Текст книги "У каждого своя война"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

– Отлично думаю жить, лучше всех! – ухмыльнулся он. – Вопросы задаете, дядя Степа, ну прямо как следователь.

– Хочешь жить – умей вертеться, – икнул Егор Петрович.

– Вот мы и будем вертеться, правда, Роба? —

Борька обнял брата за плечо, притиснул к себе. – Как сказал великий пролетарский: «Человек создан для счастья, как птица для полета!» Верно, Роба?

– Верно... – кивнул Робка. Он тоже выпивал со всеми и теперь засыпал за столом, клюя носом.

– Вот мы и полетаем... вволю, – вновь оскалился в улыбке Борька. – Всем гадам назло!

– Ох, Борька, гляди опять туда не залети, – вздохнула Люба.

– Ни в коем разе, маманя! Мы теперь ученые!

– Ученых нынче тьма... – вздохнул Степан Егорыч. – Работать некому.

– Ладно тебе, Степан, канючить! Работать некому! – возразил Егор Петрович. – А кто все строит-то? Целину вон начали осваивать – это ж какое громадное дело! Кто все это делает, ты, что ли?

– Он свое дело сделал, – сказал Сергей Андреич. – Ты его не попрекай. Теперь слово вон за ними, – и он кивнул на Борьку и Робку.

– Ха! – хмыкнул Егор Петрович. – Борис уже сказал свое слово! За Робкой очередь, ха!

– Язык у тебя, Егор, как помело... – укоризненно проговорила Зинаида, перестав есть винегрет и отвесив мужу подзатыльник. – Сидит и мелет, сидит и мелет!

– Политических с вами много сидело, Боря? – спросил Сергей Андреич, разливая водку по стаканам.

Мужчины пили из стаканов, женщины – из граненых стеклянных рюмок.

– Навалом…

– А такого не встречал – Феликс Иваныч Свиридов... бывший врач, хирург. Его когда взяли – лет сорок было, может, чуть больше.

– Феликс Иваныч? Свиридов? – Борька наморщил лоб, припоминая. – Нет, не попадался. Сколько ему вмазали-то?

– А бог его знает... – вздохнул Сергей Андреич. – Его на фронте взяли, в медсанбате... Хороший мужик был.

– Так если на фронте, может, в штрафбат загнали? – спросил Степан Егорыч, беря стакан и разглядывая на свет водку.

– Да нет, я узнавал... Сказали, что судили… по пятьдесят восьмой.

– Там таких Свиридовых, Сергей Андреич... – Борька выразительно махнул рукой. – Дохли они там, как мухи... не сосчитать. Да и кто считать будет? Я, что ли? А после войны как поперли – и власовцы, и бандеровцы, и литовцы, и поляки – мать честная! Тьма! И чеченцы, и азербайджанцы, и черкесы, и какие-то карачаевцы, мать их! Полный интернационал, Сергей Андреич!

– Н-да-а, интернационал... – раздумчиво проговорил Сергей Андреич. – Пол-России сидит, друтая половина охраняет…

– Во-во, Сергей Андреич, в самую точку сказанули! – закивал Борька. – Там как на войне – сегодня умри ты, а завтра – я!

– Нет, брат, на войне не так, – нахмурился Сергей Андреич. – Ты там не был, и не надо говорить.

– Ну и как же там, на войне? – с ехидцей спросил Борька.

– Сегодня спасешь ты меня, а завтра – я тебя.

– Х-ха-ха, как красиво! Так красиво – прям понос пробирает! – снова оскалился волчьей улыбкой Борька. – То-то я нагляделся там на этих фронтовиков! Живьем, правда, друг друга не жрали, сперва – на костре поджаривали, ха-ха-х-ха!

– Небось у вашего брата научились, – хмуро и зло ответил Сергей Андреич. – Наверное, любого человека до скотства довести можно... не знаю, тошно мне что-то про это слушать... От таких разговоров удавиться хочется, мать ее... – он выругался и замолчал, тупо уставясь глазами в стол, и было в его голосе столько дикой тоски, неподдельного горя и отчаяния, что все замолчали, даже нагловато державшийся Борька не решился возражать. Сергей Андреич после тяжкой паузы тряхнул головой, поднял стакан: – Ладно, выпьем, что ли? За всех нас, что ли? За воевавших, сидевших, за всех униженных и оскорбленных…

– Молодчик ты, Сергей Андреич! – горячо воскликнул Борька. – Вот за что всегда тебя вспоминал – могешь вовремя сказануть, чтоб за душу схватило! Точно! За всех униженных и оскорбленных! Мать! Бабаня! Глоточек махонький, бабаня! – Борька стоял, нависая над столом, чокался со всеми. – Егор Петрович! Степан Егорыч – ты ж у нас герой! Ей-бо! Я там ни одного с орденами Славы не видал, гадом буду! Я им там всем заправлял – у моего, говорю, соседа два ордена Славы, вы поняли, говорю, шмакодявки?! Два ордена Славы! А у вас в кармане вша на аркане!

– Так и у меня в кармане вша на аркане, – засмеялся Степан Егорыч.

– Не-е, Степан Егорыч, не скажи! Две Славы – это не кот наплакал и не баран начихал! О! Там даже Герои Советского Союза были! Ага! Двоих самолично видел!

– А этих-то за что же? – всплеснула руками Зинаида.

– А за то же самое, теть Зин! Антисоветская пропаганда и агитация – и ваши не пляшут! Червонец в один конец! А после догонят и добавят... – Борька нехорошо рассмеялся, громко чокнулся с кассиршей Полиной и выпил, пожевал пучок зеленого лука, спросил: – Теть Поль, из-за тебя, что ль, Гавроша захомутали?

– Почему это из-за меня? Почему из-за меня? – перепуганно забормотала Полина. – Он кассу грабанул, а я-то здесь при чем?

– А как же его взяли-то? Стукнул кто? – Борька сверлил холодным, пьяным глазом Полину.

– Ты только глянь на него, не успел домой свалиться, а уже все знает! – удивилась Люба. – Уже все где-то вынюхал!

– Вынюхал... – криво усмехнулся Борька. – Гераскина нашего встретил, в рот ему кило печенья! Он и рассказал…

– Рассказал, а ты спрашиваешь... – отозвался Степан Егорыч.

– Кто менту поверит, тот двух дней не проживет! – рассмеялся Борька и вновь обнял за плечо Робку. – Ну ты здоров стал, Роба, прямо – лось! Бычара! Видать, мамка на совесть кормила!

– А то! – заулыбалась Люба, тоже с удовольствием глядя на Робку, будто видела его впервые. – Мать на вас спину гнет, а вы здоровеете!

– Особенно я поздоровел! – помрачнел Борька. – Здоровье прям изо всех дырок прет!

– Ну и не доходяга какой-нибудь! – Люба поднялась, обняла сына. – Наша порода – крохинская! Не сломаешь и не согнешь! – И глаза ее при этом так удивительно засверкали, румянец выступил на щеках, губы сочно покраснели, и такая она предстала вдруг перед всеми красивая, соблазнительная и завораживающая, что все мужики смотрели на нее разинув рот – тоже будто впервые увидели.

– Ты, Люба, не баба, а... чистая ведьма... – покачал головой Егор Петрович, и Зинаида тут же стрельнула в него злыми глазками, процедила язвительно:

– Ты-то уж сидел бы да помалкивал, ведьмак!

И все разом с облегчением захохотали, глядя на смутившегося Егора Петровича, даже пальцами в его сторону тыкали, хлопали по плечу. И Степан Егорыч тоже смеялся, хотя не так безудержно и искренне, глаза у него оставались при этом грустными. Хитрый Борька, несколько раз перехвативший взгляд Степана Егорыча, устремленный на мать, и уже начавший кое о чем догадываться, теперь вроде бы утвердился в своих подозрениях.

– Ну-ка, Роба, выйдем, – шепнул он на ухо брату и первым стал выбираться из-за стола.

В коридоре Борька закурил сам, протянул папиросу Робке, дал прикурить, потом шутливо дернул за нос, взъерошил волосы:

– Здоров стал, здоров... Ну вот и свиделись, братаночек, ты рад?

– А ты думал? – неловко улыбнулся Робка. – Все время про тебя думал... вспоминал…

– Не обижал тебя тут никто? – внимательно спросил Борька.

– А если и обижали, то что, жаловаться, что ли?

– От за это молодчик! Пр-равильно, не по-мужски жаловаться. – Он хлопнул Робку по плечу и спросил простодушным тоном: – Слышь, а у матери со Степаном Егорычем... ничего, а?

Робка опустил голову, сосредоточенно дымил папиросой, молчал.

– Та-ак, все понял. Вопросов больше нет... Видал как... шустрая у нас мамка, шустрая-а-а... Ну а этот…

Федор Иваныч, как он?

– Да я тебе говорил, – пожал плечами Робка. – Ничего... мужик как мужик... работяга…

– Ну а ты? В школу-то ходишь? Или гуляешь по буфету?

– Да так... – опять пожал плечами Робка. – То хожу, то не хожу... Полгода осталось.

– Добей уж десятилетку-то, че ты, Робертино? Всегда пригодится.

Помолчали. Из-за двери слышались возбужденные пьяные голоса, смех, потом заиграл патефон, голос Утесова запел: «Все хорошо, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо!»

– А Федор Иваныч, значит, про мамку и Степана Егорыча ни ухом ни рылом? – вдруг спросил Борька.

– Да вроде не знает. – Робка опять опустил голову и повторил удрученно: – Ничего не знает... Может, догадывается…

– Не думаю... Мужик простодушный, на морде все написано... – И неожиданно Борька сказал, как бы ни с того ни с сего: – Выходит, жить мне тут негде…

– Как это негде? – удивился Робка.

– А где? – улыбнулся Борька. – С тобой на диване в обнимку? Я на нарах вдоволь в обнимку належался.

– Я на полу буду.

– Брось, Роба, не надо лишних жертв и ненужных страданий!

Позже Робка отметил, что брата часто тянуло разговаривать такими вот напыщенно-торжественными, романтическими выражениями. Из глубины коридора до них донеслась смутная мелодия танго. Борька чутко прислушался:

– Там кто живет?

– Да Игорь Васильевич, аккордеонист из ресторана, забыл?

– A-а, точно... – припоминая, усмехнулся Борька. – Жлобяра из ресторана... жена у него ничего была… красивая евреечка... Щас небось постарела?

– Как все... – Робка смотрел на брата.

– Не скажи! Наша мамка любой бабе сто очей наперед даст! Кремень баба! – Он потряс сжатым кулаком. – Я за нее кому хочешь горло перережу, понял? Робка подумал, что за мать никому горло рвать не надо, никто ее обижать не собирается, тем более что она сама кого хочешь обидит.

В это время дверь в комнату Игоря Васильевича открылась, и в коридор вышла совершенно пьяная, в одних трусах и даже без лифчика Нина Аркадьевна. Длинные черные волосы разметались по белым голым плечам.

В центре длинного коридора горела всего одна пятидесятисвечовая лампочка, и она тускло осветила обнаженную женщину, которая, пошатываясь, побрела по коридору, громко шлепая босыми ногами.

– Ого, какие тут у вас фокусы показывают... – Борька даже дымом поперхнулся, выкатил глаза на лоб. – Ну дает, шалава…

Минуту спустя в коридор вылетел полуголый Игорь Васильевич, огляделся, догнал Нину Аркадьевну и, схватив за руку, потащил обратно в комнату:

– Ты рехнулась, да? Соображаешь, что делаешь?! – Дверь с грохотом закрылась, щелкнул замок.

– Весело живете, – улыбнулся Борька.

– Веселье бьет ключом, и все по голове, – согласился Робка.

Они отправились обратно в комнату, где веселье уже затухало. Зинаида подняла со стула погрузневшего Егора Петровича, подхватила под руки и потащила домой, бормоча:

– Нажрался, успел... пошли, пошли... Завтрева на работу не добудишься, о-ох, горе ты мое луковое…

Потом ушла Полина. Федор Иваныч раньше всех завалился спать и уже сладко похрапывал, накрывшись одеялом с головой. За столом сидели мрачно нахохлившийся Степан Егорыч и задумчивый Сергей Андреич. Люба стояла у тумбочки с патефоном и рассматривала старые пластинки, видно, выбирала, что поставить. Фонтан веселья иссяк, и уже завтрашние заботы туманом окутывали все вокруг, хотя ни Сергею Андреевичу, ни Степану Егорычу расходиться не хотелось – тот и другой побаивались одиночества. Люба распахнула окно, и холодный вечерний воздух волнами поплыл в комнату, разгоняя табачный дым, винный угар. Увидев вошедших Робку и Борьку, Люба вновь расцвела улыбкой, жестами поманила их к себе и, когда братья подошли, порывисто обняла их обоих, прижала к себе, ее счастливое лицо оказалось как раз между физиономиями Борьки и Робки, она сказала громко:

– Ну, какие у меня мужики выросли!

– Гвардейцы, – усмехнулся Степан Егорыч.

– Самое большое в жизни богатство, – с философским раздумьем произнес Сергей Андреевич.

– Скоро и ты, Сергей Андреевич, разбогатеешь, – подмигнула ему Люба.

– Ты давай быстрей роман заканчивай, – сказал Степан Егорыч. – А то потом другие заботы навалятся – с грудным дитем-то.

– Да надо бы... – Сергей Андреевич озабоченно поскреб в затылке. – Это же не дрова колоть, Степан Егорыч, сегодня – кубометр, завтра – кубометр, а творчество – это... тут раз на раз не приходится. Сегодня десяток страничек настрочил, а на другой день – маешься, мучаешься – и полстранички едва вымучаешь…

– Значит, плохо мучаешься, – возразил Степан Егорыч и разлил по стаканам остатки водки. – Вон глянь, как Толстой хорошо мучился – сколько толстенных томов намучил! А Пушкин! Или там... Мамин-Сибиряк. А уж про Максима Горького вообще молчу – и когда столько человек насочинять поспел? И помер-то вроде не шибко старым…

– Он не помер – его враги народа отравили, – сказала Люба. – В газетах писали.

– В газетах чего хотят, то и пишут! – махнул рукой Сергей Андреевич. – А дураки верят.

– Это в буржуазных газетах чего хотят, то и пишут, – продолжая обнимать сыновей, весело возражала Люба. – Ау нас…

– То, что партия прикажет! – закончил за нее Сергей Андреевич, и все рассмеялись.

– Ну, по последней, – Степан Егорыч поднял свою «порцию». – Дай вам бог всего, чего хочется…

– Э-эх, Степа-а... – Люба с каким-то особенным выражением смотрела на него, думая, что ни сыновья, ни Сергей Андреевич этого не замечают, – зачем Бога гневишь? Все одно, чего мне хочется, того у меня больше не будет.

– Тогда за то, что было... – Степан Егорыч посмотрел на нее долгим взглядом, держа в руке стакан.

Люба подошла к столу, взяла свою рюмку. Подскочили к столу Робка и Борька, ухватили свои стаканы.

– Лучше выпьем за то, что будет, – сказал Сергей Андреич. – Будущее всегда прекрасней прошлого.

– Чем же это прекрасней? – сощурился Степан Егорыч.

– Неизвестностью, – улыбнулся Сергей Андреевич.

– Не-ет, уважаемые, я выпью за то, что было, – глядя в стакан, нахмурился Борька. – За это самое.

– И чтоб оно больше не повторилось, сыночка! Люба чмокнула его в щеку.

– Тут уж как бог на душу положит... – вздохнул Борька и выпил первым, стряхнул оставшиеся капли на пол, громко выдохнул.

– Все такие верующие стали, куда там! – сказал Степан Егорыч. – За тебя, Любаша! Э-эх, песня ты моя неспетая! – Голос Степана Егорыча предательски задрожал, но он справился с собой, закончив твердо и озорно: – За тебя, да за меня, да за нас с тобою! Приходи ко мне под утро, я слезу умою! – и Степан Егорыч выпил, отер усы.

– Ох, Степа, есть у меня кому слезы обмывать. – И Люба тоже выпила.

– Вот и ладушки, жили мы у бабушки, – процедил Борька, и улыбка на его хищном лице была нехорошей…

Робка смотрел на них, переводя взгляд с Сергея Андреевича на Степана Егорыча, потом – на мать, на Борьку, и его сердце вдруг сжалось от тревожных предчувствий.

Милку зарезали через неделю после того, как возвратился Борька. В первый день он ночевал дома, на полу, рядом с диваном, на котором спал Робка. А утром Борька умылся, позавтракал, съев бутылку кефира и полбатона, и ушел. Прошел день, ночь, еще один день – Борьки след простыл. Люба внешне держалась спокойно, хотя Робка чувствовал, как она вся напряжена и встревожена. Федор Иваныч сказал вечером:

– Куда это наш герой подевался? По малинам небось пошел! – Он мелко рассмеялся, но тут Люба так чашкой об стол грохнула, что раскололось блюдце, проговорила с глухой яростью:

– Если ты... еще раз... нету его для тебя, понял – нет? Помалкивай в тряпочку, не то…

– Не то что будет? – собрав остатки мужества, тихо спросил Федор Иваныч.

– Выгоню к чертовой матери! – Люба встала и вышла из комнаты.

– Конечно... я тут как был никто, так и остался... – горестно вздохнул Федор Иваныч, глаза его сделались несчастными, и такая тоскливая одинокость была в них, что Робка даже пожалел отчима – ну чем он виноват, что не люб и не мил? Сама же его привела в дом, можно сказать, приютила бездомного одинокого человека, а теперь гонишь его, как собаку злой хозяин, разве это по-человечески? Робка смотрел на Федора Иваныча и увидел, как две мутные слезинки медленно поползли по щекам отчима. И бабка, сидевшая за столом, тоже увидела, пожевала проваленным ртом, вдруг сказала сочувствующе:

– Не держи на нее зла, Федор Иваныч... переживает она за Борьку, вот и бросается на всех, как кошка.

– Нет, ну что она, в самом деле? – не выдержал Федор Иваныч, голос его дрожал. – Чем я перед ней провинился? Ведь слова доброго от нее никогда не слышал. И шпыняет меня, шпыняет, будто я собака приблудная... А я не собака, я – человек... – Он достал заношенный носовой платок, стал сморкаться, вытирать слезы. – Ладно бы пил вон, как Егор или Степан, дебоширил бы... А я ведь зарплату всю до копеечки – в дом, все ей, все ей... Ну не любишь, я понимаю, сердцу не прикажешь, но я-то чем же виноват? Я же по бабам не бегаю, я тебя люблю до смерти, а ты меня шпыняешь…

Разве ж это по-людски?

– Ладно, Федор Иваныч... не переживай... – снова зашамкала проваленным ртом бабка. – Перемелется... жить вам да жить…

– Бог ее накажет, вот помянете мое слово, – всхлипывая, проговорил Федор Иваныч и вдруг тоже встал и вышел. Было слышно, как он за дверью сдернул с вешалки свое старенькое пальто и затопал по коридору.

– Вот ведь какой раскардаш пошел – ну ровно дети малые ссорются-ругаются, ровно жених да невеста.

Не жизнь, а баловство…

А на кухне плакала Люба, стоя у окна и тихо всхлипывая.

Борька зашел к матери Гавроша Катерине Ивановне. Женщина сидела одна, пьяная, и встретила Борьку враждебно. На вопрос Борьки, навещает ли ее кто-нибудь, она зло усмехнулась:

– Все, как крысы по норам, разбежались... ни одна тварь не появляется. А мне даже передачу не на что ему отнести…

– Он где, в Бутырках, в Таганке? – спросил Борька.

– В Бутырках…

– Говорят, его мой Робка заложил, правда? – Борька выгрузил из большой кошелки хлеб, консервы, две палки копченой колбасы, кусок сыра, три бутылки водки, потом присел за стол напротив Катерины Ивановны, достал из внутреннего кармана пиджака финку – самодельная, наборная рукоятка из цветной пластмассы, тонкое, узкое, как жало, лезвие – и принялся нарезать кружочками колбасу, потом вскрыл сайру в томатном соусе, откупорил бутылку, плеснул в стаканы себе и Катерине Ивановне. Женщина тут же выпила, закурила, глаза заблестели, румянец выступил на щеках.

– Да нет, врут, какой Робка? Робка – хороший малый... Милка-сучка его продала. Ходил он с ней... влюблен вроде был... Потом она с твоим Робкой спуталась… захомутала малолетку. – Катерина Ивановна усмехнулась презрительно. – Вот она его и заложила. В этот магазин они тогда вместе ходили…

– Понятно... – протянул Борька, жуя мундштук папиросы. – Ладно, теть Кать, не дергайся, разберемся... А Гавроша не жди – срок он, считай, схлопотал…

Ничего, там не пропадет... поможем, чем можем.

Губы у Катерины Ивановны мелко задрожали, в уголках глаз набухли слезы, она пробормотала:

– Одна осталась... куда мне теперь, в могилу?

– Держись, теть Кать, в могилу всегда успеешь…

Может, под амнистию попадет – все ж первая судимость…

– Попадет... Ты-то вот не шибко попал – сколько их было-то, амнистий этих…

– А я попал... – улыбнулся Борька. – Я ж еще в прошлом году под ноябрьские освободился.

– А домой через год пришел? Хорош сынок, ничего не скажешь…

– Не мог я домой без порток прийти, разутым и голодным... – нахмурился Борька. – Вот и пришлось годок по свету помотыляться... Фанеру заколачивал…

– Небось опять на десять лет намолотил или поболе?

– Это нехай прокурор с судьей считают! – ухмыльнулся Борька. – Ладно, теть Кать, поползу я... дела еще есть... корешей проведать надо.

Борька надел белый шелковый шарф, пальто, снова ухмыльнулся, посмотрев на Катерину Ивановну:

– Ну что... как?

– Прямо – жентльмен…

– Не горюй, теть Кать, навещать буду! – Он лихо отбил хромовыми сапогами чечетку и шагнул к двери.

На пороге обернулся: – Да, теть Кать... эта Милка где живет?

– На Ордынке... дом шесть вроде... Она в столовке на Пятницкой работает…

– Ага, понял, вопросов больше нет.

До Катерины Ивановны только сейчас дошел смысл вопросов, она с тревогой взглянула на Борьку:

– Тебе зачем, Боря? Ты чего задумал? Ты смотри, черт проклятый, ты гляди – не думай…

– Ты про что, теть Кать? – безмятежно улыбнулся Борька. – Ты про погоду, что ли? – Он опять отбарабанил чечетку и пропел:

 
А на дворе хорошая погода,
В окошко светит месяц молодой,
А мне сидеть еще четыре года —
Душа болит и просится домой.
 

– Борька-а! – Катерина Ивановна вскочила, опрокинув стул, рванулась к двери, успела схватить Борьку за рукав пальто, втащила обратно в комнату, захлопнула дверь, зашипела ему в лицо, брызгая слюной: – Ополоумел, да? Грех на душу – потом не отмоешься, малахольный! Вышку схлопочешь – что мать делать будет?

– Да про что ты толкуешь, теть Кать? – так же безмятежно и добродушно улыбался Борька, только глаза у него были ледяными. – Какой грех? Я тебе про погоду толкую... плохая погода – дождик пошел. Я завтра зайду – передачу для Гавроша принесу. Не горюй, теть Кать, прорвемся…

И он исчез, словно растворился, словно его и вовсе не было.

– Зверюга-а... – выдохнула Катерина Ивановна, привалившись спиной к стене и остановившимся взглядом глядя в пространство. – Все зверюги-и…

На улице действительно шел холодный осенний дождь. Подняв воротник пальто и натянув кепку на самые брови, Борька зашагал по пустынному переулку. Он шел и думал о том, что Гаврош сейчас сидит в следственной одиночке, с деревянными нарами, с зарешеченным окошком, накрытым снаружи козырьком, чтобы человек в камере не мог видеть солнца. Так же сидел в одиночке и он. Тогда он был пацан неопытный, трясся от ужаса при виде вертухая или надзирателя, замирал и начинал заикаться, когда следователь орал на него и бил кулачищем по физиономии. У Борьки заныли скулы, когда он об этом вспомнил. Ладно, суки, все в прошлом.

Теперь-то вы так просто Борьку Крохина не возьмете…

Он дошел до столовки на Пятницкой, потоптался у входа, потом поймал пацана шпанистого вида, велел ему зайти и спросить на раздаче, работает ли сегодня Милка. Пацан сходил, скоро вернулся и сообщил, что работает, но он ее не видел, потому что Милка была на кухне.

– Молоток! – одобрил Борька и сунул пацану в ладонь трешник.

Он направился дальше по улице – как раз напротив столовой был маленький скверик, Борька расположился там на мокрой лавочке, закурил и стал ждать, чувствуя, как медленно намокают под дождем спина и плечи. Потом он поднялся и дошел до пивной, находившейся в ста метрах. Там было не протолкнуться, но Борька пролез без очереди, огрызнувшись пару раз, когда его пытались остановить, затем взял две кружки и, пристроившись за столиком в углу, где уже было трое людей, стал медленно пить пиво. Закурил. Лениво оглядывал забитый людьми зальчик – люди толклись, разговаривали, курили, разделывали воблу и другую вяленую рыбу, доливали в кружки с пивом водку. Было жарко. Борька сдвинул кепку на затылок, допил одну кружку, принялся за другую. Соседи по столику’ спорили о футболе – старая история, кто лучше: «Спартак», «Динамо» или ЦСКА.

Спорили на повышенных тонах, матерились безбожно, оскорбляя друг друга самыми распоследними словами, и никто при этом не обижался, в перерывах между руганью смеялись, подливали водку и пиво, ребята были все молодые, безусые. Борька посмотрел на них пристально, вдруг сказал:

– Зачем матюкаетесь, шнурки?

Ребята замолчали, удивленно глядя на Борьку, потом один спросил:

– А тебе что? Не нравится – уши заткни.

– Нехорошо матюкаться, некультурно, – зловеще улыбнулся Борька, обнажив золотой зуб. – Еще раз услышу – заткну хайла всем. Доступно объяснил? Ребята молчали – каким-то звериным чутьем они уловили опасность, исходящую от этого взрослого парня, почти мужика, да еще – «кепарь», белый шарфик, черное бобриковое пальто – так одевались блатные и приблатненные, а с ними связываться не рекомендовалось. Ребята молчали. Борька допил вторую кружку, усмехнулся, подмигнул одному из троих ребят, сказал на прощание:

– До свидания, кореша, жизнь глупа и хороша…

Каково же было удивление Борьки, когда, подойдя обратно к столовой, он увидел у входа мокнущего под дождем Робку.

– От черт... – досадливо сплюнул Борька. – Не было печали... – Он остановился на углу скверика, за фонарем, и смотрел на противоположную сторону, на вход в столовую, раздумывая, как быть дальше. Посмотрел на часы – без семи девять, сейчас столовая должна закрыться. Уходили последние посетители, вывалилась подвыпившая компания парней и девушек.

У одного была гитара. Компания двинулась, галдя, по проезжей части, и редкие машины испуганно объезжали ее. Гитарист терзал струны, и все хором пели, но слов было не разобрать. И вот наконец вышла Милка. Борька понял это по тому, как дернулся Робка, окликнул ее. Она обернулась, что-то ответила и быстро пошла вперед, наклонив от дождя голову. Робка понуро поплелся следом, не пытаясь ее догнать, но и не отставая слишком далеко. Плелся, как собачонка, которую наказал хозяин.

– Урод... – пробормотал презрительно Борька и сплюнул. – Дешевка…

И он двинулся за ними, держась на почтительном расстоянии. Он видел, как раза два Робка пытался остановить Милку, догонял ее, хватал за руку, что-то говорил, то ли прощения просил, то ли убеждал в чем-то.

Милка вырывала руку, резко отвечала, прогоняла его, если судить по жестам. Борьке приходилось прижиматься к стенам домов или прятаться за стволами старых тополей с голыми мокрыми ветвями.

Когда Борька понял, что скоро они придут к дому Милки, он быстро перебежал улицу и пошел проходными дворами мимо сараев, помоек с раскрытыми мусорными ящиками, через пустые дворы и закоулки. Он вышел к Милкиному дому. Кепка настолько намокла, что с козырька тонкой струйкой стекала вода. В свете фонаря снопом неслись к земле сверкающие дождинки.

Борька едва успел спрятаться за углом, как в глубине улочки показалась Милка и следом за ней – Робка. Девушка дошла до подъезда, обернулась, сказала громко:

– Сказала же, не ходи за мной как хвост. Кончено все, Робка, что ж ты такой непонятливый…

– Подожди, Мила... – начал было Робка, но она перебила:

– Не ходи, умоляю тебя! Ну хочешь, прям здесь на колени встану? Ну как мне еще тебя просить, а? Все, Робка, все! Прощай! – и она убежала в подъезд, стуча каблучками. Борька посмотрел на часы, затем осторожно выглянул – Робка все еще топтался у подъезда. Борька некоторое время наблюдал за братом, потом поправил кепку и зашагал в другую сторону.

Он приехал в Марьину Рощу запоздно. Долго ходил между черных длинных бараков с желтыми окнами. Сыпал и шуршал дождь. Наконец Борька нашел нужное строение, поднялся по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж – входная дверь была открыта, Борька протопал по дощатому гулкому коридору, считая комнаты, и в четвертую по счету постучал, потом вошел. Пред ним предстало большое, больше тридцати метров, помещение, в углу которого одиноко стояла раскладушка, и на ней кто-то спал, накрывшись с головой тонким серым одеялом, спал, видно, в одежде, потому что из-под одеяла торчали ноги в туфлях. Еще стояли в комнате высокий стол на тонких ножках и рассохшийся, с оторванными дверцами буфет. И была видна дверь в другую комнату. Борька осторожно прошел к ней, заглянул внутрь. Там у окна тоже стоял стол, и за столом, спиной к Борьке, сидели две полураздетые девицы с распущенными волосами.

Одна кутала голые плечи в пуховую серую шаль, курила и стряхивала пепел в пустую консервную банку.

Девицы о чем-то вполголоса разговаривали и не слышали, как Борька вошел. На столе стояла початая бутылка водки, нехитрая скудная закуска. В глубине комнаты виднелась неубранная кровать с высокими спинками из никелированных прутьев и круглых шишечек.

– Настасья Тимофеевна кто будет, извиняюсь? – спросил Борька.

Девицы разом вздрогнули, обернулись. Черноволосая, с пуховой серой шалью на плечах сказала:

– О, кого-то нелегкая принесла... Чего надо?

– Извиняюсь, меня Борей зовут, – улыбнулся Борька, снимая кепку. На пол уже достаточно накапало воды. – Где бы раздеться, а? А то вымок, как кутенок.

– Сперва скажи, чего тебе надо. Потом и раздеваться будешь, – ответила черноволосая.

– А он – сразу к делу, – хихикнула вторая, белобрысая и худая, с намазанными губной помадой губами. – Где, говорит, у вас тут раздеться? Вон там раздеться. А вон там ложиться... – Девица показала рукой на вешалку, потом – на кровать, снова хихикнула. Видно, была веселого, беззаботного нрава.

– Я днями из Вологды приехал. Привет привез от папаши вашего Тимофея Григорьича. И письмецо. Вот, пожалуйста... Кто из вас Настасья Тимофеевна будет-то? Ты? Или ты? – Борька совершенно незаметно и естественно съехал на «ты».

– Я, я! Давай сюда. – Черноволосая Настасья Тимофеевна почти вырвала из руки Борьки четвертушку бумаги, развернула, быстро прочла, посмотрела на Борьку уже совсем другими глазами: – А вы... вы…

– Лучше «ты»... – приятно улыбнулся Борька.

– А ты... Ну располагайся! – Настя вскочила, сбросив пуховую шаль, и осталась в юбке и лифчике, взяла у Борьки мокрое пальто, которое он успел снять, кепку, белый шарф и понесла в первую, большую, комнату. Скоро вернулась, спросила: – Есть хочешь?

– Можно мало-мало... – вновь приятно улыбнулся Борька, а вторая девица спросила весело и игриво:

– А выпить?

– Само собой, дамочка-гражданочка, это дело мы всегда уважаем! – подмигнул ей Борька и глазами указал на кровать. – И это дело тоже…

– Меня зовут Тамара, – сказала девица. – Шустрый у тебя гость, Настя, не успели познакомиться, а он уже на это дело намекает! – она захихикала.

– Это ты намекаешь, – ответила Настя и ушла опять в большую комнату. Было слышно, как стукнула дверь. Борька отметил про себя, что фигурка у нее стройная, ладная. Такие Борьке нравились. Впрочем, в его жизни так мало было женщин, связи все шальные, случайные, быстро сошлись и так же быстро разбежались, и женщины были все старше Борьки, потертые жизнью, битые и обманутые много раз. Они брали Борьку жадно, требовательно, а насытившись, тут же забывали. И он никогда не злился, не ревновал, не тосковал по ним, потому что и сам сходился с ними, в общем-то, только из-за этого самого... И забывал он быстро.

Запомнилась, правда, одна врачиха на пересылке.

Но Борька ее побаивался – с такой яростью она в него влюбилась, даже предлагала остаться при больнице, истопником могла оформить, просто рабочим или даже санитаром. Муж у нее был каким-то начальником в ГУЛАГе Владимирской области, и врачиха могла сделать все, что обещала, запросто. Но Борька предпочел уйти дальше по этапу. Но запомнилась... Властная, командовать любила или привыкла, черт разберет, сильная, сероглазая, не пила и не курила и в свои тридцать пять выглядела лет на десять моложе…

Настя скоро вернулась, принесла на тарелке нарезанную кружками колбасу, соленый огурец, несколько ломтиков батона.

– Больше ничего нет. – Она поставила тарелку перед Борькой, подвинула стул.

– Благодарствуем... – Борька сел, стал нахально разглядывать Настю, и она даже неловко себя почувствовала под этим пронизывающим, раздевающим взглядом.