Текст книги "Из прошлого: Между двумя войнами. 1914-1936"

Автор книги: Эдуард Эррио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 53 страниц)

Эррио участвует – причем как одно из главных действующих лиц – во многих важных международных конференциях – Лондонской, Женевской, Лозаннской, в ответственных двусторонних и многосторонних дипломатических и политических переговорах.

Эта возросшая личная роль Эррио – политического деятеля, иногда прямо, иногда косвенно стоявшего в центре важнейших событий мировой истории, позволяет ему в его мемуарах рассказать о многих важных или интересных фактах международной политической жизни.

Однако читателю следует обратить внимание не только на то, о чем Эррио рассказывает, но также и на то, о чем он умалчивает.

Конечно, мемуары – это не историческое исследование и даже не историческое повествование. Автор мемуаров почти всегда субъективен и в изображаемой им исторической эпохе отмечает прежде всего то, что ему кажется по разным причинам важнее всего. Эррио в этом отношении не составляет исключения.

В мемуарах Эррио много действующих лиц и имен, крупных, сохранившихся в истории, второстепенных и совсем незначительных – случайных собеседников или попутчиков, встретившихся на его долгом жизненном пути. Но нельзя не отметить, что в воспоминаниях Эррио – демократа по убеждениям, как он многократно сам о том заявлял, – нет главного защитника демократии – французского рабочего класса и его авангарда – коммунистической партии и даже, более того, почти нет французского народа. Конечно, на страницах своих воспоминаний Эррио не раз упоминает о народе. Но эти упоминания остаются общими словами, потому что он не показывает народ в действии, в его революционной борьбе, как главную силу и оплот демократии. во Франции.

Такие крупные события в истории Франции, как революционный подъем 1918-1920 годов, как революционная борьба французских рабочих, солдат, моряков и других трудящихся в защиту Советской России и против интервенции стран Антанты, как образование в 1920 году Французской коммунистической партии, как борьба возглавляемых коммунистами народных масс против оккупации Рура в 1923 году и против колониальных войн в Марокко и Сирии в 1925-1926 годах и ряд других крупных народных движений, выпадают из поля зрения автора мемуаров.

Французскому народу, французскому пролетариату и коммунистической партии, как известно, принадлежит крупнейшая заслуга перед международным рабочим движением. Французский пролетариат по инициативе и под руководством коммунистов дал отпор попыткам фашистского путча в феврале 1934 года. Французская коммунистическая партия выступила организатором и вдохновителем создания единого рабочего, а затем Народного антифашистского фронта, сделавшего невозможным дальнейшие успехи фашизма во Франции. Тем самым французский пролетариат во главе с компартией первый в капиталистической Европе после победы фашизма в Германии показал и доказал, как можно преградить дорогу фашизму.

В мемуарах Эррио есть глава, специально посвященная фашистскому путчу 1934 года, и в следующих за нею главах он не раз возвращается к вопросу об опасности со стороны германского и французского фашизма.

Не приходится сомневаться в искренности антифашистских убеждений и чувств Эррио; они бесспорны. И в то же время вопреки этим чувствам и общеизвестным фактам истории Эррио не видит или не хочет видеть решающей роли французского пролетариата и коммунистов в организации отпора силам фашизма и в последующем контрнаступлении против него.

Читатель найдет на страницах мемуаров Эррио ряд второстепенных подробностей о событиях 6 февраля 1934 года и последующих дней, о формировании и первых шагах правительства Думерга, о личных трениях, о парламентских комбинациях, продолжавшихся и в эти ответственные часы истории Франции. Но тщетно стал бы он искать в этом повествовании рассказ о том, как рабочие-коммунисты, установив на практике в совместной борьбе против фашистских молодчиков единство действий с социалистическими рабочими, нанесли первый удар фашистам, как прокатилась по всей стране грандиозная антифашисткая всеобщая забастовка 12 февраля, нагнавшая страх на фашистских мятежников, как выковывался, вдохновляемый коммунистами, Единый и Народный антифашистский фронт. Несколько слов, как бы вскользь, мимоходом брошенных по этому поводу, отнюдь не дают представления о действительном месте и значении борьбы рабочего класса против фашистской опасности; скорее, напротив, они искажают, затемняют подлинную историю борьбы против фашизма во Франции в 30-х годах.

Сказанное относится не только к освещению Эррио истории борьбы против фашистских групп внутри Франции, но также и к изображению им опасности со стороны германского фашизма.

Освещая круг вопросов, связанных с этой проблемой, Эррио склонен их трактовать как узковнешнеполитические вопросы, а иногда даже и как дипломатические, не показывая реально существовавшей связи между угрозой Франции со стороны германского фашизма и опасностью, исходившей от французских фашистских организаций – «Огненных крестов», «Патриотической молодежи», «кагуляров» и профашистских элементов внутри правительственных кругов. Соответственно этому Эррио игнорирует и роль народных масс в борьбе против угрозы со стороны германского фашизма и в решении задач национальной безопасности Франции.

Эррио, например, услышал и отметил на страницах своих мемуаров «реплики и выкрики коммунистов» при выступлении Думерга в палате депутатов в 1934 году. Но он не расслышал мощного голоса народа, устами коммунистов предостерегавшего против грозной опасности со стороны германского фашизма, против тайных пособников политики фашистской агрессии, вроде Лаваля, против преступной и гибельной для Франции политики уступок и сговора с гитлеровской Германией и фашистской Италией.

Даже там, где Эррио рассказывает о вопросах, связанных с политикой сближения Франции с Советским Союзом, вопросах, в которых он превосходно осведомлен, так как ему самому принадлежала немалая заслуга и в постановке их, и в положительном их решении, он все же недосказывает нечто весьма существенное. Он не говорит о том, что политика сближения и сотрудничества Франции и СССР была требованием широчайших народных масс, настойчиво добивавшихся изменения к лучшему отношений между Францией и СССР и справедливо видевших в сближении этих двух держав мощный фактор обуздания фашистских агрессоров и сохранения мира в Европе.

Таким образом, картина развития классовой и политической борьбы во Франции в 20-30-х годах нынешнего столетия, даваемая Эррио в его воспоминаниях, всегда, или почти всегда, остается неполной. Некоторые, и притом весьма существенные, стороны общественных процессов отсутствуют, тем самым, естественно, нарушается и историческая правда и действительная история классовой борьбы во Франции между двумя мировыми войнами, такой, какой она была в реальной жизни, а не в представлении мемуариста.

Читатель, знакомящийся с историей Франции по мемуарам Эррио, не должен забывать и о тех общественных процессах и классовых силах, которые, играя важную роль в действительной жизни, в подлинной живой истории, оказались за пределами картины прошлого, воссоздаваемого под пером Эррио.

* * *

Односторонность, неполнота в изображении прошлого, умалчивание о многом важном, столь характерные для мемуаров Эррио, не следует объяснять его злой волей. Было бы глубоко неправильным, нелепым подозревать Эррио в намеренном искажении действительности. Он описывал жизнь, и политическую жизнь прежде всего, такой, как он ее видел и воспринимал.

Но неполнота и односторонность, неспособность увидеть в общественной борьбе то, что в ряде случаев было главным, тот общественный класс, который стал ведущей силой социального прогресса и национального величия Франции, – пролетариат были результатом глубокой противоречивости мировоззрения Эррио и отстаиваемой им политической линии, ограниченности его буржуазного мировоззрения.

Быть в наш век последовательным демократом можно только перейдя на позиции высшей – пролетарской демократии. Эррио был от этого очень далек. Он всегда оставался только буржуазным демократом. Он отнюдь не стремился уничтожить старый буржуазный мир, кричащие пороки которого были ему хорошо известны и вызывали его искреннее негодование. Но он тешил себя иллюзиями, что эти пороки можно устранить, он верил в то, что рядом реформ и преобразований можно усовершенствовать существующий общественный строй, освободить его от наиболее вопиющих социальных пороков и недостатков. Каков этот общественный строй, Эррио никогда не говорил; он не называл капитализм его именем. Нетрудно, однако, понять, что все эти планы реформ, воодушевлявшие Эррио, независимо от их неосуществимости, химеричности, представляли собой, в сущности, попытки реформировать, «улучшить» старый капиталистический мир, то есть продлить тем самым его существование.

Но стремясь «улучшить», сохранить и продлить капиталистический строй, который воспринимался Эррио не как таковой, а как некая «французская демократия», нарушаемая или угнетаемая финансовой олигархией (Эррио это признавал), он оставался равнодушным, а порою даже враждебным к пролетариату – классу, непримиримому к капитализму, стремящемуся его не улучшить, а уничтожить и заменить более высоким и справедливым общественным строем – социализмом.

Отсюда и то игнорирование роли французского пролетариата и французской компартии, которое так бросается в глаза при чтении воспоминаний Эррио.

Но слабость и противоречивость позиции Эррио в том и заключались, что все его, даже самые скромные и умеренные, планы реформ могли быть осуществлены в рамках буржуазного государства лишь в том случае, если бы их поддерживали рабочий класс и широкие народные массы, если бы они были навязаны народом снизу.

Эррио же, как и вся партия радикалов, пытался решить свои более чем скромные задачи реформ без народа, помимо народа, а нередко и против народа.

Оставаясь же целиком на почве узких парламентских комбинаций – а читателю нетрудно заметить, что взор Эррио обращен прежде всего к трибуне или кулуарам палаты депутатов, – Эррио и как лидер партии радикалов и как глава правительства неизбежно терпел крушение в своих начинаниях.

В сущности, повествуемая Эррио на страницах его мемуаров история его политической деятельности – это история политических неудач, несбывшихся надежд, провалов и поражений. Здоровый природный оптимизм Эррио, присущее ему чувство юмора в какой-то мере прикрывают и смягчают горечь повествования, но и они не могут изменить его существа. И в вопросах внутренней и в вопросах внешней политики широкие планы, надежды, иллюзии, воодушевлявшие в свое время Эррио, – все одно за другим потерпели со временем крушение.

В своих мемуарах (читатель должен быть об этом предупрежден) Эррио уклоняется от обобщения главных уроков своего политического опыта и от глубокого анализа причин многократных своих поражений. Более того, он строит свое изложение таким образом, чтобы у читателя не возникло подозрения о закономерности этих поражений и неудач. В его воспоминаниях они представляются как частные отдельные случаи, объясняемые всякий раз также вполне частными причинами.

Мотивы, побуждавшие Эррио давать такое поверхностное и неудовлетворяющее читателей объяснение причин неудач в его политической деятельности, как и нежелание видеть их повторяемость и закономерность, вполне понятны. Помимо более общих причин, связанных с мировоззрением автора, они объясняются тем, что Эррио писал свои мемуары, видимо, в конце сороковых, в самом начале пятидесятых годов, когда и он сам и возглавляемая им по-прежнему партия радикалов играли активную политическую роль и усиленно стремились вернуть себе былое политическое значение, существенно поколебленное в годы второй мировой войны и первые послевоенные годы. Мемуары Эррио были не только историческим сочинением, повествованием о прошлом; в момент их выхода в свет (начало 1952 года) они должны были стать для его партии и боевым документом политической борьбы.

Но вопреки стараниям автора мемуаров уйти от тягостных обобщений, от глубокого анализа и раскрытия истинных коренных причин неудач его политической линии и закономерности провалов многих его политических начинаний сами факты, сообщаемые им в его воспоминаниях, сопоставление их с другими общеизвестными фактами истории Франции и Европы периода между двумя мировыми войнами приводят читателей к иным выводам.

В самом деле, возьмем, например, вопрос о «Левом блоке», о его возникновении, победе и поражении. Вопрос этот занимает в мемуарах Эррио большое место, и это надо признать вполне закономерным.

Кто станет отрицать, что когда Эдуард Эррио и его политические друзья из «Левого блока» выступили с критикой реакционнейшего «Национального блока» и стоявшего у власти с 1922 года правительства Пуанкаре, то в критике этой, хотя и недостаточной, было много справедливого и верного? Именно критика политики правительства Пуанкаре и выдвигаемая Эррио и другими деятелями «Левого блока» политическая программа, предусматривавшая резкое изменение и внутриполитического и внешнеполитического курса и проведение ряда реформ, и обеспечили победу «Левого блока» на майских выборах 1924 года.

Эта победа «Левого блока» и образование первого правительства Эдуарда Эррио были расценены современниками как крупное событие не только в жизни Франции, но и в политической жизни Европы. Это не была простая, столь частая в Третьей республике очередная смена кабинета, сводящаяся к персональным перемещениям, перераспределению министерских портфелей, но решительно ничего не менявшая в существе или даже форме проводимой политики. Нет, приход к власти «Левого блока» воспринимался как нечто необычное и новое. Он и ознаменовался необычными событиями: вынужденной, под давлением «Левого блока», досрочной отставкой с поста президента Александра Мильерана, справедливо считавшегося в то время одним из самых реакционных политиков, так сказать персональным воплощением антинародной, империалистической, антисоветской политики!

Правительство «Левого блока», начавшего с низвержения Пуанкаре и Мильерана, выступавшего как антитеза «Национального блока» и его реакционной политики, представало как правительство «нового курса». Совпадение во времени победы «Левого блока» на выборах и формирования правительства Эррио с образованием (несколько ранее – в январе 1924 года) первого лейбористского правительства Макдональда в Англии дало повод для шумных восторгов и громогласных заявлений о наступлении новой исторической эпохи, новой «эры демократического пацифизма», о коренном повороте во всей мировой политике. Сколько иллюзий, сколько надежд, пробужденных в сердцах легковерных или слишком доверчивых людей, сколько оптимистических предсказаний отражала на своих страницах французская левобуржуазная и социалистическая печать весной 1924 года!

И что же? Было бы неправильным, конечно, утверждать, что правительство Эррио ничего не сделало, ничего не выполнило из широкой программы реформ, преобразований, нововведений, из всех тех обещаний, которые так щедро раздавались во время избирательной кампании 1924 года. Достаточно напомнить хотя бы о том, что правительство Эррио возобновило нормальные дипломатические отношения между Францией и СССР, что являлось одним из наиболее популярных в массах программных обещаний «Левого блока» и что действительно стало крупным событием и французской и международной политики. В своих мемуарах Эррио старательно отмечает и подробно характеризует и все другие – гораздо меньшего значения – меры, которые удалось осуществить возглавляемому им правительству или его преемникам из «Левого блока». И все же даже Эррио не может скрыть в своих воспоминаниях огромного несоответствия между широкими обещаниями и их осуществлением на практике, между большими замыслами лидеров «Левого блока» и их воплощением в действительности.

С горечью, которую не уменьшили даже долгие годы, рассказывает Эррио о кратковременном пребывании «Левого блока» у власти, о возрастающих трудностях, которые он встречал на своем пути, о его агонии и бесславном конце. Правительство Эррио, так триумфально пришедшее – после майской победы на выборах и свержения Мильерана – к власти, продержалось всего лишь около года; пришедшие ему на смену другие правительства «Левого блока» – Пенлеве, Бриана оказались еще более кратковременными. Второе правительство Эррио продержалось лишь несколько дней, или, точнее говоря, даже несколько часов. В 1926 году, два года спустя после блистательной победы «Левого блока» на выборах и при том же составе палаты депутатов, который приветствовал избрание Эррио главою правительства, было образовано правительство Раймонда Пуанкаре – противника «Левого блока», и в это откровенно правое, реакционное правительство вошел в качестве одного из скромных министров Эдуард Эррио – бывший лидер растаявшего, самоликвидировавшегося «Левого блока».

В соображениях, высказываемых Эррио о причинах краха «Левого блока», есть несомненно много справедливого. Эррио с полным знанием обстоятельств дела указывает на то, что наибольшее сопротивление «Левый блок» встретил в области финансовой политики и что именно на этой почве начались его главные затруднения. С горечью и негодованием говорит Эррио о всевластии банкиров, финансовой олигархии в Третьей республике, о громадном влиянии банковских кругов на ход политической жизни. Эти признания Эррио имеют значение свидетельства, тем более важного и авторитетного, что оно исходит от бывшего главы правительства.

В суждениях Эррио о поведении политических партий и в персональных оценках есть также немало справедливого, немало метких характеристик – результат наблюдений зоркого глаза. Со скрытым, но все же явственно ощущаемым сарказмом, прикрываемым внешней благожелательностью, пишет Эррио о политической эквилибристике социалистической партии и ее лидера Леона Блюма. Рассказывая о двусмысленном поведении социалистической партии в дни кризиса «Левого блока» и комментируя одно из писем к нему Леона Блюма, излагавшего свой план преодоления кризиса, Эррио со сдержанной иронией справедливо замечает: «В подобных взглядах нельзя было усмотреть ничего специфически социалистического».

Все это так. Однако, несмотря на справедливость ряда частных суждений или наблюдений Эррио, нетрудно видеть, что автор мемуаров, говоря о многих частных явлениях, не говорит о главных, основных причинах банкротства «Левого блока», поражения правительства Эррио в 1932 году и о последующих неудачах проводимой им политики.

Эта главная, основная причина заключалась в том, что «Левый блок», созданный без самого левого общественного класса – пролетариата, а в значительной мере и против него, не мог быть и не был в действительности тем, чем он назывался; он был «Левым блоком» только по названию, в кавычках, но не на деле.

Подлинный левый блок был бы возможен только при участии и активной ведущей роли рабочего класса; тогда он был бы в состоянии решить и задачи гораздо большего размаха, чем те, которые ставил возглавляемый радикалами блок в 1924 году.

Эррио преувеличивает трудности и препятствия, стоявшие на пути «Левого блока» в 1925 и следующих годах. Они вовсе не были так неодолимы, как он хочет в том убедить своих читателей. Все это сопротивление финансовых кругов и их политической агентуры было бы преодолено, если бы правительства Эррио и его преемников из «Левого блока» опирались бы на подлинно левые силы – на рабочий класс и широкие народные массы.

Отказавшись от поддержки народных масс и их авангарда – пролетариата, строя свою политику без них, а на деле и против них, партии «Левого блока», несмотря на возвышенные и благородные помыслы некоторых своих лидеров, оказались в действительности в полной зависимости от финансового капитала и его политической агентуры.

Столкнувшись с сопротивлением финансовых кругов, Эррио и другие деятели буржуазного «Левого блока» не решились обратиться за поддержкой к народу и сдались без боя. Эррио склонил голову и вступил в правительство, возглавляемое Пуанкаре, которое и выполнило в финансовой области то, что требовали крупные банки.

Сколько пылкого негодования, сколько горестных суждений ни высказывал бы Эррио на страницах своих мемуаров, это ничего не меняет в реальном существе проводимой им политики.

Эта политика являлась следствием страха перед «хирургией революционных методов», против которой, как он сам признается в мемуарах, он предостерегал своих современников. Эррио продолжал тешить себя иллюзией, даже после отрезвляющих уроков поражений «Левого блока», о возможности некоей «средней линии». «Мы осуждали как старые формулы свободной конкуренции, так и насильственные революции», – писал он, характеризуя свою позицию в начале 30-х годов.

В лучшем случае, это было повторением прежних иллюзий. Жизнь не оставляла места для «средней линии». Попытки осуществления уже более скромной по сравнению с 1924 годом программы реформ в 1932 году, когда Эррио вновь возглавил правительство, почти сразу же натолкнулись на сопротивление, и цикл, пройденный Эррио и его политическими друзьями в 1924-1926 годах, был вновь повторен с незначительными частными изменениями в 30-х годах.

Но и этот повторный горестный опыт не перевоспитал, не излечил Эррио от его попыток найти воображаемую «среднюю линию», которая на практике в критических обстоятельствах неизбежно сползала вправо и смыкалась с линией тех общественных сил, против которых Эррио вчера еще воевал. Искренность демократических убеждений и антифашистских чувств Эррио побудила его, как и большинство других радикалов, вступить, преодолев свои предубеждения против коммунистов, в организованный по инициативе компартии Народный антифашистский фронт. В своих мемуарах Эррио рассказывает об этом довольно глухо и скороговоркой, предпочитая ничего не говорить о роли в Народном фронте компартии или высказывать свое мнение о ней крайне скупо. Но Эррио обрывает свои воспоминания и не рассказывает о том финале, которым завершилось сотрудничество радикалов с коммунистами в Народном фронте. Как известно, когда развитие событий и логика борьбы внутри Народного фронта заставили входившие в его состав политические партии и их лидеров выбирать дорогу направо или налево, Эррио в силу все той же закономерности оказался вместе с другими радикалами и социалистами отнесенным вправо. На развилке политических дорог его «средняя линия» вновь – в который раз – сомкнулась с линией вправо…

Глубокая внутренняя противоречивость политических позиций, отстаиваемых Эррио на разных этапах его долгого жизненного пути, явственно чувствуется и на страницах написанных им мемуаров. Сам автор мемуаров, естественно, не хочет или, вернее, не может признать этой противоречивости, как не может сделать и обобщающих заключений, подсказываемых его долголетним политическим опытом.

Но то, что не сделал автор, должен сделать вдумчивый читатель его мемуаров.

* * *

Значительное место в книге воспоминаний Эррио занимают вопросы внешней политики. Это понятно, поскольку в период между двумя мировыми войнами эти вопросы приобрели особенно большое значение.

Он был одним из немногих французских буржуазных политических деятелей, кто в самом начале 20-х годов, когда иным из французских политиков кружила голову мысль об установлении французской гегемонии в Европе, сумел увидеть грозящую Франции опасность со стороны германского милитаризма; он уже тогда опасался, что германская военная мощь будет вскоре восстановлена и обратится против соседей Германии.

При чтении глав, посвященных вопросам международной политики второй половины 20-х годов, читатель не может не обратить внимания на то, что Эррио, привлекая внимание к ряду сравнительно второстепенных вопросов, в то же время обходит молчанием многое весьма существенное.

Наряду с верными наблюдениями и мыслями, на страницах мемуаров можно встретить и иные, порою противоположные суждения, свидетельствующие о том, что их автор обольщал себя наивными иллюзиями. Так, в том же 1924 году, накануне Лондонской конференции, он говорил, что «Англия и Франция совместными усилиями заставят Германию идти в своем развитии по мирному пути».

Выступая против опасности германского милитаризма, Эррио в то же время одобряет, например, план Дауэса, в огромной степени содействовавший возрождению военнопромышленной мощи империалистической Германии. Локарнские соглашения, выражавшие ту же политику западных держав, стремившихся направить германскую агрессию против СССР, Эррио считает «знаменитыми» и всячески расхваливает их. Эррио не видел пагубных последствий этой политики в отношении империалистической Германии для самой Франции.

Позже, в 30-х годах, когда германская угроза значительно возросла (а у Эррио, как показывают мемуары, не было недостатка в самых точных сведениях о военных приготовлениях Германии), он, внутренне осуждая проводимую политику попустительства агрессору, в то же время не решался гласно выступить против нее, а порою и косвенно покрывал ее, входя в состав правительства, ведшего такую политику. Так, например, он рассказывает о мучившем его сознании двойственности его позиции при заключении соглашения Хора – Лаваля: он осуждал его всем, сердцем, но не мог выступить против него, будучи связан министерской солидарностью. Невольно возникает вопрос: ради чего?

Эти противоречивость и двойственность, присущие и самой политике Эррио и повествующим о ней мемуарам, мы можем проследить в мемуарах до конца, до последней страницы и последних строк.

Эррио был одним из. первых французских буржуазных политических деятелей, кто сумел понять и оценить огромное значение для Франции и для сохранения мира в Европе сближения Франции с Советской Россией.

Эррио провозгласил эту важную политическую идею еще в ту пору, когда правящие французские круги проводили воинствующий антисоветский курс. Эррио рассказывает в своих мемуарах, что он укрепился в мысли о необходимости восстановления нормальных дипломатических отношений с Советской Россией и последующего укрепления дружбы с «новой Россией» во время Генуэзской конференции и в особенности под влиянием Раппальского договора, произведшего на него огромное впечатление.

Осенью 1922 года Эррио, как мы уже указывали выше, совершил путешествие в нашу страну. Он не был единственным из французских политических деятелей, посетивших в ту пору молодую Советскую республику. Их было тогда еще, правда, очень немного. И все же из всех политических визитов в Советскую Россию в те годы именно приезд Эдуарда Эррио, формально носивший вполне частный характер, приобрел наибольшее политическое значение.

Эррио изложил свои впечатления от виденного в Советской республике в книге «Новая Россия»[4]4
  Книга была опубликована в 1924 году. – Прим. ред.


[Закрыть], привлекшей к себе в свое время большое внимание. Коротко он рассказывает о своем путешествии и на страницах мемуаров. Иностранец, прибывший впервые в неведомую страну, о которой рассказывалось столько самых невероятных легенд, он, естественно, во многом не мог разобраться: ни в значении и роли тех лиц, с которыми ему довелось встречаться, ни во многом услышанном, ни даже в увиденном. Кроме того, как пишет сам автор, он не имел возможности побеседовать с больным В. И. Лениным и потому вынужден был ограничиться беседами с Троцким, Каменевым и Зиновьевым. Конечно это также помешало Эррио получить правильное представление о многом увиденном в Советской России. Он неправильно оценивает деятельность Троцкого, Каменева и Зиновьева, считая, например, Троцкого чуть ли не «создателем» Красной Армии, а Каменева «самым значительным лицом в республике» и т. д. Для каждого знакомого с историей нашей страны ясно, что работа по созданию Советской Армии и все руководство Советской республикой осуществлялись Коммунистической партией во главе с В. И. Лениным. Эррио не смог правильно оценить провокационную и антипартийную позицию Троцкого, Каменева и Зиновьева в период переговоров о Брест-Литовском мире; не понял значения нэпа, полагая, что Россия эволюционирует к широкому восстановлению частной собственности; не понял необходимости для Советской республики борьбы с контрреволюцией, внутренней и внешней, и многое другое.

Но при всех ошибках и промахах Эррио он сумел увидеть в нашей стране, сумел почувствовать главное – это неодолимую силу нового общественного строя, созданного в Советской России, пробуждение к жизни многомиллионных масс, охваченных могучим порывом творческого созидания, глубокую преданность народа новым, выкованным революцией формам государственной власти. «Когда я вернулся во Францию, – пишет Эррио, – я имел смелость утверждать в маленькой книге «Новая Россия», что старая Россия умерла навсегда и что новый режим устойчив».

Конечно, Эррио ни в малой мере не стал коммунистом, ни «большевизаном», как его называла французская реакционная печать, но как человек широкого кругозора, как искренний французский патриот он сумел сделать из своих наблюдений и впечатлений важные выводы.

После возвращения из Советской России, после того как его умозрительные предположения под влиянием личных наблюдений превратились в прочные убеждения, он окончательно укрепился в мысли о необходимости, о жизненной важности для Франции, для укрепления мира в Европе франко-советского сближения и сотрудничества, дружбы между Францией и СССР.

Этой важной политической идее Эррио оставался верен всю свою жизнь.

Эта неизменная верность Эррио идее франко-советской дружбы не была результатом только дружеских чувств к советскому народу и Советскому Союзу, хотя и эти чувства играли определенную роль. В основном она была результатом правильно понятых национальных интересов Франции и задач обеспечения мира в Европе.

Эррио многократно на страницах своих мемуаров признается в том, как беспокоила его мысль о внешнеполитической изоляции Франции, о необходимости найти для нее надежного и могучего союзника.

В его мемуарах можно найти много чрезвычайно лестных суждений о политике западных держав, главным образом Англии и США. Он явно идеализирует эти страны, их политику и политиков, а также порядки в этих странах, особенно это касается США. Он многократно подчеркивает, как он высоко ценит дружбу со странами «западного мира».

И все-таки, подходя к решению коренных проблем французской внешней политики, он видит его прежде всего в сотрудничестве Франции и СССР. Он признается в своих мемуарах, что в 30-х годах, когда над Францией и Европой уже нависла тень германской опасности и он вглядывался в карту, чтобы прочесть на ней ответ, он видел на карте прежде всего одну страну – Советский Союз. В другом месте он говорит, что полностью разделял мнение Литвинова о том, что «франко-советская дружба является краеугольным камнем стабильности Европы».