Текст книги "У каждого своя война"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

Костик едва успел вытащить из кошелки брюки от костюма, как подлетел смазливый дядя с дымящейся папиросой и кепкой, надвинутой на глаза:

– Что толкаем, ребятки? Брючата? Еще что? – Дядя пощупал брюки, пыхнул дымом. – Костюм? Сколько?

– Две косых, – сказал Костя.

– Офонарел? – вытаращил глаза дядя. – Небось ворованный? Ох и шустрые вы ребятки... – Он опять пощупал брюки, пиджак. – Полтыщи дам, кореша.

По рукам?

– Отвали... – мрачно процедил Робка. – Новый костюм, не видишь? Он три с половиной косых за глаза стоит.

– А если ворованный?

– Не твоя забота, понял? – ответил Робка.

– Понял, кореша, понял... – Он вновь пощупал брюки. – Ну, на тыще сойдемся, а?

– Отвали, – отрезал Костик.

Дядя отвалил, продолжая издали наблюдать за ними.

Он, как коршун, нацелился на хорошую добычу и ждал удобного момента, чтобы «спикировать» снова. Подходили еще покупатели – шпанистого вида малый с тонкими усиками и челочкой, мужик лет сорока с лишним в новенькой офицерской шинели и хромовых щегольских сапогах, потом еще один «хорек» из спекулянтской шатии, но все отваливали, не сойдясь в цене. Ребята погрустнели.

Неподалеку безногий мужик в засаленной тельняшке и пиджаке, наброшенном на плечи, сидел на подставке с колесиками, сделанными из подшипников, и играл на аккордеоне, пел сиплым, пропитым голосом:

 
...В Яснополянской усадьбе
Жил Лев Николаич Толстой,
Он ничего мясного не кушал,
Ходил он по саду босой!
Жена его Софья Андреевна,
Напротив, любила поесть,
Она не ходила по саду босая,
Спасая дворянскую честь…
 

– Может, уступим сколько-нибудь? – неуверенно предложил Костик. – До вечера простоим…

– Тогда и продавать не стоило, – зло ответил Робка. – Сколько уступим?

– Ну, полкосых? – неуверенно предложил Богдан.

– А остальное где доставать будем?

– Можно еще один костюм забодать, – улыбнулся Костик.

– A-а, иди ты…

И тут подошел мужик лет пятидесяти, с виду работяга, в поношенном пиджаке, в сандалетах и соломенной шляпе.

– Продаете, ребята? – Он пощупал брюки, примерил на свой рост, потом проверил пиджак, спросил: – Сколько желаете?

– Две косых, – поспешно сказал Костик.

– Новый костюм, бостоновый. Он все три стоит, железно говорю, – добавил Богдан.

– Верю. Хороший костюмчик, грех не взять. – Мужик полез во внутренний карман пиджака, достал пачку сотенных и полусотенных, сложенных пополам, протянул ребятам: – – Две косых ровно. Держите. Чей костюм-то?

– Батя послал продать, – соврал Робка. – Сам хворает, вот и послал.

– Понятное дело, – вздохнул мужик. – Болезть денег требует. Ладно, бывайте, ребятки. Хорош костюмчик, хорош…

Ребята пошли к выходу с рынка, переговаривались на ходу, шутили. Настроение сразу поднялось.

– Передай кассирше привет от тимуровца Кости! – весело и горделиво говорил Костик – все же это ему пришла в голову блестящая идея, да и костюм принадлежал его отцу.

– На Зацепу махнем, а? – вдруг предложил Богдан. – Там пиво с сухариками! И раков вареных дают! Лафа!

– Ты ж у нас непьющий? – удивился Робка.

– Вы пить будете, а я есть! Гуляй, Вася, жуй опилки – я директор лесопилки!

И вдруг они услышали сзади перепуганный крик мужика:

– Робяты! Робяты! – расталкивая прохожих, он бежал к ним, задыхаясь на бегу.

Ребята остановились, ожидая его. Мужик подбежал, весь в поту, губы его тряслись, в глазах – переполох:

– Вы что мне продали, а?

– Тебе шикарный бостоновый костюм продали за полцены, а еще спрашивает! – возмущенно ответил Костик.

– А вот это... в кармане... это-то что? – Он разжал кулак, и на ладони у него оказались два ордена Ленина и орден Трудового Красного Знамени. – Эт-то к-как понимать? Отец заболел, отец заболел! Знаю я эти болезни!

– Фу ты, черт... – растерялся Костик. – Надо было карманы проверить!

– Не-е, робяты, не... заберите от греха подальше! – и мужик стал совать Костику костюм и ордена. – Я вас не видел, вы меня не знаете…

– Да чего ты испугался, папаша... – проговорил Богдан. – Забыли карманы проверить... и отец больной забыл! Больной ведь человек-то!

– Не, робяты, не... а то загребут с вами – не отбрешешься! Вы, видать, ребятки лихие, а я человек смирный…

Робка смотрел на него, на его узловатые пальцы с набухшими венами, на острый кадык на тощей шее, на тревожные глаза и чувствовал, как волна стыда приливает к лицу и вместе со стыдом охватывает злость на Костика, выдавшего «гениальную» идею, на Богдана и на себя, согласившихся с этой «гениальной» идеей. Глядя на эти ордена, он отчетливо, до боли в глазах вспомнил два ордена солдатской Славы на груди Степана Егорыча.

Робка вынул деньги, протянул их мужику, пробормотал:

– Извини, отец... обмишурились.

Мужик схватил деньги, быстро пересчитал и мгновенно исчез в толпе. Ребята стояли некоторое время молча.

– Накрылись сухарики и раки... – разочарованно вздохнул Богдан.

– Чего накрылись? Пойдем снова толканем! – возразил Костик. – Полчаса постоим и толканем!

– Домой его отнеси! – резко проговорил Робка. – Дешевки мы, барыги паршивые! Гениальная идея! – передразнил Робка и быстро зашагал по улице.

– Че ты разорался, чистоплюй! – обиженно ответил Костик. – Для вашей же кассирши старался, а он разорался!

– Да ладно... – примирительно проговорил Богдан. – Он из-за Милки переживает, не бери в голову.

Пойдем сухариков поедим. У тебя есть сколько-нибудь?

– Полсотни есть.

– Ну и пошли! – Богдан обрадованно хлопнул Костика по плечу.

...Милка работала на раздаче. Машинально накладывала на тарелки куски мяса, картофельное пюре, зеленый горошек, салаты из капусты и мелко нарезанных огурцов, а глаза все косились на входную дверь – придет или не придет? Ну должен же он прийти! Она все вспоминала, как Робка явился к Гаврошу, и руки у нее начинали дрожать, сердце колотилось до боли, кажется, вот-вот разорвется. А что она могла сделать? Уйти с ним? Гаврош бы пырнул его прямо в подворотне, а мог бы заодно и ее пырнуть – с него станется! А то не он, а кто-нибудь из его дружков, Ишимбай тот же или Валька Черт. Как же ей хотелось его увидеть все эти дни! Она даже подругу Зинку к школе подсылала, чтобы увидела Робку, сказала ему, что Милка ждет его на Болотке у фонтана, но Зинка вернулась и сообщила – мол, Робка уже несколько дней вообще в школе не появлялся.

Обиделся, конечно, гордый! «Он гордый и чистый, – шептала сама себе Милка, – а ты дура чертова, любовь свою проморгала!»

И тут ввалилась развеселая компания: Гаврош,

Ишимбай, Валька Черт, Карамор и еще один малый, которого Милка не знала. Они прошли в самый угол столовки, расселись за столиком. Одного столика им показалось мало, и они придвинули второй, прогнав с него парня и девушку. Потом Гаврош направился к раздаче, весело подмигнул Милке, будто они расстались только вчера:

– Привет от старых штиблет!

– Привет, – холодно отозвалась Милка.

– Че такая кислая?

– Тебе-то что? Устала…

– Пусть кто-нибудь подменит, а ты – к нам давай.

Посидим мало-мало, вспомним прошлое, загадаем будущее!

– Не могу.

– Не форси, Милка. Давай-ка пару бифштексов, пару поджарки да пару сосисок с картошкой. И запить что-нибудь…

Милка со злостью бросала на тарелки еду, резко двигала их к Гаврошу. Тот мурлыкал про себя какую-то песенку, вид у него был довольный, подогретый алкоголем.

– Чего это вы опять загуляли?

– Сделал дело – гуляй смело, – усмехнулся Гаврош.

– Это какое же дело ты сделал?

– Много будешь знать – плохо будешь спать.

Гаврош отнес к столику несколько тарелок, быстро вернулся с Ишимбаем, и тот забрал остальные тарелки.

– Работать кончишь, в кабак пойдем? – предложил Гаврош. – Пить будем, гулять будем, а менты придут – удирать будем!

– Дождешься – придут менты, – угрожающе ответила Милка.

– Не каркай, – нахмурился Гаврош и тут же вновь повеселел. – Пойдем, Милка! Шампанское пить будем! Коньяк хлебать!

– Это кто ж такой богатый, что вас угощает?

– Мы сами себе богатые! Кто был ничем, тот стал всем, слыхала? А хочешь, платье тебе куплю? Из панбархата, а? Какое выберешь, такое и куплю! Туфли купим! Брошку!

– Иди ты! – отмахнулась Милка. – Не мешай! Видишь, народу сколько!

Действительно, из-за того что Гаврош занял окошко раздачи, образовалась очередь. Гаврош отодвинулся, подождал, пока очередь пройдет. Голову ему кружил хмель, с гибельным восторгом вспыхивали мысли: пока удача светит – все трын-трава! Крысы пусть прячутся по щелям, а он, Гаврош, будет гулять по буфету! А потом они с Денисом Петровичем завалят магазин и рванут в Гагры! О, море в Гаграх, о, пальмы в Гаграх! А ведь он, Гаврош, никогда там не был и никогда не видел моря!

Очередь разошлась, и Гаврош снова придвинулся к окошку, прошептал:

– А хочешь, в Гагры махнем, Милка? Знаешь, где Гагры? По набережной гулять будем! Небо в алмазах!

– Уйди... – коротко ответила Милка, с ненавистью глядя на него.

– Зря, Милка. Мимо счастья своего проходишь! – Гаврош вдруг вытащил из внутреннего кармана пиджака толстую пачку сторублевок, разложил их веером перед Милкой. – Ты когда-нибудь столько видела?

Милка смотрела на веер из сотенных бумажек, и ей стало страшно – она действительно столько не видела. Гаврош подмигнул ей, сложил сотенные, сунул в карман:

– Подумай, Милка! Платье из панбархата, Гагры! – и он двинулся к столику, за которым компания уже пировала. Пили, разговаривали громко, хохотали оглушительно, победоносно посматривали вокруг на обыкновенных посетителей, спешивших быстрее съесть свою поджарку или сосиски и убраться из этой полутемной столовой, где хозяевами выглядели эти здоровые подвыпившие парни, одним своим поведением и видом внушавшие страх. – Гуляй, рванина! – орал уже пьяный Гаврош. – Сегодня день твой, а завтра – мой! Сегодня подохнешь ты, а завтра – я!

– Гаврош – твое здоровье! – так же вопил Валька Черт. – Пусть все сдохнут от зависти!

– Кореша! Берем шалав – и кататься на пароходе! – громко икая, предлагал Ишимбай. – У меня телефончик есть! Витой зовут! Она с собой подруг прихватит! Ну что, сгоношились?

– Гаврош, а Милка? Ее возьмем с собой! – влез Валька Черт. – Или ты ее Робертино решил оставить, гы-гы-гы! – заржал он и тут же получил тяжелый удар в челюсть, загремел со стула вместе с полным стаканом, вылив водку на себя. Посетители, сидевшие за соседним столиком, шарахнулись в стороны, тоже опрокинув стулья. – Ты че, Гаврош? – Валька Черт поднялся, держась за скулу. – Чиканулся, да? Че я тебе сказал-то? Ничего такого и не сказал…

– Закрой пасть, шмакодявка, – процедил Гаврош свирепо, но через секунду уже улыбался, и глаза вновь светились пьяным, угарным весельем. – Валька! Чертила! Я ж тебя люблю! Давай чекалдыкнем! Давай! Гаврош налил в стаканы, оглядел зал:

– Граждане, прошу соблюдать приличное спокойствие! Культурно отдыхаем! Хорошо поработали – хорошо отдыхаем!

И тут в столовку вошли трое дружинников, трое крепких парней лет тридцати, в кепках, пиджаках, с красными повязками на рукавах. Они оглядели зал столовки и сразу направились к компании дружков.

– Бригадмил, – шепнул Ишимбай. – Атанда…

И бутылки мгновенно исчезли со стола. Но дружинники уже подошли, и один, старший, спросил:

– Распиваем? Придется пройти в отделение, граждане.

– Кто распивает? – выпучил глаза Валя Черт. – Ты видел?

– Через дверь видели, как вы распивали.

– И дрались, – добавил второй.

– Кто дрался? Да он равновесие не сохранил и упал нечаянно, – ухмыльнулся Ишимбай.

– А распивал кто? – спросил старший бригадмилец.

– Ну раз видел, тогда ищите! Бригадмил – наш друг! – Гаврош встал и поднял руки, предлагая обыскать себя. – Найдете – ваша взяла! Не найдете – гуляйте до другой столовой!

Дружинники посмотрели под столом, под соседними столами, затем старший, явно заинтригованный тем, куда же все-таки подевались бутылки, обыскал Валю Черта, Ишимбая, Карамора и последним – Гавроша.

Тот посмеивался, победоносно глядя на растерянных дружинников.

– Водярой от вас несет, а говорите, не пили, – сказал старший.

– Аты найди, найди, майор Пронин!

– Ладно, покажите. Привлекать не будем, – сдался старший.

И тогда Гаврош приподнял расклешенную штанину, и на ступне у него стояла полная бутылка водки.

С хохотом проделали то же самое Ишимбай и Валя Черт.

Сконфуженные дружинники развели руками, старший сказал:

– Спасибо. В другой раз будем знать.

– Шиш тому, кто ловит шпану, – ухмыльнулся довольный Ишимбай.

– Тому, кто ловит, – шиш, – сухо кивнул старший. – А вы сейчас пройдете с нами. Вставайте.

– Ну-у, суки-и, – выдохнул Гаврош. – Вы же обещали? Мы ж договорились?

– Со шпаной никаких договоров быть не может, – отчеканил старший. – Сами пойдете или силу применить?

И драка вспыхнула мгновенно. Гаврош, Валька Черт, Ишимбай и Карамор дрались с остервенением пьяных людей, которым море по колено, которые не думают о том, что будет потом. Старший дружинник заработал бутылкой по голове и упал прямо на стол, опрокинув его вместе с тарелками. Визжали посетители, кто-то истошно кричал:

– Милицию вызывайте! Милицию!

– Бандиты! Прохода от них нету!

Из окошка раздачи Милка и ее подруги смотрели, как дерутся парни. Карамор получил нокаут и лежал на полу, раскинув руки. Ишимбай первым прорвался к выходу, крикнул, обернувшись:

– Атанда! Мусора!

В столовку действительно вламывался наряд милиции. Посетители сбились в кучу в углу столовой у кадки с огромным фикусом. Ишимбая схватили первым. И тут в зал влетела Милка, схватила Гавроша за руку и потащила за собой. Они выбежали на кухню, пронеслись мимо огромной плиты, уставленной большущими кастрюлями, пробежали через подсобку. Милка распахнула дверь черного хода, крикнула:

– Беги!

Гаврош шмыгнул мимо нее и пропал в сумерках.

Милка еще долго стояла на пороге, тяжело дыша и глядя в темноту. Она сама не могла бы объяснить себе, почему так поступила, – пожалела, испугалась, а может, из-за того прошлого, что связывало их?

Ишимбая, Вальку Черта и Карамора повязали, вывели из столовой и погрузили в «раковую шейку», увезли в районное отделение милиции.

... – Потерял, что ли, книжку-то? – весело спрашивал Вениамин Павлович, помешивая ложкой в стакане чая. Они опять сидели в кабинете-каморке с книжными стеллажами, сидели за шатким столом, и заботливая жена историка подала им чай, вазочку с печеньем.

– Да нет, товарищу дал прочитать. Он попросил, а я дал, – мрачно отвечал Робка.

– А рожу кто тебе разукрасил?

– Да там... подрался... с одними... – Робка подумал, как бы лучше сказать, нашелся и добавил: – С хулиганами.

– Ах с хулиганами? – Вениамин Павлович даже обрадовался. – Ты сам-то кто есть?

– Я? Думаете, я тоже... хулиган?

– Ты? Ну что ты! – рассмеялся Вениамин Павлович. – Как я могу такое про тебя подумать? Ты, судя по всему, благородный комсомолец! Будущий математик! Победитель городской олимпиады! Человек, с которого надо сверстникам пример брать!

– Издеваетесь, да? – тихо спросил Робка и потрогал болевшую рану на виске.

– А ты сам-то что про себя думаешь, шпана замоскворецкая? – перегнувшись через стол, перестав смеяться, серьезно спросил Вениамин Павлович. – Обижаешься, когда шпаной называют?

– Кто есть, тот и есть... – Робка опустил голову.

– Ишь ты, какая покорность! – усмехнулся историк. – Какое ангельское смирение... А ведь все врешь, брат, себе врешь и другим…

– Нет, я не вру…

– Кому?

– Матери никогда не вру, – твердо ответил Робка и подумал, что это правда – может быть, не всегда правду говорил, но не врал – это точно.

– И что же ты сегодня матери скажешь? Когда она спросит, кто тебе рожу начистил и почему от тебя водкой пахнет? – поинтересовался Вениамин Павлович. – Какую такую правду наплетешь? Ты пей чай, пей. Водку не могу предложить – ее у меня нету.

– Ну зачем вы так? – Робка посмотрел на историка несчастными глазами. – Разве я просил у вас водку?

– Этого еще не хватало! Чтобы ученик у учителя выпить просил! Книжку-то прочитал? И что ты в ней понял? Ну хоть в двух словах расскажи? Жутко интересно. Что ты в ней понял?

– Я понял, как нужно в люди выбиваться…

– Старая наша песня. И как же нужно? Хоть мне расскажи, я тоже попробую последовать твоему примеру. – Вениамин Павлович смотрел опять весело и вроде бы доброжелательно.

– Вот на что нужно надеяться... – Робка положил на стол кулаки и уже прямо в глаза посмотрел историку. – Только на них. Нужно уметь драться и никому не верить. Ни-ко-му.

– Хорошая мысль! – Вениамин Павлович побарабанил пальцами по столу. – Хорошая и, главное, оригинальная. Значит, никому? И тогда выбьешься в люди?

– Да, только тогда. Как Мартин Иден.

– Н-да-а, брат, мне жаль тебя, Роберт, – Вениамин Павлович опять забарабанил пальцами по столу, поднялся, заходил по тесной каморке, – жаль, что ты ни черта в этой книге не понял.

– То, что мне нужно, я понял, – так же твердо ответил Робка.

– Вот именно, то, что тебе нужно! – уже горячо воскликнул Вениамин Павлович. – Никому не верить – это значит остаться одному! Совсем одному! Не страшно будет?

– Нет.

– А книжка ведь о другом, Роберт. О том, как нужно бороться за жизнь! Как нужно уметь защищать свою веру в жизнь! В справедливость! В дружбу!

– Справедливости нет, Вениамин Павлович.

И дружбы тоже нет. Когда-нибудь один друг предает другого.

– Где ты всего этого нахватался, сукин ты сын! – изумленно протянул Вениамин Павлович.

– Сами же сказали – я шпана замоскворецкая.

Кто верит в дружбу – всегда остается в дураках. А я в дураках оставаться не хочу.

– Ты, конечно, в дураках не останешься! А в предателях остаться не хочешь?

– Я еще никого не предавал.

– С твоей философией – станешь! Обязательно станешь! Как ты думаешь, твой сосед Степан Егорыч, про которого ты рассказывал, тоже никому не верил?

– Верил. Потому в дураках и остался. Без ноги, в каморке живет, никому не нужный.

– Так уж и никому? – опять спросил Вениамин Павлович.

Робка вспомнил о своей матери и промолчал.

– А мать, которая на тебя всю жизнь положила, ты ей нужен? – допытывался Вениамин Павлович. – А твоей бабушке ты нужен?

Робка молчал, стиснув зубы.

– Слушай, только честно, тебе в школе кто-нибудь из девчонок нравится?

– Нет, – не поднимая головы, ответил Робка и подумал о Милке.

– А эта девушка... из-за которой ты тогда дрался? Она тебе нравится? – привязался с вопросами историк, и было видно, что просто так он не отстанет.

– Ну нравится... Она... с другим ходит, – с трудом цедя слова, ответил Робка.

– Ах вот оно что... – Вениамин Павлович вздохнул облегченно и заулыбался даже. – Черт, как же я раньше об этом не подумал... В таком деле советчики только навредить могут. Извини, Роберт, пристал к тебе как банный лист. Одно только скажу – если из ста случаев тебя девяносто девять раз обманут и только один раз вера твоя окажется права, нужно верить!

– Для чего? Чтобы тебя девяносто девять раз обманули?

– Для души, Роберт... Ты потолкуй об этом со Степаном Егорычем. И дуй домой, поздно уже. – Вениамин Павлович посмотрел на часы. – Ав школу, значит, совсем больше не придешь?

– Приду. Еще книжку какую-нибудь не дадите, Вениамин Палыч?

– Как «Мартина Идена» принесешь, тогда дам.

А пока вон школьной библиотекой пользуйся.

– Там мне тоже не дают, – усмехнулся Робка.

– Чего так? Тоже что-нибудь свистнул?

– Нет. Для профилактики…

Робка ушел, а Вениамин Павлович еще долго ходил в своей маленькой каморке, курил и размышлял. Жена два раза звала спать, но историк отказывался. Этот худощавый жилистый паренек растревожил его, вверг в невеселые раздумья. Бог мой, сколько их таких в Москве! А по всей России? В сущности, прекрасных ребят, но готовых на все, чтобы избавиться от нищеты, которую им уготовила судьба. Такие с равной легкостью могут совершить подвиг во имя человека и этого же самого человека избить, ограбить, убить... Волчата, сбившиеся в стаю, никому не верящие, даже своим дружкам, – они страшны прежде всего для самих себя, сжигая в душах последние крохи доброты, веры в то, что существует на свете великое человеколюбие. Они не боятся матери и отца, милиционера и учителя, больших и маленьких начальников. Они уже познали одну истину – что украл, отнял, добыл, то твое! А все остальное – болтовня и лицемерие! Они не знают, что есть на свете великая вера в Бога, исцеляющая и просветляющая, строгая и милосердная... Да сам-то Вениамин Павлович много ли верил в Бога, обращался к нему в минуты тревог и бед? Ленин да Сталин... А теперь вот и Сталина – нету! Тоже, оказывается, враг народа, палач, убийца... Он был историк и знал многое из того, что простой смертный Страны Советов знать не мог. По ночам Вениамин Павлович читал Ильина и Бердяева, Розанова и Федотова, Леонтьева и Флоренского. Голова шла кругом. Даже от жены он прятал эти книжки под паркетную половицу в кабинете-каморке. Хотя понимал, что если придут с обыском…

И попробуй он доверить своим ученикам хотя бы малые частицы тех мыслей, которые мучили его по ночам, – ни черта они не поймут, посмеются над ним, а кто-нибудь искренне напишет директору школы, а то и еще куда-нибудь повыше, что историк учит их ненависти к советской власти... Вот интересно, Роберт этот смог бы написать или нет? Наверное, нет. Но не потому, что он поверит в слова Вениамина Павловича, а потому, что донос противен тому образу жизни, который он уже вел, и потому, что не верит ни тем, ни другим. Да ведь и сам Вениамин Павлович никому не верил, потому и прятал книжки под половицами, задыхался в одиночестве, в невозможности поделиться с кем-нибудь мыслями, которые его мучают, не дают покоя.

Историк усмехнулся горько – сам никому не верит, а еще сокрушается, что подросток, который у него учится, тоже никому не верит. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!

Голова разболелась ужасно. Историк достал таблетку анальгина, запил остывшим чаем и снова закурил.

Но должен же найтись тот, кто первый скажет всем страшную правду о том, как мы живем? Когда же, когда появится этот «ТОТ»? И что, ему сразу поверят? А не распнут ли его, как когда-то распяли Христа? Или хуже того, разорвут на куски, расстреляют, опозорят, покроют такой хулой, что имя его надолго станет символом позора и предательства. Разве так раньше не бывало? Боже мой, да сколько угодно раз! Ведь про Сталина уже говорят. Вениамин Павлович слышал о секретном письме Хрущева, слышал смутные разговоры – лето пятьдесят пятого только начиналось, но уже стали появляться в Москве люди из лагерей со страшной пятьдесят восьмой статьей, враги народа, которые говорили, что их освободили, реабилитировали, и показывали справки.

На этих людей смотрели как на чумных, сторонились их.

Да вообще-то, что такое Сталин, в конце концов?! Маленькая верхушка огромного айсберга! А вся эта камарилья нелюдей! У Федотова, у Ильина, у Флоренского давно про это написано... о страдальческом пути России…

Только что проку от этих писаний? Россия хрипит, гнется и бьется в тисках скотской жизни, пьет и лодырничает, избивает своих близких – и все тает, растворяется во тьме времени. Вениамину Павловичу вспомнились строчки Некрасова: «...Вынесет все и широкую, ясную грудью дорогу проложит себе...» При царях эти строчки произносили как заклинание, при советской власти тоже твердили... Сколько вынесли, разве мало? Где же эта «широкая, ясная»? А может, ошибался великий Некрасов? Может, этой «великой и ясной» вообще не существует? Для других народов – есть, а для России – нету! Был ли Христос счастлив, когда его распинали? Когда вколачивали ему в руки гвозди?! Когда толпа ревела: «Распни его!»?

Вениамин Павлович задохнулся дымом и закашлялся, сел за стол и осторожно провел пальцами по вздувшемуся на лбу шраму. В каморку заглянула жена, спросила с укоризной:

– Ты думаешь ложиться, Веня? У тебя же завтра первая пара? Проспишь ведь.

– Сейчас иду, Тонечка, сейчас…

Робка и сам не помнил, как ноги привели его к дому, где жила Милка. Уже наступила ночь. Часов у Робки не было, и сколько времени точно, он не знал. Наверное, час ночи или чуть побольше, подумал он и вошел в подъезд, медленно поднялся на третий этаж. Сердце гулко стучало на всю лестничную площадку. На широком подоконнике стояла пусгая бутылка из-под портвейна, кафельный пол был усеян окурками. Лестничные кошки, вспугнутые Робкой, вбежали на этаж выше и оттуда наблюдали за ним.

На двери был один звонок и четыре таблички под ним.

Робка нашел нужную, надавил четыре раза. В квартире стояла тишина. Потом он смутно услышал шаги и от страха попятился к лестнице. Ринулся вниз. Успел проскочить один пролет, как услышал Милкин голос:

– Робка, ты?

Он остановился, задрал голову и увидел Милку, перегнувшуюся через перила. Распущенные волосы свешивались вниз и почти закрывали лицо.

– Ты чего, Робка? – приглушенным голосом спросила Милка.

– Ничего... так... мимо проходил... – Он стал медленно спускаться. Его подмывало снова взглянуть наверх, ноги сделались деревянными.

– Чего так? – Милка тихо рассмеялась. – Заходи, раз пришел.

И неведомая сила подбросила его вверх – в несколько прыжков он взлетел на лестничную площадку, перемахивая через три ступеньки, и остановился, тяжело дыша, не зная, что дальше говорить. На площадке светила пыльная тусклая лампочка, черты лица девушки были видны смутно. Она откинула с лица густую прядь, запахнула короткий, до колен халатик и с улыбкой посмотрела на него. На площадке последнего этажа истошно выла кошка. Милка вздрогнула и от испуга прижалась к нему всем телом. И Робка, осмелев, обнял ее, стал жадно искать ее губы, его руки сжимали Милкины плечи, мяли их, гладили. Она была податлива и не отталкивала его, но и не позволяла себя целовать. Откинула назад голову, прошептала с улыбкой:

– Ладно... пошли, герой…

Она вела его по квартире бесконечным темным коридором, держа за руку. В темноте Робка натыкался на какие-то ящики, табуретки, опрокинул пустое ведро, которое покатилось с грохотом.

– Черт... – шепотом выругался Робка, – как у нас в квартире.

– Ну медведь... – прошептала Милка и прыснула от смеха.

На жестяной грохот отворилась дверь одной из комнат, темноту разрубила желтая полоса света, и сонный злой женский голос спросил:

– Кто там углы сшибает? Кому черти спать не дают?

– Это я, тетя Вероника, – негромко ответила

Милка.

– А с тобой кто? – приглядевшись в темноте, спросила тетя Вероника.

– Черт, который спать не дает, – приглушенно хихикнула Милка.

– Так ты ему валенки на копыта надевай! – рявкнула тетя Вероника и с силой захлопнула дверь.

Пройдя еще несколько шагов, Милка толкнула дверь, нашарила во тьме выключатель – и вспыхнул свет. Милка втащила его в каморку – кладовку без окон. «Как у Вениамина Палыча», – подумал Робка.

Только книг здесь не было. Вдоль одной стены стояла старая кушетка, застланная пестрым одеялом, маленькая тумбочка, на которой рядком стояло несколь ко книг, флакончики с духами «Красная Москва», патрончик с губной помадой, коробочка с тушью для ресниц, дешевенькие сережки, еще какая-то девичья ерунда. Зато если взглянуть на стены, то глаза разбегались. Стены были сплошь оклеены обложками от «Огонька». Главным образом это были артисты театра и кино. Тут и Клара Лучко из «Кубанских казаков», и Петр Алейников из «Большой жизни», и Николай Крючков из «Парня из нашего города», и Марк Бернес из «Двух бойцов»... Робка молча рассматривал портреты знаменитостей. А вот в квартире у Костика на стенах висели картины в золотых багетовых рамах, а если фотографии, то тоже в рамах, деревянных и бронзовых.

– Это мой «пенал», – тихо сказала Милка.

– Что? – не понял Робка.

– Мой «пенал», – повторила отчетливей Милка. – Я сюда прячусь, когда мне совсем плохо.

– Тебе и сейчас плохо?

– Сейчас у меня ночной гость, – усмехнулась Милка. – Хорошего тоже мало.

– А сестренка с братишкой где?

– Спят в комнате. Через коридор напротив... Скоро отец придет. Он сегодня во вторую смену.

– А он где работает?

– В артели инвалидов, на Зацепе. Плюшевых мишек шьет... другие разные игрушки-зверюшки... – она смущенно улыбнулась.

– Ты ж говорила, он танкистом был?

– Был танкист... – Она стояла совсем близко от него, и Робка видел, как блестят ее глаза, чувствовал ее дыхание на своем лице, когда она говорила. – Робка, Робка, зачем мы с тобой познакомились, не пойму никак... Вот чует сердце – на беду…

– Мила... – Он обнял ее за плечи, уткнулся лицом в рассыпавшиеся волосы, прижал ее к себе, и так они стояли, обнявшись, неподвижно, боясь шевельнуться. – Мила... Мила…

– Что, Робка, что? Мой глупый, честный Робка…

С кем опять дрался? С Гаврошем? Из-за меня опять, да?

– Нет. С Валькой Чертом стыкались... в карты деньги проиграл. Он мухлевал, гад. А я заметил…

– Ох, Роба, какой ты... – Она гладила его волосы, коснулась пальцами раны на виске, и глаза ее светились каким-то особенным внутренним светом, когда в них просыпается придавленная заботами и невзгодами душа.

По коридору раздались шаркающие шаги, потом зашумела вода в туалете, послышался надсадный мужской кашель, и через минуту снова стало тихо.

– Ну чего ты стоишь, как памятник? – свистящим, насмешливым шепотом спросила она, прижимаясь к нему еще сильнее.

– А что? – так же шепотом спросил он.

– Ты еще совсем пацан, Робка. – Она тихо рассмеялась, стала гладить его по голове, шее, дышала в самое лицо. – Пацан-пацанчик…

И тогда Робка вдруг разозлился – рука его протянулась к выключателю, раздался щелчок, и «пенал» погрузился в темноту. А затем он стиснул ее изо всех сил и стал медленно клонить на кушетку, стал жадно целовать глаза, щеки, шею. И вдруг она попросила совсем жалобно, как девчонка-школьница:

– Не надо, Робочка…

Он не отвечал, продолжая с той же жадностью целовать ее, а руки с лихорадочной торопливостью расстегивали халатик, шарили по голым плечам, груди. И она как будто сдалась, повалилась на кушетку, увлекая его за собой.

И тут в кромешной темноте и тишине отчетливо щелкнул замок в двери, раздались странные постукивания и шаркающие шаги.

– Ой, отец... – испугалась Милка и ужом выскользнула из его рук (откуда ловкость такая?), бесшумно прошмыгнула в коридор.

Робка остался один в кромешной темноте, пошарил рукой по стене в поисках выключателя, но не нашел.

Было хорошо слышно разговор.

– Ты, Мила? – спросил мужской голос, густой, низкий.

– Я, я, папка... где тебя носило так долго?

– Ты чего, Мила? – отец удивился ее раздраженному тону. – Об чем ты спрашиваешь? Я ж всегда так прихожу, ты чего?

– Всегда со второй смены в час приходишь, а сейчас без десяти два. Я извелась тут, – тем же раздраженным и совсем взрослым тоном выговаривала Милка. – Есть будешь? Я подогрею. Если нет, то спать ложись. Я сама умоталась так, что ноги не держат.

По коридору вновь раздались шаркающие шаги и странные постукивания. И вдруг шаги и странные постукивания прекратились.