Текст книги "Из прошлого: Между двумя войнами. 1914-1936"

Автор книги: Эдуард Эррио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 53 страниц)

У нас не хватало вагонов. Заводы, расположенные на захваченной территории, не могли выполнять своих заказов. На заводах неоккупироваиной территории не хватало людей и материалов. Мы были вынуждены обратиться к промышленности Соединенных Штатов, Англии, Канады и Испании. Но министерство финансов ограничивало наши закупки. Положение на железных дорогах севера было чрезвычайно тяжелым. Ставка верховного командования прислала нам 15 февраля очень суровую ноту, требуя уволить высший обслуживающий персонал железнодорожной компании. Английское правительство направило нам меморандум, подчеркивавший, что транспортные затруднения могут замедлить наступление. Не имея достаточного количества рельсов, мы стали изымать их из внутренних районов страны. Грузовые автомобили оказали нам очень ценную услугу, но этого было недостаточно.

Проблема морского транспорта вызывала особенную тревогу. 23 и 24 января 1917 года в Лондоне собралась Межсоюзническая морская конференция. На ней было решено создать Международный комитет навигации, в чьи обязанности входило получать и обмениваться исчерпывающей информацией об использовании торговых судов, принадлежащих союзным державам, контролируемых или используемых ими. Комитет должен был путем установления согласованных программ или другими средствами увеличить возможности морского торгового транспорта союзников.

Военные действия немецких подводных лодок ставили перед нами огромные трудности. Их операции начались 20 октября 1914 года захватом и уничтожением около берегов Норвегии «Глитры». В следующем месяце было потоплено два парохода около Гавра. С января 1915 года действия немцев приобретают методический характер. С августа 1915 года они распространились и на Средиземное море. За один только день, 29 января 1917 года, мы потеряли торпедированными 5 судов, не считая трех судов, затопленных и поврежденных взрывом в Архангельске. В ноябре и декабре 1916 года навигация между угольными английскими портами и Францией была прервана более чем на две недели. Повышение таксы страхования в Норвегии повлекло за собой уменьшение тоннажа, предоставляемого нейтральными странами для наших перевозок. Загроможденность французских портов снижала производительность транспортных операций. Британское адмиралтейство организовало плавание охраняемыми группами согласно системе «контролируемого судоходства» (Controlled Sailing); не могло быть и речи о конвоируемых кораблях, так как это подвергло бы нейтральные суда немецким санкциям.

Публика не отдавала себе отчета в наших затруднениях. Нас завалили жалобами. Департаменты, города, общества и частные лица присылали бесчисленные резкие жалобы. «Мы умираем от холода в Медоне», писал мне мой друг Огюст Роден. Надо мной издевались за мой двухблюдный режим и дни без пирожных. Они еще не отдавали себе отчета в том, что во Франции положение с хлебом было еще лучше, чем в других странах Европы. На 1 января 1917 года Великобритания не располагала никакими запасами; она не имела еще распределительной организации, подобной нашей. Франция была единственной страной в мире, где цена на хлеб не поднималась с начала войны. Люди же ничего не видели, кроме своих лишений. Хлебные карточки, к которым пришлось потом привыкнуть, вызывали бурные возражения. Ставилось в вину, что они похожи на немецкие. Они напоминали о «карточках в булочную» в январе 1871 года[41]41
  Имеется в виду период осады Парижа немцами во время франко-прусской войны 1870-1871 годов, когда население столицы страдало от голода. – Прим. ред.


[Закрыть]. От «Священного единения» ничего не осталось, кроме названия. Отмена политической цензуры повлекла за собой возобновление полемики, следы которой можно было ежедневно наблюдать в газетах. Это нельзя было считать нормальной жизнью партий. Происходили столкновения отдельных лиц; угадывались скрытые или явные конфликты самолюбий.

Никакие самые сложные и самые детальные административные решения не могли разрешить проблему нехватки. Суровые холода усилили наши ежедневные тревоги. Внезапно 23 января 1917 года положение с углем в Париже ухудшилось. Улицы заполнили демонстранты; надписи, начертанные на снегу, грозили мне смертью. В палате мне сделали запрос. Я распорядился производить чрезвычайные выдачи из городских запасов. Снабжались непосредственно мелкие торговцы кварталов. На 25-е положение сделалось настолько тревожным, что я предложил совету министров рассматривать его как дело государственной важности и пойти на необходимые денежные жертвы, чтобы обеспечить для отопления жилищ Парижа достаточные запасы. Было решено, что в мое распоряжение предоставят тысячу грузовиков для доставки угля из Па-де-Кале. Опыт был начат в тот же день. От холода замерзала вода в радиаторах; много выведенных из строя машин осталось на дороге.

26-го, ясным и холодным днем, – новое осложнение. Движение по западному участку опоясывавшего Париж кольца дорог становится все более трудным из-за перегруженности дороги. Оно еще более осложняется к вечеру. Отменяется большое число поездов. Чтобы пропускать эшелоны с углем, экспрессы были превращены в пассажирские поезда, останавливающиеся на каждой станции. Военные власти пришли мне на помощь. Генерал Дюбай, военный губернатор Парижа, предложил военачальникам помогать всеми силами муниципалитетам.

В воскресенье, 28-го, на Сене начинается ледостав. Уаза приносит много льда. Я вынужден затребовать саперный материал из Авиньона, чтобы предохранить суда от плывущих льдин, и открыть шлюзы, чтобы не возник ледяной затор. Теперь имеется риск, что Сена обмелеет. Большие шаланды уже вынуждены остановиться, а баржи не могут плавать с полным грузом. Мы из одной опасности попадаем в другую. Теперь я надеюсь только на потепление.

29-го экономический совет под председательством Вивиани принимает меры, продиктованные обстоятельствами. Следовало принять предосторожности уже в июне; в то время объявление о снижении цен и отрицание всех опасений нехватки продуктов побудили покупателей ждать. А теперь взывают к интендантству и обращаются к неприкосновенному запасу продовольствия. 30 января прекратилась навигация на большей части судоходных путей, особенно на севере и по Сене. Река, по которой перевозилось 2500 тонн в день, все больше заполняется льдом; невозможно закрыть шлюзы и обеспечить нормальное судоходство. Между тем мне приходится отвечать на многочисленные запросы требовательной, встревоженной и недоверчивой палаты. Я переношу лирическую недоброжелательность г-на Патé и ледяную, как погода, суровость г-на Пьера Лаваля. Клемансо, по своему обычаю, оскорбляет нас изо дня в день.

31-го движение по северной железнодорожной сети становится невозможным. Бассейн Па-де-Кале, запасы которого поддерживались на высоком уровне благодаря интенсивной добыче, не может отправлять уголь. Большие французские города познали ужасную беду. Мэр Нанси вынужден закрыть многие школы. Лотарингская электрическая компания, снабжающая энергией военные заводы, заявила, что ее запасы подходят к концу. В Лионе в результате снегопада были остановлены не только угольные транспорты, но и транспорты с зерном и мукой. Задержка с голосованием закона о повышении заработной платы железнодорожникам раздражает переутомленный персонал; многие машинисты больны; замерзают паровозные котлы. 3 февраля я совсем потерял надежду на потепление. Семьи, привыкшие к достатку, дежурят у народных магазинов, чтобы получить мешки по десять кило; у дверей магазинов удлиняются очереди. Были случаи, когда лопались рельсы. В каменноугольных копях севера застряло около трех тысяч груженых вагонов. Сотня поездов на запасных путях не может быть сдвинута за неимением паровозов. Вход в порты запрещен из-за немецких мин. Военные заводы объявляют о скором своем закрытии. На 12 февраля положение с судоходством не улучшилось.

Между тем надо любой ценой спасти электростанции Парижа и предместий, которые снабжают энергией большую часть военных заводов, то есть приблизительно 40 процентов общего производства вооружения Франции: боеприпасов, пушек, танков, тяжелых тракторов. На этих заводах занято 200 тысяч рабочих. Расходы армий растут со дня на день. Только 15 февраля потеплело. Чудесное солнце! По крайней мере тысячетонное солнце! Я вздохнул; я даже осмелился спать, рискуя лишиться разговора с ночным сторожем, чиновником негордым: он останавливался перед моим рабочим столом, тихонько покачивая свой фонарь; его философские высказывания склоняли меня к покорности судьбе в этом обширном кабинете, утонувшем в тени, куда в результате какого-то удивительного, в силу моего невежества, явления природы доносился рев пушек с фронта.

На своем заседании 8 февраля 1917 года сенат благосклонно оценил предпринятые мной усилия. Собрание, к которому я принадлежал, представило много критических замечаний; но меня лично оно не затронуло. Не так обстояло дело в палате 9 марта, где мне пришлось ответить на пять интерпелляций и множество вопросов. Наиболее едким из моих противников оказался г-н де Монзи; он потребовал, чтобы я заменил управление снабжения закупочным центром; я отказался это сделать, не желая поступаться ролью и правами государства. Я попытался пункт за пунктом ответить на все запросы. Но по этой причине моя речь, перегруженная фактами и цифрами, даже мне самому показалась очень тяжелой. Я указал на то, что был первым осмелившимся ввести ограничения и согласившимся установить твердые цены и провести реквизиции, первым посягнувшим на сложившиеся привычки и вкусы и заставившим страну пойти на жертвы. Я напомнил, что я боролся против холода и последствий подводной войны. «Мы достигли того момента, – сказал я, – когда стало совершенно очевидно, что экономический фактор будет иметь для окончания войны, быть может, такое же значение, как военный фактор». Палата продолжала упрямиться. Один из присутствовавших, отправившийся осведомить г-на Пуанкаре – в связи с чем я удостоился чести быть упомянутым в его знаменитых «Мемуарах», – заявил ему, что я изрядно надоел собранию. Это было правильно. Мой друг Эмиль Бандер тщетно меня поддерживал. Г-н Эмиль Фавр упрекнул меня, что я «пришел слишком поздно и в слишком старое министерство». Волнение г-на Клотца, за маневрами которого в палате я следил, обращало на себя внимание. С премьер-министром, выступившим в конце прений, обошлись ничуть не лучше, чем со мной, особенно социалисты. Очевидно, правительство находилось при последнем издыхании. Г-н Мариус Муте обличал тех, кто яростно нападал на людей, находящихся у власти, а сам не мог представить ни малейших конструктивных предложений.

Приблизительно в то же время в Лионе меня обвинял перед «Республиканской социалистической федерацией»[42]42
  Республиканско-социалистическая партия образовалась в 1911 году из группы так называемых «независимых социалистов», отколовшихся в 1905-1906 годах от Единой социалистической партии. Республиканско-социалистическая партия возглавлялась ренегатами социализма А. Брианом, Р. Вивиани, Оганьером и др. – Прим. ред.


[Закрыть] г-н Оганьер, противник кабинета Бриана. Изрядную долю своих оскорблений он припас для меня; он издевался над недавно опубликованной мною книгой под названием «Действовать», встретившей довольно благосклонный прием. Он, впрочем, отказался, несмотря на настойчивые требования, дать объяснения по поводу трагической Дарданелльской истории[43]43
  Имеется в виду операция по захвату Дарданелл (см. примечание на стр. 102), начатая в апреле 1915 года и закончившаяся эвакуацией англо-французских войск с Галлипольского полуострова в январе 1916 года. В ходе этой безрезультатной для союзников операции англичане потеряли 119 тысяч человек, французы – 26 тысяч человек. – Прим. ред.


[Закрыть], в которой он, как военно-морской министр, сыграл определенную роль и за которую нес свою долю ответственности. «Я жду, – заявил он, – чтобы оправдаться, конца войны». Это было, конечно, благоразумно.

Свергнуть этот шатающийся кабинет выпало на долю военного министра. 14 марта 1917 года палата собралась при закрытых дверях. Лиоте, который был туг на ухо, попытался увернуться от прений, он послал кого-то вместо себя, решив вернуться только тогда, когда возобновятся публичные заседания, чтобы произнести речь. Мне хотелось быть с ним в это время. Уже в кулуарах я услышал выкрики; потасовка была в полном разгаре. Лиоте не смог продолжать свою речь. Я сохранил ее оттиск, который он мне дал, со следующим заголовком и посвящением: «Речь, которую генерал Лиоте собирался произнести на заседании 14 марта 1917 года и чтение которой было прервано. Моему другу Эррио, в знак полной общности чувств и мыслей, искренней дружбы и полного доверия, глубокой любви к нашей стране и абсолютной веры в ее предназначение».

Изложив свои взгляды на авиацию и заявив о своей полной солидарности с главнокомандующим армиями, Лиоте просил палату оставить правительство «работать со спокойной душой», изменить свои методы и не затруднять нелегкой работы министров. «Я вижу, – сказал он, – что их беспокоят в любое время, что они с трудом урывают минуты для подлинно эффективной работы, что на их долю выпала самая тяжелая работа, какую когда-либо приходилось делать людям, что их беспрерывно отрывают от дела в тяжелой и подавляющей атмосфере инквизиции и подозрений. Я вижу их постоянно в роли обвиняемых… Если вы не верите нам, мне, – смените нас, ведь это так просто! Достаточно листка бумаги, опущенного в урну. Но если вы оставляете нас на наших постах, ради бога, окажите нам доверие и дайте нам возможность работать для Франции, для вас самих. Вы все, я знаю это, и очень многие из вас говорили мне об этом, слышали этот единодушный крик из траншей и с полей, умоляющий о тишине, порядке и руководстве… Я действительно хотел бы, чтобы этот день был для всех нас часом решительной проверки нашей совести… Война повсюду; все вопросы, поднимаемые ею, – экономические, сельскохозяйственные, промышленные, равно как и военные, – взаимосвязаны и составляют единую проблему». Лиоте просил палату отказаться от непрерывных запросов и от перманентных обвинений министров.

Нынче утром, очень рано, мой друг, ночной сторож, пришел разбудить меня, чтобы сказать: «Я очень огорчен тем, что мне нужно сообщить г-ну министру: г-н министр больше не министр». «Тогда, – сказал я ему, – помогите мне уложиться». Единственными знаками уважения, оказанными мне при отъезде, был приход делегации, состоявшей из привратников и моего шофера, старого солдата территориальной армии. Оратор группы поблагодарил меня «от имени французского народа»; для меня это значило многое. Будучи уполномоченным составить кабинет, г-н Рибо послал ко мне г-на Мальви, чтобы объявить мне, что он разделил находившиеся в ведении моего министерства дела (в чем он был прав), и просил меня сохранить ту его часть, которая мне больше всего подходит. Я уклонился от этой чести. Я видел, что мой метод не имел у палаты успеха, я не мог делать ни лучше, ни больше. Кроме того, меня мало прельщало служить под началом г-на Рибо; я был на него очень зол за его нападки в совете министров на те меры, которые я принял, наивно поверив его жалобам.

Вступление в войну Америки внушает мне особенную уверенность. Оно должно было бы положить конец очень тяжелому положению не только со снабжением, но и с деньгами и с численным составом армии. Я узнал об этом событии в Лизьё, возвращаясь с торжественного открытия завода в Кане. Был очень холодный день, замерзли даже стекла нашего вагона. Шерон, сойдя на вокзале, вернулся, чтобы сообщить нам новость. Какое облегчение! Моя преданность Соединенным Штатам будет в значительной степени обусловлена воспоминанием о тех бедах, которые они так действенно помогли нам изжить.

Когда на смену «суженному» министерству Бриана, насчитывавшему всего девять членов, пришел «расширенный» кабинет Рибо, в котором их было четырнадцать, Леон Байльби в «Энтрансижан» от 20 марта 1917 года высказал суждение, которое мне извинительно привести и на которое я должен сослаться, чтобы отвести его последующие нападки. «Три человека, – писал он, – отметили своей яркой индивидуальностью состав предыдущего правительства: г-н Бриан, чьи предсказания в военной области как будто сбываются ныне; генерал Лиоте, этот первоклассный организатор, чья методическая деятельность начинала приносить свои положительные результаты; г-н Эррио, назначенный министром среди ужасной сумятицы и чью инициативу и полезные решения мы сумеем оценить лишь впоследствии… Здесь, где стремятся судить власть совершенно независимо, отмечают, что Бриан, Лиоте и Эррио заслужили народную признательность и пользовались ею».

Пока я находился в министерстве, я научился ценить Рене Вивиани, чьим соседом я был в совете. Из всех его качеств и талантов меня особенно восхищало его красноречие; по-моему, он был первым оратором Франции и в этом отношении был выше Бриана. Он говорил мне, что постоянно изучает Цицерона; обычно резкий и даже грубый, он удивлял классической чистотой речи. 21 марта 1917 года он передал мне следующую записку:

«Я не смог увидеться с вами со времени нашей разлуки. Я хотел бы сказать вам о том огорчении, которое это мне причинило. За три месяца совместной работы я научился лучше понимать ваш тонкий и деликатный характер, чем за годы, когда перерывы между встречами отдаляют людей. Я знаю, насколько вы выше дрязг нашей политической жизни, и поэтому мне нет надобности говорить вам, что человек, подобный вам, уходит не в отставку, а лишь на отдых».

В качестве сенатора я присутствовал на процессе Мальви[44]44
  Мальви, Л. – министр внутренних дел в ряде кабинетов в годы первой мировой войны (с августа 1914 года по сентябрь 1917 года), один из вдохновителей курса «Священного единения», был сторонником политики маневрирования и соглашения с социал-реформистскими элементами. В обстановке обострения политического кризиса в стране Мальви подвергся атакам справа, обвинениям в покровительстве «пораженцам» и т. п., принудившим его выйти в отставку. Клемансо после прихода к власти, потребовал в декабре 1917 года предания Мальви суду по вымышленному обвинению в «сообщничестве с противником». Мальви, как министра, судил сенат.


[Закрыть]. Омерзительная пародия на правосудие! Я вспомнил о придирках в армии, когда новобранца обвинили в том, что он утерял ключ от полигона. Когда вынуждены были признать, несмотря на свидетельства кучки убийц, сутенеров и сводниц, что Мальви не предатель, против него состряпали обвинение в должностном преступлении. Я отказался участвовать в подобной гнусности.

III. Вклад Лиона (март 1917 года – 16 ноября 1919 года)

Дело Кайо[45]45
  Дело Кайо, как и процесс Мальви, было организовано Ж. Клемансо, стремившимся после прихода к власти (в ноябре 1917 года) подавить нараставший революционный подъем политикой репрессий и устрашения. Кайо – один из лидеров радикальной партии, возбудивший недовольство крупной буржуазии еще в 1911 году своим проектом прогрессивно-подоходного налога и соглашением с Германией во время агадирского кризиса, оставался мишенью нападок крайне правых элементов и в 1913-1914 годах и во время войны. Клемансо предъявил ему обвинение в государственной измене, добился лишения его депутатской неприкосновенности и в начале 1918 года арестовал его. Арест Кайо был использован правительством для шумной кампании против «изменников» и «пораженцев». Однако, когда через два года сенат стал судить Кайо, обвинение в государственной измене было отвергнуто, но Кайо был все же – за «нескромные разговоры» – приговорен к 3 годам тюрьмы и поражению в правах на 10 лет. – Прим. ред.


[Закрыть] взволновало общественное мнение страны. Я присутствовал на заседании совета грозных министров, когда о нем впервые упомянули. Кайо энергично защищался. Он весь ершился тщеславием. «Я, – говорил он мне, – вовсе не злой человек, а старый избалованный ребенок». Во время агадирского инцидента[46]46
  Второй марокканский кризис 1911 года. См. прим. на стр. 83. – Прим. ред.


[Закрыть] он спас мир. Ему мы обязаны подоходным налогом. Он был, несомненно, и демократом, но с манерами аристократа, коробившими невежественных и дурно воспитанных демагогов. Его упрекали в высокомерии. «Недостаточно быть лысым, чтобы походить на Юлия Цезаря». Он не делал уступок внешним приличиям. Короче говоря, это был государственный деятель.

8 июля 1917 года он писал одному из моих бывших учеников, уже ставшему профессором: «Мой старый друг Виктор Баш сообщил мне о вашем письме и, наверно, поставил вас в известность, что я вам отвечу. Как можете вы, сударь, брать на веру клубок сплетен, переданных вам из Парижа и о которых Баш сказал, зачитывая их мне: «Это пахнет Леоном Доде[47]47
  Леон Доде – французский монархист, крайний реакционер. – Прим. ред.


[Закрыть]?» К сожалению, даже не им! Я обретаю в них всю желчную глупость бульваров, дух систематической клеветы, которую неудачники и посредственности разносят по кафе, модным барам и бирже. Ну, а в печати распространяются гнусности про человека, само собой разумеется, без тени доказательств. С какой радостью их встречают, особенно если человек, в которого метят, захотел провести демократические реформы, стеснительные для трутней, жужжащих вокруг крупных газет, парламента и биржи!

На что ссылаются они сегодня, выступая против меня? На историю моего путешествия в Италию? Но, сударь, разве вы не прочли моих последовательных опровержений и, в частности, моего длинного письма лорду Нордклиффу, директору «Таймс», о диктатуре клеветы? Разве вы не знаете того, что этому письму, перепечатанному большинством французских газет, и особенно «Эко де Пари», никто не противопоставил и даже не пытался противопоставить ничего похожего на опровержение? Если вы не знаете этих фактов, я сообщаю их вам и прошу судить.

Хотите, чтобы я уточнил? Говорят, что я сказал в Риме: «сепаратный мир». Кому? Где? Как? Пусть ответят!

Говорят, что я агент мировых финансовых кругов. По правде говоря, эта клевета наиболее распространенная и чаще всего повторяемая по моему адресу. Каким же низким должен быть умственный уровень тех, кто не видит, что поддерживать подоходный налог и заставлять за него голосовать вряд ли наилучший путь для завоевания благоволения «мировых финансовых кругов», существование которых, кстати говоря, представляется мне сегодня до странности проблематичным.

Что еще? Давайте-ка, сударь, попросите вашего корреспондента собрать все мелкие гнусности, которые распространяют те, кому моя деятельность испортила пищеварение… Выложите передо мной все содержимое мусорного ящика. Я отвечу так, как ответил в июле 1914 года во время тяжелого для меня процесса[48]48
  Имеется в виду процесс г-жи Кайо, жены Жозефа Кайо, убившей редактора «Фигаро» Кальметта, публиковавшего интимные письма Кайо в целях его дискредитации. Г-жа Кайо была оправдана судом. – Прим. ред.


[Закрыть], когда мои противники льстили себя надеждой уничтожить меня и когда все сплетни, все обвинения рухнули из-за ничтожества доказательств… Спустя несколько месяцев я совершал поездку по Южной Америке, у меня было поручение; главный редактор самой большой газеты Буэнос-Айреса «Ла Пренза» сказал мне: «Мало государственных деятелей, чью жизнь можно было бы выставить напоказ, отдать, на суд неумолимых противников и которые могли бы, подобно вам, выйти из зала суда так, чтобы ни одно пятно грязи к ним не пристало».

Я дал волю своему перу, сударь, но еще не рассказал вам о том чувстве, которое я испытал, когда мой друг Баш читал мне ваше письмо. Как может просвещенный человек, стиль которого обнаруживает возвышенный дух мыслей, профессор французского университета, придавать какое-либо значение россказням, вроде тех, о которых вам писали? Понимаете ли вы, что, видя эту восприимчивость к клевете, начинаешь бояться за будущее нашей страны? Значит, достаточно, чтобы какие-то журналисты распустили лживые слухи, а вертопрахи разнесли неизвестно откуда идущую молву, чтобы хорошие, порядочные, честные люди, дорожащие своей родиной и демократией, почесали в затылке и сказали: «Ну-ну! Нет дыма без огня». И их душа, скорая на строгое суждение о тех, которых она должна была бы защищать, но чья популярность, без сомнения, стеснительна, множит недоумения, порождает сомнения.

Решительно, я не ошибался. Она в высшей степени страшна, эта диктатура клеветы, страшна, потому что брошенное на ветер семя находит благоприятную почву, принимается и произрастает.

Я только что говорил вам о Южной Америке, сударь. Я вынес оттуда замечательные слова, проникнутые смертельной усталостью, глубокий смысл которых я сейчас постигаю лучше, чем когда-либо. Я представляю их на ваше суждение. «Те, кто служил великому делу революции, пахали море», – сказал умирая Боливар». Кайо искупал свою независимость, силу, высокий ум и замечания, часто язвительные.

* * *

Помимо своего участия в усилиях всей нации, Лион делал во время войны и свое собственное дело. Он создал 28 муниципальных госпиталей, центр помощи для 25 тысяч беженцев, бельевой склад для солдат, организацию помощи для французских пленных, которая снабжала тридцать тысяч наших пленных и большое число пленных союзников. Особой заслугой моих сограждан является то, что они собрали более 20 миллионов франков, не прибегая к муниципальному бюджету.

Мы точно так же организовали снабжение города, не затрагивая коммунальных фондов. Когда в марте 1917 года я оставил министерство, мои коллеги по совету проголосовали за ассигнование значительных сумм для покупки продовольствия. Я предложил другой метод. Я создал совместно с представителями потребителей и торговцев расширенную комиссию, которая, собираясь каждую неделю, регулировала спрос и предложение. Группа лионских банкиров предоставила в наше распоряжение все необходимые средства. Такое сочетание административной власти с инициативой и компетенцией отдельных лиц дало наилучшие результаты. Мы покупали даже в колониях и за границей; мы даже организовали поезда для доставки свежей рыбы.

Мы действовали таким же образом и в вопросе отопления жилищ населения. Мы пустили в эксплуатацию заброшенные угольные шахты и карьеры бурого угля. Мы производили рубку леса, используя для доставки его населению электрический транспорт. Я с гордостью могу сказать, что благодаря такой организации во время войны 1914-1918 годов никто в Лионе не страдал от голода и холода. Мы не только не затронули коммунальный бюджет, но подобное руководство принесло нам прибыль, превысившую 2 миллиона. Эту сумму мы разделили на две части. Она позволила нам закончить для детей Лиона оборудование имения Сибень и субсидировать организацию рабочих производственных обществ; одно из них – «Будущее», организованное каменщиками, – стало благодаря превосходному ведению дела одним из наиболее мощных предприятий Лионского района.

Но в конце войны правительство г-на Клемансо относилось ко мне явно недоброжелательно, встречая при этом поддержку со стороны некоторых депутатов от Лиона. Я иногда в шутку говорил, что в тот период я был единственным спекулянтом, подвергавшимся преследованиям. Я предстал перед Государственным контролем. По правде говоря, я никогда не мог понять, как это управление частными капиталами может подлежать такой высокой юрисдикции. Но общественный деятель должен всегда охотно идти навстречу любой проверке своих действий. Я охотно подчинился этой недостойной процедуре. Впрочем, все лионские организации – от торговой палаты до биржи труда – открыто меня поддержали. Я подсчитал коробки сардин и мешки с сухими овощами, которые я роздал. Дело дошло до сената. Г-н Памс, министр внутренних дел, осмелился вполне серьезно заявить, что мои закупки риса в Испании были хитростью, чтобы сноситься с врагом. В то время сотрудничество с Германией не пользовалось благосклонностью правительства. Оно приводило не в министерство, а на виселицу. Один генеральный прокурор, г-н Луба, пострадал за отказ войти в игру готового на все префекта, направленную против моего управления. Меня допрашивали, проверяли, инспектировали, обо мне наводили справки. Государственный контроль вынес мне безоговорочное оправдание. Когда, свободный от всяких подозрений, я пошел поздороваться с докладчиком, к которому остерегался подходить во время следствия, он показал мне комнату, наполненную папками дел, что было вызвано моим процессом. Очень возможно, что следствие, наряженное против мэра, виновного в том, что он хотел защитить население своего города, избавило от опасности нескольких могущественных спекулянтов, какими всегда кишит навоз войны.

* * *

Нас очень беспокоила проблема, возникшая в связи с большим числом инвалидов войны. Нам казалось, что в этом плане нужно было добиться значительных сдвигов. Конечно, учреждение Дома инвалидов, которое относится примерно к 1670 году, свидетельствовало о благородных намерениях. До этого славными жертвами военного долга вовсе не интересовались. Долгое время солдат-инвалид, «костыльник», вынужден был нищенствовать. Франция XVI века была полна этими несчастными. Впервые помощь раненным на поле боя была организована в нашей армии, каждый полк сопровождал хирург. Им был метр Симон, который лечил раненого Блеза де Монлюк; им был наш великий Амбруаз Паре; на следующий день после осады Меца он помогал монсеньеру де Гиз эвакуировать раненых. Но после того, как раненого, по выражению Паре, перевяжет хирург и исцелит бог, его снова предоставляли его горькой участи, и он был вынужден бродяжничать. Отец иезуит Дю Серсо, специалист по школьным трагедиям, разжалобил своих учеников судьбой бедняка, вынужденного похваляться тем, что он сделал для пользы государства, и говорить: «Сжальтесь над бедным калекой».

Гравюры Калло рисуют нам его тяжело опирающимся на пару костылей, одетым в грязные лохмотья, с подвешенной на боку сумой и таким жалким, несмотря на украшенную султаном фетровую шляпу, с помощью которой он напрасно пытается сохранить воинственный вид. Некоторых подбирали монастыри, где они жили как набожные светские лица, другие становились разбойниками.

Генрих IV и Людовик XIII начали собирать инвалидов войны в несколько приютов. Но узаконил их положение Лувуа[49]49
  Лувуа, Франсуа Мишель (1639-1691) – французский военный деятель. С 1668 года был военным министром Людовика XIV и великим канцлером. Провел ряд мер по улучшению французской армии. – Прим. ред.


[Закрыть]. Он предписал указом от декабря 1668 года произвести перепись всех аббатств и приорств королевства; те из них, которые имели более тысячи ливров дохода, он обложил налогом, поступления от которого шли «на содержание дома для раненных и искалеченных на войне или состарившихся на службе солдат, дабы положить тем самым конец всяким злоупотреблениям». Лувуа постановил отчислять в пользу этого заведения при уплате чрезвычайных военных налогов 2 денье с ливра. В 1670 году инвалиды получили свое первое пристанище в Париже на улице Шерш-Миди. Четыре года спустя их перевели в прекрасный дворец, построенный для них Брюаном на равнине де Гренель. Наполеон щедро отпускал средства на содержание этого дома, где теперь покоится он сам. Но уже Вольтер, воздавая хвалу Дому инвалидов, указывал в своих «Наставлениях принцу королевской крови», что надо изменить это учреждение. Освобожденный от службы солдат «может еще, – писал он, – пахать или заниматься полезным ремеслом, он может дать родине детей».

На долю Лиона выпала честь создать, под покровительством Жоффра и Фоша, первые школы для переобучения искалеченных солдат. Я должен сказать, как у меня возникла эта мысль. В октябре 1913 года я посетил в Шарлеруа великолепный Университет труда, созданный по инициативе г-на Пастюра, постоянного депутата от Эно. Я был чрезвычайно поражен этим учреждением, целью которого было обучить не нескольких отборных рабочих, привилегированных единиц, но обучить, поднять всю массу, снабдить местную промышленность крепкими кадрами, дать ей войско, солдат, армию. То было замечательное проявление бельгийского гения. Его поддерживал патронат. Г-н Эрнест Сольве, король соды, и угольный король г-н Рауль Вароке щедро одаривали его. Руководил этим учреждением уверенно и твердо г-н Омер Бюиз.

Это посещение дало мне возможность сопоставить и наглядно увидеть убожество нашего французского технического образования и принять, по крайней мере в отношении Лиона, несколько радикальных мер. Один пример: обучение водопроводчика занимало пять лет; разумеется, речь идет о подготовке настоящих мастеров, владеющих старинными и славными методами своего ремесла, применявшимися при возведении наших великолепных построек средних веков, но умеющих одновременно и приспособить свои методы ко всем требованиям современной науки, в особенности санитарной техники. Кроме того, начали восстанавливать старые промыслы, вроде совсем было исчезнувшего гончарного производства в Буффиуле. Другое следствие: рабочий, который прошел обучение на совершенных машинах Университета, побуждает хозяина модернизировать оборудование предприятия. Таким образом, самые разнообразные виды производства, как типографское и хлебо-кондитерское производства, преобразились по всей области под влиянием этого подобия практической ремесленной академии.

Я обратил особое внимание на показанную мне достойным бургомистром Шарлеруа г-ном Деврё школу для калек. Именно в память этого посещения я разместил однажды в зимний вечер в одном из домов, принадлежащих городу, несколько раненых солдат. Начало было очень скромным. Преподаватель в отставке отечески заботился об этих молодых людях. Сначала мы устроили маленькую сапожную мастерскую. Затем число преподаваемых профессий стало расти.