну и туп же ты, братец... Ладно, пошли.

– Куда?

– Пойдем, чаем напою, морду помоешь, йодом прижжешь, пластырем заклеишь. Или в таком виде хочешь дома появиться? Ну да, мать, наверное, привыкла, так, что ли?

– Почему привыкла? Ничего не привыкла…

– Ну ладно, пошли…

И они отправились домой к Вениамину Павловичу, по дороге медленно разговорились, правда, больше разговаривал и спрашивал учитель, а Робка односложно отвечал. Вениамин Павлович спрашивал про все – про соседей по квартире, про отчима Федора Иваныча, про старшего брата Борьку, про Гавроша, какие книжки Робка читает, какое кино любит смотреть.

Они пришли к историку домой. Странное дело, удивился Робка, но Вениамин Павлович тоже проживал в коммуналке, только поменьше – всего три семьи. Историк занимал две большие комнаты и маленькую каморку без окон – только под самым потолком чернела дыра дымохода.

– Очень удобно, – с улыбкой пояснил Вениамин Павлович, указав на этот дымоход. – Табачный дым сразу вытягивает. Тут у меня кабинет. – Стены каморки от пола до потолка были заняты книжными самодельными стеллажами и сплошь заставлены книгами. Такое количество книг Робка видел воочию только в районной библиотеке имени Плещеева, что на Якиманке. Еще стояли шаткий стол, настольная лампа, три венских стула, раскладушка в углу. На столе – стопки ученических тетрадей, какие-то книжки по истории.

Молоденькую жену Вениамина Павловича звали Тоней – миниатюрная улыбчивая женщина. Вениамин Павлович сказал, что она тоже учительница, что они вместе учились в педагогическом, он пришел туда сразу после фронта, а она со школьной скамьи, и на последнем курсе они поженились.

– Знаешь, сколько она плачет из-за вас, обормотов? – сказал Вениамин Павлович. – Придет из школы, сядет тут в темноте и плачет.

Тоня звала их в комнату пить чай, но Вениамин Павлович попросил ее принести чай в «кабинет», и жена безропотно исполнила просьбу. На столе появились чашки, пузатый, в красный горошек фаянсовый чайник, коробка с печеньем и банка с вареньем.

– Ты к нам не присоединишься, Тоня? – спросил Вениамин Павлович.

– У меня еще много дел по хозяйству, – улыбнулась она.

– Каких таких дел? – удивился Вениамин Павлович.

– Рубашки твои стирать! – ответила Тоня и показала ему язык. – Пеленки Сашкины полоскать. Еще вопросы будут?

– Нет, нет... извини.

– Приятного аппетита, – улыбнулась Тоня и почему-то весело подмигнула Робке.

Перед этим она заботливо протерла ему спиртом ссадины на лице, в двух местах, на щеке и подбородке, наклеила маленькие кусочки пластыря. Когда Тоня улыбнулась ему, Робка потрогал пластырь на щеке и тоже невольно улыбнулся в ответ.

Они пили чай, разговаривали, и опять больше говорил Вениамин Павлович, а Робка отвечал односложно, слушал, прихлебывая ароматный чай, заедая его душистым малиновым вареньем.

– Ешь варенье, ешь. Собственное производство, у нас его навалом. У Тони мать в Талдоме живет, в деревне, снабжает нас всеми продуктами. У нее там вся родня – два брата, две сестры, бабка…

Робка слушал, разглядывая корешки книг, сказал:

– У меня тоже бабка есть. Старая совсем, помрет небось скоро.

– Откуда родом?

– Из Карелии, с Онеги.

– Карелия... хорошие места, пришлось побывать…

Любишь книжки читать? Или только то, что учительница приказывает?

– Почему? Читаю... – смутился Робка.

– Что именно? – в упор спросил Вениамин Павлович, и Робка понял, что тут уж не отвертеться, стал лихорадочно перебирать в памяти названия, сказал:

– «Остров сокровищ»…

– Отличная книжка. Еще какие?

– Жюль Верна читал... потом вот эта... «Кукла госпожи Барк» – про шпионов, еще про адмирала Нельсона... У одного вора-медвежатника кличка такая была Адмирал Нельсон. Не читали?

– Нет... – покрутил головой Вениамин Павлович и рассмеялся. – Н-да, брат, вижу, читаешь ты через пень-колоду, плохо читаешь... А читать надо. Без книжек ты, брат, не человек будешь, а так... животное на двух ногах.

– Бабка моя ничего не читала, что ж она, по-вашему, не человек? – набычился Робка. – Или вот родственники вашей жены, которые в деревне живут, много они книжек прочитали?

– Ишь ты, казуистикой занялся, – усмехнулся учитель. – Они не читали, потому что у них книжек нету, да и работают они от зари до зари, как лошади. Знаешь, зачем они так работают?

– Зачем?

– Чтобы ты, оболтус, мог читать и учиться. Да, да, не ухмыляйся.

– А может, я потом тоже землю пахать буду?

– Да нет, не будешь... – грустно произнес Вениамин Павлович. – В том и беда, дорогой мой, что вас теперь в деревню никакими пряниками не заманишь…

Землю любить надо, а мы, горожане, отрезанный ломоть.

А между прочим, я с бабкой, которая в Талдоме, разговаривал, она столько сказок и песен старинных знает – любо-дорого, только успевай записывать, н-да-а... А ты вот ни черта не знаешь, кроме как кулаками махать, плохо это, брат... У тебя хоть мечта какая-нибудь в жизни есть?

– Мечта? – переспросил Робка, задумавшись.

– Ну да! Кроме «...об выпить стопку водки и об дать кому-нибудь по морде»? – Вениамин Павлович процитировал Бабеля, но Робка Бабеля не читал, да и не мог читать в те времена, потому никак не отреагировал, а задумчиво уставился в пол, потом сказал серьезно:

– Мне надо в люди выбиться…

И тут историк рассмеялся снова, смеялся он долго и громко. В каморку даже заглянула его жена Тоня, вопросительно посмотрела на них.

– Смеетесь, да? Смешно вам, да? – не выдержал Робка и, сорвавшись, стал со злостью рассказывать про свою квартиру, про мать, которая надрывается на заводе, таская мешки с сахаром, про отчима, про одноногого инвалида Степана Егорыча, у которого два ордена Славы, а он кладовщиком на базе, про контуженого Егора Петровича, который пьет запоями и колотит жену и детей, про бабку, которая плачет по своей Онеге и по сыну, который пропал без вести.

Вениамин Павлович слушал внимательно, не перебивал, курил папиросу, смотрел с интересом на Робку, словно видел впервые. Потом проговорил, перебив:

– Так ведь это все они, Роберт, а не ты. Они страдают и мучаются, они уже такое в жизни сделали, что им при жизни памятник поставить надобно, всем!

– Че же они такого совершили? – ерепенисто спросил Робка.

– Войну выиграли... Да не выиграли – слово дурацкое, – поморщился историк. – Они войну сломали, понимаешь? Победили. И заплатили за эту победу самым дорогим, что у них было, – молодостью и здоровьем. А миллионы и жизнями своими заплатили... десятки миллионов, ты хоть попробуй понять, что это такое! Ради детей своих, внуков... ради тебя и тех, кто будет после тебя. Есть у тебя Родина, оболтус, она называется – Россия! Вот ради этой самой России и полегли миллионы русских мужиков и баб... И заметь, это я говорю, что им памятник поставить надо. А они, кто жив остался, никакого себе памятника не просят…

– А я бы попросил…

– Ну ты бы конечно! – усмехнулся Вениамин Павлович. – Ты же в люди выбиться хочешь? Только ничего для этого не делаешь, но – хочешь! Большим человеком стать! Чтобы им стать, надо, Роберт, прежде всего людей любить. Уметь прощать. И уметь любить. Это, брат, великая сила на земле. Сильнее любого зла, подлости, сильнее смерти. Но любить не себя, а других... А ты, как я понимаю, только о себе и думаешь. Ты вот все это мне рассказывал... про соседей, про бабку, про Степана Егорыча, про маму... чтобы я пожалел тебя, что ли?

– Не надо мне вашей жалости. – Робка резко встал, но Вениамин Павлович положил ему руку на плечо, придавил, заставив сесть обратно.

– Не кипятись, Роба, не заводись. Привык небось во дворе права качать…

– Ничего я не привык... – пробормотал Робка. – Просто я, видно, в жизни ничего не понимаю. Вам хорошо – вы взрослый…

– И тоже ничего не понимаю, – вдруг как-то невесело вздохнул Вениамин Павлович.

– Как это? – не понял Робка.

– Да вот так, брат, чем больше живу, тем больше вопросов... самых разных... бывает, даже страшных.

И ответ-то на них боишься искать.

Робка опять ничего не понял, спросил:

– Ну есть же кто-нибудь, кто все понимает?

– Есть, наверное... – усмехнулся Вениамин Павлович.

– Сталин все понимал, да?

– Сталин? О да-а, он все понимал! – голос историка неожиданно повеселел. – Абсолютно! Насквозь видел! Не дай бог нам еще одного такого... – Историк опять нахмурился, резким движением погасил окурок в пепельнице.

И опять Робка ничего не понял. Почему же это «не дай бог», если человек все понимал? Темнит что-то историк, за пенек березовый его держит, за малолетку несмышленую.

А Вениамин Павлович пошарил глазами по книжным полкам, нашел нужную книгу, достал, полистал, проговорил:

– Возьми-ка, друг, для начала вот эту книженцию.

Прочитай. Думаю, тебе понравится, – и он протянул книжку Робке. – Только не потеряй – уши оторву.

Робка осторожно взял книгу, прочитал название: «Джек Лондон. Мартин Иден», спросил:

– Про шпионов? Или про войну?

– И про войну, и про шпионов... – снова вздохнул Вениамин Павлович, с грустью глядя на Робку.

В каморку заглянула жена Тоня, спросила весело:

– Друзья, вам закругляться не пора? Времени сейчас сколько,знаете?

– Да, да, Тонечка, мы скоро. С нами посидеть не хочешь? У нас тут интересные беседы получаются.

– Мне еще с Сашкиными пеленками до ночи беседовать. – Тоня с улыбкой закрыла дверь.

– А потом тетрадки ваши до утра проверять будет, – добавил Вениамин Павлович. – Вот такие, Роберт, пироги с гвоздями.

– Она в какой школе работает? – спросил Робка.

– В семьдесят девятой. Математику оболтусам преподает. Ну что, брат, тебе домой, наверное, пора?

– Да, пойду. Спасибо. – Робка поднялся, взял со стола книгу…

– Ступай... Да, забыл спросить. Как у тебя с этой… девушкой? Из-за которой ты с Гаврошем дрался?

– А никак! – Робка попытался беззаботно улыбнуться, но получилось это у него неважно. – Разошлись, как в море корабли…

– Зря, стало быть, тогда дрался из-за нее? – Вениамин Павлович с проснувшимся интересом посмотрел на Робку – нет, этот паренек не такой уж простак и с ним определенно что-то происходит.

– Выходит, зря... – Робка с той же вымученной улыбкой развел руками. – На ошибках учимся, Вениамин Павлович.

– А может, все-таки – не зря?

– Может, и не зря... – охотно согласился с учителем Робка и вновь произнес заученную чужую фразу: – Будущее покажет, Вениамин Павлович.

Робка ушел с «Мартином Иденом» под мышкой, а Вениамин Павлович еще долго курил, сидя в своей каморке-библиотеке без окон и размышляя об этом чудном пареньке, вообще о житье-бытье. Он любил этих вихрастых, драчливых и вечно шкодящих мальчишек и девчонок, но в то же время не уставал удивляться каверзам судьбы – как его угораздило стать учителем? Когда он в сорок четвертом, комиссованный вчистую, вернулся в Москву, у него и в мыслях не было поступать в педагогический. За спиной остался страшный Северный фронт – в составе 2-й ударной армии генерала Федюнинского его полк десантников прорывал блокаду Ораниенбаумского плацдарма. Зажатые немцами в царском парке, они дрались среди мраморных статуй и памятников. Человек сорок забились в громадный круглый фонтан и отбивались оттуда, прячась за фонтанными бортами. Выли и рвались мины, и осколком где-то перебило трубу или что-то еще случилось, но фонтаны вдруг заработали. Вот было зрелище! В синеющем вечернем воздухе взмывали вверх водяные пенящиеся струи, водопадом обрушивались вниз, а яркие нити трассирующих пуль пронизывали их, отсвечивая всеми цветами радуги. Даже остервенелый бой на несколько минут прекратился – и наши, и немцы зачарованно смотрели на невиданную сумасшедшую красоту... Во время боя его и ранили последний раз – минный осколок ударил в голову, срезав часть лобной кости. В медсанбате и дальше во всех госпиталях, по которым кочевал Вениамин Павлович, врачи удивлялись одному: как он до сих пор жив? Давно человек помереть должен был, против всех медицинских законов эта жизнь. Но человек жил! Стонал, бредил, изредка приходил в себя, ругался страшным матом, звал маму, вспоминал каких-то друзей, плакал, просил у кого-то прощения, кого-то проклинал и снова впадал в забытье, но – жил! Почти год провалялся Вениамин Павлович в госпиталях, выдержал девять операций, и не каких-нибудь, а черепно-мозговых. Ему потом не раз объясняли, что он весь этот год висел на волоске, а несколько раз вообще был покойником, но Вениамин Павлович хоть и верил, но как-то не мог этого почувствовать – ведь сейчас жив и здоров в меру, как ему осознать, что он уже побывал на том свете? Он улыбался и благодарил врачей. Хоть и инвалид второй группы, но – живой, руки-ноги целы и голова на плечах и, что совсем хорошо, соображает! Правда, в геолого-разведочном институте, куда он пришел поступать, ему без долгих объяснений вернули документы. То же самое произошло и в нескольких других институтах, и, когда он был уже в полном отчаянии, ему посоветовали отнести документы в педагогический институт имени Ленина, что Вениамин Павлович и сделал. Факультет он выбрал методом тыка. Прочитал список, зажмурился и ткнул пальцем. Попал в исторический. И вся недолга! Вениамин Павлович погасил окурок, поднялся и прошел на кухню.

В корыте, установленном на двух табуретках, Тоня полоскала пеленки. Вениамин Павлович остановился на пороге, с нежностью посмотрел на жену:

– Тоня, тебе помочь?

– Отожми их получше и на веревке развесь, – устало улыбнулась Тоня. – У меня уже сил не хватает.

...Робка пришел домой без пятнадцати час и уже на лестничной площадке услышал истошные бабьи вопли.

Робка позвонил в дверь, ему открыл Богдан.

– Че тут, опять война? – спросил Робка, входя в коридор.

– Не-е, тут похлеще дела – Полину грабанули, – сказал Богдан и почему-то криво усмехнулся. И в это время раздался отчаянный вопль Полины. Вцепившись себе в волосы, она сидела на стуле и раскачивалась из стороны в сторону:

– О-ой, мамочка-а, о-ой, родненькая, спаси меня! Пропала-а, люди добрые-е! Тюрьма мне свети-ит, тюрьма-а!! – Полина принялась бить себя кулаками в грудь.

Рядом плакали две девочки – десятилетняя Катька и пятилетняя Зойка.

– Погоди реветь-то, – попыталась перебить ее Люба. – Много пропало-о? Да перестань ты голосить, дура чертова! Сколько украли, говори?

– Ой, Люба, много-о... и сказать-то страшно... – шептала громко Полина. – Двадцать шесть тысяч... – и снова завыла в голос: – О-ой, мамочка-а, спаси-помоги! Боженька, милостивый, защити, выручи-и!

Соседи приглушенно шептались: «Двадцать шесть тысяч... это ж какие страшные деньжищи, с ума сойти.

Где достать такие?»

– Как же у нее украли? – спросил Робка Богдана.

– Да они, дуры, перед закрытием все в подсобку побежали – мукой отовариваться. А кассу Полина забыла закрыть. Тут-то, видно, кто-то зашел и рванул денежки – в магазине-то никого! – Богдан передернул плечами. – Воруй – не хочу!

– И никто не видел? – не поверил Робка.

– То-то и оно, что никто... Сама виновата, на таком месте работает и варежку разевает!

– О-ой, повешусь! – Полина вскочила, зареванная, с растрепанными волосами, распухшими губами – страшная, и рванулась из кухни в коридор, едва не сбив на бегу Богдана. Женщины ринулись за ней, вбежали в комнату, и уже оттуда доносились стоны, крики, уговоры. На кухне остались одни мужики. Степан Егорыч мрачно курил, сидя на стуле у окна, стряхивал пепел в консервную банку, которую держал перед собой.