Текст книги "У каждого своя война"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

– То-то, голубь вы мой сизокрылый, марксист вы мой, ленинец! Без зла нам жить невозможно! Чему тогда добро противостоять будет? Но это все абстракции.

А вот в нашей с вами распаскудной жизни кто является конкретным носителем зла?

– Злой человек, – удрученно вздыхал Сергей Андреевич, в который раз понимая, что спорить с Феликсом Ивановичем бесполезно.

– Верно, злой человек. Синонимы будут – плохой человек, жестокий, отвратительный, негодяй... А скажите-ка мне, вы хоть раз встречали негодяя в чистом, так сказать, дистиллированном виде? Нет, наверное?

– Наверное, нет... – нехотя соглашался Сергей Андреевич.

– Чудесно! А может ли один и тот же человек сегодня быть негодяем, а завтра – благородным носителем добра, благодетелем?

– Все зависит от степени негодяйства и степени благородства.

– Оставим пока степени и дроби, я спрашивал вас – в принципе может или нет?

– Н-ну-у... может, наверное.

– Совсем расчудесно! Так кто же тогда такой наш несчастный Зубаткин?

– Негодяй! – выпалил Сергей Андреевич.

– Не торопитесь, голубчик, и не горячитесь, – усмехнулся Феликс Иванович.

– А как еще можно назвать человека, кравшего продукты у раненых? Пусть его трибунал судит – они разберутся, кто он такой.

– Они-то разберутся, – вздохнул Феликс Иванович. – Мне важно, чтобы вы разобрались.

– С вами, Феликс Иваныч, без пол-литры не разберешься.

– А вы примите стакашку, разве я возражаю?

Сергей Андреевич с досадой налил себе спирта, разбавил его водой из закопченного котелка и, морщась, выпил.

– А как он морщится, гос-споди, – осуждающе покачал головой Феликс Иванович. – Будто слабительное пьет... Не-ет, родной вы мой Сергей Андреич, не станете вы философом.

– По-вашему, чтобы стать философом, нужно быть пьяницей?

– Всенепременно, – убежденно кивнул Феликс Иванович.

– Я, между прочим, не стремлюсь ни к тому, ни к другому.

– Успел заметить... Итак, вернемся к нашему Зубаткину, капитану медицинской службы.

– Да ну его к черту, мразь эту! – отмахнулся Сергей Андреевич. – И так про него битых два часа толкуем – слишком много чести!

– Ай-яй-яй, какой вы жестокий... – опять осуждающе покачал головой Феликс Иванович. – Впрочем, молодые все жестокие, н-да-а... А вот вы вспомните, пожалуйста, как летом госпиталь горел от зажигалки.

– Помню, конечно.

– А помните, как капитан Зубаткин обгорел, вытаскивая лежачих раненых из огня? Рискуя собственной жизнью – это я вам ответственно говорю, сам видел.

– Ну и что? Раз он такой герой, разрешить ему воровать продукты у тех же раненых? – недовольно спросил Сергей Андреевич.

– Разрешать не надо, но и удивляться не надо. Зло без добра не существует, и если в мире исчезнет первое, то не будет и второго... Я был бы, наверное, самым великим человеком на свете, если бы смог провести четкую линию между добром и злом. Увы, этого сделать невозможно.

– О боже мой, Феликс Иваныч, никак в толк не возьму, к чему все эти глубокие рассуждения?

– А я и сам не знаю, душа моя. Человеку свойственно рассуждать, именно это отличает его от других живых тварей на земле... – Феликс Иванович снова налил себе из фляги спирта, разбавил водой, выпил и заходил по землянке, нюхая корочку.

– Вот вы про Зубаткина рассуждаете, а ведь он поступил как скотина даже по отношению к вам, начальнику госпиталя. На все добро, которое вы ему сделали, он отплатил вам самым натуральным злом! А вы тут вспоминаете, как он раненых из огня выносил! Не он один, все выносили! Попробовал бы отлынивать…

Феликс Иванович остановился, долго смотрел на Сергея Андреевича, наконец спросил:

– А вы замечали, дорогой мой, как очень часто один человек платит другому злом на то добро, которое тот ему сделал? Первый медленно начинает ненавидеть второго, ибо все время чувствует свою зависимость от благодетеля, хотя тот, заметьте, никогда и ни при каких обстоятельствах не напоминает ему об этом. Но человек, которому бескорыстно сделали добро, в глубине души не верит в бескорыстие и все время ждет напоминания, а то и требования отплатить таким же добром, и в ожидании этом томительном зарождается ненависть. В конце концов при случае благодетелю обязательно отплатят... Чем же, вы думаете?

– Хотите сказать, злом?

– Именно, голубчик! – повеселел Феликс Иванович. – Вы определенно делаете успехи.

– Ваш вывод, Феликс Иванович, – вообще не следует делать добра.

– Ну я был бы последним бараном, если бы сделал такой вывод. Но всегда – вы слышите меня, юноша бледный со взором горящим, – всегда в ответ на добро следует ожидать зла! И наоборот!

– Как это? – опять не понял Сергей Андреевич.

– Вы замечали, наверное, как один человек постоянно причиняет зло другому? Причиняет зло многим людям, даже целому народу, не боится и причиняет, причиняет... В результате, голубчик, отдельный человек или даже целый народ сначала ненавидит своего злодея, боится, а потом начинает любить его, да, да, любить страстно, до самозабвения!

– За что же так любят его?

– Да хотя бы за те страдания, которые он причиняет... русский человек люби-ит пострадать... прилюдно, излить горе обязательно на площади! Как говорят, на миру и смерть красна…

Феликс Иванович продолжал говорить еще и еще, слова и фразы извергались из него бурным потоком, мысли мешались, опережая одна другую, но Сергей Андреевич перестал слушать. Парадоксальность выводов подполковника медицинской службы раздражала его, он не соглашался с ней внутренне, вся его сущность человека, воспитанного в советской школе, восставала против сказанного. Однако Феликс Иванович рассуждал совсем не абстрактно – он приложил невероятные усилия, чтобы вызволить Зубаткина из беды. Впоследствии выяснилось, что Зубаткин воровал продукты неспроста – большую часть он менял в деревне на свежие яйца, яблоки и разную зелень, которые шли на кухню госпиталя тем же раненым. Самому Зубаткину перепадала самая малость, Феликс Иванович ездил в штаб дивизии фронта, доказывал, просил, с каким-то начальством пил водку и наконец выпросил этого самого Зубаткина вроде бы на поруки коллектива госпиталя. Немаловажным аргументом было и то обстоятельство, что врачей, а тем более опытных хирургов катастрофически не хватало. Короче говоря, подполковник медицинской службы выручил капитана Зубаткина из беды, спас от трибунала, сотворил ближнему своему большое добро. Дело замяли, влепили выговор по партийной линии за халатное отношение к службе. Расплывчатая и спасительная формулировка. Отделался Зубаткин легким испугом и возвратился в госпиталь всеми презираемый. Он чувствовал, как относятся к нему врачи и медсестры, ходил одинокий и озлобленный... Потом, несколько позже, Феликса Ивановича арестовали и увезли в никуда.

И как же был потрясен Сергей Андреевич, когда узнал, что донос на Феликса Ивановича написал именно капитан Зубаткин! Поначалу он отказывался в это верить – не может быть! Не может человек отплатить своему спасителю такой черной неблагодарностью, но доказательства были неопровержимыми, и пришлось поверить. Как говорят, факты – упрямая вещь! И вот тогда Сергей Андреевич вспомнил рассуждения подвыпившего Феликса Ивановича, свои споры с ним и пришел к невеселому выводу, что абстрактные рассуждения подполковника имели под собой вполне реальную жизненную основу…

Когда Сергей Андреевич рассказал своему новому другу Семену Григорьевичу эту историю, тот ответил, подумав:

– Вполне вероятно, что смерши завербовали его… и выпустили на свободу, и дело замяли с условием, что он будет осведомителем, – бесстрастно размышлял Семен Григорьевич. – Такие вещи практикуются…

– Но как он мог согласиться?

– А что ему оставалось делать? В штрафбат идти, где девяносто пять процентов вероятности, что тебя убьют в первом же бою? Чтобы от такого предложения отказаться, надо, Сергей Андреевич, иметь немалое мужество, которого у вашего Зубаткина не было... обыкновенный слабый человек... хороший материал для работы, как выражаются работники НКВД. И винить этого Зубаткина тоже бессмысленно – у него найдется множество аргументов в свое оправдание... страшных аргументов. Если бы вы их услышали, вы даже посочувствовали бы ему. Там людей перемалывают, как жернова пшеничные зерна – в муку! А вот вашего Феликса Ивановича искренне жаль – глупо себя вел... Как говорят, язык мой – враг мой, избитая поговорка, но уж очень актуальная... Впрочем, может быть, он это и сознательно делал... – Семен Григорьевич задумался, прямо сидя на стуле и глядя в одну точку. Сергей Андреевич подождал продолжения, затем спросил:

– Как это «сознательно»?

– Вы говорили, он еще в гражданскую фельдшером служил? В армии Тухачевского?

– Да, он так рассказывал.

– Когда они тамбовский мятеж подавляли? Да-а, стало быть, он еще тогда насмотрелся на разные... прелести... Понимаете, Сергей Андреич, есть люди... – они крайне редко встречаются в жизни и потому особенно драгоценны – есть люди с удивительно обостренной больной совестью. Даже если эти люди сами не грешили, они способны чужие грехи принять за свои... на себя принять, понимаете? А сколько тогда, в гражданскую, грешили? И белые, и красные... и всякие... Тухачевский совсем не чувствовал на себе никакой вины... никакого греха... И ему подобные... Те, кто в блокаду жрал, напивался и выбрасывал протухшую колбасу в мусорные ведра, греха на душе не ощущают и по сей день. И не ощутят боли совести никогда. Более того, они считают, что все делалось как надо. Кому НАДО – непонятно…

Но есть и другие... такие вот, как ваш Феликс Иванович, например... Они, безгрешные, взваливают на себя грехи других, их совесть болит и стонет за чужие злодеяния.

И от боли этой рождается жгучее желание пострадать… испить всю чашу горя человеческого до дна…

– Это как святые, что ли? – чуть ли не с испугом спросил Сергей Андреевич. В его сознании рассуждения Семена Григорьевича никак не увязывались с плутоватым, саркастичным, пьяным и горьким образом Феликса Ивановича. Ну какой святой, если все время парадоксами рассуждает, если пьет без просыпу, курит и матерщинничает? Какой святой, если в Бога не верует и членом партии состоит? – Как святой, да? – после паузы повторил вопрос Сергей Андреевич.

– Не «как», Сергей Андреевич, а просто – святой... Благодаря таким людям и в других душах покудова совесть жива…

Они молча смотрели друг на друга, и молчание это казалось бесконечным. Два человека в маленькой комнатке, два человека, прошедшие огонь войны, голод и ранения, не раз смотревшие смерти в глаза и теперь, казалось, не знающие страха. Но эти два человека боялись разговаривать громко и только здесь, в этой маленькой, похожей на тюремную камеру комнате, могли поведать друг другу о том, что болело на -душе, что мучило и не давало спокойно жить. И в то же время, несмотря ни на что, эти два человека были бесстрашны…

Однажды, выйдя на кухню заварить чаю, Сергей Андреевич услышал, как щелкнул замок в двери и в коридоре послышались осторожные шаги. Он выглянул и увидел Робку.

– Здрасьте... – вежливо поздоровался Робка.

– Доброй ночи, – улыбнулся Сергей Андреевич. – Все гуляем?

– А вы все пишете? – довольно неприветливо ответил Робка и хотел пройти мимо по коридору, но Сергей Андреевич задержал его, поманил за собой, прихватив со стола чайник с заваркой и еще одну чашку. Робка нехотя пошел за ним. Он с любопытством огляделся в маленькой комнатке с небольшим окном, на котором мороз разрисовал белые узоры. Форточка была приоткрыта, и с улицы валил дымный морозный воздух.

– Выпей чайку, – предложил Сергей Андреевич. – Только заварил, вкусно... – и, не дожидаясь ответа, наполнил две чашки.

– Спасибо. – Робка присел на стул, отхлебнул глоток, обжег губы, спросил из вежливости: – Много вам еще осталось?

– Чего? – не понял Сергей Андреевич, но тут же спохватился. – Ах, ты про это? Да как тебе сказать... кажется, немного... а пишешь, пишешь и конца не видишь... все время что-то новое открывается. Чем больше в лес, тем больше дров... – Он невесело усмехнулся, поскреб в затылке, добавил: – Я знаю, ты меня за чокнутого считаешь... дескать, умом мужик тронулся... Но это, Роба, не так…

– Да что вы, Сергей Андреич, – смутился Робка, потому что врач сказал, в общем-то, правду. – Я совсем так не считаю.

– Да? А как же ты считаешь, голубь ты наш сизокрылый? – Сергей Андреич с удивлением и испугом от метил, что стал говорить словами Феликса Ивановича и даже с его интонациями.

– Ну... это у вас увлечение такое... Люди вот марки собирают, у нас в классе есть такие... или этикетки от спичечных коробков, или монеты там разные…

– Таких людей называют коллекционерами.

– Но это же увлечение! Те, кто рисовать любит, карандашом или красками, они что, художники или?..

– Художники-любители... – улыбнулся Сергей Андреевич. – А я любитель бумагу марать. Таких графоманами называют…

– А вы потом это напечатаете и деньги получите? – поинтересовался Робка, прихлебывая чай.

– Ну а как ты думаешь, нужно заплатить человеку за его труд?

– Конечно.

– Значит, получу... Но не это важно. Я соглашусь, чтобы напечатали и ничего не заплатили. Спросишь зачем? Затем, чтобы люди прочитали. И ты в том числе…

Может быть, извлекут что-нибудь для себя полезное… и узнают правду…

– Про жизнь? – не без иронии спросил Робка.

– Не веришь?

– Не знаю... Вообще-то, про жизнь много чего пишут, и все вранье, – посерьезнев, ответил Робка. – Один только человек более-менее правду написал.

– Кто же такой мудрый?

– Джек Лондон. «Мартина Идена» читали?

– Читал... Хорошая книжка. Но есть, Роба, книжки и получше.

– Щас скажете: Пушкин, Толстой…

– Ага, скажу. Не читал?

– Да читал кое-что... стихи там... «Хаджи-Мурата» читал... «Севастопольские рассказы»…

– Эх, Робка, Робка... – вздохнул Сергей Андреевич, с сожалением и грустью глядя на паренька. – Школу кончишь, куда поступать собираешься?

– На работу поступать собираюсь. В институт меня не тянет. Да и у матери с отчимом на шее сидеть не хочется.

– Благородно рассуждаешь... – вновь вздохнул Сергей Андреевич.

– Благородство тут ни при чем – просто суровая правда жизни, – улыбнулся Робка и спросил: – Курить у вас тут можно?

– Давно куришь?

– Не считал... год почти... нет, больше.

– Ну кури... – Сергей Андреевич наблюдал, как Робка достал пачку «Прибоя», выудил оттуда папиросу, прикурил, чиркнув спичкой и сложив ладони домиком, как обычно делают опытные курильщики, чтобы ветер не задул пламя спички. Сергей Андреевич вспомнил, как он сам начал курить, усмехнулся – очень было похоже. И вдруг он спросил, резко меняя тему разговора: – Милку... девушку эту... ее что, из-за Гавроша убили? Извини, что спрашиваю, но тут... болтают всякое.

– А вы больше всякую болтовню слушайте, – нахмурился Робка.

– Ну, брат, на то у меня и уши, чтобы слышать…

Ну ладно, не хочешь, не говори…

– Из-за нее самой, – сказал Робка, желваки напряглись у него под скулами, и он добавил с непривычной для него жестокостью взрослого человека: – Сама виновата... полезла не в свое дело.

– Что значит «из-за нее»? Ведь ее убили? – оторопел Сергей Андреевич.

– Она на Гавроша стукнула, что он кассу в магазине обчистил... а ее за это... кто-то... – Робка опустил голову, сосредоточенно курил.

В комнате повисло молчание. Сергей Андреевич долго смотрел на Робку, о чем-то думал. Доносчиком быть отвратительно, для Сергея Андреевича это было однозначно. Но... неужели у человека нет права выбора? Настучать на вора, обокравшего кассу в магазине, или написать донос на человека, которого ты сам искренне считаешь врагом народа? Ведь ты делаешь и то и другое из искренних побуждений! Тебя так учили, тебе вдалбливали эти незыблемые постулаты день и ночь, в школе и дома, в пионерском лагере и на работе – ты должен, должен, должен! Но не все писали доносы, у многих людей существовала некая брезгливость к подобным действиям, которую они почерпнули из книг великих писателей, от своих отцов и дедов, знавших и другие времена. Позорно доносить! Позорно наушни чать! Но как быть с вором, укравшим деньги? Раньше таким людям отказывали от дома, не подавали руки, подвергали общественному остракизму... все это смешно звучит в наше время, время господства победившего пролетариата, когда и в Уголовном кодексе записано, что ты обязан сообщить, если знаешь, а если не сообщишь, то и тебя ждет кара, суд и тюрьма... Как же быть человеку? Как избежать той нравственной и юридической ловушки, которую ему устроила советская власть? Сообщишь – плохо, не сообщишь – тоже плохо.

А власть, словно ненасытный дракон, смотрит и ждет, когда ты совершишь неверный шаг, чтобы съесть тебя с потрохами. А если эта самая девушка Милка донесла не из страха, а из убеждения? Донесла на вора... Сергей Андреевич вспомнил, как вся квартира собирала деньги несчастной кассирше Полине. И ведь дело обстояло так, что если бы не собрали, то в тюрьму посадили бы эту ни в чем не повинную женщину... двое детей осиротели бы.

И что же было правильным, справедливым? Пожалеть вора, спасти его от тюрьмы, но, как плата за это спасение, в тюрьму сядет невиновный? Чушь какая-то получается, чушь собачья! Сергей Андреевич вздохнул и спросил:

– Ты ее любил?

– Я и сейчас ее люблю... – не поднимая головы, ответил Робка. – Она мне по ночам снится…

– А Гаврош был твоим другом? – опять спросил Сергей Андреевич.

– Был…

– Н-да... ситуация... – Сергей Андреевич прошелся по маленькой комнатке, но это хождение больше напоминало топтание на месте. И вдруг его осенило: – И ты знал, что она... эта Мила собирается донести на Гавроша? Знал, да?

Вновь тяжкое молчание повисло в комнате. Робка поднял голову, долгим взглядом посмотрел на Сергея Андреевича, потом погасил окурок в консервной банке, поднялся:

– Ладно, Сергей Андреевич, пойду я... не буду вам мешать…

– Ты на вопрос не ответил, – настаивал Сергей Андреевич.

– А чего отвечать? Вы и так поняли. – Робка потоптался на пороге комнаты, добавил: – Спокойной ночи…

– Н-да-а, ситуация... – задумчиво повторил Сергей Андреевич, когда дверь за Робкой закрылась.

...Новый, пятьдесят шестой год встретили хорошо, только Борьки не было. Гуляла вся квартира, ходили друг к другу в гости, даже Игорь Васильевич помирился с Сергеем Андреевичем, и они выпили на брудершафт.

Робка с Богданом встретили Новый год с родителями, а в полпервого смылись. Встретились с Костиком, с Володькой Поляковым. На чердаке школы и у них была припасена выпивка. Закуску наворовали дома. Шесть бутылок водки на четверых – можно было напиться до чертиков. Что они и сделали. Как они проникли на чердак школы – помнили (у Полякова был давно украденный запасной ключ от чердачной двери), а вот как они все выползали оттуда – никто уже не знал. Спустились, вернее сказать, скатились по лестнице до первого этажа, где Поляков и Костик благополучно заснули мертвым сном. Робка и Богдан мужественно решили добираться до дому. Богдан, никогда прежде не пивший, свалился в переулке в сугроб и заснул. А Робку стало тошнить прямо во дворе перед подъездом, и кто-то из соседей зашел к Любе и сказал, что ее сын умирает у подъезда. Лежит в блевотине и признаков жизни не подает. Люба с Федором Иванычем выбежали из дома и увидели Робку. Зрелище было страшное и отвратительное. Робка ничего не соображал, что-то мычал. Его продолжало тошнить. Люба и Федор Иваныч притащили Робку домой и на кухне долго отмывали в цинковой детской ванне.

Он сидел в этой ванне, голый и несчастный, продолжая что-то мычать, хотя глаза были закрыты. Люба хлестала его по щекам, Федор Иваныч поливал холодной водой из кастрюли. Зинаида почуяла неладное, все пыталась спросить у Робки, где ее Володька, но Робка не то чтобы ответить, «мама» сказать не мог.

– Скоты безрогие... – цедила сквозь зубы Люба и терла Робке уши, била по щекам. – Уроды несчастные... сволочи кусок!

– Боже мой, где же Володька-то мой? – с тревогой спрашивала Зинаида. – Неужто в милицию попал?

О господи, за что наказание такое? Один пьет как сапожник, теперь другой начал…

Она быстро оделась и уже утром побежала в отделение милиции. Но Гераскин на ее расспросы ничего толком ответить не мог. Он был крепко выпивши и, жуя луковицу, вышел из дежурки, заявив Зинаиде, что ее Володьки в отделении нет.

– Да как нет, Гераскин? – всхлипнула Зинаида. – Где ж мне искать-то его? Ведь пьяный парень – замерзнуть может…

– Может... мороз крепкий, – согласился с ней Гераскин. – А не можешь водку пить – пей молоко!

– Сам-то уже нажрался! – возмутилась Зинаида. – Только и знаете, что хари тут наедать!

– Но-но, Зинаида, – нахмурился Гераскин, – не забывай, с представителем власти разговариваешь... Я что вам всем – нянька? Сама ищи своего непутевого.

– Да где ж я искать его буду?

– А где они пили, там и ищи.

– Да не знаю, где они пили! Робка – тот вообще лыка не вяжет, как бы не помер, совсем бесчувственный!

– Во дает шпана, а? – покачал головой Гераскин. – Пьют до смерти!

– Гераскин, ну че ты там? – позвали участкового из дежурки. – Уже налито!

– Да погодите вы! – отмахнулся Гераскин и, сняв с вешалки шинель, принялся напяливать ее, шепотом матерясь.

Они пошли вдвоем по переулкам. Уже рассвело, и стали появляться развеселые пьяные люди, здесь и там слышалась гармошка, кто-то пел визгливым голосом.

А Гераскин всю дорогу ругался, пропуская матерные слова, дескать, вот какая у него собачья жизнь – и в праздник передохнуть не дадут, борешься с этой шпаной, борешься, а они водку жрут как оглашенные, чтоб их черти разорвали.

– Найду – в кутузку посажу! – грозно обещал Гераскин.

И нашли! Увидели торчащие из сугроба ноги – раскопали. Так и есть, Володька Богдан. Зинаида вскрикнула и заголосила, но Гераскин так заорал на нее, что она замолкла. Выкопали Володьку, и, убедившись, что он живой, Гераскин стал тереть ему уши, щеки, бить по щекам. Потом попытался закинуть полумертвого Володьку на спину, заорал на Зинаиду:

– Помогай, чего стоишь, раззява!

Зинаида подхватила Володьку за ноги, приподняла, и Гераскин взвалил его на закорки, понес, кряхтя и матерясь. Встречные компании смеялись и тыкали в Гераскина пальцами:

– Во дает ментяра – на горбу тащит!

– Может, это его сын? У них тоже дети бывают! – И звенел в морозном воздухе смех.

Гераскин, согнувшись под тяжестью Володьки, останавливался, грозился всех сейчас же арестовать, а потом шел дальше, тяжело дыша. Сзади плелась Зинаида и тихо выла, утирая концами шерстяной шали слезы.

Так Гераскин и приволок Володьку домой, сгрузил бездыханное тело на кухне, посмотрел на голого Робку в детской ванне, утер заиндевевшие усы, покачал головой:

– От сукины дети, а? Всех пересажаю! Вот прочухаются – и обоих в кутузку... Это ж надо так нажраться! Бандиты, а не люди…

Гераскина затащили к Степану Егорычу, где тут же налили стакан, он не отказался, выпил, закусил, но продолжал быть хмурым и официальным. Тогда ему поднесли вторую, он опять не отказался и понемногу отошел, встрял в разговор Степана Егорыча, Сергея Андреевича и Игоря Васильевича. Тут же сидела пьяная Нина Аркадьевна, смеялась и строила Гераскину глазки.

А на кухне приводили в чувство Робку и Богдана.

Робка прочухался первым, открыл глаза, не совсем четко произнес:

– П-прости... мама…

– Я те прощу! Я с тебя шкуру спущу! – заорала Люба. – Сволочи кусок! Ну никакой совести нету! Что у одного, что у другого!

– А потому что все позволяла... – не вовремя влез Федор Иваныч, и Люба заорала на него:

– А ты заткнись! Иди догуливай! Путается тут под ногами!

Это было так несправедливо, что Федор Иваныч чуть не заплакал, губы у него задрожали, и он впервые осмелился ответить Любе той же грубостью, может, потому, что пьяноват был:

– Стерва ты, Любка! Как была стервой, так и осталась! Потому и дети у тебя такие... – и ушел из кухни.

– Ишь ты... – усмехнулся Егор Петрович. – Храбрый стал…

– Напьется – так до царя гребется, а проспится – и свиньи боится, – сказала Зинаида, растирая Володьке босые ноги.

Наконец и Богдан пришел в себя, простонал то же самое:

– М-мама... п-прости…

– Сколько ж вы вылакали, орлы? – весело спросил Егор Петрович.

– Не трогай его, не видишь, плохо человеку, – ответила Зинаида.

– Когда мне плохо, ты так не хлопочешь, – весело сказал Егор Петрович, – так не убиваешься.

– Сравнил, черт старый! Тут дите малое…

– Его в армию скоро загребут, а ты – дите…

– Иди отсюда, Егор, иди... – едва сдерживаясь, попросила Люба. – Иди к Степану. Догуливайте…

– Уговорила, ухожу. По рюмке им налейте – полегчает…

– Я им налью! – грозно сказала Зинаида. – Я им сейчас касторки по стакану налью! До постели сам дойдешь или опять Гераскина звать, чтобы донес? – спросила она Володьку.

– С-сам... не надо Г-гераскина... – испугался Богдан и, подтягивая трусы, зашлепал босыми покрасневшими ногами в коридор.

– А ты что расселся? – спросила Люба. – Вылезай!

– Отвернись, ма... – попросил Робка, прикрывая руками причинное место. Он был еще пьян, но сознание уже вернулось.

– Ты гляди! – засмеялась Зинаида. – Пьяный, а стесняется! Значит, не такой пьяный!

– На! – Люба бросила Робке полотенце. Он выбрался из ванны, обернул бедра полотенцем. Его трясло от холода.

– Вы не с Борькой пили? – спросила Люба.

– Н-не-е... М-мы в школе пили... на ч-чердаке, – ответил Робка и тоже зашлепал босыми ногами в коридор.

– Вот паразиты! – ударила себя по бедрам Зинаида. – Люди в школе учатся, а они водку пьют!

Два дня Робка провалялся на диване. В таком же положении пробыл и Богдан, безропотно выслушивавший ругань матери и насмешки отца. К Робке зашел Степан Егорыч, весело спросил, как он себя чувствует, и посоветовал пить побольше кефира. А Богдана навестил Сергей Андреевич и посоветовал пить то же самое.

Под вечер второго дня Робка почувствовал себя лучше и поднялся с дивана, вышел на кухню попить воды. Люба строго сказала сыну, что, если он сегодня и завтра попробует высунуть нос на улицу, она ему этот самый нос оторвет.

На кухне Егор Петрович, Игорь Васильевич, Зинаида, Нина Аркадьевна и Степан Егорыч играли на деньги в лото. Ставки были мизерными, но все относились к игре очень серьезно. Перед каждым лежали карточки, расчерченные на клетки с номерами. Зинаида вытаскивала из полотняного мешка деревянные «бочонки» с цифрами и громко выкрикивала, хотя можно было сообщать цифры и потише, потому что все сидели за столом близко друг от друга.

– Барабанные палочки! – возвещала Зинаида, что означало цифру одиннадцать.

– Есть барабанные палочки, – удовлетворенно хмыкал Егор Петрович.

– Тридцать три – переносицу потри!

– Есть тридцать три... – отзывался Степан Егорыч.

– Пятьдесят пять – повезет вам всем опять! – выкрикивала Зинаида.

Робка послушал игру, ему стало скучно, и он ушел обратно в комнату спать. Заснул он быстро, около часу ночи проснулся от непонятного шума в коридоре. Посмотрел по сторонам и увидел, что Люба и Федор Иваныч тоже не спят, ширма отодвинута и они полураздетые сидят на кровати, напряженно слушают.

– Что там? – спросил Робка и тоже свесил ноги с дивана.

– Тс-c... – Федор Иваныч расширившимися глазами посмотрел на Робку и приложил палец к губам. – За Сергеем Андреевичем пришли.

– Кто пришел? – не понял Робка и встал с дивана.

– Органы пришли... – прошептал Федор Иваныч и, видя, что Робка хочет выглянуть в коридор, добавил: – Сиди, не суйся... Не велели…

– Какие органы? – опять не понял Робка.

– Из МТБ за ним пришли, – сказала Люба. – Обыск делают…

– А чего они у него ищут-то? – не понимал Робка.

– Черта с рогами, – зло сказала Люба. – Арестовывать его пришли. Потому и обыск делают.

Степан Егорыч и Егор Петрович были понятыми, стояли в дверях и молча смотрели, как пожилой человек в очках, в сером поношенном пиджаке, при галстуке, с седоватыми жидкими волосами, гладко зачесанными назад, перебирал в платяном шкафу вещи – рубашки, юбки, майки и трусы, потом перешел к трюмо и стал неторопливо, сосредоточенно рыться там, выбрасывая вещи прямо на пол. Потом он перешел к книжным полкам и стал одну за другой снимать с полок книги, просматривал их, тряс за корешки и тоже бросал на пол. Люся, парализованная страхом, стояла у окна в коротком халатике, с растрепанными волосами. Рядом с ней в пиджаке, одетом прямо на майку, стоял Сергей Андреевич и сосредоточенно смотрел перед собой, на лице его не было ни страха, ни униженности, ни вызова. Просто стоял человек и смотрел в одну точку, ни на что не реагируя.

У дверей, только внутри комнаты, стояли двое солдат в шинелях и с винтовками, а также старший лейтенант, тоже в шинели, с пистолетной кобурой на поясе.

И еще был участковый Гераскин – он сидел на стуле, то и дело покашливал и оглаживал усы, выражение лица у него было напуганным и каким-то виноватым. А виноватым оно было потому, что старший лейтенант сказал ему, когда они вошли в квартиру:

– Ты что же, брат, а? Участковый называется.

Не знал, что у тебя на участке враги народа завелись? Нехорошо. А еще фронтовик, мать твою…

Вот теперь он сидел и больше думал о том, что бу дет с ним, а не с участковым врачом. Со службы погонят как пить дать. А что он без службы? Что умеет делать? На пенсию не проживешь, да и годами он до пенсии не вышел, и стажа службы не хватает. Грузчиком в магазин идти и вохровцем в какую-нибудь заводскую охрану. Туда могут и не взять. Значит, грузчиком остается... чернорабочим на стройку. А здоровье ведь не то, не потянет он чернорабочим – три ранения как-никак. Вот такие непутевые и трусливые мысли проносились в его голове.

Игорь Васильевич тоже не спал, сидел рядом с Ниной Аркадьевной, прислушивался к шумам в коридоре и в соседней комнате, потом вдруг решительно встал с кровати, достал из буфета початую бутылку коньяку, налил в рюмку и решительно выпил, затем сказал:

– Писал свой роман, писал, вот и дописался…

Нина Аркадьевна молча наблюдала за ним, и смутные подозрения рождались в ее мозгу…

А следователь продолжал неторопливо вести обыск, выражаясь служебным языком МГБ. Он стряхнул одну за другой все книжки с полок, и теперь на полу рядом с кучей белья и одежды валялись тома. Потом он так же деловито сломал рамки у фотографий, порвал оборотную сторону. На одной фотографии был изображен Сергей Андреевич и Феликс Иванович. Они стояли у входа в госпиталь рядом с грузовиком, с которого санитары сгружали раненых. И оба улыбались. Это был май сорок третьего – светило солнце, создавая весеннее настроение.

– Кто это? – спросил следователь.

– Начальник госпиталя подполковник медицинской службы Феликс Иванович Свиридов.

– Ясно, – кивнул следователь и отложил фотографию в сторону. – Теперь давайте перейдем в ваш кабинет... – следователь как-то нехорошо улыбнулся. – Где вы свой роман сочиняете…