Текст книги "У каждого своя война"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

– Ну Милка…

– Милка... – растерянно повторила Люба, словно пробовала имя на вкус. – Милка... Красивая? Блондинка, брюнетка?

– Блондинка... Вы у него спросите, он лучше расскажет. – Богдан хотел уйти, но Люба взяла его за руку:

– Ты только не выдавай меня, ладно? Что я тебя расспрашивала.

– Это вы меня не заложите, – ответил Богдан. – А то я вам рассказал. Пойду я, тетя Люба.

– Милка... – задумчиво пробормотала Люба, оставшись одна, и улыбнулась. – А что, это хорошо, что женихаться стал, может, в разум войдет?

Мимо Любы промчалась Лена с ранцем за спиной и черным скрипичным футляром в руке. Две остренькие косички воинственно торчали в стороны. На ходу она напевала:

– Берия, Берия, вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков. Растет в Тбилиси алыча, но уж теперь не для Лаврентий Палыча, а для Климент Ефремыча и Вячеслав Михалыча-а…

Следом прошаркал по коридору заспанный Егор Петрович с полотенцем, переброшенным через голое плечо.

– Здорово, Люба... – буркнул он, скрываясь в кухне.

А Лена открыла входную дверь, обернулась и с любопытством звереныша посмотрела на Любу. Взгляд ее красноречиво говорил: «А я про тебя что-то знаю…

А я все видела...» Люба почувствовала на себе ее взгляд, повернула голову. Взгляды их встретились, и Лена коварно, тонко улыбнулась и выскочила на лестничную площадку. Сердце Любы обдало холодом. «Ах ты, змеючка... – молниеносно пронеслось в голове. – Смотрит, будто все знает... А может, и вправду знает? Да откуда? А может, видела? Подсматривала?» Люба решительно отогнала нехорошие мысли и пошла на кухню. Шипели газовые конфорки, у плиты возилась Нина Аркадьевна, мрачная, растрепанная. Егор Петрович умылся и приготовился завтракать. Зинаида накладывала ему в тарелку жареной картошки, две котлеты. Люся за своим столом крошила большим ножом капусту.

– Люсь, Сергей Андреевич уже ушел? – спросила Люба.

– Давно уж. У него сегодня дежурство в поликлинике. А что, Люба?

– Да бабка опять чего-то хандрит, на сердце жалуется. – Люба сняла с плиты кастрюльку с гречневой кашей, выл ожила в тарелку, налила молока из бидона, понюхала молоко, поморщилась. – Черт, когда ж оно скиснуть успело? Вот зараза, только вчера купила!

– Я вон капусту купила, а она уже квашеная, – отозвалась Люся, – половину выбрасывать. Вредители чертовы, пересажала бы всех торгашей проклятых! В это время на кухню вышла кассирша Полина.

Она слышала последние слова Люси, оскорбленно вскинула голову:

– А при чем тут торгаши? Чуть что – сразу торгаши! Какой товар с базы привозят, таким и торгуем.

– Только я что-то у тебя протухлой капусты не видела! – огрызнулась Люся. – И помидорчики всегда один к одному, и морковка! И мясо без костей, да еще телятинка розовая!

– Глаза завидущие! – усмехнулась Полина. – Чужой мужик всегда слаще!

– Ой, Полина, уж чья бы корова мычала, а твоя бы молчала! – хмыкнула Зинаида. – Насчет мужика-то!

– А я никому и не завидую! – зло ответила Полина. – А у некоторых и свой есть, да на чужих бросаются! – и при этом она так стрельнула глазом в Любу, что не захочешь, а заметишь.

Только Нина Аркадьевна не видела – спиной стояла. Но, услышав реплику Полины, замерла напряженно, словно ждала продолжения. Но Полина поняла, что дала маху, смутилась, снова посмотрев на Любу, забормотала, сбавив тон:

– Взяли моду, чуть что – торгаши виноваты, обвешивают их, обмеривают, обсчитывают! А не надо ушами хлопать! Считать надо, на весы смотреть! Я вон много обсчитываю? От получки до получки едва дотягиваю! – глаза Полины стали наполняться слезами – она любила поплакать на людях. – Украдешь на копейку, а загремишь на десять лет.

– Кто где работает, тот там и ворует! – назидательно произнес Егор Петрович.

– Сиди, деятель! – обрезала его Зинаида. – Много ты наворовал-то? Тютя-матютя! Все на нем ездят кому не лень, а он еще чего-то изрекает! Молчал бы!

– Ну ты-то пока никуда не загремела, – обращаясь к Полине, сказала Люся.

– От тюрьмы и от сумы не зарекайся! – вновь изрек Егор Петрович, поглощая картошку с котлетами.

– Типун тебе на язык с лошадиную голову! – вспылила Полина на слова Люси. – Нет, ну до чего народ завистливый!

– Да кто тебе завидует-то, кто? – хлопнула себя по бокам Люся. – Я меньше получаю, зато спокойнее сплю!

Люба слушала перебранку, а в голове вертелось: «Все уже знают. Но откуда? Ох, господи, шила в мешке не утаишь. Ну и пусть знают, пошли они к такой-то матери! На каждый роток не накинешь платок!» Люба налила воды в большую кастрюлю, с грохотом поставила на плиту. Достала из-под стола ведро с картошкой, расстелила на столе старую газету и принялась чистить картошку, а в голове все вертелось неотвязно: «Ах, Степан, Степан, что ж мы наделали? Как жить дальше? Ложиться с Федором Ивановичем в постель и чувствовать, что ты – рядом, через несколько стенок, лежишь один и скрипишь зубами... Встречаться каждый день и глаза прятать? А все уже знают... Посмешищем на весь дом стану... А Робка что скажет? Он хоть и не любит Федора Ивановича, а все равно на Степана с кулаками набросится... А бабка? С ума сойдет старуха, всех понесет по пням и кочкам. Старорежимная закваска в ней ох как сильна... Она ведь Семена до сих пор ждет, верит, что вернется. Небось эта вера ей и дает силы жить... И не убежишь никуда, не спрячешься. И Степану деваться некуда, так и будем мучить друг дружку, видя каждый день. Не ровен час, запьет он да наломает дров – ведь он такой, терпит-терпит, а потом пойдет крушить все подряд, только с милицией и остановишь. А Федор Иваныч, бедолага, чем виноват передо мной? А уж перед Степаном и подавно! Я же сама его привела, никто палкой не подгонял. Сама привела, сама же и изменила, с чужим мужиком целовалась-миловалась! На кухне, тьфу, пропади оно все пропадом! И что делать, ума не приложу, хоть об стенку головой бейся...»

Такие вот мысли метались в голове Любы, и даже руки временами дрожать начинали, два раза порезалась, долго слизывала кровь с грязного пальца. Больше всего страшило Любу, что все может произойти снова – вот окажутся они так вот вдвоем и... Люба боялась признаться себе, что ей именно этого больше всего и хочет ся – чтобы они остались вдвоем... и любить его, любить без памяти, забыв о Робке, бабке, Федоре Иваныче, о соседях, будь они неладны, о работе... Уж так истосковалась ее душа по любви, по жарким словам, по страстным объятиям, когда кости хрустят и темнеет в глазах, по полуночным разговорам с любимым, обо всем и ни о чем, по тому чувству счастья, которое рождается в душе при мысли: эта встреча не последняя, еще будет много таких встреч, и они будут еще прекраснее. Ненасытное желание счастья делало кровь обжигающе-горячей и заставляло сердце стучать, как паровой молот! Пытаясь отрезвить себя, Люба с усмешкой подумала: «И хочется, и колется, и мамка не велит. Не-ет, Любаша, так не выйдет – на елку влезть и задницу не ободрать».

Перебранка усиливалась, грозя перерасти в настоящий скандал. Уже перешли на личности, и оскорбления посыпались одно похлеще другого, ор стоял такой, что в ушах закладывало. Люба поморщилась, слушая соседей, но разнимать ругающихся ей не хотелось – пусть пар выпускают, накопилась в людях злоба от всех житейских невзгод, вот и изливают ее при удобном случае, а потом пойдут недели затишья, согласия и даже взаимной приязни, и будут их обижать всюду – на работе, на улице, в магазине, в трамвае или троллейбусе, в семье, будут проглатывать маленькие люди мелкие обиды и терпеть, если не смогут дать сдачи, будут оседать эти обиды в душе, накапливаться, обжигать, словно изжога... Тяжкая твоя доля, коммунальный человек!

Хорошо, Егор Петрович ушел, не вступив в перепалку, а других мужиков не было, скандал стал понемногу утихать.

– Дура! Халда! Воровка!

– Деревня! Рыло! Скоро удавишься от зависти!

– Ха-а! Сперва погляжу, как тебя по Владимирке в кандалах отправят! На червонец загремишь, воровка, как пить дать!

– Хватит вам, бабы! Совсем с ума посходили!

– А ты заткнись, сучка! Иди к своему доктору валерьянку пей!

– Ну ты, Зинка, и хамка! Натуральная хамка и хулиганка!

– А вот поцелуйте меня в задницу! – и Зинаида в гневном порыве задрала юбку и похлопала себя по большим ягодицам, обтянутым розовыми трусами. – Что, съели?!

– Зина, Зина, прекрати! Милицию вызову!

– Еще одна интеллигентка вылезла! Мало вас в семнадцатом стреляли! Плодятся, как кролики!

– Стыда у тебя нет, Зинка! Тварь лапотная!

– Молчи, тунеядка! На шее у мужа сидит, а туда же, нос задрала! И как он сучку такую терпит!

Терпение у Любы лопнуло, она швырнула нож на стол, вцепилась в Зинаиду и поволокла ее из кухни. Зинаида отчаянно сопротивлялась, не желая покидать поле боя первой, что означало бы ее капитуляцию. Баба она была сильная, и Люба с трудом справлялась с ней.

– Не трожь, говорю! Любка! Ты тоже стервь порядочная! – верещала Зинаида, отбиваясь от Любы. – Отвязни, Любка! Не то я тебе тоже найду чего сказать!

– Ну говори! – яростно выдохнула Люба. – Говори, пока я тебе язык твой грязный не вырвала!

– Ишь ты, какая быстрая, ха-ха-ха! – оглушительно захохотала Зинаида. – Язык она мне вырвет! Напугала, трясусь вся! Ты лучше себе одно место под юбкой вырви! Может, на чужих мужиков бросаться не будешь! Любе стало так больно, словно раскаленная игла вонзилась в мозг, в глазах все потемнело. Дальше она уже не помнила, как молча кинулась на Зинаиду и стала молотить ее кулаками, царапать ей лицо, таскать за волосы. Зинаида визжала, отчаянно отбивалась и тоже царапалась, лупила кулаками. Полина, Нина Аркадьевна и Люся смотрели, сжавшись от страха, и не решались полезть разнимать – уж очень остервенело дрались соседки. И все же Люба одолела. Зинаида, визжа и матерно ругаясь, бросилась бежать по коридору.

– Люди добрые, спасите! Убиваю-у-ут! – Она влетела в комнату и успела захлопнуть дверь на замок.

Люба, гнавшаяся за ней, всем телом ударилась в дверь и только тогда пришла в себя. Тяжкое, хриплое дыхание вырывалось из груди, сердце колотилось в горле, кожа на лице вся саднила от кровоточащих царапин, волосы всклокочены.

– Б...! Б...! Б... – неистовствовала за дверью Зинаида. – Думаешь, испугала?! Всем скажу! Недотрогой себя выставляла! Шлюха!

Ругательства были слышны и на кухне, при каждом новом бранном слове Нина Аркадьевна мелко вздрагивала, будто они относились к ней.

– Ну с цепи сорвалась баба... – растерянно уронила Люся. – Че она взбесилась-то?

– А ты чего ее заводила? – бешено глянула на нее Полина.

– Ой, а при чем тут я? Ты с ней первая сцепилась, а я, выходит, виноватая! Хорошенькое дело! – Люся пригоршнями покидала в кастрюлю нарубленную капусту и никак не могла зажечь спичку – руки тряслись, спички ломались. – Не квартира, а сумасшедший дом какой-то!

– А чего она про Любку-то молола? – спросила Полина, глядя на Нину Аркадьевну. – Правда, что ли?

– А что ты меня спрашиваешь? Ее и спроси. Я откуда знаю?

– Брось, Нинка, ты все знаешь... Интересно, с кем это она? – Полина вздохнула, налила воды в чайник, поставила на конфорку, сказала с какой-то бесшабашностью: – И правильно! С этой жизни удавиться хочется, а тут мужика завела, ох, господи, грех какой! Тьфу! Да я бы... Мне бы…

– То-то и оно, что бог бодливой корове рогов не дает, – ехидно заметила Люся и тут же испуганно замолчала, встретив оскорбленный, гневный взгляд Полины.

– Да мне дочек жалко! А то бы каждый день нового приводила! В магазине трое ухаживают, отбоя нету! Жениться предлагают! Вон завскладом! Молодой! Пятидесяти нету! Как тень за мной ходит!

Люся забрала кастрюлю с накрошенной капустой и двинулась молча из кухни. Только в коридоре раздался ее оскорбительный смех.

– Смейся, смейся, ворона македонская! – крикнула Полина. – Мышь белая! То-то мужик твой по ночам роман на кухне строчит, что от тебя в постели-то ни пользы, ни удовольствия! Ха-ха-ха! – Полина тоже захохотала.

Люся хохотала в коридоре у открытой двери в свою комнату, а Полина заливалась смехом на кухне. Кто кого перехохочет.

– Ха-ха-ха! – визгливо и натужно смеялась Люся, хотя смеяться ей, услышав такое, вовсе не хотелось.

– Го-го-го! – грохотала на кухне Полина, чувствуя себя победительницей.

Первой не выдержала Люся. Хохот ее сменился всхлипываниями, и она скрылась в комнате, с треском захлопнула дверь.

– Что, правда не нравится?! – перестав гоготать, заорала Полина. – Она, милочка моя, никому не нравится! А слушать надо!

И все. Наступила мертвая тишина. Молчала за своей дверью Зинаида, молчание в комнате Любы, молчание – на кухне. Шторм утих…

Робка сидел в кинотеатре и смотрел «Леди Гамильтон». Зал затаил дыхание. Робка весь подался вперед, глядя на Вивьен Ли и Лоуренса Оливье, и вспоминал слова Милки, какая красивая любовь в этом фильме.

Действительно, как красиво... И сами они такие красивые... недоступные... будто люди с другой планеты. Неужели в старину все люди были такие, и одежды... и корабли под парусами. Когда леди Гамильтон и адмирал Нельсон стали целоваться, а английские моряки на кораблях хором запели песню, у Робки перехватило дыхание. Э-эх, как бы он хотел жить в те времена! Быть моряком, ходить под парусами в моря, пить ром, выдерживать сокрушительные бури! А может, уехать на Север, ну хотя бы в Мурманск, и уйти рыбаком в море? Вот как замечательно! Почему идея эта раньше не приходила ему в голову?! Там он забудет все – подлую измену Милки, надоевшую до чертиков школу, вечные дрязги с Федором Иванычем, ругань матери из-за прогулов и плохих отметок – все к черту! Как он раньше не додумался до этого? Можно будет уговорить Богдана, или Полякова, или Костика и рвануть в Мурманск вместе.

– Мой любимый адмирал... – глубоким голосом произнесла по-английски Вивьен, и голос Александровича перевел эти слова на русский.

Робка встал, пошел к выходу, наступая на чьи-то ноги, спотыкаясь о чьи-то колени. Его ругали вполголоса, толкали в спину.

Робка брел по вечерней улице и строил планы на будущее. Рыбаки много зарабатывают. Робка вспомнил Севу Голощапова из второго подъезда, здоровенного молодого парня в тельняшке, с кудрявым, выгоревшим на полярном солнце чубом. Он приехал зимой в отпуск, гулял и угощал всех ребят во дворе, рассказывал про шторма, про путину, про долгие плавания в Атлантику за селедкой. Вся ребятня слушала его раскрыв рот, буквально впитывала в себя каждое слово. Сева Голощапов играл на гитаре и пел простуженным сипловатым голосом морского волка:

 
Кто бросил любящих невест, кто третий месяц рыбу ест,
Чьи лица жжет жестокий вест – во рту полпуда соли-и!
Святая Дева – Южный Крест,
Святая Дева – Южный Крест,
И желтые мозоли-и!
Кто позабыл про отчий дом, с кем запах пороха знаком,
Кто бьет без промаха клинком в пылу горячей схватки,
Святая Дева, крепкий ром, Святая Дева, крепкий ром,
И нежные мулатки-и!
 

– Спиши слова! – немедленно попросил Гаврош, сидевший рядом с Севой Голощаповым.

– Нравится? – спросил веселый моряк, блеснув глазами. – То-то, кореша! Горизонты зовут моряка!

– А когда ты поедешь обратно? – спросил кто-то из пацанов.

– Погуляю и поеду, – улыбнулся моряк Сева. – Как раз к весенней путине, пацаны! Прогуляем фанеру и тронемся новую зарабатывать!

– А с какого возраста можно рыбаком пойти? – опять спросил кто-то из ребят.

– Юнгой можно и с шестнадцати, – подмигнул Сева.

«Точно! Я устроюсь юнгой! – Робка даже остановился, осененный такой удачной мыслью. – Найду в Мурманске Севу Голощапова, и он поможет устроиться. Не откажет же парню со своего двора! И матери ничего не скажу, смоюсь втихаря – и будьте здоровы!»

Он брел по переулку, пиная носком ботинка мелкие камешки. Мечты о Мурманске, о рыболовных траулерах, об Атлантике начали тускнеть так же быстро, как засияли в воображении Робки. Не сможет он уехать без Милки, не сможет. Робка почувствовал себя обреченным, загнанным в угол. Последнее время это угнетающее чувство приходило к нему очень часто. Нет, не поедет Милка с ним никуда, это ясно как дважды два, и он без нее не сможет уехать – это тоже ясно ему без долгих раздумий. Не сможет она бросить отца, сестренку... Ну хоть попрощается с ней, в глаза ей напоследок посмотрит... скажет что-нибудь небрежное... уезжаю, мол, на Север, пойду в море... И Робке живо представилась романтическая картина в духе «Леди Гамильтон»…

Он сам не заметил, как ноги привели его к Гаврошу домой. Деревянный двухэтажный барак со светящимися желтыми окнами. Робка огляделся и шагнул в темный, пахнущий кошачьей мочой подъезд. Поднялся по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж, открыл дверь в коридор и, пройдя несколько метров, столкнулся с матерью Гавроша, выходившей из кухни со сковородкой, на которой шипела яичница с колбасой. Лицо у Катерины Ивановны было опухшее, нездоровое, волосы растрепаны, в углу рта прикушена потухшая папироса.

– Ха, Робертино! – обрадовалась она, и Робка понял, что она выпивши. – Давненько тебя не видела! Заходи, гостем будешь!

– Гаврошдома?

– Дома…

Она зашаркала стоптанными тапочками по коридору, Робка двинулся за ней. Прошли несколько дверей, некоторые были обиты дерматином, порванным во многих местах, из дыр торчали клочья грязной ваты. Наконец Катерина Ивановна открыла нужную дверь, вошла первой. Робка остановился на пороге.

– Гаврош! – весело сказала Катерина Ивановна. – Корешок к тебе.

А Робка увидел сидевшую за столом Милку, и от сердца сразу отлегло, он даже обрадовался – ну конечно, она здесь! За столом сидели Милка и еще одна девица – рыжая, густо накрашенная, рядом с ними – Гаврош, Валька Черт, Ишимбай и Боря Карамор, который жил, кажется, в Маратовском переулке. Ишимбай без всякого выражения разглядывал Робку своими узкими, как ножи, черными глазками. Здоровенный малый, с руками как поленья, с широким лунообразным лицом. Такая физиономия сама по себе наводила на человека страх.

– Тот самый, что ли? – вполголоса спросил

Ишимбай Вальку Черта.

– Ну... сам пришел, во зверь, – ухмыльнулся

Валька Черт.

Чуть в стороне от всех сидел взрослый дядя в белой рубашке с аляповатым галстуком – на голубом фоне красовалась под зеленой пальмой обнаженная негритянка. Этого дядю Робка видел однажды с Гаврошем в скверике. Когда же это было? Ну да, он тогда как раз познакомился с Милкой. Гаврош называл его, кажется, Денисом Петровичем.

Было накурено, на столе громоздились пустые бутылки, тарелки с недоеденной закуской, вскрытые банки со шпротами, сайрой и килькой в томатном соусе.

– Ты-ы глянь-ка, явился – не запылился! – протянул Гаврош, изумленно глядя на Робку. – Ну, наглый гад! Нет, ты глянь, Денис Петрович! Ишимбай! Сам пришел, карапуз! – и Гаврош пьяно рассмеялся.

А Робка ничего не слышал – смотрел в глаза Милке, и она не отводила глаз. Лицо у нее сделалось серьезным и напряженным, хотя до этого она беззаботно смеялась.

– Этот у тебя Милку чуть не увел? – с усмешкой спросил Денис Петрович. Он сидел на диване и тихонько пощипывал струны гитары, лицо, взопревшее от духоты, подстриженная челка – такие в те времена назывались бандитскими – приклеилась к потному лбу.

– Он, он! – с готовностью подтвердил Валька Черт.

– Молодец, пацан, – снова усмехнулся Денис Петрович и по-свойски подмигнул Робке, дескать, не робей, парень.

– Он у тебя Милку чуть не увел? – изумленно переспросила Катерина Ивановна и хрипло рассмеялась. – Ну, шустряк парень! У моего Гавроша! Ну, молодчага! – Она легонько подтолкнула Робку к столу. – Наша Милка кому хочешь голову задурит! Мастерица на это дело!

Рыжая девица при этих словах рассмеялась, проговорила:

– Милка, ты роковая баба!

– А у нас «чуть» не считается! – крикнул Гаврош. – Правда, Робертино? Ну, че молчишь? Пришел – так говори! «Чуть» считается или не считается?

– Не считается... – еле слышно выдавил из себя Робка, продолжая смотреть на Милку.

– Он на ней жениться хотел, гадом буду, не вру! – сказал Валька Черт, и теперь захохотала вся компания, кроме самой Милки. Прикусив губу, она смотрела на Робку, просто впилась в него глазами и, кажется, как и Робка, ничего вокруг не видела и не слышала. Вдруг она счастливо улыбнулась ему. Робка это ощутил – она улыбнулась только ему.

– Правда хотел? – Катерина Ивановна стала тормошить за плечи Робку, продолжавшего смотреть на Милку, и прикрикнула на ребят: – Ну чего ржете, коблы?! Честный малый! Сонька, тебе такого ни в жисть не видать!

– Надежный пацан, я еще тогда почуял. – Денис Петрович первым перестал смеяться, посмотрел на Робку даже с сочувствием. – Это с ним ты ларек колол, Гаврош?

– Ага! Верный друг был! А стал... на бабе скурвился. – Гаврош презрительно скривил губы. – Если не Бобан, я бы ему…

– Замолчи, Витя, – тихо проговорила Милка, и Гаврош, к удивлению всех, послушно замолчал.

– Надежный пацан... – повторил Денис Петрович. – Из-за бабы кореша ссориться не должны.

Взгляд у Гавроша потяжелел, злая усмешка скользнула по губам. А Робка все так же стоял перед столом, пока мать Гавроша не подтолкнула его к пустому стулу:

– Не слушай их, дураков. Есть хочешь, рубай! – И Катерина Ивановна подвинула ему тарелку, стала накладывать жареной картошки с яичницей, сунула в руку вилку.

– Так давайте прям сейчас свадьбу сыграем, а? – предложила рыжая Сонька. – Только кто жених будет? Гаврош или Робертино?!

И вся компания снова дружно захохотала. Стиснув зубы, Робка смотрел на них – смех больно бил в уши, захотелось рывком опрокинуть стол, плюнуть в лунообразную морду Ишимбая или лисью физиономию Вальки Черта, но они же прибьют его тогда. В драке эти ребятки пощады не знают... А он один, что он сможет против них?

– Ешь, Робка, ешь. – Катерина Ивановна заботливо похлопала его по плечу. – Что, правда в Милку влопался? – спросила она, наклонившись к нему и дыхнув перегаром. Робка ощутил запах немытого тела, нестираного белья, дернул головой в сторону, ответил:

– Да, тетя Катя…

– Тогда держись... не уступай…

Робка не ответил, поковырял вилкой в тарелке, но есть не стал. Денис Петрович ущипнул струны гитары, запел протяжно, с надрывом:

Течет речка да по песочку, бережочки моет,

Молодой жульман, молодой жульман

Начальничка моли-и-ит…

– Ты выпей сперва, потом закусывать будешь. – Гаврош налил в стакан, подвинул его к Робке, смотрел на него требовательно. – За невесту выпей, че ты?

– Не хочу... – тихо сказал Робка.

– А я сказал, выпей, – набычился Гаврош. – Разучился, что ли?

– А ему мамка не велит! – весело хмыкнул Ишимбай, оскалив широченную пасть, полную крупных зубов, один из которых был золотой.

– Жениться хочет, а мамка не велит! – засмеялся Гаврош. – Во дела! Гулять хочу! Жениться хочу! А мамки боюсь!

– Не трогай его, – тихо попросила Милка.

– Слово невесты – закон! Для жениха! – изрек Ишимбай, и Валька Черт с готовностью заржал.

 
Отпустил бы я домой тебя,
Воровать ты буде-ешь.
А напейся ты воды холодненькой —
Про любовь забуде-ешъ, —
 

с надрывной тоской пел Денис Петрович, на лбу выступили крупные капли пота, щека с глубоким шрамом нервно подергивалась. Что ему вспоминалось в эти минуты? Холодные бараки, дымный стылый воздух тайги, прожигающий при каждом вдохе до кишок, одеревенелые от мороза пальцы рук и ног, бездонные ночи, пачки кодеина, которые запивал теплой водой из мятого закопченного чайника, поножовщина с суками и молодые годы, ускользающие незаметно здоровье, силы, и оставалась только надломленная, озлобленная душа. Денис Петрович пел, и была в песне, в его хриплом глуховатом голосе угрюмая сила отщепенца, давно уже презирающего смерть и живущего по закону: сегодня умри ты, а завтра я. Катерина Ивановна слушала его, подперев кулаком щеку, ее глаза наполнились пьяными слезами, вдруг она упала головой на стол, вцепилась себе в волосы, завыла истошно:

– Гришенька-а, сокол мой, сил больше нету ждать тебя…

И все за столом молчали, даже Денис Петрович перестал петь. Катерина Ивановна выпрямилась, всхлипывая, попробовала налить в стакан, но в бутылке ничего не было. Гаврош схватил полную бутылку, стал наливать, бормоча потерянно и даже виновато:

– Ну че ты, мать, мокроту разводишь. Я же считаю, четыре года и три месяца ему осталось.

– Думаешь, сладко ему там? – Катерина Ивановна утерла слезы, взяла стакан.

– Трус в карты не играет, – прогудел Ишимбай. – Говорят, на ноябрьские амнистия будет.

– Какая амнистия, что ты плетешь? – зло оборвал его Денис Петрович, и стало понятно, что он здесь главный и все боятся его. – Какая амнистия, если он по третьей ходке пошел? – Денис Петрович вновь ущипнул струны гитары. – Ничего, Катюха, терпи, такая твоя доля…

– Вон у Робки братан старшой тоже срок мотает, – сказал Гаврош. – Мы с ним по одному делу шли.

– Сколько? – спросил Денис Петрович.

– Восемь лет дали, – негромко ответил Робка.

– Вот дела, Денис Петрович! – добавил Гаврош. – Первая ходка, а под амнистию не попал, чего так?

– Я откуда знаю? Небось режим нарушал, в БУРах много сидел – вот и не сочли…

– Н-да-а... – протянул Гаврош. – Он вообще-то малый гоношистый.

– Два брата-акробата? – усмехнулся Денис Петрович. – Я ж говорю, он мне еще тогда приглянулся – надежный пацан... Тебя как зовут-то, запамятовал?

– Роберт…

– Хорошее имя, иностранное! Значит, братана ждешь?

– Жду. – Робка сидел опустив голову.

– Батя на войне погиб? – опять спросил Денис Петрович.

– Пропал без вести…

– О, дело дохлое, – покачал головой Денис Петрович.

– Хватит тебе, Денис, – вздохнула Катерина Ивановна, – что пристал к человеку? Думаешь, ему приятно допросы твои слушать? – Она выпила, захрустела огурцом, глаза ее прояснились, улыбка появилась на повлажневших губах. Она обняла Робку за плечо, встряхнула его. – Э-эх, Робка, ребятки вы мои бедовые! Ну-ка, Денис... дай-ка спеть, что ли.

– Давай, мадама! Жентльмены всегда готовы! – ухмыльнулся Денис Петрович и заиграл на гитаре.

Катерина Ивановна глубоко вздохнула, будто освобождаясь от душевной тяжести, окинула всех затуманенным взглядом, улыбнулась и запела с бесшабашной удалью:

 
Окрасился месяц багрянцем,
Где волны бушуют у скал,
Поедем, красотка, кататься,
Давно я тебя поджидал…
 

И все за столом, за исключением Милки и Робки, дружно подхватили:

 
Ты правишь в открытое море,
Где с бурей не справиться нам,
В такую шальную погоду
Нельзя доверяться волна-а-ам…
 

А Робка и Милка смотрели друг на друга, и Гаврош время от времени перехватывал эти взгляды, улыбался криво, но продолжал петь, потом вдруг нахмурился, и лицо его стало недобрым. А затем он нахально обнял Милку, притянул к себе, вызывающе глядя на Робку, дескать, смотри, пацан, она моя! Он захотел поцеловать ее на глазах у всей компании, но Милка отвернула лицо, пытаясь оттолкнуть его. Робке стало жарко, в голове зашумело, голоса поющих сделались далекими и тонкими. Ну зачем он пришел сюда? Что хотел увидеть? Что сказать хотел? Ах да, он ведь в Мурманск собрался уезжать! В дальние моря ловить селедку! Хлебать соленую морскую волну! Смотреть смерти в глаза и закалять характер! Да вот она, твоя смерть, Роба, смотри, закаляйся! Вот она, твоя улыбающаяся погибель, в объятиях другого парня, смотрит на тебя с улыбкой, и глазки блестят, и щечки горят! И не спастись тебе, Роба, от этой погибели ни в каких самых далеких морях-океанах!

И вдруг Милка резко оттолкнула Гавроша – он чуть было не свалился со стула – и так же резко поднялась.

И все разом перестали петь, смотрели вопросительно и настороженно. Ишимбай сощурился, отчего глаз вовсе не стало видно, прикусил мундштук папиросы.

Валька Черт, основательно окосевший, хлопал глазами, ничего не понимая. Зато Денис Петрович все понял, тонко усмехнулся, продолжая перебирать струны гитары, поглядывая то на Робку, то на Гавроша.

– Что замолкли? – громко спросила Катерина Ивановна. – Давайте! Дружнее!

– Мне домой пора, – сухо проговорила Милка. – Привет честной компании.

Стало тихо. Денис Петрович перестал щипать струны. Медленно, разом поднялись Робка и Гаврош.

– А ты куда? – Гаврош вперился в Робку злыми глазами. – Пришел, так сиди, уважай компанию.

– В-выпей, Р-роба... – нетвердым языком протянул Валька Черт и взялся за бутылку. – Гаврош угощает, ч-че ты, в натуре?

– Мне тоже домой пора, – глухо ответил Робка.

– Мамка заругает, малолеткам спать пора, – ехидно сказал Ишимбай.

– Слышь, Гаврош, в магазин загляни. – Денис Петрович достал из заднего кармана брюк две сложенные пополам сотенные. – Возьми про запас горючего… и пожрать чего-нибудь. Быстрей давай, через полчаса магазин закроется... Слышь, Робертино, а ты заходи.

Поближе познакомимся. Ты мне нравишься^ понял? И меня... все пацаны, кто знает, очень даже любят! – Денис Петрович широко улыбнулся.

Они медленно спускались по деревянной шаткой лестнице. Милка – впереди, за ней Гаврош, последним – Робка. Молчали. Один раз Милка оглянулась, пытаясь увидеть Робку, но встретила глаза Гавроша.

– Давай, давай, топай... – хищно усмехнулся он. – Без оглядки.

Вышли во двор, так же медленно направились к подворотне. Гаврош шел рядом с Милкой, а Робка плелся сзади в двух шагах от них, проклиная себя. В подворотне Гаврош резко обернулся, схватил Робку за отвороты куртки и сильно ударил об стену, прижал к ней, задышал в самое лицо, обдавая сильным запахом перегара:

– Я тебе сказал, что она моя? Сказал или нет? – В другой руке у него блеснуло лезвие ножа, и острие больно вонзилось Робке в живот.

Робка задохнулся, ощущая, как острие все сильнее врезается в него. Другой рукой Гаврош стягивал у горла отвороты куртки. Милка втиснулась между ними, быстро спрашивала:

– А ты что, купил меня, да? За сколько купил? Гаврош отшвырнул ее, процедил угрожающе:

– Милка... Напросишься…

– В магазин опоздаешь, Гаврошик... – через силу улыбнулась Милка и опять втиснулась между ними, погладила ладонью по щеке, улыбнулась. – Кончай, Витенька. Ну что ты как маленький... Денис Петрович рассердится.

– Пусть он уйдет! – потребовал Гаврош. – Или я его угроблю! – Он отвел руку с ножом для удара, глаза заволокла пьяная бесшабашная муть – в такие минуты

Гаврош делался страшным. Рука, стягивающая отвороты куртки, ослабла, и Робка вырвался, отступил на шаг.

– А братан его вернется, что делать будешь? – по-прежнему ласково спросила Милка.

– С братаном мы дотолкуемся, будь спок! Он не такой, как этот... фраер дешевый. – И Гаврош презрительно сплюнул.

– Успокойся, Витюша, не надо... – Милка опять погладила его по щеке, взяла за руку. – Я ж с тобой... все нормально... Пойдем, пойдем в магазин.

– Слышал, ты?! – крикнул Гаврош. – Че ты ходишь как хвост? Бесплатное приложение к журналу «Крокодил»! Ты мужик или дерьмо на палочке? Надо бы уйти, повернуться и уйти, но Робка стоял словно пригвожденный. Стоял, опустив голову, ощущая звон в ушах. Нету у тебя никакой гордости, Робка, тебе в лицо плюют, а ты утираешься и молчишь…