Текст книги "У каждого своя война"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

И он первым направился в коридор, сказав на ходу:

– Понятых прошу со мной.

В это время из своей комнаты вышел Семен Григорьевич и едва не столкнулся со следователем, который внимательно посмотрел ему в глаза и сказал:

– Попрошу оставаться у себя.

Семен Григорьевич продолжал стоять на пороге, и тогда старлей зычно произнес:

– Вам ясно сказали, гражданин? Или особое приглашение требуется? Зайдите к себе и закройте дверь! Семен Григорьевич кашлянул, отступил на шаг и закрыл дверь.

Степан Егорыч и Егор Петрович прошли следом за солдатами и старшим лейтенантом, встали на пороге маленькой комнатушки, служившей Сергею Андреевичу рабочим кабинетом. Прошел туда и Сергей Андреевич, попросив Люсю остаться за дверью и поцеловав ее в лоб.

Она вдруг задрожала вся, и Сергей Андреевич почувствовал, что с ней сейчас начнется истерика.

– Не надо, Люсенька, прошу тебя! – Он с трудом изобразил на лице улыбку и вновь поцеловал ее в щеку. – Потерпи... скоро они уйдут. Все обойдется, вот увидишь... Потерпи..

Недописанный роман – стопка страниц в четыреста – лежал на столе. Следователь сразу отложил его в сторону, бросив с нехорошей улыбкой:

– Что ж, почитаем ваш опус…

Он перерыл все в ящиках стола, отложил в сторону блокнот с записями, стопку писем, еще порылся немного, потом приказал:

– Собирайтесь, Сергей Андреевич. Поедем к нам.

– Но... у вас только ордер на обыск, – ответил Сергей Андреевич. – Вы не показали ордер на арест.

– Собирайтесь, собирайтесь, не будем спорить.

Там мы вам все покажем. Ордер на арест в том числе.

Сергей Андреевич стоял, не двигаясь, и тогда старший лейтенант взял его за плечо:

– Собирайтесь, гражданин, русским языком вам говорят.

И Сергей Андреевич пошел собираться. Оделся, сказал Люсе:

– Собери мне что-нибудь поесть... носки на смену, белье…

Следователь, вымыв руки на кухне, в этот момент вышел в коридор:

– Поесть не надо. Если курите, возьмите с собой запасец.

Люся бросилась к куче белья, стала лихорадочно выуживать оттуда носки, майки, трусы. Руки у нее тряслись и плохо слушались, она роняла то одну вещь, то другую. Тогда Сергей Андреевич мягко отстранил ее, сам отобрал нужные вещи, сложил их стопкой на чистой простыне, завязал узелок.

Теперь вся квартира вывалила в коридор, и старший лейтенант не закричал на них, чтобы убирались по своим комнатам. Все толпились, толкая друг друга, и смотрели, как уводят Сергея Андреевича. Степан Егорыч и Егор Петрович подписали протокол обыска. Наконец следователь, пройдя первым к двери, приказал старлею:

– Пусть попрощается, и ведите его.

Сергей Андреевич стоял как истукан, держа в руке узелок, в расстегнутом пальто, без шапки, а Люся, окаменев и сжав руки на груди, глядела огромными остановившимися глазами на мужа. Жильцы квартиры затаили дыхание. Страшная тишина воцарилась в коридоре, которую нарушил старлей зычным голосом:

– Прощайтесь, русским языком вам сказано.

Не желаете – тогда пошли. Что стоите? Ну, как знаете.

Красильщиков, открой дверь.

Один из солдат шагнул к входной двери, повозился с замком и распахнул дверь на лестничную площадку.

Сергей Андреевич шагнул к Люсе, постарался улыбнуться, проговорил:

– Не беспокойся. Это недоразумение, все уладится, Люсенька. До свидания. – Он хотел обнять ее, но снова сильная дрожь пронизала все тело Люси от макушки до пят, она вдруг издала какие-то нечленораздельные звуки, затряслась еще сильнее, рухнула на пол и забилась, выгибаясь и ударяясь об пол головой, всем телом, глаза у нее закатились, губы перекосились, и мычание, похожее на стон, исторглось из груди.

– О-о, черт, этого еще не хватало... – досадливо поморщился старший лейтенант.

Сергей Андреевич присел на корточки, обнял Люсю, прижал к себе, виновато обратился к старлею:

– У нее припадок... раньше никогда не было... это похоже на эпилепсию. – Он попытался разжать ей зубы и уже повелительно, голосом врача, крикнул: – Карандаш дайте! Она себе язык может откусить! Дайте карандаш! Действительно, почерневший кончик языка был намертво сжат зубами, и сквозь тонкую щель сочилась белая пена. Семен Григорьевич опомнился первым, подошел к ним, протянул карандаш и, присев на корточки, стал поддерживать бьющуюся в конвульсиях Люсю.

Сергей Андреевич сумел вставить в щель между зубов карандаш, мягким движением разжал зубы. Пена пошла сильнее, но конвульсии прекратились.

– Люся, милая, Люсенька, родная моя... успокойся... Люсенька, – бормотал Сергей Андреевич, поддерживая голову жены.

– Ну все, хватит, граждане! – Старлей дернул Сергея Андреевича за плечо. – Пошли. Тут народу много – вызовут «скорую», помогут.

– Да имей ты совесть, старлей, – процедил сквозь зубы Степан Егорыч. – Плохо же человеку!

– Разговорчики! – в ярости рявкнул старший лейтенант. – Я на службе! Защитник нашелся! Или тоже туда захотелось?

И Степан Егорыч, стиснув зубы, промолчал. Промолчал кавалер двух орденов Славы, промолчал солдат, прошедший страшный фронт, гнивший в окопах и поднимавшийся в атаку навстречу смерти, умиравший много раз и все-таки оставшийся живым.. Промолчал…

До конца дней своих не простит себе Степан Егорыч этого трусливого молчания, до конца дней будет вспоминать откормленную ряшку эмгэбэшника, его толстый загривок, его шинель с малиновыми петлицами, его злые свинячьи глазки, до конца дней…

Старший лейтенант приказал, и двое солдат подхватили под руки Сергея Андреевича, потащили на лестничную площадку, неловко держа в левых руках винтовки.

Следом за ними вышел старший лейтенант, но прежде обернулся на пороге и вперил взгляд маленьких, злющих глазок в Степана Егорыча, затем с силой грохнул дверью.

Семен Григорьевич, несмотря на свою сухую старческую фигуру, легко поднял на руки Люсю и отнес ее в комнату, уложил на кровать. Люся крепко спала. Так всегда бывает после припадка эпилепсии. Он посидел рядом с ней на краешке кровати, потом поднялся и начал не спеша убирать в разгромленной после обыска комнате.

А в коридоре никто не расходился, один за другим жильцы потянулись на кухню. Степан Егорыч молча курил, усевшись на своем табурете. Егор Петрович нервно расхаживал по кухне, пока Зинаида не сказала ему:

– Не мельтеши перед глазами. Чего разбегался? Егор Петрович впервые ничего не возразил, настолько был напуган, и покорно уселся в углу. Люба пошла было в комнату к Сергею Андреевичу помочь убрать, но Семен Григорьевич сказал ей, что помощь не требуется, он управится сам, а вот ночью надо бы последить за Люсей – как бы не случился второй припадок.

– С ней же раньше никогда ничего такого не бывало, – растерянно говорила Люба.

– Впервые такое всегда случается внезапно, – сухо и спокойно ответил Семен Григорьевич, – в момент сильного потрясения.

– Что же с Сергеем Андреевичем теперь будет?

– Не могу сказать ничего определенного, – так же бесстрастно ответил Семен Григорьевич. – По крайней мере, пока не могу…

– А за что его?.. Неужто за то, что по ночам этот свой роман писал? Дурь какая-то…

Семен Григорьевич с минуту молча смотрел ей в глаза, затем продолжил уборку.

Тот же вопрос прозвучал и на кухне.

– Ну дела... хуже войны, Степан, – произнес Егор Петрович, – за что они его? Что он по ночам муровину эту свою кропал? Н-да-а, дела-а…

– Настучал кто-то... донос написал... – размышлял вслух Степан Егорыч.

– Да что на него настучать-то можно? – спросила Люба. – Не пил, по бабам не шлялся. Да его весь район знал и уважал…

– Кто особенно сильно уважал, тот и настучал, – с невеселой усмешкой ответил Степан Егорыч. – Придушил бы паскуду своими руками.

Игорь Васильевич стоял в дверях кухни, и, когда Степан Егорыч произнес слово «паскуда», он чуть изменился в лице, посмотрел на соседа и сказал:

– Вы думаете, органы арестовывают просто так? К сожалению, просто так ничего не бывает…

– А ты вообще помолчи! – резко оборвала его Люба. Она сама не могла понять, почему в ней росло раз дражение, а вместе с ним и подозрение, что арест Сергея Андреевича связан с Игорем Васильевичем.

– Хамить мне не надо. Я сказал то, что думаю, а если вам не нравится, заткните уши, – с достоинством ответил Игорь Васильевич. – Ваши сомнения в правоте действий наших органов по меньшей мере пахнут антисоветчиной.

– Слушай, ты... советчик... – мрачно бросил Степан Егорыч, и в это время в коридоре раздался протяжный крик Нины Аркадьевны:

– Гадина-а-а!

Потом раздались быстрые шаги, и в дверях появилась пьяная Нина Аркадьевна, босая, в халате, с распущенными волосами, глаза ее горели ненавистью. Она увидела Игоря Васильевича и кинулась на него, вцепилась в пижамную куртку, стала трясти его, в исступлении закричала:

– Гадина-а! Тва-арь! Это ты-ы! Ты-ы!

– Иди спать, пьяная дура! – взвизгнул Игорь Васильевич и ударил ее по лицу раз, другой.

– Тва-арь! Это ты написал на него! Ты-ы! – Нина Аркадьевна царапала ему ногтями лицо, оставляя кровавые борозды. – Будь ты проклят, мерзавец!

Игорь Васильевич попытался отшвырнуть ее от себя, но Нина Аркадьевна вцепилась в него, как клещ.

К ним кинулась Люба, чтобы оттащить Нину Аркадьевну, но не смогла. Разыгрывалась дикая и несуразная сцена. Зинаида бросилась помогать Любе, и вдвоем они оторвали Нину Аркадьевну от Игоря Васильевича. Та зарыдала, повиснув у них на руках:

– И с этой сволочью я прожила жи-и-изнь! С этой гадиной! Всю кровь из меня высосал, вампир! Это он написал донос, Люба! Это он, он, он! Всех ненавидит! Всем завидует! Молодость мою загубил, гадюка-а! Степан Егорыч, это он написал! Из-за вонючей комнаты! У Игоря Васильевича все лицо было в крови, он обмывал его под краном умывальника, вскрикивая время от времени:

– Пьянь поганая! Из дома выгоню! И на эту дрянь я тратил жизнь, силы! Кормил! Паскудница!

– Это он! Он! Из-за этой комнаты всех возненавидел! Вы даже не представляете, как он вас всех ненавидит!

– Да успокойся ты, Нина! Ну успокойся! – говорила Люба и встряхивала Нину Аркадьевну.

– Нина, кончай! Нина, кончай! Проспишься – все поправится! – как заведенная повторяла Зинаида.

Среди этого гвалта и ора никто не заметил, как в коридоре, в дверном проеме, появился Борька. Он стоял, слушал, и в его светлых жестких глазах загорались и гасли огоньки ненависти.

Степан Егорыч не отрываясь смотрел на Игоря Васильевича, смотрел, стиснув зубы, и его пальцы, державшие папиросу, вздрагивали. А Игорь Васильевич никак не мог остановить кровь. Стоило ему закрыть кран, как она вновь начинала заливать лицо – слишком глубокими были борозды от ногтей Нины Аркадьевны.

Борька стоял и смотрел. Воротник бобрикового пальто был поднят, руки запрятаны глубоко в карманы, кепка надвинута на самые брови. Он смотрел, не шелохнувшись, как Степан Егорыч вдруг выронил горящую папиросу на пол, поднялся и прошагал к Игорю Васильевичу, выговаривая с хрипом:

– С-сука-а... бл... подлая... – Он ударил Игоря Васильевича наотмашь в ухо, тот едва не упал, но успел вцепиться в край умывальника и закричал, заглушая вопли Нины Аркадьевны:

– Караул! Милиция-a! Убиваю-у-ут!

Он рванулся к выходу из кухни и налетел на Борьку, ударился об него, как мячик о стену. Стена не сдвинулась с места. Борька зловеще усмехнулся, оттолкнув от себя Игоря Васильевича обратно в кухню, и зашипел:

– Куда ты торопишься, легавый? Ты поговори с людьми, поговори…

– Урка! Уголовник! – завизжал Игорь Васильевич, а Нина Аркадьевна пьяно хохотала, хотя хохот этот больше походил на рыдания:

– Получил?! Мало! Убить эту сволочь мало!

– Вы все тут сволочи! Всех посажу! Запомните! У меня связи, понятно?! – вновь взвизгнул Игорь Васильевич и кинулся к выходу из кухни. – Пусти, мерзавец! Ты пожалеешь! Вы все пожалеете!

Он рвался напролом, намереваясь сбить Борьку с ног, но тот в последнюю секунду отошел в сторону, и Игорь Васильевич, не удержавшись, пролетел коридор, врезался всем телом в старый велосипед, на котором ездил Борька еще до тюрьмы. Он упал, и велосипед обрушился на него. Игорь Васильевич застонал – он еще сильнее разбил себе лицо и расшиб руки. В кухне раздался дружный издевательский хохот и пьяный крик Нины Аркадьевны:

– Боря, дай ему еще! Дай ему!

Но Борька бить Игоря Васильевича не стал, только улыбнулся соседям и спросил у Любы:

– Мамань, привет! Братишка дома?

– Где ж ему еще быть? Он – не ты!

Борька не ответил, переступил через лежащего на полу, стонущего от боли Игоря Васильевича и спокойно пошел по коридору в комнату своей семьи.

Федор Иваныч и Робка не спали, слушали скандал, разыгрывавшийся на кухне. Борька вошел, не спеша разделся, аккуратно повесил пальто на вешалку у двери, кепку, шарф и сказал с лучезарной улыбкой:

– Федору Иванычу наше с кисточкой. Роба, привет!

– Привет... – ответил Робка. – А у нас Сергея Андреевича арестовали.

– Уже знаю, – ответил Борька. – И донос на него написала эта тварь, Игорь Васильевич.

– Как Игорь Васильевич? – вздрогнул Федор Иваныч. – Есть доказательства? Нельзя же обвинять человека, если на него накинулась пьяная жена? Мало ли бывает семейных скандалов?

– Есть одно доказательство, Федор Иваныч, – снова улыбнулся Борька, – когда не надо никаких доказательств... Будем спать ложиться, Роба? У них там базар будет до утра…

...Прошло две недели, прежде чем Семен Григорьевич смог дозвониться до Николая Афанасьевича и попросить о встрече по очень важному делу. Николай Афанасьевич назначил встречу еще через два дня, сославшись на занятость. За это время Люсю в связи с приступом увезла «скорая», и в больнице у нее случился выкидыш – произошло это на восьмом месяце беременности. Припадки участились. Она так ослабела, что не могла вставать. Между тем Семен Григорьевич наконец узнал, где находится Сергей Андреевич, – во внутренней тюрьме на Лубянке, но передачу у них не приняли, сказали, что все необходимое у Сергея Андреевича есть. Нина Аркадьевна, придя в себя, снова стала жить у Игоря Васильевича. У него, но не вместе с ним. Егор Петрович помог ей устроиться на работу – учетчицей на том заводе, где работал сам. Каждое утро она уходила на работу, возвращалась вечером, готовила ужин для себя и Лены и ложилась спать на полу рядом с кроватью дочери. За все это время она не сказала Игорю Васильевичу ни слова, хотя тот при каждом удобном случае приставал с разговорами, предлагал помириться, обещал все забыть и простить. Нина Аркадьевна молчала, как глухонемая.

Кроме того, Игорь Васильевич написал заявление участковому Гераскину о том, что его избили в квартире, а именно – Степан Егорович при попустительстве и одобрении всех жильцов; Игорь Васильевич требовал принять самые строгие меры. В разговоре с участковым он сказал, что, если меры не будут приняты и Степана Егоровича не накажут, он, Игорь Васильевич, напишет куда следует. Перепуганный Гераскин вызвал Степана Егоровича официальной повесткой в отделение и сказал ему, что хоть он и уважает Степана Егорыча, как фронтовика и порядочного советского человека, но вынужден завести на него дело о нанесении соседу Игорю Васильевичу телесных повреждений. По статье двести шестой части первой Степану Егоровичу грозило максимум три года.

– Заводи, Гераскин, – ответил Степан Егорыч. – Что поделаешь, такая у тебя служба. Я б застрелился от такой службы. Жаль, что ты воевал, и мне вроде как, брат, жаль... – И он ушел из отделения.

Гераскин долго, неподвижно сидел за столом, тупо глядя на бумаги.

– Я не понимаю, Семен Григорьевич, почему ты за него просишь, – нервно расхаживая по огромному кабинету, говорил Николай Афанасьевич. – Я звонил туда, спрашивал, и знаешь, что мне ответили? Твой сосед писал откровенную, неприкрытую антисоветчину! Следователь за голову хватается. Кстати, эту, с позволения сказать, рукопись дали на рецензию одному известному писателю…

– Кому? – перебил его вопросом Семен Григорьевич. Он сидел боком к огромному, словно футбольное поле, столу, на котором стояло штук пять или шесть телефонов, сафьяновые папки, бумаги, бронзовый бюстик Ленина, письменный прибор с авторучками. А за столом, на стене, висел большой портрет Сталина в форме генералиссимуса.

– Я не могу назвать тебе фамилию писателя, но поверь мне – это наш большой, известный и любимый народом писатель, который тоже прошел фронт и много пишет о войне.

– Кем он прошел фронт? Корреспондентом?

С погонами полковника? – опять спросил Семен Григорьевич.

– Что ты меня все время перебиваешь, Семен Григорьевич? – с легким раздражением произнес Николай Афанасьевич. – Не доверяешь тому, что я говорю тебе?

– Я доверяю тому, что говоришь ты, Николай

Афанасьевич, но не доверяю тому, что сказали тебе, – упрямо, но спокойно и бесстрастно отвечал Семен Григорьевич.

– Тем не менее выслушай. Ты ведь за этим ко мне пришел?

– Я пришел за помощью.

– Но прежде надо меня выслушать, не так ли? – Николай Афанасьевич перестал ходить и, сев за стол, устало потер ладонями лицо. – Так вот, этот писатель, подчеркиваю, знаменитый и любимый народом, в своей рецензии отметил, что рукопись является злобной и откровенной антисоветчиной, в которой льется грязь на нашу армию, на командование, на органы безопасности, в конечном счете, на партию и весь народ... Ты сам-то читал эту рукопись?

– Нет. Но знаю многое из того, что там написано, – сухо ответил Семен Григорьевич. – Потому что многое рассказывал ему я. Например, о блокаде, которую мы с тобой пережили.

– Ты? Ему рассказывал? – искреннее изумление отразилось на лице Николая Афанасьевича. – Зачем?

– Чтобы он написал ту правду, которую знаем мы с тобой. У него талант писателя, а у меня этого таланта нету. Был бы – я сам написал бы эту правду.

– Прости, Семен Григорьевич... А зачем писать ЭТУ ПРАВДУ? – подчеркивая последние два слова, спросил Николай Афанасьевич. – ЗАЧЕМ? КОМУ ЭТО НАДО?

– Народу…

– Народ прошел войну и выстрадал эту правду на собственной шкуре! – повысил голос Николай Афанасьевич.

– Не весь народ прошел войну. Но не в этом дело, Николай Афанасьевич. Для будущих поколений.

Чтобы они судили о войне не по тому вранью, которое пишет этот твой знаменитый и любимый писатель в форме полковника, а ту простую и страшную правду о цене, которую народ заплатил за победу... правду о реках бессмысленно пролитой крови... о страданиях, которых могло и не быть... о блокаде, которой тоже могло не быть... о наших тупых и бездарных командирах – и их могло не быть... Помнишь, я рассказывал тебе об обкомовской столовой в блокадном Ленинграде, в которую нас привели? О том капитане-фронтовике, который, увидев всю эту бесстыдную, если не сказать хуже, обжираловку, застрелился в туалете, ты помнишь?

– Так-так... – Николай Афанасьевич некоторое время задумчиво, изучающе, будто видел впервые, смотрел на Семена Григорьевича, барабаня пальцами по столу. – Ты, часом, не сошел с ума, Семен Григорьевич?

– Нет, пока не сошел... Но когда я читаю наши победоносные книжки про мудрых генералов и бравых солдат, которые лупили немцев, как котят, одной рукой семерых укладывали, мне кажется, что я схожу с ума…

Мне кажется, что совершается великий грех, за который нам не будет прощения в будущем. – Семен Григорьевич говорил по-прежнему бесстрастно и совершенно спокойно.

– Нужна была победа, черт тебя возьми, Семен Григорьевич! – почти закричал Николай Афанасьевич. – И о цене речь не шла! Народ был готов заплатить любую цену, лишь бы изгнать захватчиков с родной зем ли! Насколько я помню, тогда ты подобным образом не рассуждал!

– Тогда я воевал, – ответил Семен Григорьевич. – И смотрел... А теперь вот пришло время рассуждать…

Один грех мы уже совершили. Великий грех перед своим народом, Николай Афанасьевич. Не будет нам за него прощения…

– Какой?

– Война…

– Ты действительно сошел с ума! Мы, что ли, напали на фашистскую Германию? Мы развязали эту войну?

– Не мы, успокойся, Николай Афанасьевич, не мы. Но почему они взяли Минск через две недели после нападения? Почему они в конце августа были под Москвой? Почему они прорвались к Волге? Везде входили, как нож в масло. Почему был взят Смоленск? Почему был окружен Ленинград? У меня этих «почему» знаешь сколько?

– Если хочешь знать, у меня не меньше, – перегнувшись через стол, шепотом произнес Николай Афанасьевич. – Только я сижу и помалкиваю в тряпочку…

Несколько секунд они смотрели друг другу прямо в лицо, близко-близко, так что у обоих туман поплыл перед глазами. Николай Афанасьевич сел, обессиленно откинулся на спинку кресла, достал платок и начал медленно протирать очки, весь сосредоточившись на этом занятии. Семен Григорьевич по-прежнему сидел боком к столу, сидел неестественно прямо и, повернув голову, смотрел на него.

– Мы что, Семен Григорьевич, встретились с тобой, чтобы теории о войне разводить? Почему да зачем? Согласен, ошибок было наделано много, но все же... победили мы! Вот так-то, Семен Григорьевич, мы победили. В этом и вся правда.

– Нет, не в этом. То, что мы победили, – исторический факт, Николай Афанасьевич. Правду мы никому не говорим. Вот нашелся один... врач участковый... захотел написать правду, так его сразу – на Лубянку. По доносу подлеца... обыкновенного подлеца... это ведь тоже горькая правда…

– Но этот обыкновенный подлец написал в доносе правду, – усмехнулся Николай Афанасьевич.

– Он написал донос. А ты думаешь, такой участковый врач в России один? Сейчас многие... сотни, если не тысячи сидят по ночам на кухнях или в своих махоньких комнатушках и пишут. Ту правду пишут, которой вы так боитесь. Боитесь, что ее узнает народ.

– Во-он ты как заговорил... – уже ледяным тоном произнес Николай Афанасьевич и надел очки. Без очков лицо его выглядело каким-то беспомощным, даже растерянным, а теперь вновь стало начальственным, значительным, строгим. – Во-он ты как заговорил, Семен Григорьевич, – повторил он. – Кто же это «вы», позвольте узнать?

– Партийное руководство.

– Хорошо, что отвечаешь прямо. Я всегда тебя за это уважал. Ты всем эту свою правду говоришь, позволь узнать, или только мне?

– Еще участковому врачу говорил, которого арестовали.

– И больше никому?

– Больше никому, – отвечал Семен Григорьевич.

– А почему так? Если это правда, то говори ее всем. Рассказывай, если художественно писать не умеешь. Зачем же таиться и действовать исподтишка? Сказать, почему ты молчишь? И говоришь это только мне да еще вот этому... врачу, сказать?

– Я слушаю, Николай Афанасьевич.

– Потому что ты боишься – тебе не поверят.

Не поверит тот самый народ, за который ты тут передо мной распинаешься.

– Сейчас, может быть, и не поверит... но пройдет время, правда станет известна всем... и тогда люди содрогнутся, – убежденно и опять-таки совершенно спокойно ответил Семен Григорьевич.

– Бро-ось, Семен Григорьевич, брось демагогию разводить! – Николай Афанасьевич стукнул кулаком по столу: – Правда! Она не твоя собственность. Один ты, видишь ли, знаешь! А другие в потемках бродят! Правду знает партия! И потому ведет народ от победы к победе!

– Это я в газетах читал.

– Плохо читал, значит. Есть одна великая правда! Партия ведет народ к коммунизму! Через страдания и кровь! Через трудности! Но от победы к победе! К светлому будущему! Вот это и есть – великая наша правда.

А все остальное – мелкие правденки, которые ты мне тут растолковываешь. Я их уже слышал, дорогой мой Семен Григорьевич.

Зазвонил телефон, и Николай Афанасьевич взял трубку. Женский голос спросил:

– Простите, Николай Афанасьевич, из Моссовета звонили, от Юрия Сергеевича. Вы у них на совещании будете?

– Нет. Передайте мои извинения и скажите, пусть пришлют мне протокол совещания и решение. И пока, Валентина Ивановна, ни с кем меня не соединяйте.

Я очень занят.

– Хорошо, Николай Афанасьевич. Вам чаю не подать?

– Давайте.

– А бутербродов?

– На двоих.

– Бутерброды с колбасой или с сыром?

– С «Любительской»... – Прикрыв трубку ладонью, Николай Афанасьевич спросил: – Тебе «Любительскую» колбасу или копченую?

– Давай «Любительскую»... – Впервые за весь разговор Семен Григорьевич усмехнулся, видно, вспомнил что-то, может быть, ту самую блокадную обкомовскую столовую, где в туалете застрелился капитан.

– Да, с «Любительской», Валентина Ивановна.

– Хорошо, Николай Афанасьевич. Сейчас принесу. – Секретарша положила трубку.

– Чего ты ухмыляешься? – подозрительно спросил Николай Афанасьевич, кладя трубку на рычаг. – Я все дела, понимаешь, отложил, чтобы с ним тут турусы на колесах разводить, а он ухмыляется. Дела у меня, между прочим, государственной важности, говорю без ложной скромности, вполне серьезно.

– Понимаю. Поэтому и пришел к тебе, – ответил Семен Григорьевич.

– Хочешь сказать, что арест твоего участкового врача – дело государственной важности?

– Несомненно. Как и то, о чем мы тут с тобой разговариваем, Николай Афанасьевич, – подтвердил Семен Григорьевич. – Вот ты говорил о великой правде…

А помнишь... постарайся вспомнить, пожалуйста, как мы с тобой отходили от голодухи в сорок третьем в деревне. Когда нас вывезли по Ладоге.

– Ну-ну... – кивнул Николай Афанасьевич.

– Мы с тобой тогда лежали на топчанах в избе и говорили о том, сколько народу умерло от голода в Ленинграде. Прикидывали, ты называл одну цифру, я – другую... А потом я сказал, что такого количества смертей от голода, наверное, не было в истории России никогда.

Помнишь? Я сказал, что во время голода в двадцать первом умерло меньше. Припоминаешь?

– Ну-ну, помню, – опять кивнул Николай Афанасьевич.

В это время в дверь постучали, затем она отворилась, и секретарша Валентина Ивановна внесла на подносе два стакана с чаем, сахарницу и тарелку, на которой аккуратной стопкой лежали бутерброды с аппетитной «Любительской» колбасой. На отдельном столике у зашторенного окна секретарша расстелила большую салфетку, поставила стаканы, тарелку с бутербродами, две пустые тарелочки, сахарницу, приятно улыбнулась Семену Григорьевичу и Николаю Афанасьевичу, сказала:

– Приятного аппетита.

– Спасибо, Валентина Ивановна, – ответил Николай Афанасьевич. – Да, отключите все телефоны, кроме цековского.

– Хорошо, Николай Афанасьевич. – Выходя, Валентина Ивановна вновь приятно улыбнулась.

– Давай перекусим, – Николай Афанасьевич встал из-за стола, – а то у меня от твоих разговоров в животе засосало.

Они перешли к столику у окна, сели и принялись за бутерброды и чай. Николай Афанасьевич ел быстро и жадно, чай пил большими глотками, спросил с набитым ртом:

– Как здоровье-то?

– Ничего... Не пью, не курю... Иногда брюхо прихватывает, но ничего – терпеть можно.

– Я тоже не курю. Но выпивать приходится... Тоже иной раз так прихватит брюхо, что на стенку лезешь.

Врачи какие-то иностранные лекарства приносят.

Пью – ни черта не помогает. Наверное, подохну скоро…

Э-эх, была не была! – Он махнул рукой, встал, прошел к книжному стеллажу, открыл дверцу – там оказался самый настоящий бар, такие Семен Григорьевич видел лишь в иностранных фильмах. – Будешь? – спросил Николай Афанасьевич, показав Семену Григорьевичу бутылку коньяку.

– Нет.

– Рюмочку? Хороший коньяк, пять звездей.

– Спасибо, нет.

– Ну, вольному воля – спасенному рай. – Николай Афанасьевич налил коньяку в хрустальную рюмку и выпил залпом, вернулся к столу, взял бутерброд, стал есть с видимым удовольствием и вдруг спросил, повеселев: – Слушай, Семен Григорьевич, а чего ты не женишься?

– Я уже объяснял тебе.

– Зря. Ты еще мужик в соку. А сколько сейчас вдов, сам знаешь. И очень хорошие женщины.

– Женщины – все хорошие.

– Тем более. Одному-то каково? Вот тебе и лезут в башку всякие дурные мысли. Сидишь, как сыч в дупле, и размышляешь о судьбах мира... – Николай Афанасьевич коротко рассмеялся. Смеялся он хорошо, заразительно, и улыбка на лице была хорошая, вызывающая доверие, располагающая улыбка. Семен Григорьевич часто думал, что по тому, как человек смеется или улыбается, можно точно определить, хороший он или плохой, злой или добрый. По тому, как Николай Афанасьевич смеялся, Семен Григорьевич понимал – это очень хороший человек, к тому же добрый, к тому же – надежный.

Это Семен Григорьевич понял еще тогда, в сорок третьем. «Потому я и пришел к тебе, черт бы тебя побрал», – без злости подумал Семен Григорьевич.

– О судьбах мира не размышляю, – ответил он. – Меня больше судьба России беспокоит.

– СССР, – поправил его Николай Афанасьевич. – Не нужно великодержавного шовинизма.

– Конечно, СССР... это я так, по старинке выражаюсь, – ответил Семен Григорьевич, – как до революции…

– До революции – было и навсегда ушло, Семен Григорьевич, и никогда больше не вернется. Есть Союз Советских Социалистических Республик и будет всегда.

Если уж в эту войну выстояли и победили, значит, будет всегда, – убежденно закончил Николай Афанасьевич и вернулся к прежней мысли: – А ты бы женился, от души советую, ей-богу, Семен Григорьевич. Жизнь сразу в другом свете покажется.

– В каком?

– В хорошем. Сейчас ты живешь и сам не знаешь для чего…

– Знаю, – перебил его Семен Григорьевич.

– Ну да, ты опять про свое... Так что ты вспоминать начал? Про наши бары-растабары? Слушай, ну как мы с тобой тогда все-таки выжили, а? Ей-богу, сейчас вот часто вспоминаю, и самому не верится. А те дурни пошли и наелись сразу... н-да, жалко ребят. Майора того помнишь, блондин такой, красивый, молодой. Я все удивлялся, что он такой молодой и уже майор. А он стеснялся, как девочка, глаза опускал. Вот ведь пошел и курицы нажрался, дурак! И я недосмотрел. И эти двое тоже... подполковник и капитан... Вот дурни, а?

– И я недосмотрел... – вздохнул Семен Григорьевич. – Они ведь ушли, когда мы заснули... а вернулись только к вечеру. Говорят, молока попили, а я сразу понял – наелись…

– Не утерпели... – тоже вздохнул Николай Афанасьевич. – Вот, брат, что значит – терпение. И народ наш тем славен – великим терпением! Потому и победили! Все вытерпели!

– Еще Некрасов писал: «Вынесет все и широкую, ясную грудью дорогу проложит себе», – без выражения продекламировал Семен Григорьевич.

– Вот-вот, великие слова... – закивал Николай Афанасьевич.

– Там еще продолжение есть: «Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе», – добавил Семен Григорьевич.

– Ну это, брат, пессимизм, – поморщился Николай Афанасьевич. – Разве мы живем не в прекрасную пору? Страну восстанавливаем... Жилищную программу приняли – начнем строить жилье для людей... Жить-то ведь становится все лучше и лучше, скажешь, не так?

– И участкового врача арестовали... за свободу слова…

– Арестовали за клевету на советскую власть, на партию и народ. А клевета, Семен Григорьевич, – это совсем не свобода слова... Так что ты там вспоминать начал?

– Ну, я тебе сказал, что такого голода еще никогда не было, даже в двадцать первом году. А ты мне ответил – был голод и похуже, на Украине в тридцать третьем. Миллионов семь померло, если не больше. Людоедство было. Нет, вру, не в тридцать третьем, а начался он в тридцать первом и продолжался до тридцать третьего.