Текст книги "У каждого своя война"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

– Кончай, Любаш, ребят моих накручивать, – усмехаясь, бригадир подошел к решетке, с удовольствием окинул взглядом ладную фигуру Любы в белом халатике до колен, стройные ноги, белую косынку на светлых кудрях.

– А они у тебя что, ишаки рабочие? – усмехнулась Люба.

– Да они после этих частушек загудят на неделю – я их с милицией не найду!

– Э-эх, бригадир! – подмигнула Люба и запела, уходя в цех:

 
Из колодца вода льется, в желобочке точится!
Как бы плохо ни жилося, а целоваться хочется!
 

...В обеденный перерыв она не пошла в столовую, а вышла с завода, побрела к берегу большого пруда, по которому медленно плавали утки и два горделивого, неприступного вида лебедя. Заводское начальство завело лебедей недавно и страшно гордилось, даже в «Вечерке» была заметка о том, как руководство сахарного завода заботится о культуре и отдыхе рабочих, в основном женщин. А утки появились сами собой и даже зимой не улетали. Люба села на лавочку у самой воды, достала из кармана халата завернутые в бумагу бутерброды с колбасой, стала есть, отламывая кусочки хлеба и бросая их в воду. Утки сообразили мигом и подплыли близко, хватали кусочки чуть ли не на лету, а гордые лебеди плавали полукругами на расстоянии, приглядываясь и выжидая. Люба бросила кусочек хлеба подальше, прямо к лебедю. Тот отплыл в сторону, пригляделся к хлебу, плавающему на воде, затем вернулся и медленно взял клювом кусочек, взял с таким видом, будто сделал Любе одолжение. Люба усмехнулась, отломила еще кусочек и снова бросила... С тихим страхом Люба чувствовала, что стала другой. Неужели так бывает? Вчера был один человек – уставший, отупевший от свинцовых будней, от бесконечности забот и тягот, а сегодня – совсем другой, словно заново родился, словно слетели с плеч годы тяжкой жизни, и человек вновь ощущает крепость молодых мускулов, вновь трепещет душа в восторженном ожидании завтрашнего дня, вновь хочется встретить восход солнца, хочется петь и творить разные озорные глупости. Шел и шел человек по бесконечному темному, сырому и холодному тоннелю, шел, не видя впереди света, и уже смирился с тем, что никогда его не увидит, так и будет брести среди грязных, сырых стен до последнего своего дня, и вот случилось невероятное – вдали бездонной тьмы блеснули лучи солнца, его длинные живительные лучи коснулись человека, его лица, тела, души, влив в него молодые силы, веселящую уверенность, что вот сейчас, еще немного – и переломится это серое однообразие, начнется что-то новое, не испытанное прежде – солнце светит так ярко и бесшабашно, солнце обещает, солнце подает надежду! А вдруг опять – обман? Вдруг улыбающаяся, прекрасная надежда обернется ухмыляющейся издевательской рожей, как не раз уже бывало. Но нет, человек уж так устроен, забывает напрочь прежние обманы судьбы, отметает их в самые дальние уголки памяти. Зачем помнить всякую дрянь и гадость? Так ведь душа не выдержит, разорвется. Даже из самых тяжких, самых беспросветных, угрюмых времен выбирает память драгоценные крупицы хорошего, радостного, когда надежда не обманула и сбылось то, о чем мечталось... И вот сейчас Люба была уверена, что надежда не обманет, судьба не подведет, уж так ярко и неожиданно она вспыхнула, испепеляя ее своим сиянием. Пусть лучше она сожжет ее до конца, до маленькой кучки пепла! Люба не боялась, что узнают соседи, – они уже узнали и присочинили то, чего не было, а теперь, когда «это» случилось, теперь даже не будет обидно, если станут сочинять. От озлобленной зависти это все делается, от душевной нищеты, от желания втоптать ближнего в грязь, чтобы он казался хуже тебя, грязнее, подлее, а ты на его запятнанном фоне воссияешь во всем блеске! «Да нет, миленькие, не воссияете, – подумала с усмешкой Люба, меня пачкать будете и сами замажетесь еще больше, – мне завидовать будете и сами обеднеете душой больше прежнего». А уж куда больше? Люба понимала, что души людей изнылись от одиночества, от скудной жизни, от бесконечных разочарований и обманов, Люба сама так жила и, наверное, будет жить так и дальше. А кто живет по-другому? Кому нынче лучше или совсем хорошо? Покажите таких или хоть одного такого! Наверное, только тем, кто встречает на своем тернистом пути настоящую преданную любовь-надежду. Это их, немногих, пригрел своим всевидящим, всемогущим взглядом Господь, их выделил из сонма многих, их осветил своим сиянием, и если они, эти избранные, воспринимают его благость за муки, то это их вина, а не Господа…

Люба так крепко задумалась, что не видела, как гордый лебедь подплыл к самому берегу и разглядывает ее, выгнув тонкую шею. Шипит тихо, раскрывая клюв.

– Ох, миленький, ты есть просишь? – встрепенулась Люба. – Ну извини, извини меня, дуру такую, гляжу и не вижу ничего перед собой... – Она стала торопливо отламывать кусочки хлеба и бросать лебедю.

Важная птица, потеряв всю свою осанистость, пыталась ловить кусочки на лету. И тут же подплыл второй лебедь.

Люба стала бросать и ему. Вдруг ей вспомнились слова бабки: «Вон лебеди, Любка, по двести лет живут, а один разок только женятся. И ежли погибнет у лебедя его лебедушка, то он так и мается один до скончанья свово лебединого веку, а ежли лебедь помрет иль убьют его, то лебедушка во вдовах живет иной раз и больше сотни годов, так-то, Любка, заруби на носу». – Неужто вы по двести лет живете и только один раз женитесь? – шепотом спросила Люба, глядя на двух.птиц, медленно плавающих перед ней. – Выходит, вы намного-намного лучше людей... Ох, господи, да кто нас не лучше? – Она кинула в воду последний кусочек, отряхнула халат, встала и пошла к проходной, быстро мелькая стройными белыми ногами…

Так уж случилось, что после первой встречи Робки и Вениамина Павловича, после их вечернего чаепития между ними завязалась прочная дружба. Робка проглотил «Мартина Идена» за два дня и был потрясен так сильно, что ходил совершенно очумевший, не ел, не пил, и остановившиеся глаза его выражали такое смятение, что приятели, соседи, мать и даже Федор Иваныч спрашивали участливо: не заболел ли он? Что случилось? Какое такое трагическое и непоправимое несчастье? Робка отнекивался, отмыкивался, ни с кем не хотел разговаривать. Только Богдану, который решил, что Робка опять впал в тоску из-за Милки, Робка ответил, что у него такое настроение, он даже сам не понимает какое из-за того, что прочитал книгу.

– Книгу? – изумился Богдан, совершенно убежденно не веря, что книга может вообще как-то подейст вовать на человека, а чтобы вот так сделать из нормального малого чокнутого, в такое пусть дураки верят.

И Богдан спросил опять: – Какую книгу?

– Вот... – Робка показал ему «Мартина Идена».

Богдан взял, полистал – картинок не было, спросил:

– Про что?

– Про нас с тобой... про жизнь…

– Как это про нас с тобой? Откуда этот... – Богдан посмотрел фамилию писателя... – Джек Лондон знает? Англичанин какой-то, ха!

– Он американец.

– А почему фамилия Лондон? Лондон – это столица Англии, дурик!

– Отвязни, Богдан, а? – Робка очнулся от состояния транса, он посмотрел на приятеля: – Ты лучше «Куклу госпожи Барк» читай. – И он отобрал у него книжку.

– Че ты окрысился? – обиделся Богдан. – Спросить у него нельзя. Про нас с тобой, – повторил он слова Робки. – Не может этот англичанин... Ну, пусть американец – мне лично плевать, хоть турок пусть будет, не может он про нас с тобой написать.

– Почему?

– Потому что он про нас с тобой ничего не знает! – резонно возражал Богдан. – Он что, жил с нами, ну? Он же в капиталистической стране жил, в натуре! Откуда он про нашу социалистическую жизнь может знать? Ты даешь, Роба, обхохочешься!

– Ты ее читал? – спросил Робка пЬсле паузы.

– Не читал и не буду! Если он про меня написал, зачем читать? Я про себя и сам все знаю.

– Дубарь ты, Вовка... – с сожалением вздохнул Робка. – Я прочитал, и мне такое открылось... про себя... про других людей, про жизнь…

– Ой, ой, держите меня! – презрительно хмыкнул Богдан. – Помнишь, училка по литературе верещала. – Дальше он заговорил, подражая слащавому голосу учительницы: – «Мальчики! Девочки! Когда вы прочитаете «Евгения Онегина», вам откроется такое... вы узнаете все о жизни, о себе... Это такое наслаждение, мальчики, это непередаваемо!» – Богдан сплюнул презрительно. – Ну, прочитал! Никакого наслаждения! Мутота! А чего про жизнь узнал? Да ничего! Там жизнь дворянская, а у нас? – Богдан опять сплюнул. – Может, конечно, профессорам там всяким это читать интересно, может, он и великий там поэт, не спорю, памятники зря ставить не будут. Но лично мне это – не в дугу!

Они сидели на «Стрелке», на горячих от солнца ступеньках пристани и смотрели на Крымский мост, курили полуголые, на них были мокрые трусы – только искупались.

– А этого велели прочитать, Чернышевского... Ты прочел?

Робка отрицательно мотнул головой.

– А я взял сдуру в библиотеке. Усохнуть можно, в натуре! Я пока двадцать страниц одолел, так заснул два раза, железно говорю. – Богдан засмеялся.

Мимо них прошли несколько парней в спортивных формах. На плечах они несли две сверкающие лакированными боками байдарки и весла. Парни весело переговаривались о чем-то, смеялись. Богдан и Робка молча наблюдали, как они спустили байдарки на воду, уселись в них по двое, долго вставляли в уключины весла. Потом оттолкнулись от бетонной ступеньки и поплыли. Ритмично взлетали весла, опускались почти без всплесков в воду, следовал рывок, и весла взлетали снова, роняя алмазные капли воды. Байдарки быстро удалялись к Крымскому мосту. Ребята смотрели им вслед. Богдан сказал с завистью:

– Спортсмены... Говорят, можно в секцию записаться.– Где?

– Да здесь, на «Стрелке». Туда малолеток не принимают, а нас возьмут запросто.

– Ну и давно пошел бы... – пожал плечами Робка.

– Аты?

– Не тянет... Костику скажи, он тебе составит компанию. – Робка поднялся, стянул с себя черные сатиновые трусы до колен, стал отжимать их. Богдан покосился, спросил:

– Куда собрался?

– По делу надо. Книжку отнести.

– А я?

– Ну пошли вместе. Не знаю, может, неудобно…

– А к кому?

– К историку Вениамину Павловичу.

– Фью-ить! – присвистнул удивленно Богдан. – Ты чего, к нему домой... вот так запросто ходишь?

– Не запросто, но... хожу. Книжки у него беру читать. – Робка натянул влажные трусы, брюки, носки, обулся, взглянул на Богдана: – Пошли, деятель! Богдан уже заканчивал одеваться, как наверху, из-за строения, где хранились байдарки, каноэ, другие лодки и разный спортивный инвентарь, показалась веселая компания. Впереди шел Гаврош и напевал, играя на гитаре, висевшей на ремне через плечо. За ним шли Валька Черт, Ишимбай, Карамор. Ишимбай нес объемистую тяжелую сумку.

 
Я женщин не бил до семнадцати лет.
В семнадцать ударил впервые... —
 

распевал Гаврош и, увидев друзей, расплылся в улыбке:

– О, мушкетеры! Гляди, Ишимбай, культурный образ жизни ведут. Как дела, Робертино?

– Дела в прокуратуре, – хмуро ответил Робка. – А у нас делишки.

– Как? Как ты сказал? Ну, приблатненный малый! – Гаврош захохотал. – Дела, говорит, в прокуратуре, ха-ха-ха! Кто сказал?

– Да тут один пробегал, обронил. А я поднял, – прищурившись, Робка взглянул на Гавроша.

– Да? – Гаврош был озадачен нахальным поведением Робки, с чего бы это? В глубине души он даже побаивался Робку, потому что, во-первых, не понимал его до конца, а стало быть, мог ждать от него любой неожиданности (вот взял он и пришел к нему домой, не испугался), а во-вторых, должен был вернуться из заключения Борька, и, если Робка ему нажалуется, Гаврошу несдобровать. Борька был давно «в законе», а это обстоятельство для приблатненной шпаны – непререкаемый авторитет, да и не только для шпаны.

– Ждешь у моря погоды? – подмигнув, спросил Ишимбай. На ступеньках он расстелил пару газет, стал вынимать из сумки бутылки, колбасу, огурцы, пучки редиски. Отец Ишимбая, полный, мощный, бритоголовый татарин, работал мясником в гастрономе на Якиманке и подворовывал на работе все, что мог, поэтому у Ишимбая всегда водились деньжата, всегда он притаскивал к Гаврошу домой то кусище хорошего мяса, то овощей или сахару, то мороженой рыбы.

– Тебе-то что? – глянул на него Робка. Он тоже их боялся, но старательно подавлял в душе страх – да будь что будет, не убьют же, в конце концов, их за это Борька (когда вернется) всех на нож поставит.

– А ботинки тебе не жмут? – спросил Валя Черт и почему-то заржал.

– Какие ботинки? – не понял Робка.

– В которых ты по переулку ходишь, – сказал Гаврош. – Один такой гулял-гулял и из ботинок выскочил. В носках домой прибежал. – Гаврош коротко рассмеялся. – А ты вообще-то в носках?

– В носках... – несколько растерялся Робка.

– Это хорошо, – опять влез Валька Черт. – А то простудиться можно. Понял – нет?

– Ты меня на «понял» не бери, понял? – набычился Робка.

– Ты смотри, Гаврош, с ним культурно беседуют, а он зубы скалит. – На худом, заостренном лице Черта заходили желваки. Валька был самым опасным из всей шпаны. Недаром прозвище – Черт. Внешне веселый, покладистый и даже трусоватый, он вдруг приходил в тихую звериную ярость, и тогда ему было море по колено – мог запросто пырнуть ножом, ударить кирпичом по голове, железным прутом, да чем угодно, и остановить его уже никто не мог. Эти приступы бешенства так же внезапно прекращались, и когда на него снова накатит, никто не мог предположить.

– Без ботинок можешь остаться и без носков, – процедил Валька Черт, и рука его потянулась к внутреннему карману куртки – там на пришитой «бретельке» всегда висела финка.

– Кончай, Черт! – позвал Ишимбай. – Водка киснет.

Он действительно разложил на импровизированном столе колбасу, огурцы и редиску, откупорил бутылку.

– Пошли... а то хуже будет, – шепнул Богдан, дернув Робку за рукав.

– Твое счастье, падла... – процедил Валька и подсел к приятелям. Они выпили по очереди из одного стакана, стали с хрустом жевать огурцы и редиску.

Робка и Богдан медленно пошли прочь, когда Гаврош окликнул:

– Роба! Может, выпьешь? Знаешь, как говорят: налей врагу, и он станет твоим другом! Давай, подваливай! Робка вдруг повернулся и пошел обратно.

– Ты че, пить с ними будешь? – испуганно зашептал Богдан.

Робка не ответил. Подошел, сел рядом с Гаврошем на ступеньку. Светило солнце, и плескалась спокойная вода, вдали плыли байдарки – спортсмены равномерно взмахивали длинными веслами, и виден был красавец Крымский мост. Цепи, поддерживающие его, тоже отливали на солнце. Гладь воды утекала под мост, становясь непроницаемо черной. Из-под моста показался речной трамвайчик.

– Богдан, а ты чего? – позвал Ишимбай. – Дают – бери, а бьют – беги!

Богдан нехотя подошел, но садиться не стал. Робке протянули стакан, наполовину полный. Робка глубоко вздохнул и выпил. Гаврош сунул ему под нос огурец.

Ишимбай в это время вынул засаленную колоду карт:

– Ну что, попытаем удачки? На тебя скинуть, Робертино?

– Давай карточку, – сказал Гаврош. – У тебя ахча есть, Роба?

– Есть немного, – чуть захмелев, ответил Робка.

– Дай ему тоже карточку, – сказал Гаврош.

Играли в «буру» или «тридцать одно». Робке сначала везло, как и полагается, хотя в этих дворовых играх – «петух», «бура», «тридцать одно» – он был не новичок, но скоро стал проигрывать. У него была тридцатка, накопленная по рублю, и он скоро ее проиграл.

– Давай в долг, Робертино, – улыбнулся Валька Черт, тасуя колоду.

И тут Робка случайно увидел, как Черт ловко сунул две карты за рукав закатанной до локтей рубахи. И Робка прохрипел:

– Вынь карты из рукава.

– Чево-о? Ты чего мелешь, пидор македонский! – окрысился Валька Черт.

– Вынь карты из рукава, – повторил Робка, а Богдан вновь потянул его за куртку:

– Кончай, Роба…

– Ай, Валя! Ай, нехорошо мухлевать со своими! – засмеялся Ишимбай, хотя прекрасно понимал, что Валька мухлевал, и мухлевал он против Робки.

– Да пошел он, сучара! Я ему пасть порву! – Валька Черт швырнул колоду в лицо Робке – колода ударилась об нос, рассыпалась Робке на колени. – Пусть ответит! Я ему, падле, ребра пересчитаю – сто лет на аптеку работать будет.

Робка молча кинулся на Вальку Черта. Еще час назад страх обдавал сердце холодом, когда он видел эту компанию, страх мурашками пробегал по спине, а сейчас словно волна хмеля ударила в голову и стало бесшабашно все равно – да пусть хоть убьют! Сволота! Нашли фраера с мясокомбината! Они сцепились и покатились по ступенькам к самой воде, молотя друг друга кулаками. Валька Черт вскочил первым. Пиджак с финкой остался лежать у газеты с закуской и бутылкой, Валька кинулся к пиджаку, но Робка преградил дорогу, сжав кулаки, проговорил решительно:

– Финку оставь – хуже будет. Стыкаемся.

– О, люблю справедливость! – весело сказал Гаврош. – До первой кровянки!

– Ногами не бить! – успел вставить Богдан.

– Все по правилам! Я – судья! – Гаврош встал, разведя противников в стороны.

– Я его, паскуду, угроблю! – сипел Валя Черт. – Фраер дешевый!

– Урка с мыльного завода, – отвечал Робка, – попробуй!

– Бокс! – скомандовал Гаврош, его глаза излучали веселье – все происходящее ему нравилось.

Ах драки, драки! Был ли в ту пору хоть один парень в Замоскворечье, да и вообще в Москве, который бы не стыкался один на один, не дрался двор на двор, улица на улицу? Стыкались до первой кровянки на кулаках, стыкались со свинчатками – сто– и двухсотграммовыми свинцовыми слитками, которые закладывали в перчатку или просто сжимали в кулаке, дрались двор на двор, и там уже в ход шли палки и куски кирпича, шли в ход ножи. Налетала на мотоциклах милиция, била налево и направо, хватала, кого удавалось схватить, волокла, везла в отделения, составляла протоколы, а некоторых отправляли и в больницы. Но редко, очень редко нападали «кодлой» на одного, и когда дрались один на один – никогда не били лежащего. Это считалось позором и признаком слабости победителя, это считалось подлостью. Когда схватывались один на один, то вокруг всегда стояла толпа пацанов, сторонников одного и второго, подбадривала «своего», следила, чтобы бой велся честно, и если замечали нарушение правил, то схватка один на один очень часто перерастала в драку компании на компанию, а то и двор на двор.

Вот и сейчас они схватились один на один, сходились, отчаянно размахивая кулаками, цеплялись друг за друга и, как в борьбе, пытались свалить друг друга на землю.

– Черт, держись! Дай ему, дай! Пусть знает наших! У Робки уже под обеими глазами вспухли синяки, но крови не было, и потому схватка продолжалась. Валька Черт сумел подставить ногу, проще – сделал подсечку, и Робка упал, больно ударившись спиной о ребро ступени – аж дыхание перехватило. Пока он вскочил, Валька успел подобрать с земли кусок бетона, которым были облицованы ступеньки. Богдан заметил, заволновался, крикнул:

– Роба…

– Заткнись, гнида!.. – оборвал его Гаврош, сверкнул глазами. – А то я тебе... – Он не договорил, но Богдан послушно замолк, загипнотизированный бешеными глазами Гавроша.

Дальше все произошло быстро. Робка получил удар в висок обломком бетона, и тонкая струйка крови потекла на щеку, в голове зашумело, он пошатнулся, и тут же на него обрушился град ударов. Один удар попал в глаз – посыпались искры и поплыли красные круги, другой угодил в нос, и вот тут кровь хлынула уже по-настоящему.

– Амба! – скомандовал Гаврош, пытаясь встать между дерущимися. – Договор дороже денег! До первой кровянки! Ишимбай, возьми его!

Ишимбай был здоровей Вальки – он сгреб его сзади, сдавив сильными руками, а Валька Черт рвался в драку, на губах у него даже пена выступила.

– Пусти, я его, суку, пришью! Будет знать, как на старших нарываться, псина! Угроблю!

Робка стоял согнувшись, зажав нос, из которого обильно текла кровь. Все лицо было в ссадинах, на виске – рана от удара бетонным обломком, и из раны тоже текла кровь.

– Да-а, Робертино, досталось тебе, – сочувственно вздохнул Гаврош, хотя глаза были по-прежнему веселыми. – Не прыгай на старших, ты еще не пастух, а подпасок…

– Это ты, гад, все затеял, ты! – подняв голову, с ненавистью посмотрел на него Робка. – Что, хорошо тебе? Доволен, да?

Гаврош даже опешил:

– За такие слова, Робертино, и дополнительную пайку схлопотать можно. Тебя позвали, но за хвост никто не тянул. Сам выпивать сел, сам за картишки взялся.

Кстати, голубь, за тобой сорок колов как одна копеечка.

Когда отдашь?

– Отдам... – Робка сплюнул кровавую слюну и быстро пошел вверх по ступенькам к выходу со «Стрелки».

– Книжку забыл... – зашипел Богдан, догоняя его, – этого... Лондона!

Робка остановился – как быть? Вернуться? Ведь он обешал сегодня принести книжку Вениамину Павловичу. Робка повернулся и стал спускаться вниз, бормоча вполголоса: «Сволочи! Шакалы! Гады!»

Когда он подошел, Гаврош разглядывал книжку, листал страницы.

Валька Черт с побитой физиономией (в драке ему тоже хорошо досталось) наливал себе в стакан водки.

Ишимбай смачно жевал колбасу с огурцами.

– Отдай, – сказал Робка.

– О, притащился! – усмехнулся Валька Черт. – Добавки захотелось.

– Про что книжка? Про шпионов? – спросил

Гаврош.

– Пет... Про жизнь в Америке…

– В Америке? – удивился Гаврош. – Че это ты про Америку читаешь? Ты про нашу жизнь читай! А? Лондон... Это что, фамилия?

– Да. Его, между прочим, Владимир Ильич Ленин уважал очень, – сказал Робка, протянув руку за книгой.

– Ленин? – опять удивился Гаврош. – Ну раз Ленин, то – ладно. А книжку получишь, когда должок отдашь.

– Это не моя книжка. Мне ее сегодня вернуть надо.

– Долг, Робертино, это святое, запомни навсегда, – уже серьезно ответил Гаврош. – Принесешь сороковку сегодня – сегодня и получишь. Или что, со мной тоже стыкнуться хочешь? До первой кровянки! Ишимбай и Валька Черт засмеялись. Робка понял, что книжки он не получит, повернулся и вновь стал взбираться по ступенькам наверх. Теперь мозг сверлила мысль, где достать этот проклятый сороковник? Богдан сочувственно молчал. Мимо них прошли новые спортсмены. Теперь их было восемь человек, и на плечах они несли длиннющую узкую, как пирога, лодку, весело переговаривались между собой. Были они высокие, мускулистые и загорелые. «Где они так загореть успели?» – невольно подумал Робка и сказал Богдану:

– Как теперь к историку идти? Книжку надо вернуть, а где я сороковку достану?

– У меня есть два червонца, возьми, – робко предложил Богдан, а затем оживился: – А Костик, а? Мы ж у него денег для Полины хотели взять, заодно и сороковник попросим!

У самого выхода со «Стрелки» была водопроводная колонка, Робка умылся под ней, промокнул лицо подолом рубахи, спросил Богдана:

– Ну как?

Тот критически оглядел физиономию друга, ответил:

– Вообще-то ничего... по виску он тебя здорово долбанул. Я видел, как он камень поднял, я крикнул, а он уже тебе врезал…

– Ладно, авось сойдет. Пошли к Костику.

И они отправились к Костику домой. Было страшновато, потому что в этой царской квартире они были всего один раз и то убежали с позором, потому что Богдан стал воровать конфеты.

В подъезде, за дубовой стойкой, сидел худощавый, с военной выправкой мужчина в полувоенном кителе с орденской планкой на груди. Перед ним был стол, застланный зеленым, заляпанным чернилами сукном, на столе телефон, чайник и чашка на блюдце. При появлении ребят человек сделал стойку, как легавая на дичь.

– Мы к Косте Завалишину, – сказал Робка.

Человек долго созерцал разукрашенную физиономию Робки, хмыкнул:

– Вам че, назначено?

– Он дома... должен ждать, – врал Робка и уже шагнул к двери лифта, когда вахтер строго проговорил:

– Погодьте, хлопчики... – и, взяв трубку, набрал номер, подождал, спросил елейным тоном, улыбаясь: – Тося, это вы? А Елены Александровны нету? Да тут хлопчики до Костика просются. Говорят, ждет. Правду говорят ай нет? Ну спросите, спросите... Ага, ладненько, пущу, пущу, куда от этих друзей денешься? – Вахтер положил трубку, строго поглядел на ребят, сказал: – Есть разрешение. Проходьте.

Ребята открыли дверь лифта, нажали кнопку, и, когда поднимались, Богдан почему-то приглушенно сказал:

– Он надзирателем в тюрьме служил, в Бутырках, а после его за что-то поперли.

– Откуда знаешь?

– Костик рассказывал.

Дверь в квартиру открыла им домработница Тося – высокая, могучего сложения деревенская девица в белом фартуке и белом чепце, но, прежде чем впустить ребят в квартиру, сияющую блеском натертых воском полов, она посмотрела на них, как на оборванцев и попрошаек.

– Че ты людей на пороге держишь, Тоська! – раздался из глубины квартиры капризный голос Костика. – Сколь раз говорить нужно, лапоть деревенский! Тося даже не удосужилась что-либо ответить, отошла в сторону, пропуская друзей в прихожую. А из глубины коридора им махал рукой Костик, приглашая в свою комнату. Своя комната! На одного человека! Та кое Робке только во сне могло присниться! Нет, и во сне не приснится, и в мечтах не привидится! Буржуи хреновы, беззлобно подумал Робка и глянул на Богдана. Тот вообще был подавлен и шел по навощенному паркету коридора как по льду, словно боялся поскользнуться.

– Ого, с кем это вы помахались? – ошарашенно спросил Костик, когда они вошли в комнату и он увидел побитое лицо Робки.

– Это он махался, – вздохнул Богдан, разглядывая обстановку комнаты – гравюры на стенах в черных рамках, кожаный диван, письменный стол, на котором в беспорядке были навалены учебники, пластинки, шахматная доска с разбросанными на ней фигурами, старый, военного времени приемник.

Костик рассадил ребят – Робку на диван, Богдана на стул у письменного стола, стал спрашивать, что стряслось.

– Ты чего в школу не ходишь, Робка? Историк два раза меня спрашивал, классная в журнале все дни пометила!

– В гробу я видел эту классную!

– Последние дни остались, а после отгуляем все каникулы! От корочки до корочки!

– А я себе раньше каникулы назначил, – усмехнулся Робка.

– Смотри, классная грозилась, что в десятый не переведут.

– Меня в институт не тянет. Мы с Богданом в ремеслуху двинем. Или в техникум! – так же весело отвечал Робка. – Тут вот какое дело, Котяра. Выручишь или нет?

И они, перебивая друг друга, рассказали про кассиршу Полину, про то, как ее ограбили в магазине, что недостача огромная, они собирали всей квартирой, но полной суммы собрать не смогли – не хватает почти четыре тыщи, и они, Робка и Богдан, пообещали Полине, что постараются надыбать где-нибудь недостающие деньги, так не сможет ли Костик помочь им в этом благородном деле – у Полины двое детей.

Костик слушал их, выпучив глаза, потом долго смотрел в пол, поскреб в затылке, ответил:

– У меня таких денег нету. И мамаша не даст – она на меня злая.

– Так я и знал... – досадливо произнес Робка и встал с дивана. – Незачем было и приходить.

– Да подожди ты! – нервно посмотрел на него Костик. – Есть одна комбинация... Ну-ка, пошли…

Он повел их в кабинет отца. И снова Богдан шел, как гусак, осторожно переставляя ноги по блестящему паркету. В кабинете в углу, напротив письменного стола, стоял большой платяной шкаф. Костик распахнул дверцы шкафа – там рядком висели костюмы: два или три серых и коричневых, три черных, три клетчатых и в полоску.

– Смотри сколько! – с торжеством сказал Костик. – На кой черт ему столько?

– Это все его? – изумленно спросил Робка.

– Ну! Берем один, толкаем на Пятницком или на Бабьегородском – и дело в шляпе!

– А вдруг заметит? – сказал осторожный Богдан. – Тогда всем – хана!

– Да он в одном и том же всю дорогу ходит. Мать покупает, а он на них и не смотрит. Бостон! Каждый тыщи по три стоит! – Костик для убедительности дал Богдану пощупать рукав. – Ну, чего вы трусите? Как мы еще вашей кассирше денег достанем? Воровать пойдем? Палатку грабить? Так все равно столько не добудем.

Робка молчал. Окинул медленным взглядом кабинет. Застекленные шкафы, где сверкали золотом и цветными корешками книги, множество фотографий в рамках на стенах. Еще висели два дорогих охотничьих ружья с прикладами, инкрустированными серебром. Стол был завален бумагами с чертежами, рисунками, какими-то расчетами. И стояла большая фотография в тяжелой бронзовой рамке рядом с мраморным чернильным прибором. Группа генералов и людей в штатском выстроились шеренгой, улыбались, а позади них вдалеке высилась громадная белая остроконечная ракета.

– С кем это он? – Робка кивнул на фотографию.

– Думаешь, я всех знаю? – пожал плечами Костик. – Это Королев, это Александров, кажется, это Никулин... Других не знаю... Отец говорил, скоро животных в космос запустят, то ли обезьян, то ли собак, черт их знает... По неделям дома не ночует... Ну что, берем костюм?

Робке смутно подумалось, что, кроме той жизни, которая плотно окружает его, кроме коммуналок и подворотен, кроме драк и водки, кроме шпаны и блатных, кроме рыночных толкучек и «буры», кроме его любви к беспутной Милке, кроме Гавроша и его спившейся матери, кроме страшного Дениса Петровича и ему подобных, существует и другой мир, живущий строгой, до предела напряженной жизнью, где есть отец Костика и какие-то важные люди, генералы и ученые, ракеты и космос и другие таинства. В этой другой, напряженной жизни места для Робки нет и, вероятно, вряд ли найдется. Он вдруг почувствовал себя изгоем (хотя слова такого не знал), человеком, обреченным жить в мире Гаврошей и Денисов Петровичей, в мире зацепских пивных и темных переулков. И где тот шаткий мосток, по которому можно перейти из одной жизни в другую? Как перейти? И оставить, бросить в той, первой, мать и Степана Егорыча, бабку и брата Борьку, которого судьба повела по лихим дорогам, Богдана и Гавроша, оставить Милку? Где-то в глубине души, каким-то шестым чувством он понимал, что эта вторая жизнь не могла бы существовать без той, первой – грязной, свинцовой, нищей и злой, открыто расхристанной, где рубят сплеча, где пропиваются до последней рубахи. Эта жизнь была будто навозом, на котором произрастала эта вторая, высокодумная, возвышенная, со стихами и космосом, с умными книгами и сложными приборами, с философами и артистами…

– Роба, оглох, что ли? – прервал его смутные мысли Богдан. – Берем костюм или нет?

– Давай, хрен с ей с ружьей! – махнул рукой Робка.

Пятницкий рынок кишел разным народом. Тут было, как говорится, каждой твари по паре: воры и спекулянты, попрошайки и честные торговцы, вынесшие от нужды продавать последнее, пьяницы и разношерстная шпана, фронтовики-инвалиды и древние старушки, проведшие на этом рынке многие годы. Тянулись под навесами ряды, где колхозники торговали морковкой и луком, мочеными яблоками и квашеной капустой, салатом и картошкой. Уже появилась ранняя черешня, клубника. Здесь и там стояли дощатые будки, где чинили обувь, паяли прохудившиеся тазы, чайники и кастрюли, продавали всякую рухлядь. Среди женщин и старушек мелькали помятые от пьянки подозрительные физиономии и сытые наглые морды отъявленных проходимцев. Тут же стояли несколько ларьков, торговавших пивом, и к ним тянулись очереди.