Текст книги "У каждого своя война"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

– Меня девчонки целовали с аппетитом, – пел Гаврош, – одна вдова со мной пропила отчий дом…

– Витек, я у тебя пересплю сегодня? – спросил мрачноватый молчаливый дядя. – Мать в ночную?

– В ночную... – кивнул Гаврош и заиграл быстрее, запел другую песню:

 
И недоедали от Москвы до самой Колымы,
Много или мало, но душа устала,
От разводов нудных по утрам,
От большой работы до седьмого пота,
От кошмарных дум по вечерам.
 

Голос у него был приятный, довольно глубокий, располагающий, глаза озорно прищурены, лукавая улыбка появлялась на губах и пропадала. Вдруг Милка убрала свою руку с Робкиного плеча, решительно поднялась:

– Ну, мне пора, мужики. Батя больной лежит – кормить надо. Проводи, Гаврош... – Она запахнула белый плащ, поправила на шее косынку.

– Не смогу сегодня, Милка, – улыбнулся Гаврош, перестав петь, но продолжая перебирать струны гитары. – Дениса Петровича на ночевку определить надо…

Завтра загляну, годится?

– Тогда меня Робертино проводит, – безапелляционно заявила Милка, сверкнув на Робку глазами.

– Ты че, Милка, обиделась? – удивился Гаврош. – Ну, детский сад, ей-богу! – Он покрутил головой, запел тихо:

 
Таганка-а, все ночи, полные огня,
Таганка, зачем сгубила ты меня,
Я твой бессменный арестант,
Погибли юность и талант,
В стенах твоих, Таганка-а…
 

– Ну что, Робертино, проводишь? – Милка уже не обращала внимания на Гавроша, смотрела на Робку и улыбалась.

– Выпей на дорожку, Роба. – Трешник протянул ему водки в стакане, лыбился шкодливо. – Для храбрости…

– Пошел ты... – Робка резко оттолкнул его руку, водка расплескалась из стакана. – Не тебе подначивать, понял?

– Правильно сказал, Роба! – ухмыльнулся Гаврош. – Каждый сурок знай свою норку... – и засмеялся.

– Не слушай их, дураков... – прошептала заговорщическим тоном Милка и взяла Робку под руку, повела. – Пошли, пошли…

Никогда в жизни не ходил он с девушкой под руку, да еще чтобы она держала под руку его. Робка шел как парализованный, едва передвигая одеревеневшие ноги.

А Милка тесно приникла к нему, и во время ходьбы при каждом шаге он ощущал прикосновение ее бедра.

– Ты отличник, наверное? – весело спрашивала Милка, косясь на него сбоку.

– Ага, на золотую медаль иду, – ответил Робка. – А ты, наверное, в университете учишься?

В ответ Милка заливисто рассмеялась, махнула рукой:

– Скоро буду профессор кислых щей... – и уже серьезно добавила после паузы: – Я в столовке на Пятницкой работаю. Приходи – накормлю задарма.

– Спасибо. А и думаю, где я завтра кормиться буду? Ты с Гаврошем давно ходишь?

– Тебе-то что? Любопытной Варваре нос оторвали!

– Отрывай, не жалко... Мне почему-то все хотят нос оторвать... Неужели такой большой?.. У Гавроша, кажется, больше... – он вдруг споткнулся на ровном месте и чуть не упал.

Милка рассмеялась, крепче прижала его к себе:

– Ой, да ты пьяный совсем, Робертино! О-ой, какой смешной! Ну вылитый медвежонок! И еще косолапит!

– Где? Не может быть... Хожу нормально, как все советские люди... Все, нормалек... я ни в одном глазу! – и он опять споткнулся.

– Может, я тебя провожу, а, Робка? – она остановилась, посмотрела ему в глаза. Он ощущал ее дыхание на своем лице. И вдруг под сердцем у него стало пусто, он зажмурился и ткнулся губами в ее губы, попытавшись поцеловать. Милка легонько отстранилась, насмешливо посмотрела. Так взрослые женщины смотрят на неразумных детей.

– Ну ты даешь стране угля, Робертино! Мелкого, но много... Ты всегда так?

– К-как «так»? – язык у Робки вдруг стал заплетаться.

– Сразу целоваться лезешь... – она опять издевательски рассмеялась, продолжая крепко держать его под руку. – Хоть и не умеешь целоваться, а лезешь!

– П-пусти м-меня... – попросил Робка. – Я п-пой-ду.

– Ты, наверное, страшный бабник будешь, Робертино, а? Ходок!

– П-пусти, Мила... извини... я не хотел…

– Ладно, идем. – Она пошла по переулку, увлекая его за собой.

– Н-нет, правда, Мила... я не хотел, ты извини…

– Да я не обиделась, – она опять озорно посмотрела на него сбоку. – Может, мне понравилось…

Робка, чувствуя, что над ним издеваются, подавленно молчал.

– Давай быстрей, герой. А то мне к отцу больному надо. – Она зашагала быстрее. – Ты где живешь? С Гаврошем в одном дворе? Ну пошли, пошли…

– М-мила... нет, ты скажи правду... – на ходу спрашивал Робка.

– Какую тебе еще правду?

– Ты не обиделась?

– Вот интересно! А ты что решил, что я со всеми, да? Кого встретила, с тем и целоваться пошла, да? Ну говори, говори, чего в рот воды набрал?

– Не, я так не думал... честное слово, Мила…

– Ну спасибо, утешил! – в ее голосе снова послышались издевательские нотки. – А то я ночь не спала бы! Убивалась бы…

Зеленая луна была уже в середине неба, и звезд совсем не видно, затянуты белесой дымкой. С улицы редко доносился шум проезжающих автомобилей.

А в переулке ночной покой и пустота. Громко стучат Милкины каблучки, слышатся смутные голоса.

– Лето скоро... буду ездить на «Стрелку» купаться... Или на Воробьевы горы. Ты любишь купаться, Робка?

– Люблю…

– А плавать умеешь?

– Умею... Я быстрей всех во дворе плаваю…

... – С кем водку пил? – напряженным и приглушенным голосом спрашивала мать, Федор Иванович и бабка спали, и Люба боялась их разбудить. Она была в расстегнутом халатике, наброшенном поверх ночной рубашки, волосы распущены, под глазами темные полукружья.

Робка боялся взглянуть на мать, шмыгал носом, прятал глаза.

– Второй раз пьяный являешься. Ты что, как Егор Петрович хочешь? Или Степан Егорович тебе пример подает? С кем пил, спрашиваю!

На столе – чашки, чайник, сковородка с остатками яичницы и колбасы. Есть хотелось страшно, аж в животе бурчало.

– Я в дневнике посмотрела – двойки да тройки, так ты еще и водку пить стал? – вновь заговорила мать. – На какие деньги? Воруешь, что ли? Что молчишь? Тебя спрашиваю!

– Я нечаянно... – еле внятно промямлил Робка.

– За нечаянно бьют отчаянно, знаешь? – шипела мать.

– Знаю... я больше не буду... Ну, че ты, мам, сказал же... больше не буду, честное комсомольское.

Но на мать эти обещания впечатления не произвели, да Робка и не рассчитывал в душе, что она поверит.

– Снимай штаны... – процедила сквозь зубы мать, и лицо ее перекосилось. – Я на заводе... не разгибаюсь… все тебе, все тебе... без продыху, света белого не вижу, а ты... – Слезы потекли у нее по щекам, но это вовсе не означало, что мать помягчела душой и «разборка» на этом закончится. Роба хорошо знал это по опыту. Он стоял перед матерью, понуро опустив голову, и покорно ждал дальнейшего развития событий. «Пусть лупит... – тоскливо думал он. – Скорей бы уж только. Потом пожрать можно будет... картошка небось совсем остыла…

А Милка эта хорошая девчонка... На сколько она меня старше? Года на два, наверное, разницы... Ну, это ерунда... Бабка проснулась бы, что ли...»

И бабка, словно услышав мысли внука, зашевелилась в своем углу, отгороженном старой ширмой. Люба в это время сдернула с вешалки широкий офицерский ремень, которым подпоясывался Федор Иванович, когда шел на работу, хлестнула Робку ремнем вдоль спины, потом по плечу, по спине, сказала громким плачущим голосом:

– Не нужен мне такой сын! Не нужен! Одного потеряла! И ты мне такой не нужен!

– Че стряслось, Люба? – скрипучим голосом спросила из-за ширмы бабка. – Чего вы развоевались?

– Ничего, мама, спите! И ночью от вас покоя нету! – зло ответила Люба, утирая слезы. Запал прошел.

Робка по-прежнему покорно стоял перед ней, опустив голову, – дескать, виноват, мама, бей, не жалей.

– Ты че это, Робку, что ли, лупцуешь? – заволновалась бабка. – Нашлась Марфа-посадница! Посередь ночи! Ведьма ты, Любка, самая что ни на есть ведьма!

– Ой, мама, с вами говорить – лучше пуд соли съесть! – Люба бросила ремень на стул, процедила, отвесив Робке затрещину: – Жрать садись, полуночник! Скажи бабке спасибо, я бы тебя…

– Не тронь внука! – Кровать под бабкой заскрипела, видно, она собралась подняться. – Не то я щас встану, всех вас распатроню!

– Спите, мама, спите, чтоб вас черт побрал! – уже с истерикой в голосе крикнула Люба.

И тут проснулся Федор Иванович. Заворочался, продрал заспанные глаза, посмотрел бессмысленным взглядом, пробурчал:

– Вы поспать дадите?

– Ты, Любка, ругать ругай, а рукам волю не давай! – вновь раздался сварливый голос бабки из-за ширмы.

– О господи, м-м-м... – промычал Федор Иванович и замотал головой, повалился на спину. – Я в этом сумасшедшем доме скоро сам чокнутым стану…

– А тебя в энтом доме никто не держит, – проскрипела из-за ширмы бабка. – Ишь ты, барин какой – побеспокоили его, тьфу!

Робка схватил сковородку, вилку и двинул из комнаты, буркнув:

– Я на кухне поем и приду…

– Дайте спать, припадочные, – взмолился Федор Иванович. – Сбегу я от вас! Куда глаза глядят сбегу! Из-за ширмы раздался дьявольский смех бабки…

...На газовой плите горела одна конфорка, была открыта одна створка окна. За столом сидел Сергей Андреевич и, согнувшись, быстро писал авторучкой на больших форматных листах. Иногда он откидывался на спинку, смотрел отсутствующим взглядом в пространство.

Робка поедал жареную картошку с колбасой, исподлобья наблюдая за участковым врачом, за его творческим горением.

– Сергей Андреевич, спросить можно? – проговорил Робка. – А про что вы роман сочиняете?

– Что? – резко спросил Сергей Андреевич, очнувшись от своих мыслей. – Что ты спросил?

– Про что вы роман сочиняете? – несколько оробев, повторил вопрос Робка.

– Про что я сочиняю роман? – Сергей Андреевич, как сомнамбула, вновь погрузился в задумчивость. – Даже не знаю, как тебе ответить.

– Как это не знаете? – искренне удивился Робка. – Сколько времени пишете, а сами не знаете?

– Понимаешь, Роберт... – Сергей Андреевич закурил папиросу, встал и заходил по кухне. – Мне трудно сформулировать в нескольких словах. Лев Толстой на вопрос, о чем он написал роман «Анна Каренина», как-то ответил: «Для этого мне пришлось бы написать еще один роман под названием «Анна Каренина».

– Нет, ну, вообще... – Робка поскреб ложкой по сковородке. – Мы же пишем сочинения, про что «Отцы и дети» или там эти... «Мертвые души». А вы сами сочиняете и не можете сказать про что, – Робка расплылся в улыбке. Этот чудной участковый врач вызывал в нем смешанное чувство любопытства, уважения и жалости.

Впрочем, такие чувства Сергей Андреевич вызывал почти у всех жителей квартиры, даже у своей жены Люси.

Пожалуй, только бухгалтеру Семену Григорьевичу на врача было ровным счетом наплевать, как и на всех жителей квартиры, да и не только квартиры – всего дома, всей Москвы…

– Я сочиняю, Роберт, о том, что видел сам…

Смешно, правда? Если сам видел, то при чем здесь «сочинительство»? – он с улыбкой посмотрел на Робку. – И тем не менее это так – все видел своими глазами и… сочиняю! Про войну... про любовь... про смерти замечательных людей. Они отдавали свои жизни без минуты колебаний, потому что понимали – за победу! Про что еще? Про ложь и предательство, про человеческую корысть и подлость... про то, как друг предал друга…

– За что? – перебил вопросом Робка.

– Не «за что», а «почему»... – поправил его Сергей Андреевич. – Как ты думаешь, что чаще всего служит причиной предательства? Ну, соображай, парень! Из-за чего друзья предают друг друга, ну?

Робка молчал, добросовестно думал. Он еще мало прожил, чтобы хоть раз всерьез столкнуться с этим страшным человеческим пороком.

– Не знаю... – пожал плечами Робка, потом спросил неуверенно: – Может быть, трусость?

– Правильно, Роберт! У тебя хорошие мозги, соображаешь! Трусость! И еще – зависть! И еще – жадность! И еще – жестокость! В предательстве сфокусировалось множество человеческих пороков, понимаешь? Предательство – это поступок! Самый страшный! Иуда предал Христа! И после этого люди предают, предают... – Сергей Андреевич остановился, пыхнул дымом, и саркастическая усмешка скривила его губы. – Впрочем, люди предавали еще до Христа... в Древнем Риме, Греции... и в Древнем Китае... и на Древней Руси…

– Про это вы пишете роман?

– Нет, не про это... – мотнул головой Сергей Андреевич. – Но эта тема занимает там важное место…

– Значит, вас предал ваш друг?

– Почему меня? – удивился Сергей Андреевич.

– Но вы же сочиняете то, что видели... ну, то... что с вами было. Вы сами так сказали.

– Бывало и такое... – усмехнулся Сергей Андреевич. – Но ведь я о другом тебе толковал. Хотя... и это имеет отношение к делу. Сейчас все пишут о войне.

И еще оч-чень долго будут писать... снимать кино... рисовать картины... И все это будет неправда, неправда и… неправда…

– Почему неправда? Вот я «Константина Заслонова» смотрел. Самая правда! Что там неправда?

– Что неправда? – Сергей Андреевич с грустной улыбкой смотрел на Робку. – Все…

– Не понимаю я чего-то... – пожал плечами Робка. – Там вроде все взаправду, – и стреляют, и взрывают... артисты хорошие. Ну что там неправда? – и Робка уже требовательно посмотрел на Сергея Андреича.

Тот лишь грустно усмехнулся, затянулся папиросой, выпустил с силой дым, сказал:

– Подрастешь – узнаешь…

– Я и сейчас не маленький.

– Сейчас тебе... опасно знать правду... – задумчиво проговорил Сергей Андреевич. – Чтобы эту правду понять, надо, Роберт, кое-что пережить. А сейчас лучше отправляйся спать.

Робка поставил сковородку на полку в ящике кухонного стола, захлопнул дверцу и пошел из кухни.

– Роберт, – окликнул его Сергей Андреевич. – Пожалуйста, о нашем разговоре не распространяйся никому, хорошо?

– Хорошо... – опять пожал плечами Робка и подумал удивленно: «Чего это он испугался? Вот чудной мужик... точно у него не все дома...»

А Сергей Андреевич еще долго расхаживал по кухне, курил, что-то бессвязное бормотал себе под нос, и в эти минуты он действительно походил на сумасшедшего. Он спорил с кем-то, размахивал руками, потрясал кулаком, кривил презрительно губы, взлохмачивал себе кудлатую шевелюру, и в глазах вспыхивало и гасло нечто такое, что могло испугать. Потом Сергей Андреевич сел к столу и принялся быстро писать. Перед его внутренним взором вставали картины войны. Он слышал стоны раненых в медсанбате, страшную матерщину и совсем близкие звуки боя: грохот пушек, пулеметные очереди, разрывы снарядов... О чем это он разговаривал с пацаном? Ах да, о предательстве! О неправде! Ах, как много этой неправды видел он во всем, что читал о войне, смотрел в кино. И что самое печальное, писали эту неправду люди, которые, как и он, прошли войну на передовой, в самом пекле. Сергей Андреевич не был настолько наивным, чтобы не понимать, почему все писали эту неправду, почему они предавали самих себя, миллионы погибших солдат, миллионы калек. Многие сотни этих людей Сергей Андреевич помнил в лицо. И теперь эти лица являлись ему во сне, он слышал их стоны, страшные ругательства и проклятия. Подполковник медицинской службы Феликс Копылов сказал ему как-то:

– Сережа, вы слишком близко принимаете к сердцу все, что вокруг происходит. Эдак и свихнуться недолго.

– Я искренне завидую вам, Феликс Иванович, вашей способности спокойно смотреть на мерзость и подлость, – сухо ответил Сергей Андреевич.

– Ну, это уже вы маху дали, голубчик, – снисходительно улыбнулся Феликс Иванович. – На какие же такие мерзости я смотрю спокойно?

– Эти пятеро раненых, которых доставили к нам сегодня, вы знали про них?

– Что именно? – насторожился Феликс Иванович, сохраняя все же снисходительный тон старшего по возрасту и по званию.

– Что их ждет дальше?

– Почему вас это так беспокоит, Сережа?

– Потому что я оперировал этих солдат. А потом мне сказали, что их ждет трибунал. Это правда?

– Вам сказали, как они были ранены? – нахмурился подполковник медицинской службы Феликс Иванович.

– Какое это имеет значение? Они ранены в бою!

– Определяющее имеет значение, дорогой мой романтик. Они шли в атаку... Значит, шли вперед, не так ли? А их ранили свои же. Когда они бежали назад…

– Как свои? – опешил Сергей Андреевич.

– Очень просто. Они напоролись на загранотряд.

Вы что, Сережа, не знали, что позади атакующих выставляются заградительные отряды НКВД? Неужели не знали? – Феликс Иванович переспросил, потому что Сергей Андреевич смотрел на него ошарашенно. – Слушайте, Сережа, вы хоть иногда задумываетесь, на каком свете живете?

– Их что... всегда выставляют... эти отряды? – прошептал Сергей Андреевич.

– Не всегда, успокойтесь. Выставляют, когда командование не уверено в боеспособности солдат... когда их посылают на заведомую смерть. Что вы так на меня смотрите, черт возьми? – вдруг взорвался Феликс Иванович. – Я, что ли, выставляю эти загранотряды?! Это война, и у нее свои законы!

– Посылать людей на заведомую смерть – это закон?

– Все, кто идет на войну, идет на заведомую смерть, дорогой мой! – Интеллигентная снисходительность Феликса Ивановича испарилась, и теперь он выглядел разъяренным и грубым. – Только одним везет, а другим – нет! Я, что ли, должен втолковывать вам эти азбучные истины, черт вас возьми!

– А этим пятерым повезло, или как? – В ответ на крик подполковника Сергей Андреевич вдруг стал спокоен, хотя спокойствие это внушало тревогу.

– Нет, не повезло! – жестко ответил Феликс Иванович. – Они струсили, побежали назад! И были встречены огнем загранотряда. Вы что, думаете, их было только пятеро? Ваше счастье, Сережа, что вы не видели, сколько их там полегло! Сотни!

– Ну конечно, они же не знали, что их встретят огнем свои, – улыбнулся Сергей Андреевич.

– Что вы от меня хотите, в конце концов?! Я вас спрашиваю, гуманист паршивый!

– Ничего, Феликс Иванович, ровным счетом ни-че-го... Спасибо, что сказали правду.

– И что она вам – эта правда?! Что он Гекубе, что ему Гекуба? – Феликс Иванович нервно ходил по операционной. – Вы смотрите, Сережа, вы с этими своими вопросами допрыгаетесь! Ну узнали вы еще одну правду, что с того? А сколько других правд вы не знаете! И не узнаете никогда, если только... Да ну вас к черту! Вы врач, Сережа! Зарубите это себе на носу! Ваше дело – лечить людей и не задавать дурацких вопросов! Иначе вам сильно не повезет, предупреждаю вас, дорогой мой идиот!

– Век благодарен буду за совет, Феликс Иванович, – улыбнулся Сергей Андреевич. – Честно говоря, завидую вам.

– Не стоит, Сережа. Зависть – чувство нехорошее.

И потом, вы еще так мало жили, так мало видели – и у вас все удовольствия впереди.

Он ушел, а Сергей Андреевич еще долго раздумывал над его словами. Он навещал в госпитале этих пятерых солдат, которых все называли дезертирами и трусами. Когда они начали выздоравливать и смогли ходить, за ними приехали на крытом грузовике четверо из Смерша во главе с капитаном, погрузили раненых в грузовик и укатили. Перед этим Сергей Андреевич попытался поговорить с двумя ранеными, лежавшими в небольшой комнатушке, которую раньше использовали для хранения грязного белья, – мест не хватало катастрофически. Госпиталь располагался в полуразрушенной школе в районном центре – маленьком провинциальном городке. Весь медицинский персонал жил в землянках, редко кому удавалось встать на постой в чудом уцелевшем доме. Так вот, незадолго до приезда наряда из Смерша Сергей Андреевич попытался поговорить с этими двумя. Молодые ребята, двадцатого года рождения, один из Магнитогорска, другой – из Горького. Они отмалчивались, отвечали на вопросы нехотя, сквозь зубы, односложно.

– А чего побежали назад?

– Испугались... огонь страшенный был... – говорил один.

– Там минное поле перед высотой было, а нам ничего не сказали. Как пошли рваться один за другим…

И минометы шарашат – головы не поднять, – говорил второй.

– Затмение нашло... – твердил первый.

– Мы только в себя прийти хотели, прочухаться…

А потом снова побежали бы вперед, куда деваться-то? Разве мы не понимали?

– А про загранотряд слышали? – спрашивал Сергей Андреевич.

– Ребята болтали... да никто не верил…

– Что ж теперь-то с вами будет?

– Ежли не расстреляют, то в штрафбат загонят, – усмехнулся первый.

– Небось к расстрелу приговорят, – вздохнул второй. – Жалко только, что домой напишут, будто мы дезертиры и трусы. А какие мы трусы? Ну испугались мало-мало, что ж за это сразу стрелять? Они ж там, гады, человек триста положили... считай, весь батальон…

Прошло еще немного времени, и как-то поздно вечером к Сергею Андреевичу в землянку завалился сильно выпивший Феликс Иванович Копылов, притащил с собой фляжку со спиртом, несколько банок тушенки и буханку хлеба. Сергей Андреевич сидел за шатким, сколоченным из обгоревших досок столом и при свете коптилки писал дневник – истрепанная толстая тетрадь в дерматиновом переплете лежала перед ним.

– A-а, принц Датский, один, как сыч, сидишь! – ставя на стол флягу со спиртом, весело спросил Феликс Иванович. – Что ты все пишешь, душа моя? Ты что, не знаешь, что вести дневники и всякие записи личного характера в прифронтовой полосе категорически запрещено? Трибунал за это светит!

Феликс Иванович сбросил шинель на топчан, принялся немецким штыком вскрывать консервные банки с тушенкой, на толстые куски порубил буханку, плюхнулся на табурет, навалился локтями на стол, приказал:

– Давай посуду!

Сергей Андреевич принес две алюминиевые кружки, воды в чайнике. Феликс Иваныч критически осмотрел кружку, спросил:

– Мыл посуду? – Он был до крайности брезглив и боялся всякой инфекции.

– Мыл, мыл... – Сергей Андреевич убрал тетрадь с записями, сел напротив подполковника медицинской службы. Тот разлил в кружки спирт, спросил:

– Тебе разбавить? Или так проглотишь?

– Разбавьте…

Феликс Иванович разбавил, поднял свою кружку, посмотрел на Сергея Андреевича зеленоватыми мутными глазами:

– Ну что, душа моя, давай хряпнем! – и первым выпил, громко выдохнул, зачерпнул из банки полную ложку свиной тушенки, стал громко жевать.

Сергей Андреевич тоже выпил, пожевал хлеба, закурил. Феликс Иванович тоже закурил, заскрипел табуретом, проговорил:

– К расстрелу ребят приговорили... утром в штабе дивизии был, медикаменты получал... н-да-а, вот так-то…

– Говорили же, что в штрафбат отправят?

– Черта с два! Какой-то кретин в штабе настоял…

Начальник политотдела. Спрашивается, зачем мы их лечили? Выхаживали? Бесценную глюкозу тратили, кровь переливали... Вот вам, Сережа, и вся правда, если вернуться к нашим баранам…

– Я уже забыл о нашем разговоре, как вы советовали, – ответил Сергей Андреевич.

– Ой врете, Сережа! – погрозил ему пальцем Феликс Иванович. – Такие разговоры не забываются…

Я в двадцать первом, Сережа, был в армии Тухачевского.

Тамбовский мятеж эта славная армия подавляла. Большинство – латыши, китайцы, азиаты... поляки были…

А я в должности старшего санитара... Так вот, доложу вам, бесценный вы мой романтик, что расстреливали тогда всех! И детей в том числе. Если пацан или девчонка головкой до пояса отцу доставали, стреляли вместе с отцом. И женщин стреляли! – Прищурившись, Феликс Иванович выпустил густую струю дыма. – Не хотите ли такую вот правдочку?

– Шутите? – Глупая улыбка застыла на лице Сергея Андреевича.

– Упаси бог от таких шуток... Вы, голубчик, гражданскую войну в школе и в институте по учебникам изучали, а я в ней участвовал. И молчу как рыба... – Феликс Иваныч перегнулся через стол, приблизив лицо вплотную к Сергею Андреичу, просипел: – И то, что в этих ваших учебничках понаписано, есть самая чудовищная ложь... Такую вот правдочку не желаете ли? Или правдищу, как вам будет угодно…

Сергей Андреевич молчал, оглушенный, в висках больно стучала прихлынувшая кровь.

– Вы отвечаете за свои слова, Феликс Иваныч? Подполковник медицинской службы расхохотался, потом ответил серьезно, глядя ему в глаза:

– Отвечать я буду, душа моя, следователю НКВД, если вы настучите на меня... если сядете и напишете, так, мол, и так, считаю своим долгом... Вы ведь член партии, если не ошибаюсь?

– Да…

– Ну вот, вам сам бог велел, – Феликс Иванович язвительно улыбнулся. – Впрочем, вы не напишете.

Потому я вам и рассказал…

– Почему так думаете?

– Слава богу, голова у меня на плечах еще есть – в людях еще не разучился разбираться... И ваше счастье, Сережа, что вы многого... вы ничего не знаете о нашей распрекрасной жизни.

– Почему же счастье?

– Потому что когда узнаете, то... с вашими принципами... с вашей порядочностью... останется только одно – пулю в лоб пустить. – Феликс Иванович снова налил в кружки спирта, разбавил водой из чайника, выпил, не чокнувшись с Сергеем Андреевичем, стал жадно есть тушенку; сопя и причмокивая. Потом вытер носовым платком жирные губы, шумно вздохнул, спросил весело: – Ну что, нагнал я вам чертей в душу?

– Нагнали... – мрачно ответил Сергей Андреевич, вертя в пальцах кружку.

– А вы наплюйте и забудьте! Мало ли чего с пьяных глаз говорят!

– Вы, значит, это все с пьяных глаз наговорили?

– С каких же еще, душа моя? С трезвых глаз я молчу в тряпочку. Не скажу, чтоб это было приятным занятием, но... привык, что ли... Да и страшно, признаюсь… очень бывает страшно, Сережа... За себя, конечно, но и не только... – Феликс Иванович замолчал, разминая папиросу.

– За что же еще? – поторопил его Сергей Андреевич.

– За что? За народ... за страну... то бишь Россию-матушку... А вам не страшно, Сережа?

– Нет.

– И это тоже правда! Вы, большевики, ничего не боитесь! Вам – море по колено! – засмеялся Феликс Иванович и проговорил с грузинским акцентом: – Нэт таких крэпостей, каких не смагли бы взять мы, балшевики!

– Вы рассуждаете сейчас, Феликс Иванович, как… враг.

– Добавьте – народа. Рассуждаю как враг народа.

Что ж, это, наверное, тоже правда. Боже мой праведный, как же много на свете всяких правд, правденок и правдищ! – зажмурившись, Феликс Иванович покрутил головой. – У каждого двуногого индивидуума своя правда!

– Я одному только удивляюсь, Феликс Иванович... – начал было Сергей Андреевич, но подполковник перебил его весело:

– Удивляетесь, что меня до сих пор не посадили? Не удивляйтесь, душа моя, это может случиться в любой момент…

– Нет, Феликс Иванович, удивляюсь другому – как вы воюете с такими мыслями?

– А кто вам сказал, что я воюю, Сережа? Я спасаю от смерти людей. Вытаскиваю из окровавленных тел пули, осколки, зашиваю кишки, легкие, сращиваю перебитые кости, а если не получается, то отрезаю их. Тут вы ошиблись, я не воюю. А то, что на мне военная форма, так это – повальное стремление к мундиризации всей страны... Оно на Руси давно было, еще при царях…

– Мне тяжело разговаривать с вами, Феликс Иванович... Я очень уважаю вас, как... врача... как хорошего, порядочного человека, но... – Сергей Андреевич с трудом подбирал слова, – но ведь с такими мыслями… страшно жить, Феликс Иванович. Вы ведь тоже член партии?

– Ну разумеется, голубчик, – усмехнулся Феликс Иванович. – Иначе как я смог бы стать начальником госпиталя?

– Вы думаете, что при советской власти талант ничего не значит? – уже враждебно спросил Сергей Андреевич.

– Упаси бог! – воскликнул Феликс Иванович. – Разве я похож на сумасшедшего? Да и вы, кажется, в своем уме, а смогли такое про меня подумать! Талант при советской власти очень любят! Оч-чень... Без памяти любят! До смерти! – Подполковник медицинской службы Феликс Иванович Копылов откровенно издевательски смотрел на Сергея Андреевича, на этого сопляка, успевшего окончить только три курса медицинского института.

– Вы смеетесь надо мной? – Испарина выступила на лбу у Сергея Андреевича. – За что?

Ответить Феликс Иванович не успел. За дверью послышались возбужденные голоса – несколько человек спускались в землянку. Дверь открылась, и ввалились двое врачей – Игорь Старков и Геннадий Шулепов, оба старшие лейтенанты, с ними – медсестра Тонечка, белокурое, курносое, обаятельное создание двадцати двух лет от роду.

– Я же сказал, он тут! – возопил Игорь Старков. – И не спят, а водку пьют!

– Прошу прощения, спирт, – сухо и совсем трезвым голосом поправил его Феликс Иванович. – Однако так бесцеремонно заваливаться, товарищи…

– Извините! – вытянулся Старков и отдал честь. – Разрешите войти, товарищ подполковник? Ну-ну, попробуйте... По какому такому торжественному случаю у вас в руках фляжки с известным медицинским препаратом?

Как, вы не знаете? – с явным разочарованием спросила Тонечка.

– Будьте любезны, сообщите, что мы с Сергеем Андреичем должны непременно знать? – вежливо осведомился Феликс Иванович.

Феликс Иванович, сегодня у Геннадия день рождения!

Виновник торжества старший лейтенант Геннадий Шулепов стоял, застенчиво потупив глаза. В левой руке у него был увесистый вещевой мешок.

– Поздравляю, Геннадий, не знал. От всего сердца и всей души! – Феликс Иванович вновь превратился в радушного, насмешливого и пьяненького человека.

Со смехом и шутками стали выгружать на шаткий стол консервы, хлеб, картошку – крупные чистые клубни.

– Я мигом почищу, и сварим! – обещала Тонечка. – Картошка с селедкой – объедение.

– Я почищу, я! – самоотверженно вызвался Сергей Андреевич. – Я это замечательно делаю и очень люблю!

Новорожденного усадили во главе стола, раздобыли где-то большую тарелку-блюдо, на нее свалили все вместе: тушенку, куски селедки, ломти хлеба, очищенный репчатый лук. Картошку варили в котелке на керосинке. Было весело, хохотали над любой самой нелепой, глупой шуткой, и все пытались ухаживать за Тонечкой.

Наконец уселись за столом.

– Какое роскошество! – всплеснула руками Тонечка, глаза ее восхищенно горели.

– Стол, достойный китайского императора!

Разлили спирт, и все, выпендриваясь перед Тонечкой, небрежно заявили, что разбавлять водой не будут, что они вообще никогда не разбавляют, что это делают хлипкие интеллигенты, а они – сыны трудового народа... и так далее и тому подобное.

– Можете считать меня гнилым несчастным интеллигентом и еще кем угодно, но я разбавлю, – сказал Феликс Иванович и разбавил, затем поднялся, лицо его приняло серьезное, значительное выражение. Он откашлялся и произнес: – Дорогие друзья, прежде чем выпить за новорожденного, я предлагаю поднять наши солдатские чарки за великого... – здесь Феликс Иванович сделал многозначительную паузу, – за величайшего революционера, за вождя и учителя всех трудящихся, чей светлый гений ведет нас в этой жестокой войне к победе, – за товарища Иосифа Виссарионовича Сталина! Ура!

И все встали и прокричали «ура», алюминиевые кружки, стукаясь друг о друга, издали глухой каменный звук.

– И еще – за победу, – тихо сказала Тонечка, и Сергей Андреич благодарно посмотрел на нее.

После этого дня рождения Сергей Андреевич почти не общался с Феликсом Ивановичем по-дружески, за чаркой спиртного, и, конечно же, подобных разговоров они больше не вели. Хотя виделись в госпитале чуть не каждый день, здоровались, говорили по делам. Лишь однажды Феликс Иванович неожиданно подмигнул ему и сказал заговорщически: