Текст книги "У каждого своя война"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

– Н-да-а, вишь ты, как чудесно жизнь оборачивается. Пока мы с вами тут бары-растабары разводили, партия все решила. А вы ее крыли почем зря, Сергей Андреич. А вот Никита Сергеич на Двадцатом съезде выступил и сказал – да, были ошибки, и мы должны их изживать! И во многом тут вина товарища Сталина... культ личности, так сказать…

– Когда это было? – с трудом спросил Сергей Андреевич.

– Уже месяца два назад. Я вам дам газетки, почитаете.

– Вы же сказали, меня выпустят на свободу.

– Всенепременно, Сергей Андреевич, кое-какие формальности, и завтра – на волю! Летите, птицы, летите! Вот что значит партия, дорогой мой! Вот что значит великая идея!

– Призрак... – усмехнулся Сергей Андреевич.

– Призрак, ну и что? Мало ли призраков бродит по Европе! – опять рассмеялся Ювеналий Антонович. – Так что если посмотреть на ваши писания в свете постановлений Двадцатого съезда, то состава преступления в них нет, но и не могу сказать, что мое начальство... – Ювеналий Антонович сделал многозначительную паузу, – было от них в большом восторге. А посему позвольте на прощание дельный совет дать, как человек, немало повидавший таких вот деятелей, как вы... ей-богу, мой вам добрый совет – кончайте вы этой ерундой заниматься, писаниной этой глупой. Видите, подошло время, и партия сама... мужественно признала. А вы наперед батьки в пекло полезли, зачем? Я хочу, чтобы вы, голубчик Сергей Андреич, поняли – партия вас прощает и предупреждает. Это мне тоже поручили сказать, кончайте вы лжеправдоискательством заниматься. Если второй раз сюда загремите, то... Ну, сами знаете. Вы теперь – человек бывалый. И везучий, в рубашке родились, ей-богу! Первый на моей памяти! – и следователь снова рассмеялся. – Первый, первый!

– Дай бог не последний, – ответил Сергей Андреевич.

– Ловко, ловко заметили! – заулыбался следователь. – Не без едкости, не без сарказма... Но я должен предупредить вас со всей серьезностью. Так мне поручили... Кончайте вы правду-то искать. Работайте и живите, жизни радуйтесь. А правду и без вас сыщут... Хотя, если честно, я и не стал бы ее искать. Зачем? Ну найдут эту самую правду, а она вдруг... такой страшной окажется, что... – Он выразительно махнул рукой. – Сколько тыщ лет человечество прожило и все правду ищет, смешно, честное слово! Вот нашли, понимаешь: «СВОБОДА, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО» – замечательно, да? – Он подождал, ответит ли что-нибудь Сергей Андреевич, не дождался и продолжил, время от времени бросая на него испытующие взгляды: – А ведь и это неправда, не так ли?

– Почему же?

– Да потому, голубчик вы мой, ежели всем дать свободу, то забудьте про равенство! Но ежели все равны будут, то надо маленько повременить со свободой. Люди-то рождаются неравными, а? Один умнее, другой глупее, какое уж тут равенство! Один сильнее, другой слабее, а третий и вовсе недоумок какой-нибудь. Как же он может претендовать на равенство с академиком Курчатовым, например, а? – И следователь опять разразился смехом, лукаво поглядывая на Сергея Андреевича, и было в этом смехе нечто наглое и издевательское, нечто бесстыдное и циничное. – А уж про это самое братство я и вовсе говорить не буду. Нет, говорить, конечно, нужно, надо звать людей к светлому и доброму, но когда, когда оно наступит... это самое светлое царствие небесное? На земле, я имею в виду.

– Когда нас с вами не будет.

– Может быть, может быть... Думаете, после нас с вами ангелы народятся? И сразу, дружно взявшись, построят светлый храм справедливой жизни? Сомневаюсь, Сергей Андреич, сильно сомневаюсь. Да и вы в это не верите. Это вы так, из удовольствия поперек мне сказать, говорите, а в душе-то не верите. После нас, может, и пострашней будет, а? Мы хоть во что-то веруем, а вот после нас народятся, о-о-о, Сергей Андреич, страшно и подумать... Мы хоть боролись и страдали, войну какую страшную прошли…

– А вы где во время войны были? Если не секрет, конечно?

– Теперь, конечно, не секрет, – вздохнул Ювеналий Антонович. – Потому мы сейчас с вами на равных беседуем... Во время войны я командовал батальоном Смерша 2-го Украинского фронта. Еще вопросы ко мне будут? – он язвительно усмехнулся.

– Извините, что об этом спросил.

– Ничего, ничего. Вы ведь как фронтовик интересовались, я понимаю. Великое братство фронтовиков, прошедших огонь и смерть, будет живо всегда. И мы с вами встретимся, Сергей Андреич, как-нибудь много лет спустя... на Девятое мая, а? И выпьем нашу горькую чарку победы... М-н-да-а, молодым этого, к сожалению, не понять. Делают вид, что понимают, но... Да и бог с ними, с молодыми. Да, чуть не забыл, Сергей Андреич, настоятельно прошу вас, о том, что здесь происходило… в этих стенах, ну сами понимаете... никому, пожалуйста, не распространяйтесь... ни полсловом, вы меня хорошо поняли?

– Хорошо понял.

– Ну и ладненько, Сергей Андреич. Между нами, я душевно рад, честное слово, что мы с вами так... по-до-брому расстаемся. Думается мне, новые времена настают, как считаете?

– Поживем – увидим…

– Экий вы осторожный стали! – Ювеналий Антонович вновь рассмеялся, но тут же его физиономия сделалась серьезной и даже малость печальной. – Впрочем, осторожность никому и никогда не мешала. Самое, знаете ли, надежное чувство…

Николай Афанасьевич знал, что злополучного участкового врача Сергея Андреевича выпустили сегодня утром, и вздохнул с облегчением, когда позвонил начальству на Лубянку и справился, так ли это? Ему подтвердили, что все так – ваш паршивый врач вышел на свободу, дело закрыто, хотя, если говорить откровенно, следовало бы его судить по всей строгости, как ярого врага советской власти. По тому, что о нем говорил следователь, который вел дело, этого врача вообще надо было подвести под расстрельную статью – мерзавец и плут, который не только не осознал и не раскаялся, но вышел еще более антисоветски настроенным, с ним еще предстоят хлопоты.

– Ну не надо, не надо сразу выводы подобные делать, – резко ответил Николай Афанасьевич. – Партия решительно взяла курс на исправление тех тяжелых ошибок, которые были допущены, и ошибки надо исправлять, а не отделываться разговорами!

Он вызвал машину и решил поехать к Семену Григорьевичу, увидеть его и сказать ему в глаза, что его просьбу он, хоть и с большим опозданием, выполнил.

Этого участкового врача, конечно, и так бы выпустили, но дело могло затянуться, а могли бы и осудить, отправить в места заключения, а там... едва ли к концу года попал бы под реабилитацию. Николай Афанасьевич вошел в комиссию по реабилитации и теперь каждый день ужасался, сколько же, оказывается, людей следовало освободить. У него кровь леденела, когда он видел бесконечные папки и в них – фамилии, фамилии, фамилии, миллионы фамилий! Даже он, имевший доступ ко всем, казалось бы, государственным цифрам и тайнам, представления не имел, сколько людей осуждено по пятьдесят восьмой статье с ее многочисленными подпунктами.

А сколько было расстреляно! Теперь Николая Афанасьевича беспрестанно глодало чувство вины и стыда перед Семеном Григорьевичем за тот давний разговор, когда он велел ему больше никогда не звонить и не приходить... а тот умолял его помочь, спасти... уговаривал проявить мужество... Теперь выяснилось, что прав был Семен Григорьевич, на все сто прав. И вот Николай Афанасьевич решился наконец сам поехать к своему фронтовому другу, с которым вместе умирали на берегу Ладоги, умирали, да не умерли... Он покачивался в машине позади шофера и рассеянно смотрел в окно. Это хорошо, что он сейчас едет. Явится домой участковый врач, они обнимутся, сядут за стол выпить, а тут как раз и – Николай Афанасьевич! У него в ушах даже зазвучал предполагаемый разговор с Семеном Григорьевичем.

– Здравствуй, Семен Григорьевич. Не ожидал?

– Конечно, не ожидал. – Тут Семен Григорьевич разведет руками и сухо улыбнется. Эх, какой неулыбчивый, слишком сдержанный в проявлении чувств человек этот Семен Григорьевич.

– Пришел твой участковый врач из неволи? – спросит Николай Афанасьевич. – Небось уже сидите и выпиваете по такому случаю.

– Я же не пью, Николай Афанасьевич, ты же знаешь, – ответит Семен Григорьевич.

– По такому случаю мог бы и выпить, Семен Григорьевич. Экий ты сухарь, – улыбнется Николай Афанасьевич и протянет фронтовому другу руку, а потом обязательно скажет: – Ты, брат, прости меня за тот... давешний разговор…

И они непременно обнимутся, как старые добрые други. Обязательно обнимутся! В сущности, у Николая Афанасьевича и нет никого, кто был бы ему так близок и дорог... Семья не в счет, семья есть семья. С семьей он не поднимался в атаку под настильным страшенным огнем, когда каждого третьего укладывало на землю, едва он высовывался из окопа, с семьей он не докуривал одну самокрутку на двоих, с семьей он не делил последний сухарь, с семьей не мок под ледяным дождем, укрыв шись с другом одной шинелью, не умирал от голода, не мечтал о том, что будет после войны, когда непременно победим... В сущности, Николай Афанасьевич был так же одинок, как и Семен Григорьевич... хотя нет, у Семена Григорьевича оказался еще один друг, за которого он пришел просить, – этот самый участковый врач.

А у него кто еще есть, кроме Семена Григорьевича? Все же почему так идиотски складывается жизнь, если лучшего фронтового друга он видел после войны всего два раза, хотя жили они в одном городе. Да и то... после их первой встречи в текучке дней, забитых заседаниями, конференциями, поездками по заводам, фабрикам и каким-то исследовательским институтам, в памяти иногда всплывал Семен Григорьевич, и Николай Афанасьевич рассеянно думал, слушая выступление очередного докладчика или распекая кого-то по телефону, что надо бы разыскать фронтового друга, вызвать, повидать, может, на рыбалку или охоту съездить, поговорить душа в душу.

«Завтра непременно надо сказать Валентине Ивановне, чтобы разыскала, завтра обязательно распоряжусь».

Но приходило завтра, а он и не вспоминал о своем намерении – наваливались какие-то неотложные дела, а в сущности, если вдуматься, никому не нужные, пустячные заботы, сплошные разговоры о плане, о кадрах, о каких-то проблемах, в которых он ни бельмеса не смыслил. Какие-то пионерские сборы с грохотом барабанов и криками, комсомольские сборища с речами и клятвами, вручениями вымпелов и значков – синяя тоска. И ведь он тоже выступал, призывал, укорял, хвалил, какие-то цифры зачитывал, которые ему писали помощники, да и речи он сам не писал, а одиночество все плотнее окутывало его, словно слой ваты, – крикни, и никто не услышит. Кому все это нужно? Какая польза от подобного шаманства? От этих собраний, криков, заклинаний, от этих конференций, бесчисленных бюро, райкомов, горкомов, вызовов в ЦК. И ведь не уйдешь раньше времени, не увильнешь под благовидным предлогом – сейчас же доложат первому, а то и в ЦК накатают, да и после таких ритуальных сборищ не уйдешь, непременно получишь записку от кого-нибудь из помощников или просто от первого – после задержись, будет обжорка и выпивон. И приходилось задерживаться, выпивать и жрать, слушать постылые солдатские анекдоты про баб и жидов, тупые шутки... И он стал попивать по вечерам в одиночку, на работе, запершись в кабинете, или дома. Тоска сжимала сердце. А ведь пожалуйся кому-нибудь, так удивятся же! На такую высоту человек взлетел, все у него есть, громадная квартира, шофер на машине возит, семья о еде-питье не думает – все в лучшем виде домой привозят! С жиру человек бесится, и больше ничего! Вот уж действительно сытый голодного не разумеет. Не-ет, менять все надо, все менять к чертовой матери! Хватит этой показухи, этой краснознаменной дребедени! А не позвать ли ему Семена Григорьевича в горком на работу? Мысль, осенившая Николая Афанасьевича, была такой неожиданной и такой яркой, что он даже зажмурился. Ах, дубина ты стоеросовая, как же ты раньше об этом не подумал?! Конечно, позвать! Сделать его своим первым помощником – хоть одно лицо в горкоме, на которое смотреть будет приятно, с которым по самым важным вопросам посоветоваться можно будет и получить в ответ не подлое подхалимство и угодничество, а услышать честные соображения. Ах, как славно можно будет поработать! Николай Афанасьевич улыбнулся.

– Кажется, здесь, Николай Афанасьевич? – проговорил шофер, въезжая через низкую глухую арку в небольшой заасфальтированный двор, с четырех сторон окруженный домами.

– Вроде здесь... – очнулся от своих мыслей Николай Афанасьевич, оглядываясь по сторонам. – Я сам здесь никогда не был... Ты точно по адресу привез?

– Точно по адресу, Николай Афанасьевич. Вон тот дом – номер семь. Правый подъезд, – ответил шофер.

– Ладно. Жди здесь. – Николай Афанасьевич выбрался из машины и направился к правому подъезду.

Машину тотчас окружила стайка пацанов, загалдели, разглядывая и обсуждая достоинства черного «ЗИМа».

Шофер Коля сидел неподвижно, словно изваяние, глядя прямо перед собой, и никак не реагировал на пацанов, вертевшихся вокруг машины. Начало темнеть, в окнах стали зажигаться огни, освещая призрачным желтоватым светом небольшой двор, арку ворот, ажурную чугунную решетку, огораживавшую детскую песочницу, стол под навесом, за которым мужики летом играли в домино, и одинокую невысокую голубятню с железной дверью и большим амбарным замком.

Николай Афанасьевич медленно поднялся по лестнице, нашел нужную дверь и, надев очки, прочитал колонку фамилий под кнопкой звонка. Фамилии Семена Григорьевича он почему-то не нашел и потому решительно надавил на кнопку три раза.

Долго никто не отзывался, хотя слышались смутные голоса. Николай Афанасьевич хотел было снова нажать кнопку, как дверь отворилась – на пороге стояла высокая белокурая женщина, ладная, довольно красивая, отметил про себя Николай Афанасьевич, особенно глаза – ярко-синие, и задорные чертики приплясывали в них.

– Здравствуйте, – сказал Николай Афанасьевич, несколько растерявшись под взглядом этих синющих глаз.

– И вам здравствуйте! – насмешливо кивнула Люба. – Вам кого?

– Мне Семена Григорьевича. Он, кажется, здесь проживает?

– Кого-кого? – Глаза у Любы потемнели, она даже отшатнулась назад, в коридор. – Вы что, гражданин?

– Что, ошибся? Бывает. Может, подскажете, где Семен Григорьевич проживает? Его должны тут знать.

– Он же помер, гражданин... – убитым голосом проговорила Люба.

– Как помер? – Внутри у Николая Афанасьевича что-то оборвалось, язык прилип к гортани. – Не может быть... Вы не путаете?

– Застрелился он. Еще в середине января, кажется, шестнадцатого, – отвечала Люба. – А вы кто ему будете? Родственник?

– Да нет... друг…

– Извините. Такое вот несчастье... Вон его комната, третья по правой стороне. Только она опечатана.

– Простите, воды можно попить? – ослабевшим голосом попросил Николай Афанасьевич.

– Да, конечно! Ох, я дура недогадливая, извините! Вы пройдите на кухню. – Она первой кинулась по коридору к кухне.

Николай Афанасьевич шагнул в черноту коридора, на ощупь прошел вперед, где из раскрытой двери ложился на пол желтый свет и слышались голоса, доносились густые, въевшиеся в стены запахи жаренной на постном масле картошки, чего-то кислого и прогорклого. Люба вбежала на кухню, Николай Афанасьевич уже увереннее пошел вперед и скоро ступил на эту желтую полосу, вошел в кухню. Там были три женщины и одноногий мужчина в клетчатой рубашке с засученными рукавами. Он курил, сидя на табуретке у окна, консервная банка стояла у него на колене.

В нее одноногий стряхивал пепел. Когда Николай Афанасьевич вошел, галдеж разом прекратился, и четыре пары глаз пытливо уставились на него. Между тем Люба сполоснула под краном чайную чашку, налила воды и поднесла Николаю Афанасьевичу. «Как же так – застрелился? – пронеслось у него в голове. – Почему мне не доложили? Как же так?»

– Пожалуйста. Холодная, – улыбнулась Люба.

– Благодарю. – Николай Афанасьевич взял чашку, отпил несколько глотков – вода действительно была такая ледяная, что заныли зубы. Но сердце отпустило.

Он молча вернул Любе чашку.

– Издалека приехали? – спросила кассирша Полина. – Может, отдохнуть желаете? Так у нас есть где.

– Нет, нет, благодарю, – поспешно сказал он, но не уходил, все думал о чем-то. Шестнадцатого января... шестнадцатого января... Господи, так ведь шестнадцатого января Семен Григорьевич был у него! Как раз и произошел этот тяжелый разговор. Значит, после разговора он пришел домой и... – Это произошло шестнадцатого января? – глухо спросил Николай Афанасьевич. – Вы точно помните?

– Да, шестнадцатого, – хором ответили три женщины, а мужчина, выпрямившись на табуретке, внимательно смотрел на него.

Из коридора в кухню вышел парень лет шестнадцати, чем-то неуловимо напоминавший синеглазую женщину. Сын, наверное, рассеянно подумал Николай Афанасьевич и все стоял как истукан.

– Здрасьте, – сказал парень.

– Ага... – кивнул Николай Афанасьевич. – Добрый вечер... Скажите, а вот этот... сосед его... участковый врач…

– Сергей Андреич? – подсказала Люба. – Так ведь он... не знаю уж, как сказать... Он в тюрьме…

– Значит, еще не вернулся... – вполголоса обронил Николай Афанасьевич. – Значит, еще не выпустили…

– Что вы сказали, простите? – переспросила Люба.

– Что? – он вскинул на нее глаза. – Ничего, ничего... Сегодня этот ваш Сергей Андреич вернется домой... Ладно, прошу прощения. Мне пора. До свидания. – Николай Афанасьевич кивнул всем, мельком оглядел кухню и машинально отметил про себя, что вид ужасающий – чистая трущоба, он уже успел давно отвыкнуть от подобного жилья.

– До свидания, – хором ответили все.

Николай Афанасьевич пошел на слабеющих ногах в коридор. В кухне о чем-то возбужденно зашептались, потом выбежала Люба и догнала Николая Афанасьевича уже у входной двери:

– Извиняюсь, гражданин, не знаю, как вас зовут.

Вы, значит, нашего Сергея Андреича знаете?

– Нет, лично не знаком. Знаю по рассказам Семена Григорьевича.

– А вас зовут... как? – смутившись, спросила Люба.

– Николаем Афанасьевичем…

– Ах, так это вы…

– Что вы хотите сказать?

– Это вы тогда с комнатой Семену Григорьевичу и Сергею Андреичу помогли? Семен Григорьевич говорил... так, помянул один раз, что это вы…

– Да, я занимался этим вопросом по просьбе Семена Григорьевича, – противными канцелярскими словами отвечал Николай Афанасьевич. – Вы дверь не откроете?

Люба поспешно кинулась к двери, щелкнула замком, распахнула дверь. Николай Афанасьевич вышел, обернулся:

– Еще раз благодарю. Извините, – и стал спускаться по лестнице.

– Извините, а вы точно знаете, что Сергей Андреич нынче придет?

– Точно, – не оборачиваясь, ответил Николай Афанасьевич.

Он слышал, как дверь захлопнулась, и продолжал спускаться, но все медленнее, чувствуя, как холодеет сердце и ноги перестают слушаться. В конце пролета он обессиленно опустился на лестничную ступеньку, откинулся спиной на стену, снял шляпу и положил ее рядом.

Пот выступил на лбу, сердце колотилось отчаянно, и такая тоска охватила его всего, такое черное горе поднималось изнутри и заливало душу, что Николай Афанасьевич не выдержал и застонал, завыл тихо, заплакал. Он обхватил руками голову, вцепился пальцами в волосы и плакал, раскачиваясь из стороны в сторону, мыча и всхлипывая, точно пьяный. Сидел на заплеванной грязной лестнице пожилой, видавший виды человек, очень многое переживший, и плакал безутешно. В эти минуты он чем-то напоминал Игоря Васильевича, который рыдал на этой же лестнице всего несколько дней назад.

Встревоженный шофер Коля, подождав в машине минут сорок, пошел в подъезд и стал подниматься по лестнице. В пролете между вторым и третьим этажом он увидел сидящего на ступеньке и плачущего начальника.

Перепуганный шофер сначала боялся подойти, потом спросил робко, издалека:

– Николай Афанасьевич, случилось что? Может, помочь?

– Помоги... – промычал Николай Афанасьевич, и шофер поспешно кинулся к нему, подхватил под руки, поднял шляпу и осторожно повел начальника вниз, спрашивая на ходу:

– Сердце, что ль, прихватило, Николай Афанасьевич? Ничего, держитесь. Щас приедем, врача вызовем, все хорошо будет. Держитесь…

А в это время на кухне жильцы с тревогой обсуждали, как же сказать Сергею Андреевичу, если он придет домой, что жена его Люся месяц назад скончалась в больнице – во время припадка упала с кровати и разбила голову.

– Как хотите, а я про это говорить ему не буду. Боюсь, – подводя итог спорам, сказал Степан Егорыч и ушел к себе в комнату.

– И я не буду, – сказала Полина и тоже ушла. – Человек небось в тюрьме горя по уши нахлебался, а тут его обухом по голове.

– Я тоже не скажу, силов не хватит. – Зинаида вытерла мокрые руки о фартук и тоже ушла.

– А я, стало быть, могу?! – крикнула ей вслед Люба. – Я, значит, самая из вас бесчувственная?!

– Надо вон Игоря Васильевича попросить, чтоб он сказал! – обернувшись, проговорила Зинаида. – Из-за этой гадины вся каша заварилась.

– Я серьезно тебе, Зина! – чуть не плача проговорила Люба. – Ты ж его знаешь! Как он Люську любил! Он же умом тронется, если ему сказать! Ну что делать-то? Что вы сразу, как мыши, по норам?

– А я что могу, Люба? – обернулась Зинаида. – Ну что я могу?

– Он же, как Семен Григорьич, себе пулю в лоб пустит!

– У него, слава богу, нагана-то нету! – возразила Зинаида.

– Ну в петле удавится, какая разница! Давай вдвоем подождем, Зинаида. Я ведь тоже боюсь. Что я, железная, что ли?

– Ладно, – вздохнула Зинаида. – Услышу, как придет, тогда выйду.

Но сообщать Сергею Андреевичу ничего не пришлось. О смерти жены и о мертворожденном ребенке он узнал до прихода в квартиру, во дворе у пацанов. Они стояли кучкой, курили и слушали очередной рассказ Генки:

– Адмирал Нельсон его звали. Кличка у него такая была. Он сейфы бомбил, как орехи. Любой вскрывал за полчаса. К нему аж сам начальник угрозыска всего Ленинграда приехал: выручай, Нельсон, у наркома динары сперли. С дырками. Монеты такие старинные, греческие или персидские, черт его знает.

Ребята слушали затаив дыхание. В арке послышались шаркающие шаги, и во двор вошла темная фигура, почему-то в пальто и в шапке, хотя на улице уже стояла весна, тополя покрылись нежно-зеленой клейкой листвой, и вечер был теплый, светлый. Человек медленно подошел к кучке ребят, остановился, слушая. Но его заметили, и рассказ Генки оборвался.

– Здорово, пацаны, – улыбнулся Сергей Андреич. – Рассказывай, Гена, рассказывай, я тоже послушаю…

Ребята ошарашенно молчали, все они знали, что Сергей Андреевич в тюрьме, арестован как враг народа, а тут нате – стоит перед ними как ни в чем не бывало, из тюрьмы убежал, что ли?

Мало-помалу они разговорились, Сергея Андреевича угостили папиросой, он стал расспрашивать ребят, какая тут проистекала жизнь в его отсутствие, какие новости, тут кто-то из ребят и ляпнул про жену Люсю, и все сразу испугались, даже подались от Сергея Андреевича в разные стороны. Лицо у него окаменело, ни один мускул не дрогнул. Он так же медленно затягивался папиросой, которой его угостили пацаны, остановившиеся глаза смотрели в полумрак двора, на невысокую голубятню. Вдруг спросил:

– Чего голубей-то не видно? Украли, что ли?

– Да Витьку Колесова в армию забрали, он их всех и продал. На «Птичку» отвез и продал. Двух белых, самых хороших, Генке вон подарил. Он их пока дома держит... приручает…

– Ладно, пацаны, заведем голубей по новой, – сказал Сергей Андреич, и было непонятно, шутит он или говорит всерьез. А Сергей Андреевич сверкнул на них глазом, спросил громко: – Что, разведем по новой?

– Можно, конечно... – неуверенно отозвался один из парней. – Деньжат маловато... Хороший турман щас за две сотни тянет…

– Найдем деньги, – заверил Сергей Андреевич и, бросив на землю окурок, старательно растер его ботинком.

– А вас отпустили, Сергей Андреич, или... – спросил кто-то, не договорив вопроса.

– Отпустили, – ответил Сергей Андреевич, направляясь к подъезду, и добавил: – Без всяких «или»…

Пацаны растерянно смотрели ему вслед. Генка сказал:

– В шоке мужик... я читал про такое…

– Че ты читал, придурок! – зло ответил ему Карамор. – Сильный мужик, и все дела. Тебе бы сказали, Генка, твоя мутерша померла, ты бы, небось, на весь двор ревел бы.

– Ну и ревел бы... – тихо ответил Генка. – А че тут такого?

Сергей Андреевич явился домой, его встретили в коридоре Люба и Зинаида с напряженными, тревожными лицами. После того как они обнялись по очереди, Люба хотела что-то сказать, но Сергей Андреевич поднял руку, останавливая ее, проговорил глухо:

– Знаю, Люба... все знаю…

– Сергей Андреич... – начала было Люба, но он опять остановил ее:

– Я все знаю про Люсю... А вот вы откуда знаете, что я должен вернуться? Ведь ждали же, а?

– Так ведь этот... Николай Афанасьевич приезжал... – сказала Люба.

– На «ЗИМе» приехал, во как! – добавила Зинаида. – Он и сказал... Только он не знал, что Семен Григорьевич застрелился... Мы даже удивились, как это, такой начальник и не знал…

– Что? – пошатнулся Сергей Андреевич. – Семен Григорьевич застрелился? Да вы... как это? Да что вы говорите?... – и он громко заскрипел зубами.

Услышав голоса, из своей комнаты вышел, постукивая протезом, Степан Егорыч, медленно подошел к Сергею Андреевичу, сперва протянул руку, а через секунду они обнялись порывисто, потом Сергей Андреевич отодвинулся от него и спросил каким-то странновеселым голосом:

– Что ж это у вас тут делается-то, а? Умирают… стреляются…

Вышел в коридор Робка. Сергей Андреевич увидел его, улыбнулся:

– Здоров, Роберт. Ты вроде повзрослел... Как учеба-то?

– Кончилась его учеба, – тихо ответила за сына Люба. – Работает.

– И молодчик. Захочет – доучится. Слышь, Степан Егорыч, у тебя переночевать можно? А то к себе идти как-то... страшновато…

– Пойдем... – Степан Егорыч кивнул и первым направился в свою комнату. В дверях обернулся, попросил: – Люба, Зина, может, чего поесть нам дадите? А то у меня шаром покати... – и, распахнув дверь пошире, пригласил: – Заходи, Сергей Андреич.

Всю ночь они пили спирт и говорили, говорили.

Казалось, этим разговорам не будет конца. Вернулся с работы Федор Иваныч – заглянул, пришел Егор Петрович – тоже зашел, может, и засиделся бы, но Зинаида насильно вытащила его оттуда, заставила идти к себе.

Робка зайти не осмелился, хотя ему страшно хотелось послушать, о чем сейчас разговаривают эти два человека, но Люба выразительно погрозила Робке кулаком, прошипела:

– Спать отправляйся! Быстро!

Она нажарила картошки с яичницей и колбасой, нарезала хлеба, забрав последний батон, достала припасенную для хорошего случая банку засоленных грибов и все это богатство отнесла в комнату Степана Егорыча, расставила на столе. Хотела уйти, но Сергей Андреевич остановил ее вопросом:

– Не посидишь с нами, Любаша?

– Да я... да мне... – растерялась Люба, потом ответила уже спокойней: – Пойду у Федора спрошусь.

Она вошла в комнату, когда Федор Иваныч расстилал за ширмой постель. Потопталась у него за спиной, спросила неуверенно:

– Федя... я посижу у Степана Егорыча... Очень Сергей Андреич просил. Сам понимаешь, каково ему сейчас…

– На работу проспишь... – спокойно отозвался Федор Иваныч.

– Не просплю, – благодарно улыбнулась Люба. – Не впервой.

– Ну иди... чего с тебя взять, гулена…

И Люба не услышала в его голосе всегдашней плаксивой обиды, она спросила с некоторым удивлением:

– Ты не обиделся, Федь?

– Какие там обиды? – расправляя смятую простыню, отозвался, не оборачиваясь, Федор Иваныч. – Бирюльки глупые. Вон у Сергея Андреича обиды – да-а.

Эдак ведь на весь белый свет можно обидеться... крова во обидеться... разорили семью, сволочи... в душу человеку нагадили, с кого спросить? Ан и не с кого. И что у нас за государство такое, а, Люб? – Он обернулся, но Любы в комнате уже не было. Робка спал на диване, сбив одеяло к ногам, раскинув руки. Экий бугай вымахал, подумал Федор Иванович, глядя на него, сколько годов утекло, страшно и подумать. Старый он стал, ноги болят, желудок замучил, да и сердчишко пошаливать стало, и голова то и дело болит, и в пояснице ломит – продувает на стройке до костей, особенно на верхотуре, вот и результат. Еще годика три-четыре, ну от силы пяток лет, и не сможет он лазать по лесам, как горный олень, и кладку на верхотуре не сможет вести – голова что-то кружиться стала, завалишься с лесов, и каюк. Что же в таком случае делать? На пенсию вроде уходить рановато. Да и что он будет делать на пенсии? Разве на эти гроши можно прожить? И на одного не хватит... А как бы ему хотелось, чтобы Люба не работала. Вон как у Игоря Васильевича Нина Аркадьевна. Федор Иванович втайне всегда ему в этом завидовал. Чтоб Люба ждала его дома, обед готов... и ужин... А летом – в отпуск, на юг всей семьей. Он в отпуске-то, считай, четыре года уже не был, как одна копеечка. И моря никогда не видел, разве только в кино... и на картинках…

– Кино, вино и домино... – пробормотал Федор Иванович, укладываясь в постель, и подумал снова: как же теперь Сергей Андреич жить будет? Вдарили мужика под дыхало, так и стоит раком, воздух ртом ловит. Эх, жалуемся мы, жалуемся на свою жизнь, а как на чужую глянешь, так свои-то беды сладким пряником покажутся. И что же у нас за государство такое? Бьет своих, чтоб чужие, что ли, боялись? Об этом он подумал, уже засыпая.

Странное дело, Сергей Андреевич пил спирт по полстакана сразу и совсем не пьянел, только глаза блестели так остро, что в них было боязно смотреть. Он пил, курил папиросу за папиросой и говорил, говорил как заведенный, будто открылся в человеке какой-то шлюз и потекли из него реки слов. О том, что мы все не так живем, что все надо менять к чертовой матери, что слишком много всякой сволочи сидит на шее у народа, жрет, пьет и веселится, а в перерывах кричит о великой цели – коммунизме, призывает работать, не воровать, не пить! Разве дело в одном Сталине? А вся эта гопкомпания при нем? А вся эта партийная сволочь, которая в начальниках ходит, сколько же их развелось, тьма-тьмущая, и ведь ничего не производят, кроме бессмысленных бумаг и всяких распоряжений, инструкций, а получают – столько ни одному академику не платят, не говоря уж о работяге. Ублюдки! Подонки! Дармоеды!

– Ты сам-то член партии, Сергей Андреич? – спросил Степан Егорыч, со страхом слушая лихорадочные, сбивчивые речи участкового врача.

– Теперь нет! – резко ответил Сергей Андреич.

– Роман-то свой будешь писать или как? – снова спросил Степан Егорыч. – Небось теперь за тобой в оба глядеть будут.

– Буду писать, – так же резко ответил Сергей Андреевич. – Только теперь по-другому напишу. Все заново и по-другому. И за себя напишу, и за Семена Григорьевича... Э-эх, Степан, какой человек был… какой человек... – Сергей Андреевич закрыл глаза и закачал головой.