Текст книги "У каждого своя война"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

– Лена твоя дочь? Вот она и претендует, – улыбнулась Нина Аркадьевна. – А работала я или коньяк по ночам жрала – не важно. Имущество, нажитое в супружестве, считается общим и подлежит разделу. Так мне в суде сказали, понятно? Закон такой.

– Я в суде докажу, что ты – пьяница! Алкоголичка! – сжав кулаки и наступая на Нину Аркадьевну, сидящую на кровати, цедил сквозь зубы Игорь Васильевич. – Я ребенка у тебя отберу, понятно? И суд не позволит делить имущество, если тебя признают алкоголичкой! Вот так! Еще тебе скажу: я думал, ты в себя придешь, раскаешься! Поймешь, как подло ты вела себя по отношению к родному мужу!

Нина Аркадьевна едва сдержала улыбку, услышав забавное определение – «родной».

– Все эти дни я надеялся, что ты поймешь – все, что я делал и делаю, – только ради Ленки и тебя! Все, что я копил, зарабатывал, – я зарабатывал для вас! Ты вспомни, какая ты была в Алма-Ате? Голодная и оборванная! Хуже самой дешевой проститутки! Вспомни! Я подобрал тебя! Пожалел! Обул и одел! Драгоценности дарил! А ты! Паршивая неблагодарная дрянь! Не надейся! Никакого имущества ты не получишь! Ни-ка-ко-го!

– На суд вся квартира придет, – улыбнулась Нина Аркадьевна. – Уж они-то скажут, кто ты такой.

– Х-ха-ха! – очень ненатурально рассмеялся

Игорь Васильевич. – Вся квартира! Кто такие? Пьянь и рвань! Уголовные элементы!

– У Степана Егорыча, между прочим, два ордена Славы и куча других орденов и медалей. И он их наденет.

– Степан Егорыч к тому времени будет в тюрьме сидеть! За злостное хулиганство!

– Это еще бабушка надвое сказала, – опять улыбнулась Нина Аркадьевна, хотя внутри у нее все кипело, ее так и подмывало прямо сейчас вцепиться ногтями ему в лицо, вот прямо сейчас! Чтобы удержаться от этого желания, она сплела пальцы рук, до боли стиснула их.

– Будет, будет! – заверил ее Игорь Васильевич. – Один сидит? И другой сядет! А третий сам себе пулю в лоб пустил! Так-то, моя дорогая!

– Ах ты, падаль... – процедила Нина Аркадьевна и вскочила, выставив вперед руки, чтобы вцепиться в ненавистную рожу ногтями, но Игорь Васильевич оказался проворнее – пулей выскочил из комнаты, захлопнул дверь, крикнул:

– Ты пожалеешь! Клянусь, ты пожалеешь! – Он припер дверь тяжелым креслом, затем поспешно оделся, все время оглядываясь – не попытается ли Нина Аркадьевна навалиться на дверь? Затем Игорь Васильевич взял за ручку футляр с аккордеоном, поднял его, еще раз опасливо оглянулся на дверь и вышел из комнаты. Аккордеон был тяжелый, и вообще-то правильнее было бы оставлять его в ресторане, а не таскать через день эдакую тяжесть добрых четыре километра по переулкам, но Игорь Васильевич не доверял никому и очень дорожил немецким аккордеоном. Вот и таскал! Выйдя в коридор, Игорь Васильевич замер – из кухни раздавались подвыпившие голоса, о чем-то спорили. Опять пьянка, подумал Игорь Васильевич, куда только Гераскин смотрит? Не-ет, надо написать куда следует! Крадучись, Игорь Васильевич двинулся по коридору, дошел до распахнутой двери в кухню, остановился. Голоса сделались явственнее, стало слышно, о чем говорят подвыпившие соседи за столом. Они поминали застрелившегося Семена Григорьевича. Зинаида говорила, что для верующего человека – страшный грех кончить жизнь самоубийством. И попы отказываются отпевать такого в церкви, их даже нельзя хоронить вместе со всеми на кладбище.

– Положим, Семен Григорьевич верующим не был, с него и взятки гладки, – отвечал Егор Петрович. – Он был коммунистом.

– Все равно – грех, – упрямо возражала Зинаида. – Всякий русский человек – христианин. Я помню, в позапрошлом году он моей дочке яичко крашеное подарил, значит, верующий был?

– Ой, да перестань ты, Зинка! – перебила Люба. – Верующий – неверующий! Нету человека – вот и все!

– Хороший был мужик... – гудел голос Степана Егорыча. – Если б не эта гадюка... Ладно, наливай, Егор, помянем еще разок.

И раздалось позвякивание бутылки о стаканы или рюмки, черт их разберет, подумал Игорь Васильевич, а за гадюку ты ответишь, рвань. Он рывком пересек открытый проем двери в кухню, пробежал на цыпочках до входной двери, что было весьма нелегко с тяжелым аккордеоном в руке, открыл дверь и выбежал на лестничную площадку, захлопнул дверь и почти бегом стал спускаться по лестнице. Боже мой, думал он на бегу, в собственном доме приходится прятаться, до чего дожил.

Только на улице он отдышался и уже не спеша пошел привычной дорогой в ресторан, где ему предстояло целый вечер играть, улыбаться, принимать деньги и снова играть на заказ в духоте, глядя на пьяные физиономии, наблюдать, как они пьют, шутят, орут, спорят и иногда дерутся. Но все же они танцуют и слушают песни, которые им поет Нелли Сереброва. Бог мой, как он устал от всего этого, как хотелось бы отдохнуть, уехать куда-нибудь с Ниной... Стоп, с какой Ниной? Она же на развод подала. Господи, какая идиотка! Наверняка ее подбили на это соседи. Степан Егорыч, или Любка, или Полина – каждый из них способен на самую низкую мерзость – плебеи и негодяи, пролетариат, твою мать... Интересно все же, почему застрелился этот чертов бухгалтер? Точно, это связано с врачом и его романом. Наверное, на следствии такое открылось, что этому субчику ничего другого не оставалось, как пустить себе пулю в лоб. Так-так... Еще и Степан Егорыч получит по заслугам, каждому воздастся, будьте уверены. Но все же интересно, что же такого мог рассказать на следствии Сергей Андреич? Ишь ты! Врач участковый, знаем мы этих врачей... вождей партии и государства травили, глазом не моргнули, сволочь пархатая... этот хоть и русский, а недалеко ушел от жидовни. Еще поинтересоваться надо, какой он русский. Нинка в паспорте тоже русская, а на самом деле... А ведь он выправил ей паспорт на русскую в Алма-Ате, хоть бы за это спасибо сказала.

Неужели она действительно подала на развод? Была корова коровой, а вот на тебе – решилась! Нет, определенно ее настроили и подговорили... Игорь Васильевич и не заметил, как дошел до ресторана. С угла переулка, выходившего на набережную, в зимней темноте были далеко видны ярко освещенные окна, застекленная дверь с табличкой «мест нет» и красные светящиеся буквы: «БАЛЧУГ». «Балчуг» – по-татарски означает «грязь», подумал Игорь Васильевич, действительно, грязь там и больше ничего…

Борька немного посидел со всеми жильцами, помянул Семена Григорьевича и отправился в Марьину рощу.

Пока он ехал в троллейбусе, а потом топал пешком, у него созрел четкий план, как отвести от Степана Егорыча беду. О том, что над ним может нависнуть беда, Борька не думал, он руководствовался формулой, которую ему подсказал один интеллигентный зэк, сидевший по пятьдесят восьмой статье: «Пусть будет, как будет, ведь как-нибудь да будет, ведь никогда же не было, чтобы никак не было». Когда он вспоминал этого зэка, худющего, длинного, как жердь, с глубоко сидящими глазами, над которыми выступал тяжелый лоб, то всякий раз поражался тому, что тот еще жив, – ведь сидел он аж с двадцать девятого года. Самая живучая на земле тварь – человек, не раз думал Борька, глядя на этого зэка. Так вот, пусть будет, как будет…

Денис Петрович, как уговаривались, почему-то на встречу не приехал, а Ишимбай пришел. Настя встретила Борьку сдержанно, но по тому, как у нее радостно засветились глаза, он понял, что она ждала его. И холодное, злое сердце Борьки обдало теплом. Ишь ты, ждала…

Ишимбай уже выпил, и узкие, как лезвия ножей, глаза его довольно блестели, щекастая, с размытыми скулами, как луна, физиономия лоснилась.

– Здорово, татарин, – усмехнулся Борька, пожимая широченную, как лопата, руку Ишимбая.

– Здорово, русак, – ухмыльнулся тот, открывая ровный ряд белоснежных зубов с золотой фиксой.

– Как пьется-то? – Борька разделся, повесил пальто на вешалку, шарф, кепку и присел за стол.

– Замечательно, – снова ухмыльнулся Ишимбай. – Нам, татарам, что пить, что воевать. Пить лучше – пыли меньше.

И оба рассмеялись. Ишимбай налил во второй стакан, и они выпили, закусили колбасой с яичницей, закурили. Настя за столом не сидела, ушла в другую комнату.

– Насть, ты че там делаешь? – громко спросил Борька.

– Носки вяжет, – ухмыльнулся Ишимбай. —

А Дениса Петровича нет.

– Придет, никуда не денется. Не сегодня, так завтра... Мы и без Дениса Петровича кое-что провернуть можем, а, Ишимбай?

– Скажи – что, тогда отвечу, – дымя папиросой, ответил Ишимбай.

И Борька неторопливо рассказал Ишимбаю про Игоря Васильевича, про то, какая он сука, написал донос на соседа-врача, и того взяли, наверное, угрохают теперь по пятьдесят восьмой. При этих словах Ишимбай озабоченно и сочувствующе покачал головой.

А Борька рассказывал дальше – как застрелился другой сосед, Семен Григорьевич, хороший мужик, честный фраер, а другой сосед, Степан Егорыч, набил этой суке Игорю Васильевичу морду, и тогда тот сбегал в больницу, взял справку о побоях и написал заявление в ментовку, теперь Степану Егорычу светит двести шестая часть первая.

– Плевое дело, – хмыкнул Ишимбай. – От года до трех.

– Фронтовик, ты что! – вскинулся Борька и стал с жаром рассказывать, какой Степан Егорыч шикарный мужик, что у него два ордена Славы и к тому же нет одной ноги.

– Одной ноги нет? Плохо. Сидеть будет плохо, – покачал головой Ишимбай. – В лагере с одной ногой – совсем плохо.

Борька стал растолковывать Ишимбаю,-что никак нельзя допустить, чтобы Степан Егорыч сел, у него, Борьки, есть железный план, как выручить Степана Егорыча, а заодно получить кусков двадцать, никак не меньше. Щелки глаз Ишимбая чуть расширились, в них загорелся интерес, он вынул папиросу изо рта и спросил:

– Как?

И тогда Борька рассказал, кем и где работает Игорь Васильевич, что у него дома наверняка припрятан мешок фанеры, и если взять его за жабры, когда он возвращается домой со своим паршивым аккордеоном, и немножко приткнуть пером, пообещав, что если он, сука, не заберет свое заявление из милиции и не выло жит двадцать кусков – ему хана, получит перо в бок, и никакие менты его не спасут. Он сделает и то и другое, потому что – трусливая шкура и больше всего опасается за свою жизнь. Ему, то есть Борьке, это сделать никак нельзя, потому что Игорь Васильевич его знает, а вот Ишимбай как раз годится. Борька закончил, налил себе в стакан, залпом выпил, закурил и оглянулся на дверь в другую комнату, не слышала ли Настя его пространной речи. Ишимбай долго думал, дымя папиросой, спросил:

– А если обманет? И ментам стукнет?

– Тебя он не знает, смоешься на время. Да хоть здесь побудешь. А я его, суку, тогда завалю, гадом буду, – выдохнул Борька, и по тому, как глаза его потемнели и потвердели, как проглянула в них волчья беспощадность, которой побаивались даже воры в законе, Ишимбай убедился, что Борька не врет.

– А если... – начал было Ишимбай, но Борька перебил:

– Кончай, а? Что ты, как следователь, вопросы мне толкаешь. Я тебе дело растолковал? Растолковал.

Хорошего мужика выручим и по десять кусков зашибем, разве плохо, а?

Ишимбай опять долго думал, затем сказал:

– Нет. Тебе – пять, мне – пятнадцать.

– Ну, Ишимбай, даешь стране угля! – изумился Борька. – Мы с тобой по корешам или нет?

– По корешам, – кивнул Ишимбай. – Я за тебя кому хочешь голову отверну. Но дело есть дело, Боря. Я этого пидора давить буду – мне две трети, ты навел, тебе – одна треть. Все по-честному, Боря.

Борька долго смотрел в глазные щелки Ишимбая, словно пытался воздействовать на него гипнозом, но лунообразное лицо кореша было невозмутимым, как лицо Будды.

– А если он дотумкает, кто навел, кому тогда когти рвать? – наконец спросил Борька. – Тебя он не знает, а я – вот он, на ладошке, под носом у Гераскина.

– Не знаю Гераскина, – спокойно ответил Ишимбай, и Борька понял, что этого татарина ничем не проймешь. Он вдруг широко улыбнулся, махнул рукой и тряхнул головой:

– Э-э, лады, татарин! Тебя ведь не переупрямишь, каменный ты человек! Партизан-буденновец!

– Я – справедливый человек, Боря. Выпьем!

– Выпьем, – согласился Борька и позвал громко: – Настя! Ну что ты там запряталась, как монашка? Иди к нам, пожалуйста! – И спросил Ишимбая вполголоса: – Завтра? Идет?

– Давай завтра, – согласился Ишимбай.

Пришла Настя и молча села у стола, посмотрела на Борьку.

– Выпей, Настя, – предложил он, весело подмигнув.

– Не хочу.

– Ты че такая смурная, Настя? Че ты? Ну-у, какие дела? Настя, а хочешь, к Черному морю рванем, а?

– Когда? – просто спросила Настя, продолжая смотреть на него.

– Хорошо спрашивает, – засмеялся Ишимбай.

– Через три дня, Настенька! Что, не веришь? Настя, век свободы не видать, через три дня рвем в Гагры! О, море в Гаграх! О, пальмы в Гаграх! – звонко пропел Борька и, перестав петь, спросил: – Поедешь?

– Поеду, – просто ответила Настя.

– Во, Ишимбай, какая женщина! Золотая! Да ну, золотая – платиновая!

– Вижу. – Щелки глаз Ишимбая опять расширились. – Очень уважаю. Татарки – такие вот женщины, верные.

А Настя все смотрела на Борьку и только чуть улыбнулась. Потом, уже ночью, когда Ишимбай ушел и они лежали в постели, она вдруг разговорилась:

– Боюсь я, Боря…

– Со мной ничего не бойся, Настя. – Он сильно обнимал ее, мял и гладил молодое крепкое тело, целовал в глаза, блестевшие в темноте.

– Я тебя боюсь... Убьют тебя, Боря, или опять сядешь.

– Типун тебе на язык, – нахмурился Борька. – Ну че ты каркаешь, а?

– Я не каркаю, сердце чует, – вздыхала Настя. – На беду ты на мою голову свалился... Отца уже сколько лет не видела... а больше у меня никого нету.

– Как никого? А деды, бабки?

– Да живут где-то в деревне, я даже адреса не знаю, – снова вздохнула Настя. – Деды, бабки... одно название, они меня даже не видели.

– Ты – одна, и я – один, а вместе нас – двое, Настюшка. – Он снова поцеловал ее и вдруг спросил: – Ты сколько классов кончила?

– Семь, а что?

– А я – пять, шестой – коридором, – улыбнулся Борька. – А ты целых семь! Хочешь в техникум поступить? Будешь учиться…

– Ну тебя! Дурной ты какой-то…

– Почему дурной? Дело предлагаю. – Борька приподнялся на локте.

– К своей жизни как... к половой тряпке относишься. Да и к моей тоже... Я ведь давно не девочка… да и ты не первоклассник. Ты хоть раз о завтрашнем дне думал?

– А чего о нем думать? Наступит завтрашний – будем думать. Брось баланду травить, Настя! Такие вот духарики, как ты, в лагере первыми с ума трогались.

Много думать вредно, голова заболит.

– Ох, Борька, Борька... – И она сама обнимала его, целовала, прижималась к нему всем телом, дрожа от нетерпения. Как много ей хотелось рассказать ему, господи, как много! Про одинокую жизнь в этом постылом бараке, где все время пьянки да драки, вопли да скандалы. Бараки и люди, живущие в нем, – ими была сплошь застроена Марьина роща – представлялись ей огромными страшными осьминогами, которые со всех сторон тянут к ней, Насте, свои щупальца, присасываются, пьют из нее кровь и жизненные силы... про пьяных парней, которые вламывались к ней без спроса, приставали, и приходилось их выставлять со скандалами и драками, а одного, который оказался уж очень настырным и наглым, Настя пырнула ножом. Схватила кухонный нож и ткнула в живот, а сама похолодела от страха, глядя, как парень замычал, схватившись за живот, и медленно осел на пол. Прибежали другие парни (они пили в какой-то из комнат по коридору), хотели наброситься на Настю с кулаками, но она забилась в угол, растерзанная и страшная, выставила перед собой нож и завизжала истошно, выпучив глаза, даже пена выступила у нее на губах:

– Не подходите! Зарежу! Всех зарежу!

– Тварь психованная... – сказал кто-то из парней. – Ментов, что ли, вызвать?

– Давай Кольку поднимай, смотри, кровищи целая лужа натекла, – сказал второй.

Под этим самым Колькой действительно ужас сколько натекло крови, а он качался из стороны в сторону и бессмысленно мычал, тупо глядя перед собой и зажимая живот руками, а сквозь пальцы сочилась, текла черная кровь. Два дня потом Настя отмывала, отскребывала с половых досок эту чертову кровь. После этого случая хоть врываться к ней перестали, но пошла дурная слава по всем баракам, что Настя – двинутая, припадочная. Слава богу, что хоть этот Колька остался жив, а то загремела бы Настя в тюрьму вслед за отцом. Ей хотелось рассказать Борьке, какого страха натерпелась она тогда, ожидая в неизвестности, выживет или не выживет? Как она уже приготовилась, что ее арестуют, и даже скудные вещички сложила в узелок. Ночами не спала, прислушивалась к шагам в коридоре – не за ней ли идут? Но Колька выжил (у пьяного свой Бог) и даже заявился к Насте. Она не испугалась, хотя парень вошел снова без стука, вечером, и опять сильно навеселе. В руке у него был нож.

– Видишь, живой? – усмехаясь, сказал он, поигрывая ножом.

– Вижу... – ответила Настя, сидя за столом.

– На всю жизнь инвалидом сделала... Врачи сказали, еще б чуть-чуть, и на тот свет отправился бы. – Глаза его пьяно блестели. – Сказали, пить нельзя. Курить тоже нельзя, острое нельзя, мясо нельзя... Чуешь, что ты со мной наделала?

– Чую... – сказала Настя, продолжая сидеть за столом и бесстрашно глядя на этого Кольку.

– А хочешь, я тебя тем же самым угощу? Хочешь, а? – и он двинулся к ней, в опущенной руке угрожающе блеснул нож.

Настя опять не испугалась, ей просто до слез стало жалко парня, которого она действительно покалечила, ведь пить он будет, и курить будет, и мясо, и всякое острое жрать будет, а значит, жизнь она ему сильно сократила. И Настя встала ему навстречу, подошла почти вплотную, чувствуя, что нож где-то близкоблизко, погладила парня по щеке и прошептала со слезами в глазах:

– Ты прости меня, а? Сам же виноват... ну зачем ворвался, на меня набросился... я так испугалась тогда…

Прости, Христа ради, миленький, очень я виновата… прости…

И этот Колька вдруг сам испугался, обалдело захлопал белесыми ресницами, попятился к двери, пробормотал глухо:

– Ладно, чего ты... наврал я... мне все можно… и курить, и пить, и острое можно... Да не плачь ты... – и убрался поскорее из комнаты, сказав уже в коридоре: – Вот черт, а?

Хотелось еще рассказать Борьке, как страшно было, когда опера забирали отца. Он, дурак, вздумал отстреливаться из нагана, выстрелы бухали оглушительно до тех пор, пока у него не кончились патроны в барабане, и пока отец набирал новые, опера ворвались в комнату, выбив дверь, и вчетвером накинулись на него, повалили на пол и долго страшно били ногами, кулаками, рукоятками пистолетов. Отец хрипел, плевался кровью, и сам был весь в крови, и лицо представляло собой кровавое месиво. Настя тогда страшно визжала, визг этот и по сей день стоит у нее в ушах. Она кидалась сзади на оперов, как кошка, они отшвыривали ее и продолжали молотить отца. Потом они его уволокли, потому что сам отец идти не мог, и пол тоже был весь в крови, и дверь была вся в дырках от пуль – Настя потом заклеила эти дырки картоном, карандашом раскрасила под цвет дверной краски. Хотелось рассказать Борьке про свою работу в постылой парикмахерской, насквозь пропахшей дешевым одеколоном, о вечно подвыпившем мастере, Парфене Игнатьиче, тощем, противном старикашке, охочем до молодых девчонок... Хотелось рассказать про то, как судили отца за бандитизм – так было сказано в обвинительном заключении, – и о том, как судья зачитал приговор – пятнадцать лет!

– Держись, Настюха! – крикнул отец, когда его уводили. – Писать буду!

И он действительно регулярно писал – целая стопа писем накопилась у Насти за эти годы. Читая каждое письмо, Настя плакала, шмыгала носом, кулаком утирала слезы. Как хотелось рассказать все это ему, но не рассказывала, понимая, что рассказами этими Борьку не удивишь, он видывал картинки и пострашнее, Настя это чувствовала.

Она отдавалась ему со всей страстью, на какую была способна, понимая, что может забеременеть, и не боялась этого. Как-то Борька сказал ей любимую фразочку: «Пусть будет, как будет...» – и теперь она подумала с каким-то радостным облегчением: «Да пусть будет, как будет...»

– Боренька... солнышко ты мое... – простонала она, сжимая его в объятиях и чувствуя на губах соленый пот с его лица, – Борюшка…

Потом они лежали, мокрые и умиротворенные, накрывшись одной простыней, молчали. Борька закурил и пускал дым в потолок, и клубы этого дыма были отчетливо видны в лунном свете, льющемся из окна, стояла глубокая тишина.

– Весна скоро... – шепотом сказала Настя. – Растает все…

– Да, растает... – отозвался Борька.

– Борь, а для чего люди живут? – после паузы спросила Настя.

– Чего-чего? – оторопело переспросил Борька. – Ты даешь, Насть, чего полегче спроси... Черт его знает для чего! Живут и живут…

– Но ведь для чего-то все мы живем? – опять раздумчиво спросила Настя. – Не может же такого быть, чтобы ни для чего, а, Боря?

Борька заворочался, протяжно запели пружины панцирной сетки, и он тоже спросил:

– Ну вот ты для чего живешь?

– Не знаю... – вздохнула Настя. – Потому и спрашиваю.

– Ну и я не знаю! – решительно сказал Борька. – Бог все это устроил, у него и спрашивай.

– А ты в Бога веришь? – спросила осторожно Настя.

– В Бога? – Борька надолго задумался, продолжая курить. – Не знаю... Нет, наверное... Бабка наша верует... По-настоящему верует, а я... нет.

– И я – нет. Может, поэтому мы все такие несчастные?

– Ишь ты! – усмехнулся Борька. – По-твоему выходит, все верующие – счастливые!

–Да…

– Почему это?

– Потому что веруют.

– Слушай, Насть, не дави на мозги, а? Видал я этих верующих в лагере... Такие же, как все люди, только больше доставалось от начальства. Мордовали по-черному... – И Борька чуть не взмолился: – Кончай, Настя, у меня от твоих допросов голова заболела... Для чего люди живут? Кто для чего... У всех разные желания.

– А у тебя какое желание? – не отставала Настя, и Борьку это раздражало и удивляло – раньше ничего подобного не было.

– У меня много желаний. Все, кончай! – Он повернулся к ней, поцеловал в губы, пробормотал: – Вот чудная девка... и чего тебе такие дурные вопросы в голову лезут?

...Вечером следующего дня Борька с Ишимбаем пришли к «Балчугу». Борька остался у входа, объяснив Ишимбаю, как выглядит Игорь Васильевич, и, если его на эстраде нет, значит, не его смена, он будет работать на следующий день.

– Если не он, сразу сваливай, – сказал Борька. – Глаза там не мозоль.

Ишимбай ушел, и по тому, что он долго не возвращался, стало ясно, что Игорь Васильевич сегодня работает. Борька стал ждать. До закрытия ресторана оставалось чуть больше часа. Посетителей больше не пускали, но дверь то и дело открывалась, и в темноту набережной вываливались шумные пьяные компании, брели по слякотному тротуару, галдя и перешучиваясь. Иногда подкатывало такси, и пьяные люди погружались в него.

Борька курил, наблюдал и ждал.

Наконец из ресторана вышел Игорь Васильевич в своем ратиновом пальто с меховым воротником, в котиковой шапке «пирожком», которую почему-то стали звать «москвичкой». В руке он нес футляр с аккордеоном. Он помахал на прощание швейцару и двинулся по переулку. Буквально через десять-пятнадцать секунд из освещенных дверей выкатился Ишимбай, огляделся, надвинул «кепусю» на глаза и направился вслед за аккордеонистом. Борька не спешил – он хорошо знал дорогу, мог догнать их на любом отрезке пути.

Ишимбай шел следом за Игорем Васильевичем на расстоянии десяти-пятнадцати шагов, шел бесшумно, держась поближе к стенам домов.

Свернув два раза из переулка в переулок, Игорь Васильевич вышел к скверику. Время было начало двенадцатого, вокруг – ни души. Когда Игорь Васильевич пересекал скверик, идя между мокрых скамеек и черных голых деревьев, Ишимбай в три прыжка нагнал его, схватил за плечо, развернул к себе и прижал к дереву.

Здесь было особенно темно, и потому широкая улыбка на лунообразном лице Ишимбая казалась особенно зловещей. Игорь Васильевич сначала онемел от страха, потом хотел закричать, но Ишимбай зашипел, продолжая улыбаться:

– Пикнешь – зарежу... – И возле горла Игоря Васильевича блеснуло лезвие финки, чуть воткнулось в горло снизу вверх.

– Я... я... – пытался что-то проговорить Игорь Васильевич. – У меня нет денег... можете обыскать…

– Здесь нет – дома есть, – снова прошипел

Ишимбай. – Поставь ящик. Кому сказал, поставь ящик.

Игорь Васильевич отпустил ручку, и аккордеон со стуком упал на землю.

– Что там у тебя, а? – спросил Ишимбай.

– Аккордеон... – со стоном выговорил Игорь Васильевич, острие финки все больнее вдавливалось ему в горло.

– А говоришь, денег нет, ай-яй-яй, нехорошо врать, – покачал головой Ишимбай. – Слушай меня хорошо, или я тебе глаза и язык вырежу. Я знаю, где ты живешь, – давно за тобой смотрю. Жену твою знаю. Ниной зовут. Дочку знаю – Леной зовут. Дочку любишь?

– Люблю…

– Сейчас пойдешь домой и принесешь сюда двадцать кусков. Если к ментам пойдешь и скажешь, – я знаю – ты это можешь сделать, – меня возьмут, а тебя все равно прирежут, понимаешь? Я же не один, усек? Посмотри туда. – Ишимбай мотнул головой на противоположную сторону переулка – там, в стороне от тусклого фонаря, маячила черная фигура. Игорь Васильевич не мог признать в ней Борьку, но черную зловещую фигуру видел хорошо. – Так вот, если ты меня ментам сдашь, то найдут тебя в Москве-реке с двухпудовой гирей на ногах, да? На самом дне. Не скоро найдут, даже если очень хорошо искать будут, понял меня, сучара?

– П-понял... – Игорь Васильевич начал заикаться.

– И дочке твоей Лене, скрипачке, хана будет, и женушке твоей... Ну разве ты этого хочешь? Что молчишь, твою мать? Понял?

– П-понял... н-но у м-меня н-нет таких денег... – продолжал заикаться Игорь Васильевич.

– Врешь, есть, я знаю. Нету – достанешь. Запомни – тут дело без шуток. Иди домой и завтра приходи в это время сюда. Запомнил?

– Да. Хорошо. Спасибо. – Игорь Васильевич, вытаращив глаза, с ужасом смотрел на Ишимбая. Тот убрал финку и отступил на шаг.

Игорь Васильевич хотел было взять футляр с аккордеоном, но Ишимбай поставил на него ногу, опять улыбнулся:

– Это у меня останется. В залог. Понимаешь, да? Не принесешь – он мой будет. Иди домой. Возвращайся скорей. Я ждать буду.

Игорь Васильевич попятился, наткнулся на скамейку и чуть не упал.

– Ты не торопись, – улыбнулся Ишимбай. – Иди спокойно. – Нога его в хромовом, заляпанном грязью сапоге все так же стояла на футляре с аккордеоном.

Игорь Васильевич еще раз глянул на черную фигуру на противоположной стороне переулка, повернулся и почти побежал. Боже мой, боже праведный, что же делать? Как быть? В милицию бежать? Так ведь там только двое дежурных, и те, наверное, дрыхнут. А ведь этот бандит не шутит – они и Ленку прирежут, и его, и Нину…

Да черт с ней, с Ниной, но Ленка! А он? Как пить дать прирежут. Он же через день этой дорогой возвращается – не будет же милиция каждый день его охранять, на кой черт он им сдался. Ну, арестуют этого, а сколько их останется? Всех-то не переловишь! Ну, за что каждый день новые беды валятся на его голову?! То эта стерва на развод подала, то... Навел их, конечно, эта сволочь Борис или Робка, тут сомнения нету, но докажи попробуй, а если даже их загребут, то что? Все равно жизнь его, Игоря Васильевича, будет каждый день под угрозой – прирезать человека в полночь в замоскворецком переулке плевое дело! И с работы не уйдешь так быстро! Двадцать тыщ, сволочи! Попробовали бы их заработать! Накопить! В общем-то, для него двадцать тысяч не так уж и много, у него раз в десять больше есть, но все равно жалко, сердце жаром обдает, в животе больно, голова кружится – ведь кровавым потом заработано, а тут возьми да отдай за здорово живешь каким-то убийцам. Нет, не может он отдать эти деньги, рука не поднимется, это выше его сил! Лучше в милицию, и пусть будет, как будет! Убьют – так убьют... Игорь Васильевич был уже почти у дома, когда вдруг круто повернул в сторону Полянки, где находилось отделение милиции. И тут же из темноты его остановил голос Ишимбая:

– Куда же ты, а? Вот какая ты нехорошая сука! Сейчас, что ли, тебя прямо здесь кончить? И денег не надо – такую суку и без денег зарезать одно удовольствие. – Ишимбай возник рядом с Игорем Васильевичем словно из-под земли. – Ты что, где живешь забыл, да? Или в ментовку решил сбегать?

– Н-нет, нет, я сейчас, сейчас... – забормотал

Игорь Васильевич, глядя на холодно блестевшее лезвие ножа в руке Ишимбая. Другой рукой Ишимбай схватил Игоря Васильевича за отвороты пальто, резко притянул к себе, глаз у него совсем не было видно, и потому лицо в лунном свете представляло собой страшную маску. – Ты в милицию потом пойдешь, понял. Заберешь у участкового Гераскина заявление на своего соседа, слышишь, да?

– Слышу... – обессиленным голосом ответил

Игорь Васильевич.

И тут Ишимбай мгновенно поднес нож к щеке Игоря Васильевича, надавил лезвием на щеку и медленно, с силой провел вниз. Из глубокого пореза быстро потекла кровь. Игорь Васильевич дернулся, взвизгнул:

– Что вы делаете?! Караул!

– Заткнись, б...дь! Чтоб ты понял, что я не шучу! – и Ишимбай тоже истерично взвизгнул, оскалив зубы. – Глаза вырву! Яйца отрежу! На куски рвать буду, сучара поганая! Живьем жарить буду!

Этот страшный истеричный визг сковал Игоря Васильевича ужасом. Молнией пронеслись в мозгу ужасные рассказы о диких жестокостях блатных – как они резали честным гражданам горла, выкалывали глаза, отрезали уши и кой-чего похуже... А перед глазами Игоря Васильевича, перед самыми глазами блестело лезвие ножа... самое острие – сейчас вопьется!

– Я щас, щас... я сию минуту... – нашел он силы произнести, и тогда Ишимбай резко толкнул его по направлению к подъезду, сказал глухо:

– Здесь тебя ждать буду. – И вдруг Ишимбая осенило: – А может, вместе пойдем, а? Жену твою посмотрим, а? Дочку Леночку, а?

– Нет, нет, я сейчас. Я сам, сам... – Игорь Васильевич бегом бросился к подъезду, бегом взбежал на свой этаж, открыл дверь и бегом пробежал по коридору, рванул дверь. В комнате было темно. Игорь Васильевич включил свет, кинулся к секретеру, открыл левый ящик, нажал секретную кнопку – сбоку медленно выполз совсем маленький ящичек. Игорь Васильевич взял из него ключ, быстро отпер в самом нижнем ящике еще один, выдвинул его – аккуратными пачками, перетянутыми суровой ниткой, там лежали пачки сотенных. «Портянки» – как их называли в народе за непомерную величину. Игорь Васильевич взял две пачки и с лихорадочной торопливостью проделал все операции в обратном порядке. Оглянулся на дверь в соседнюю комнату – там было тихо. Игорь Васильевич вытер обильный пот со лба и только теперь почувствовал, что по щеке течет что-то горячее и липкое. Он потрогал пальцами, увидел кровь, тихо охнул, тошнота подступила к горлу. Кровь натекла на ворот рубашки, на воротник пальто и на шарф. Игорь Васильевич достал платок, зажал им порезанную щеку и выбежал из комнаты. На кухне никого не было. Он обмыл лицо, смочил платок, вновь прижал его к щеке и побежал по коридору к двери. Выскочил на лестничную площадку, поскакал вниз по лестнице. Спустился всего на один пролет и налетел на Ишимбая, вскрикнул и отскочил к стене.