Текст книги "У каждого своя война"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

А когда он прощался с ними, поднявшись и выйдя из-за стола, Семен Григорьевич обратил внимание на объемистый живот, который поддерживал широкий ремень.

Один из заместителей велел накормить фронтовых офицеров, и какой-то обкомовский чин, адъютант или секретарь, повел их в подвал Смольного. Там они попали в обкомовскую столовую. Войти в нее можно было, только предъявив какое-то специальное удостоверение – вход охраняли два офицера НКВД. На витрине Семен Григорьевич и его трое товарищей увидели такое, что голова пошла кругом. На тарелках лежали нарезанные кружками колбасы и ветчина, красная рыба, жареные куры, самые разные овощи, хотя стояла лютая зима, красовалась заливная осетрина, отбивные и рубленые бифштексы. Столовая была небольшая, и за несколькими столиками одиноко сидели и ели два генерала, трое каких-то молчаливых людей в штатском и один полковник НКВД, судя по малиновым петлицам в мундире. Семен

Григорьевич почувствовал, как тошнота подступает к горлу и перед глазами плывут синие и оранжевые круги.

– Вам повезло, товарищи, – тихо сказал адъютант. – Георгию Федорычу понравился ваш доклад, он остался доволен. Прошу, выбирайте – вам подадут на стол. Прошу учесть, что на первое еще есть украинский борщ с салом и наваристая соляночка.

– А с собой... сухим пайком... нельзя? – спросил самый шустрый из товарищей Семена Григорьевича.

– Вам потом дадут что положено, – сухо ответил адъютант. – Есть водочка, «Столичная». Прошу.

Товарищи Семена Григорьевича тыкали пальцами в витрину, выбирая блюда, подошедший официант в гимнастерке молча записывал в блокнот, а Семен Григорьевич стоял молча, и в голове гудело, как у контуженого. Будто рядом разорвалась фуга в полтонны весом.

– А вы что будете... э-э, простите, запамятовал ваше имя-отчество? – спросил адъютант.

Потом они расселись за столом, официант принес заказанные блюда – по тарелке наваристой солянки, бутылку «Столичной», рюмки, фужеры и несколько бутылок боржоми. У одного из товарищей Семена Григорьевича, видимо, было схожее состояние. Он сидел бледный, росинки пота высыпали на лбу. Вдруг он резко встал, пробормотал:

– Прошу извинить... мне что-то неважно... где тут туалет?

Адъютант недовольно посмотрел на него, ответил:

– Выйдете из столовой и сразу направо. Пройдете по коридору налево, третья дверь.

И тогда этот товарищ Семена Григорьевича медленно пошел к выходу из столовой странной походкой, на прямых, негнущихся ногах.

Он скрылся в дверях. Адъютант налил водки в рюмки, поднял рюмку первым, улыбнулся радушно:

– За победу, товарищи! Наше дело правое!

Все выпили следом за ним и набросились на еду.

После второй рюмки адъютант как бы между прочим проговорил, обведя рукой столовую:

– Сами понимаете, товарищи, распространяться об этом не следует никому и нигде, даже родным и близким... Ну, в общем, вы понимаете?

Ответить они не успели, потому что в столовую быстро вошел один из охранников, стоявших у входа, стремительно подошел к столу и, наклонившись к уху адъютанта, проговорил тихо, но Семен Григорьевич услышал:

– Там в туалете... капитан, который с вами пришел... застрелился.

Откормленная физиономия адъютанта сделалась багровой…

Дальше Семен Григорьевич помнил, как они выносили этого капитана из туалета, как орал на них адъютант, что это провокация, антисоветский выпад, что они за это ответят…

И сейчас, вспомнив этот случай, Семен Григорьевич снова подумал, что капитан поступил как настоящий русский офицер, и ему следовало бы поступить так же, но не хватило духу, силы воли, к тому же тогда были еще живы мать, жена и трое его детей. Но эта раскаленная мысль, что НЕ ВСЕ голодали, жгла ему мозг всю войну. После того случая он не раз слышал от других офицеров, что в Смольном жрут и пьют в три горла, меняют на толкучках за полбуханки такие драгоценности, которые стоят миллионы, даже выбрасывают в мусорные ведра заплесневелый хлеб и протухшую колбасу. Рассказывали об этом вполголоса, только самым верным друзьям, и все же бывали случаи, когда «рассказчиков» увозил НКВД, и они исчезали бесследно.

Семена Григорьевича спасло то, что он никому не рассказывал о том, что увидел в Смольном. Двое его товарищей, с которыми он там был, тоже молчали почти до конца войны. Потом одного убили в Восточной Пруссии при взятии Кенигсберга, а другой все же не выдержал и во время какой-то пьянки рассказал о столовой в Смольном, о том, как застрелился капитан и прочее.

Он рассказывал и плакал, говорил, что до сегодняшнего дня чувствует себя последней мразью, потому что не нашел в себе силы поступить так же, как тот капитан.

Собутыльники со смехом сказали ему, что еще есть время исправиться, если он не наврал все и на самом деле не последняя мразь. И тогда тот, будучи совсем пьяным, вынул пистолет и выстрелил себе в рот. Когда Семену Григорьевичу рассказали об этом, душа его содрогнулась вторично. И по сей день Семен Григорьевич носил в душе эти воспоминания. Ему казалось, что они умерли в нем – время излечивает все, любые телесные и душевные раны. Но когда Семен Григорьевич узнал, что сосед по квартире участковый врач Сергей Андреевич пишет по ночам роман о войне, забытые, казалось, воспоминания ожили в нем. Они мешали ему есть, спать, работать. Он чувствовал, что должен рассказать о них этому участковому врачу, и тогда то, что он видел, не умрет навсегда, тогда об этом узнают все люди.

Но шли дни за днями, месяцы за месяцами, а он никак не решался заговорить с Сергеем Андреевичем. После гибели семьи, после невероятного спасения по льду Ладоги, после госпиталя он стал замкнутым и почти перестал общаться с людьми. Он и раньше был не особенно разговорчив, боялся сказать лишнее, неосторожное слово, а теперь и вовсе перестал разговаривать.

И с соседями он не общался, кроме самых необходимых разговоров о плате за электроэнергию и очереди по уборке квартиры. Сергей Андреевич выразился точно – он действительно походил на привидение, на живого покойника, который разговаривает и живет по привычке, по памяти прошлого. Затем возникла эта ситуация с пустующей комнатой, и в Семене Григорьевиче впервые за много лет проснулось живое желание помочь врачу. Но как он может это сделать? Комнату покойной Розы Абрамовны ему не дадут, а вот ему… и тут он вспомнил о Николае Афанасьевиче, с которым их, полумертвых от голода, вывозили по Ладоге. Он теперь стал очень большим партийным начальником, и Семен Григорьевич сомневался, во-первых, сможет ли до него дозвониться и, во-вторых, захочет ли он его увидеть. Он наврал Сергею Андреичу, что виделся время от времени с Николаем Афанасьевичем, разговаривал с ним, вспоминал войну. И он стал дозваниваться.

К своему удивлению, дозвонился очень быстро. Вторым удивлением было то, что Николай Афанасьевич тут же вспомнил его и захотел увидеться. Семену Григорьевичу был заказан пропуск, молчаливый секретарь провел его в кабинет, где он и встретил улыбающегося, полного сил и здоровья Николая Афанасьевича.

Из большого кабинета Николай Афанасьевич провел его в соседний, маленький, где был накрыт стол и красовалась бутылка коньяка «КВ» среди тарелочек со всевозможными изысканными закусками. Увидев этот стол, Семен Григорьевич вдруг вновь почувствовал приступ тошноты, и то давнее, забытое воспоминание о столовой в Смольном всплыло в нем. Умом он понимал, что так нельзя, что со столовой в Смольном в том блокадном году мало общего, но, как говорится, чувствам не прикажешь, он ничего не мог поделать с собой.

Хотя Николай Афанасьевич в те времена никогда в Смольном не был, а воевал на фронте, голодал, как все, и его с Семеном Григорьевичем вывозили по Ладоге... Пить Семен Григорьевич отказался, сославшись на то, что с того памятного дня, когда их вывезли по «Дороге жизни», он не выпил ни рюмки и не выкурил ни одной папиросы. Николай Афанасьевич выпил один, расспрашивал Семена Григорьевича о житье-бытье, интересовался здоровьем. Когда узнал, что тот работает простым бухгалтером, удивился, предложил подумать о другой, более весомой и общественно значимой работе, но Семен Григорьевич предложение вежливо отклонил. Он видел, что Николай Афанасьевич искренне рад его видеть, и лишь тогда изложил свою просьбу о комнате покойной Розы Абрамовны. Николай Афанасьевич был поражен мизерностью просьбы и тут же сделал секретарю соответствующее распоряжение, вызвав его в маленький кабинет. Вот и все.

Когда Робка явился домой, ожидая трепки от матери за то, что не ночевал дома, на кухне бушевал скандал нешуточной силы. Эпицентром скандала был Игорь Васильевич. Управдом, проверив ордера, вскрыл комнату Розы Абрамовны и даже помог Семену Григорьевичу перенести туда его нехитрые пожитки. Затем он проверил ордер Сергея Андреевича и торжественно предложил ему занять комнату Семена Григорьевича. В душе он не переставал поражаться случившемуся, ибо был уверен, что комнату Розы Абрамовны займет настырный Игорь Васильевич. А тут вон как обернулось! Паршивый бухгалтер, мышь беспортошная, и нате – ордер на комнату! Как это называется? Здравствуй, жопа, Новый год! Надо будет к этому бухгалтеру приглядеться, может, он и не бухгалтер, а чего-нибудь поувесистей. Видал он таких бухгалтеров, тихих, в рот воды набравших, а потом вдруг являлись они к нему в кителечке с погончиками и малиновыми петличками, бывало такое, бывало на веку многострадального управдома.

И, справедливо полагая, что в квартире, когда явится с работы Игорь Васильевич, разыграется нешуточная битва, управдом предпочел заблаговременно смыться, хотя ошалевший от радости Сергей Андреевич предлагал ему распить бутылочку по поводу новоселья. Нет уж, как говорится, кто вовремя уходит, тот спокойнее живет.

И управдом ушел.

А Сергей Андреич зазвал в комнату Степана Егорыча и Егора Петровича (этот всегда готов к труду и обороне) и распивал с ними водку, говорил, что теперь не будет вечных скандалов из-за того, что он жжет общественную электроэнергию, что теперь-то уж он точно закончит свой роман, что у него будет место, где хранить всякие медпрепараты для обходов по участку. А то каждый раз приходится бежать в поликлинику и прочее, прочее.

– Щас Игорь Васильевич явится, – закусывая, проговорил Егор Петрович. – Будет Сталинградская битва.

– Да уж, Сергей Андреич, ты держись, – добродушно посмеялся Степан Егорыч. – Как боец дивизии Родимцева.

– А как же это у вас вышло-то, а? Как же у вас так ловко получилось? – удивляясь и не забывая разливать, говорил Егор Петрович. – Этот месяцами бегал, справки собирал, пороги обивал, хвастался, а вы молчком – раз – и в дамки! Ну, Семен Григорьевич, ну, тихушник! И вот пришел Игорь Васильевич, Нина Аркадьевна ему все изложила в цветах и красках, Игорь Васильевич вылетел из своей комнаты на кухню, полыхая огнем и яростью. И началось!

Когда появился Робка, вся квартира толпилась на кухне. Крик стоял такой, что дрожали стекла и дергалось пламя газовых конфорок, грозя погаснуть.

– Аферисты! Я этого так не оставлю! Я – в МК партии! Я – в ЦК! Это подлая гнусность! – метался в центре кухни Игорь Васильевич. – Покажите ордер! Я требую! Покажите ордер!

– Сережа, не показывай! – испуганно предупредила Люся, видя, как Сергей Андреич достает ордер из кармана.

– Рвать нельзя, – пьяноватым голосом произнес Егор Петрович. – Государственный документ! За неуважение к власти можно схлопотать.

– Нет, я требую показать мне ордер!

– Пожалуйста, Игорь Васильевич, – Сергей Андреич протянул ему бумажку с лиловыми печатями.

Игорь Васильевич жадно схватил ее, трясущимися руками надел очки, которые достал из нагрудного кармана пижамной куртки, стал тщательно читать, осматривать, даже понюхал, затем изрек трагическим голосом:

– Это фальшивка! Чистой воды подделка! А где этот... бухгалтер? Где его ордер? Пусть немедленно покажет всему коллективу!

– Да они явные аферисты, Игорь! – сказала Нина Аркадьевна.

Семена Григорьевича на кухне не было. Игорь Васильевич ринулся по коридору и с силой забарабанил в дверь комнаты, которой он так мечтал завладеть, заорал:

– Немедленно откройте! Эй, как вас там! Откройте, вам говорят! Коллектив квартиры требует!

Мало-помалу в коридор перетекали остальные жители квартиры. Семен Григорьевич до сей поры никогда ни в каких скандалах участия не принимал, и теперь всех интересовало, как он себя поведет в первый раз. Вообще, всех интересовало, каким же все-таки образом бухгалтеру удалось заполучить вожделенный ордер. Среди всех был и Робка с Богданом. Богдан уже успел рассказать, из-за чего разгорелся сыр-бор.

– Эй, как вас там! – барабанил в дверь Игорь Васильевич. – Немедленно откройте! Мы требуем!

– Ты требуешь, Игорь Васильич, – вежливо поправил его Степан Егорыч.

– Эй, как…

Докричать Игорь Васильевич не успел, потому что дверь отворилась и на пороге появился Семен Григорьевич. Спокойно, без всякого выражения, он произнес:

– Меня зовут Семен Григорьевич.

– Вы, Семен Григорьевич, захватили самовольно комнату! – задыхаясь от гнева, заорал Игорь Васильевич. – Я требую предъявить ордер! Вот все жильцы требуют!

– Все не требуют, – вновь вежливо заметил Степан Егорыч.

– Пожалуйста, – Семен Григорьевич достал ордер и протянул его Игорю Васильевичу. Тот выхватил ордер, но, так как в коридоре было темновато, он, расталкивая жильцов, ринулся обратно на кухню и вновь стал тщательно изучать сей документ. Жильцы тоже потянулись обратно на кухню. Пришлось пойти и Семену Григорьевичу.

– И это фальшивка! – торжествующим голосом возопил Игорь Васильевич, размахивая ордером. – Они сговорились! Это два афериста! Захватили не принадлежащую им жилплощадь! Я столько времени потратил, собирая справки! Писал заявления! Ходатайства! Был на приеме у третьего секретаря горкома партии! А эти... жулики!

– У Николая Афанасьевича вы не были, – негромко, но внятно проговорил Семен Григорьевич.

– У какого Николая Афанасьевича? – опешил Игорь Васильевич.

– У третьего секретаря горкома партии, о котором вы только сейчас упомянули, – бесстрастно, нисколько не обижаясь на оскорбления, сказал Семен Григорьевич.

– Я... вы... я там был... я могу доказать... – Почва уходила из-под ног Игоря Васильевича, он стал задыхаться, в лице появилась синева.

– Игорь, выпей валерьянки! Игорь! – заволновалась Нина Аркадьевна.

– Ордера нам выдали по распоряжению Николая Афанасьевича, – добавил Семен Григорьевич, и наступила звенящая тишина.

– Извиняюсь, гм-гм... – влез в поединок поддатый Егор Петрович. – А почему он именно... то есть… распорядился... вам выдать?

– Я был у него на приеме.

– Дружочки, стало быть? – хмыкнул Степан

Егорыч.

– Вы его знаете лично? – спросила Люба.

– Да. Мы воевали вместе, – также без всякого выражения ответил Семен Григорьевич. – Позвольте ордер, пожалуйста. – Он взял из ослабевшей руки Игоря Васильевича бумажку с лиловыми печатями и не спеша вышел из кухни. По коридору прочеканили неторопливые шаги, потом закрылась дверь, и послышался лязг повернувшегося ключа.

Игорь Васильевич стоял, остекленевшими глазами тупо глядя в пол и левой рукой держась за сердце.

– Противник бежал под подавляющим превосходством п-противника, – произнес идиотскую фразу Егор Петрович. – P-разгром п-полный…

– Пойдем, Игорь, пойдем, дорогой, и не волнуйся, а то плохо будет с сердцем, – скороговоркой бормотала Нина Аркадьевна, обняв мужа за плечи.

Люба первая пошла с кухни. Увидев Робку, она на ходу отвесила ему оглушительную затрещину, рявкнула:

– Жрать иди, беспризорник!

Зинаида дернула Егора Петровича за рукав, глазами указала на коридор, дескать, пошли, насмотрелись.

Но Егор Петрович, предвкушая продолжение выпивки, прошептал:

– Иди, иди, я щас…

Зинаида пошла с кухни и так же, как Люба, отвесила затрещину Богдану, прошипела:

– А ну, спать, паразит чертов! Скотина безмозглая! Сергей Андреич глянул на Степана Егорыча, потом – на Егора Петровича и чуть качнул головой, приглашая их следовать за собой. Егор Петрович ответил понимающим кивком и последовал за Сергеем Андреевичем. За ними двинулся и Степан Егорыч, сказав на ходу:

– Не переживай ты так сильно, Игорь Васильич.

Тут вишь, какое дело, – прав тот, у кого больше прав.

– Во-во! – хмыкнул Егор Петрович. – У нас права качаловские! Кто больше накачает, тот больше получает!

И вот остались они на кухне одни, униженные и оскорбленные. Нина Аркадьевна так остро это чувствовала и в эти секунды так сильно ненавидела Сергея Андреича, что в ней вдруг взметнулась жалость и даже любовь к мужу, желание утешить его, помочь ему в его горе, а для Игоря Васильевича случившееся было настоящим страшным горем, крушением надежд.

– Та-а-ак... – он покачал головой, чувствуя, как боль сдавливает сердце. – Хорошо-о-о... я этого так не оставлю…

– Пойдем, Игорь, пойдем, миленький... – Нина Аркадьевна повела его с кухни, обняв за плечи.

В комнате Нина Аркадьевна уложила мужа на кровать, заставив перед этим выпить лекарство. Он был бледен, сочно-красные губы сделались бескровными, безжизненные глаза смотрели в потолок. Никогда и никто прежде так страшно не сокрушал его надежды, не попирал его идеалы. Он сказал: «Я этого так не оставлю», а что, собственно, он может сделать? С кем он собрался тягаться? С самим Николаем Афанасьевичем? Во-от каково истинное лицо этой поганой власти! Вот вам и равенство, и справедливость! Кругом сплошное лицемерие и кумовство! Кругом все «по знакомству». Верно в народе говорят: «Не имей сто рублей, а женись, как Аджубей»! И кто же мог предположить, что этот зачуханный бухгалтер знаком с самим Николаем, что он воевал с ним! А воевал ли? Знаком ли на самом деле? Может, сунул кому-нибудь на лапу и пролез на прием? Да нет, откуда у этого оборванца деньги, чтобы на лапу дать? Сколько он, Игорь Васильевич, раздал на лапу, и подумать страшно! А проку? Опозорили, унизили, растоптали... Что же получается, ничего нельзя сделать? Никак нельзя отомстить? А этот сукин кот, врач паршивый! На него и в поликлинике смотрят как на городского дурачка. Роман он пишет – курам на смех! Надо бы еще поинтересоваться, что этот прохиндей там марает. Какую такую правду про войну? Да кто он такой, чтобы правду писать? Член Политбюро? Он этой правды не знает и знать никогда не будет... Ишь ты, правдоискатель, а комнатенку-то оттягал! Все вы такие, правдолюбцы, – мимо рта и муха не пролетит, проглотите! Господи, за что же ему такое унижение? Чем прогневил? Чем не заслужил? Всю-то жизнь только и делал, что из нужды старался выбиться, и не на чужом горбу, а своим кровавым трудом. Господи, где он только не играл! На похоронах и на свадьбах, на торжественных вечерах и концертах, на начальственных дачах, в богатых домах, на «Казахфиль-юме», где в эвакуации собрался весь цвет советской кинорежиссуры... Господи, перед кем он только не унижался... собирал чаевые в ресторанах, торговал скрипками и флейтами, трубами и контрабасами. Скупал за бесценок вещи у спившихся голодных музыкантов, продавал в комиссионки и знатокам-ценителям. И все для чего? Чтобы был кусок хлеба на старость, чтобы Нина ни в чем себе не отказывала, чтобы Ленка пошла в самостоятельную жизнь не замызганной Золушкой, а девушкой с хорошим приданым! И за эту проклятую комнату он боролся, чтобы отдать ее Ленке. Приведет жениха – нате, пожалуйста, живите в своей, отдельной комнате! Жаль, война кончилась... Только он начал по-хорошему разворачиваться, стал ездить по аулам вокруг Алма-Аты за мясом, покупал по дешевке у чабанов в степи, в горах, а продавал в десять-пятнадцать раз дороже в столовые, рестораны, буфеты для начальников. Даже четверых работников нанял – троих казахов и одного русского. Навар был сказочный – город переполнен эвакуированными, еды не хватало, и мясо шло нарасхват. И тут – война кончилась, эвакуированные стали постепенно разъезжаться... Сердце снова сдавило и пронизало острой болью, Игорь Васильевич негромко застонал сквозь зубы. Как теперь жить? Как выходить на кухню с оплеванной мордой? Встречаться каждый день с этими негодяями, которые обвели его вокруг пальца и будут глазеть на него с торжествующими ухмылками! Что за проклятая несправедливая жизнь! Кто ее придумал, такую?!

– Что, Игорь, опять плохо? – тихо спросила Нина Аркадьевна. – Возьми валидол под язык.

– Иди ты со своим валидолом... – процедил сквозь зубы Игорь Васильевич. – Собаки поганые… аферисты... Погодите, бог даст, сочтемся.

Нина Аркадьевна сидела на краю кровати, со страхом смотрела на серое, искаженное ненавистью лицо мужа. «Ну что уж так убиваться из-за этой комнаты? Ненавидеть весь мир...» И с еще большим страхом Нина Аркадьевна подумала о том, что дальнейшая их жизнь может превратиться в сплошной ад, что, возненавидев всех жильцов квартиры, он и ее заодно возненавидит.

Надо же будет на ком-то срывать свою ненависть? На ком же еще, как не на собственной жене? И так жизнь с ним не сахар, а теперь что будет? Он же их с Ленкой с потрохами съест, по любому поводу цепляться будет…

О, Господи, твоя воля…

А в новоявленном «кабинете» Сергея Андреича трио отмечало знаменательное событие.

– В таких хоромах, Сергей Андреич, – вещал Степан Егорыч, – тебе прямо «Войну и мир» надо написать, не меньше!

– Что нам стоит дом построить, – подхватывал Егор Петрович, – нарисуем, будем жить!

– Соседи вы мои дорогие, – отвечал тоже порядком закосевший Сергей Андреевич. – Делим мы с вами и горе, и радость!

Дверь в «кабинет» была приоткрыта, и в темный коридор вываливалась желтая полоска света.

– Делим, делим! – соглашался Егор Петрович и опрокидывал в рот очередную порцию водки. – Мы завсегда с нашим народом.

В это время в комнату заглянула Люба – лицо ее было сердитым.

– Вы че тут гудите, полуночники?

– Любаша, золотце! – расплылся в глуповатой от счастья улыбке Сергей Андреич. – Прошу к нашему шалашу!

Люба охотно вошла, кутаясь в вязаную черную кофту:

– Бр-р, холодновато у вас тут.

– Что-то стал я замерзать, не пора ли нам поддать! – нараспев проговорил Егор Петрович. – Пойдем в магазин – на троих сообразим!

Сергей Андреевич предложил Любе сесть, но лишнего стула в комнате не было. Он стал с пьяной угодливостью предлагать ей свой стул, говоря, что он может и постоять, но Люба весело махнула на него рукой:

– Куда тебе стоять-то – упадешь! Мы вот со Степаном на одном стуле поместимся. Подвинься, Степан Егорыч!

Степан Егорыч закашлялся от смущения, но послушно подвинулся, и Люба примостилась на краешке рядом с ним. Он машинально обнял ее за плечо, и Люба, тоже вроде бы машинально, привалилась к нему боком, даже теснее, чем следовало бы.

– Ишь, сидят, голубки, – хихикнул Егор Петрович. – Вы прям как жених и невеста!

– Ты перебрал, я вижу, Егор, – уже серьезно проговорил Степан Егорыч.

– А что? Мы, может, и есть жених и невеста! – задорно ответила Люба, передернув плечами. – Налей-ка, Сергей Андреич! Выпью за расширение твоей жилплощади!

– Вообще-то, Любаша... по справедливости… комната эта должна была бы тебе, конечно, достаться... – начал извиняющимся тоном Сергей Андреич, прикладывая руку к сердцу.

– Ох, не люблю я пустых слов, Сергей Андреич! – поморщилась досадливо Люба. – По справедливости, говоришь? Ну так и отдай ее мне, ежели по справедливости, что, слабо? – она, прищурившись, задорно взглянула на него. Степан Егорыч довольно усмехнулся и в знак одобрения пальцами сдавил плечо Любы.

Сергей Андреич растерянно хлопал глазами и, видимо, с пьяных глаз готов был совершить бесшабашный роковой поступок – отдать последнее, но при людях – гляди, люди добрые, на, последнее отдаю! На миру, как говорится, и смерть красна! И Люба, почувствовав, что еще секунда, и Сергей Андреевич трахнет кулаком по столу и заявит, что отдает ей комнату, а потом идти на попятный будет позорно и стыдно, да и не такой характер у Сергея Андреевича, чтобы идти на попятный, – Люба это поняла мгновенно и сказала, не дав Сергею Андреевичу открыть рот:

– Ладно, Сергей Андреевич, налей-ка лучше, ей-ей выпить на твое новоселье охота.

И снова Степан Егорыч молча оценил поступок Любы, и вновь его пальцы стиснули ее плечо. Егор Петрович тоже оценил ситуацию, засмеялся, крутя головой:

– Ну, Любка, ну, заноза... А вот ежли щас Сергей Андреич отдал бы тебе комнату, взяла бы? Только честно, Любаш, а?

– Да нет, конечно, – улыбнулась Люба, поднимая стакан с водкой. – Что я, дурная, что ли, врага себе наживать? Ну, Сергей Андреич, как говорят, не было счастья, так несчастье помогло! Поздравляю!

Она чокнулась с врачом, со Степаном Егорычем и Егором Петровичем, выпила, вылила несколько капель на пол, шумно вздохнула, закусила соленым огурцом.

– Да я вот говорю Сергею Андреичу, – загудел Степан Егорыч. – Он теперь обязан «Войну и мир» написать, ну не меньше, верно?

– А я вот, ей-богу, не пойму, Сергей Андреевич, чего ты вообще с этим своим романом носишься, как…

Для чего ты его пишешь, а? Уродуешься по ночам, недосыпаешь, так ведь и ноги протянуть недолго.

– Он желает народу правду сказать про войну и про любовь! – пьяно произнес Егор Петрович.

– А то народ и без него этой правды не знает, – усмехнулась Люба, взглянув сбоку на Степана Егорыча. – А вот я могу сказать, чего ты тут по ночам на кухне газом дышишь.

– Ну-ну, интересно... – кривовато улыбнулся

Сергей Андреевич.

– P-раз пошла такая пьянка – р-режь последний огурец! – махнул рукой Егор Петрович. – Наша Люба завсегда правду-матку в глаза режет.

– Потому ты свой роман пишешь, Сергей Андреич, – хрустя огурцом, заговорила Люба, – что очень прославиться хочешь. Небось, когда в медицинском институте учился – мечтал самым главным... ну, самым знаменитым врачом стать, вроде этого…

– Пирогова, положим... – усмехнулся Сергей Андреевич.

– Во-во, Пирогова! А получился из тебя врач обыкновенный, участковый. Вот ты и начал кропать по ночам. Авось хоть здесь в генералы выбьюсь, скажешь, не так? И вот хочу тебя спросить, а если не выбьешься? Если опять осечка выйдет, что будешь делать?

– Что-то ты очень за мои дела переживать стала, Люба, – улыбнулся Сергей Андреевич. – Ты лучше за свои, хорошо? Тебе тоже ведь есть над чем мозгами пораскинуть? – он пристально взглянул на нее, потом перевел взгляд на Степана Егорыча. Люба смущенно потупила глаза, а Степан Егорыч кашлянул и ответил за нее:

– Верно…

Историк Вениамин Павлович с преувеличенным интересом рассматривал ребят, будто видел впервые.

Перед ним в пустом классе стояли Робка, Богдан и Костик.

– Все же я не понимаю, Роберт, – наконец устало сказал он. – Во-первых, об этом классной руководительнице надо было сообщить, а не мне. А во-вторых, не понимаю, почему ты решил бросать школу? Ведь тебя перевели в десятый класс. Глупо, понимаешь, глупо. – Историк встал, прошелся по пустому классу, остановился в задумчивости у окна. – Занятия только начались, ну, чего вы вдруг сорвались-то? Чего приспичило? Ребята угрюмо молчали.

– Завалишин, и ты решил школу бросить?

– Я? – испугался Костик. – Что вы, Вениамин Павлович, я – нет.

– А чего вместе с ними пришел? За компанию?

– Ага…

Историк снова прошелся между партами, проговорил задумчиво:

– Я вот мечтал ученым-историком стать... война помешала... А вам что мешает, оболтусы? Ведь пожалеете потом, неужели не ясно?

– Не переживайте, Вениамин Павлович, – посочувствовал историку Богдан. – Мы же неспособные… троечники.

– Прогульщики вы! Шпана! Вы должны учиться, понимаете? Обормоты чертовы... Ваши отцы за это кровь проливали! Инвалидами с фронта пришли! А сколько не пришло?! За что они погибали?

– За Родину... – вздохнул Богдан.

– За вас, значит! Это вы понимаете или нет?

– Понимаем... – опустив голову, пробормотал Робка.

– Ты вообще молчи! Когда книгу принесешь?

– Принесу, Вениамин Павлович. На днях принесу.

Я этого парня с тех пор не видел, – начал оправдываться Робка.

– Эх, ребята, ребята... – покачал головой Вениамин Павлович. – Смотреть на вас тошно... Проваливайте…

И ребята тихо вышли из класса. Историк продолжал задумчиво смотреть в окно.

...Вечером мать отправила Робку к Федору Иванычу на стройку. Отчим опять работал во вторую смену и забыл взять с собой ужин. Люба приказала отвезти.

В столовке Федор Иваныч есть не мог – мучила язва.

Робка взял кастрюлю с картошкой и котлетами, сел на трамвай и поехал. Он пристроился поближе к выходу и все время опасливо косился на крикливую кондукторшу. Робка ехал без билета и был готов в случае чего выпрыгнуть на ходу. Платить за проезд он принципиально не желал.

Трамвай раскачивался, звенел на поворотах. Каменная Москва кончилась, пошли пыльные улочки, Длинные деревянные бараки, почерневшие от времени бревна, покосившиеся стены, подпертые такими же бревнами. Бараки эти строились еще в тридцатые.

Совсем другая Москва. Тут и кинотеатры поменьше, и магазины как в деревне – деревянные, маленькие, а во дворах бараков, отгороженных от улиц низенькими штакетниками, расхаживали куры и гуси, хрюкали свиньи.

И вдруг среди этого полудеревенского-полугородского пейзажа возникла стройка. Два громадных кирпичных корпуса. На девятиэтажной верхотуре подъемные краны ворочали стрелами, что-то кричали рабочие в свете прожекторов, размахивали руками.

Робка нырнул в щель забора, спотыкаясь, пробрался через россыпь битого кирпича и всякого строительного хлама, остановился, стал смотреть, как в темно-синем небе ползают лучи прожекторов, освещая стрелы башенных кранов, черные фигурки рабочих. А внизу рабочие разгружали с самосвалов кирпич и цементный раствор.

– Пришел? Дуй сюда! – услышал Робка крик Федора Иваныча.

Отчим стоял на пороге небольшой дощатой прорабской. Робка побежал, перепрыгивая через груды битого кирпича, один раз споткнулся и упал.

– Кастрюлю побьешь! – заволновался Федор Иваныч.

«А то, что я себе руку или ногу мог сломать, это его не волнует», – со злостью подумал Робка.

Федор Иваныч выхватил из его руки кошелку с кастрюлей и пошел в прорабскую. «Не поздоровался даже, змей», – вновь с неприязнью подумал Робка.

– Я тебя полтора часа жду, – бурчал отчим, садясь за дощатый шаткий стол и вытаскивая из кошелки кастрюлю. – Сам же знаешь, с моим больным желудком по часам питаться надо.

Робка промолчал, разглядывая стены прорабской.

Они были увешаны разными графиками, расписаниями, приказами. Краснели вымпелы с профилями Ильича за победы в социалистических соревнованиях.

– А ложка где? – нервно крикнул Федор Иваныч. – Ну что она в самом деле, голова дырявая! Я что, руками есть буду?

– А я тут при чем? – разозлился Робка. – Че ты на меня орешь? Мать дала кошелку, и все. Сказал бы спасибо, что привез, а он орет еще.

Федор Иваныч стал шарить на полках в шкафчике, в углу прорабской, зазвенели пустые бутылки, стаканы.