Текст книги "Цирк Умберто"

Автор книги: Эдуард Басс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 35 страниц)

Больше всего времени господин Гамбье потратил на умывание и прическу. Не так-то легко оказалось превратить дремучие заросли на лице в красивую, окладистую бороду, расчесанную по моде, а всклокоченную шевелюру – в гладкую, напомаженную прическу с пробором посредине. Совершая туалет, господин Гамбье низким, гудящим голосом, словно нажимая на басы органа, напевал: «Oh, ma chére Marie, vous êtes une belle fleur…»[33]33
  «О, дорогая Мари, вы прекрасный цветок…» (франц.).


[Закрыть] После того как он отложил гребешок, дело пошло быстрее: сорочка, штаны, башмаки, узкая темно-синяя куртка со стоячим воротником и длинным рядом пуговиц. В довершение своего туалета капитан нацепил набекрень диковинную измятую фуражку с длинным и широким козырьком.

– Voilá, mon p’tit, allons[34]34
  Готово, малыш, пошли… (франц.).


[Закрыть], ходить в menagerie[35]35
  Зверинец (франц.).


[Закрыть].

Вашек вскочил со стула, схватил шапку и выскользнул за дверь, чтобы поглядеть, как капитан спускает «красная флаг». Стараясь не отставать от великана, он затрусил к пристройке. На пустыре уже никого не было.

Вашек еще не видел зверинца и, войдя туда, остановился в изумлении. Как же это отец забыл про зверинец? Клетки с обезьянами! Козел с синей бородой! Крикливые попугаи! Невиданные звери в клетках! Медведи! Овцы! Тут хватит развлечений не на один день, а отец отослал его к каким-то несчастным карликам. Но в этот раз посмотреть не удастся – донтер саженными шагами двинулся прямо к клетке со львами, и Вашек, разумеется, поспешил за ним. Когда Гамбье появился среди клеток, почти все звери встали, лениво подошли к решеткам и с глухим урчанием принялись тереться о железные прутья.

– Bonjour, Bessie, bonjour, Corinne, comment ça va, Mahoum?[36]36
  Здравствуй, Бесси, здравствуй Коринна, как дела, Магум? (франц.).


[Закрыть] – обращался Гамбье к своим питомцам тихим, ласковым голосом, трепал их по загривкам, запускал пальцы в густую шерсть, почесывал им бока, и звери дрожали от наслаждения. Но взгляд укротителя был Прикован к клетке Наташи. Львица лежала сонная и усталая; посреди клетки, склонившись над нею, стояла Агнесса Бервиц. Гамбье не нравилось своеволие директорши, но он признавал, что мадам умеет обращаться с животными и потому может себе позволить больше, чем кто бы то ни было. Тем не менее он успокоился, только когда хозяйка, заслышав его голос, выскользнула из клетки и закрыла ее на задвижку. Гамбье поздоровался, и Агнесса, подавая ему свою маленькую руку, с места в карьер выложила: львят у Наташи нужно отобрать, мать не обращает на них внимания; видимо, у нее не хватает молока. Леон Гамбье кивнул головой.

– Попытаться можно. Будет недовольна – вернем одного на пробу. Я возьму львят к себе, их у меня уже столько перебывало…

– Нет, капитан, не лишите же вы меня удовольствия. Я уже решила – выхожу львят сама. Наш фургон больше и удобнее.

– Пожалуйста, мадам, львы ваши. Но вам будет неудобно с ними: малышей придется брать в постель, им нужно живое тепло, а они беспокойные, все время будят… И не очень-то чистоплотны…

– Знаю, знаю. Но я уже полюбила их. Они такие беспомощные. А помучиться с ними стоит – ведь это капитал. У нас им будет лучше, а в наше отсутствие за ними присмотрит Еленка.

Вашек ничего не понимал: оба говорили по-французски. Он стоял возле клетки и рассматривал могучих животных, которых впервые в жизни видел так близко. Пройдя немного дальше и заметив больших полосатых зверей, мальчик сообразил, что это тигры. «Иисус-Мария, – подумал он про себя, – вот это зубки! Ах ты зверюга, небось не прочь сожрать человека! Посмей у меня только, я тебе всыплю!» Позевывая, тигры со скукой взирали на стоявшего перед ними мальчика. Самый большой, прижавшись к решетке, пытался увидеть Гамбье и Агнессу, стоявших поодаль.

Внезапно поднялась суматоха. Сбежались несколько служителей; по распоряжению Гамбье они подкатили пустую клетку на колесах и поставили ее перед клеткой Наташи. Гамбье вошел к Наташе, приласкал ее, стал уговаривать. Львица приподнялась и зарычала. На ее рев отозвался Магум. Львица Бесси ответила Магуму. Лев Султан зло зарычал на Бесси. Вашеку стало жутко от громоподобного рыка, вырывавшегося из страшных пастей. Гамбье почесывал Наташу за ухом и продолжал уговаривать. Кто-то принес несколько кусков сырого мяса. Агнесса взяла их и вошла в пустую клетку, которую вплотную, дверца к дверце, придвинули к Наташиной. Трое служителей встали рядом с крейцерами[37]37
  Крейцер – род багра.


[Закрыть] и вилами наготове. Гамбье взял у Агнессы кусок мяса.

– Viens, Natacha, viens, mа chere![38]38
  Иди, Наташа, иди, милочка! (франц.).


[Закрыть] – И бросил мясо в пустую клетку.

Наташа поднялась, потянулась и, с трудом волоча ноги, направилась к дверце.

– Ко мне, Наташа! – манила ее Агнесса. – Сюда, миленькая, вот тебе мясо.

Львица, принюхиваясь к новой клетке, терлась головой о решетку, потом медленно вошла туда, тихо, но угрожающе зарычала. Прыгнув к лежавшему на полу мясу, она накрыла его лапой и зарычала громче. Все вокруг, в том числе и Агнесса с Гамбье, стояли не шевелясь.

– Не рычи, миленькая, не бойся, – мягко проговорила Агнесса. – Это твое, никто у тебя не отнимет. И это тоже твое, и это. – Она бросила львице второй и третий кусок. Львица обнюхала мясо, легла возле него и заурчала. Женщина, медленно пятясь и продолжая разговаривать с ней, отошла к дверце и перебралась в соседнюю клетку. Дверца захлопнулась, и служители отвезли Наташу в сторону. Агнесса вылезла из клетки, за ней следовал Гамбье с тремя урчащими львятами на руках.

Все это время Вашек стоял не шелохнувшись, напряженно наблюдая за операцией. Он инстинктивно сжал кулаки и готов был броситься на рычащее чудовище, посмей оно только напасть на его капитана или на эту даму. Он был так поглощен происходящим, что даже не почувствовал, как кто-то потянул его за рукав. Только когда его потянули вторично, он оглянулся и негромко воскликнул:

– Ой, папа!

Директорша обернулась. Карас поздоровался с ней.

– А, Антонин! Добрый день! Так это и есть твой мальчуган? Золовка говорила мне о нем. Славный паренек. Иди посмотри на львят. Только не трогай их. Вот подрастут – будете играть вместе.

Вашек потянулся к склонившемуся к нему Гамбье. На левой руке, прикрывая правой, капитан держал трех некрасивых, мокрых, тихо попискивающих зверюшек.

– Наташа недовольна, – сказал один из служителей. Все повернулись и отошли в сторону. Львица, которая только что жевала и грызла мясо, таская его по полу, теперь оставила лакомство и подошла к решетке.

– Впустите ее обратно, – приказал Гамбье.

Клетки снова поставили рядом, открыли дверцу, и Наташа с мясом в зубах одним прыжком вскочила в устланную соломой клетку. Там она положила мясо и стала принюхиваться, разыскивая малышей. Дверца за ней захлопнулась, служители увезли запасную клетку. Наташа искала львят до тех пор, пока снова не наткнулась на мясо. Тогда она легла и принялась грызть его.

– Плохая мать, – сказала Агнесса, – идемте, капитан!

– А нам, Вашек, обедать пора, – сказал Карас. – Ну, как ты тут?

Они отправились домой, и всю дорогу, а также за обедом Вашек рассказывал о том, что он видел и слышал. Под конец Вашек заявил отцу и Розалии о своем решении стать донтером.

– А что это такое – донтер? – поинтересовался Карас.

– Ой, папа, ты не знаешь, что такое донтер? – вытаращил глаза мальчик. И тут же последовало объяснение. Он сделает себе татуировку, отрастит длинные волосы, вывесит на доме флажок и будет входить к зверям в клетки, а если звери захотят укусить его, он их по морде, по морде!

После обеда Вашек опять смотрел представление. Отец нашел ему свободное место на галерке, а сам побежал в оркестр. Программа ничем не отличалась от вчерашней, номера следовали в том же порядке, и Карас чувствовал себя уже гораздо увереннее. Когда заиграли марш, он даже позволил себе в трио развить аккомпанемент в крохотную контрмелодию, на что господин Сельницкий одобрительно кивнул головой. То было обыкновенное «мца-ра-ра-ра эс-тад-ра-та» – они с Мильнером придумывали бесконечное множество таких штучек. Но Карас остался доволен своей выдумкой и тем, что она понравилась дирижеру. После представления Антонин вместе со всеми помчался вниз и получил свою долю чехлов. На этот раз он справился с ними быстрее напарника – заранее договорился с Вашеком, и тот, спустившись с галерки, помог отцу. Затем началось кормление животных и вечерняя уборка – зрелище для мальчика не менее захватывающее, чем само представление. Наконец все работы в цирке были окончены, сторожа заняли свои посты, и оба Караса отправились домой. Особенно восторгался прошедшим днем Вашек. Он впервые принял участие в общей работе – натягивал чехлы – и преисполнился уверенностью, что если бы не он, Вашек Карас, дела в цирке шли бы далеко не так гладко.

Уже лежа в кровати и засыпая, он вдруг сказал отцу:

– Знаешь, папа, в цирке все интересно, но я буду дрессировщиком слонов. Дрессировать слона – интереснее всего на свете!

VII

На следующий день отец и сын столовались у фрау Лангерман в последний раз. После обеда, согласно распоряжению дирекции, они должны были переселиться в цирковой вагончик. Нелегко им было расставаться. Карас много лет подряд снимал у вдовы угол, а теперь уезжал в самом начале строительного сезона. Эти бедные люди считали чудом, что ему удалось найти место в пору безработицы. Карас понимал: доброй фрау Лангерман предстоит трудное лето – ведь она лишилась целой артели постояльцев. Для Вашека, которого вдова успела искренне полюбить, пришло время разлуки с маленькой Розалией, первой «лошадкой» его цирковых грез. У всех четверых стояли слезы в глазах; Карасы клятвенно обещали, что если живы и невредимы вернутся на зиму в Гамбург, то непременно навестят фрау Лангерман, а быть может, и остановятся у нее.

За цирком, возле фургонов, было оживленно и шумно, артисты и служители сносили сюда свой скарб – узлы и все, с чем люди никогда не расстаются, от канареек в клетках до цветов в горшках. Карас пришел с одной котомкой. Он разыскал фургон под номером восемь, отворил дверь и увидел Кергольца – тот развешивал на вбитых в стенку крюках свое платье. Вашек думал, что попадет в такой же красивый, уютный домик, как у капитана Гамбье, а увидел самую обыкновенную рабочую ночлежку. Справа и слева тянулись трехъярусные нары, куда, должно быть, забирались, как в ящики комода. В глубине, на табуретах, стояли два жестяных таза, два кувшина для воды, небольшой шкаф с шестью запиравшимися на ключ ящичками для всяких мелочей, и над всем этим торчали крюки для одежды.

– Привыкай, – сказал Керголец, перехватив растерянный взгляд Караса, – я тебе говорил, что это не отель «У эрцгерцога Стефана». Да и не такая уж ты величина, чтобы не поместиться в этой берлоге; только если захочешь чихнуть – поворачивайся на бок, не то наставишь себе фонарь. Будет жарко – откроем окна и двери – и пожалуйста, наслаждайся чудесным воздухом и божественной природой. А станет холодно – надышим общими силами так, что будет жарища как в бане. Ну, да ведь нам здесь только ночевать. С утра до вечера будем на воздухе, стоянка ли, переезд ли – все едино. Если дождь или еще что-нибудь в этом роде – верхние полки опустим, а на средних сиди себе, как у мамаши на диване. Главное, дружище, что все это едет вместе с тобой, куда ты – туда и твоя берлога. Неплохо придумано, а?

– Да будет, господи, воля твоя, – поручил себя Карас судьбе. – Как же мы разместимся?

– У меня четвертое место – это средняя полка справа. Я должен вылетать первым, в любую минуту, поэтому у меня место получше. Ты будешь спать на шестом, подо мной, а Вашек на втором, наверху. Можешь поменяться с ним, но туда не так-то просто залезть, а парнишка вскарабкается, как белка. Что скажешь, Вашек?

Вашек ничего не сказал. Но заметно было, что он чем-то огорчен.

– Тебе тут не нравится?

– Я думал, у нас будет такой же домик, как у господина донтера.

– Как у кого?

– Как у господина капитана.

– Ах вот оно что, как у Гамбье! Ну что же, Вашек, станешь укротителем – будет и у тебя такой домик. Но для этого надо поучиться. И потом, ведь ты тоже будешь здесь только ночевать: с лошадьми работы хватает, все пригодятся, даже такой клоп, как ты. Лошадки-то тебе поправились, а?

– Понравились.

– Хорошо тебя Ганс прокатил на Мери?

– Еще как! А Мери тоже поедет с нами?

– Конечно. Если хочется – можешь днем ехать на ней.

– Правда? На лошадке?

– Раз я сказал…

– Ой, папа, как здорово! Ты видел Мери, папа? Она такая красивая!

– Ну вот, видишь. Теперь, брат, хочешь не хочешь – учись ездить верхом, не то умчит тебя твоя кобылка.

– Не умчит! Я ее крепко буду держать! Когда я ехал, на Мери даже уздечки не было.

– Ну, беги, беги, не мешай нам, я скажу Гансу, чтобы он поучил тебя.

– Ух ты, вот это да! Пойду погляжу на нее. Можно поглядеть на Мери?

– Можно. И передай Гансу, что господин Керголец разрешил тебе ехать на пони.

Вашек, ликуя, выскочил из фургона, нахлобучил новую шапку, которую отец купил ему утром, и, насвистывая, помчался на конюшню. Карас-старший развязал котомку. На весь гардероб его и сына хватило двух крюков.

– А кто будет спать с того боку? – спросил он.

– Все хорошие ребята, земляки, – ответил Карел, продолжая разбирать пожитки, – Керголец не возьмет к себе всякую шваль, сам понимаешь. Первый номер…

Еще входя в фургон, Карас заметил, что к каждой полке прикреплена металлическая табличка с номером. Это тоже была одна из причуд Петера Бервица. Его влекло ко всему показному и пышному – сказывалась латинская кровь; немецкие же корни давали себя знать в неуклонном стремлении к порядку, точности, организованности. Петер начал нумеровать повозки еще когда их можно было пересчитать по пальцам; впоследствии фургонов стало больше, и он приказал обозначить номерами каждую койку, а Стеенговер строго следил за тем, какая из них занята, какая свободна. Сегодня, согласно рапорту Кергольца, он поставил в своей ведомости крестики в квадратах VIII/2 и VIII/6, что означало вселение Карасов в фургон Кергольца.

– Первый номер, – говорил Кергольц, – займет Гонза Буреш, из образованных. Кем он был раньше, что с ним стряслось, почему он подался в цирк – никто не знает. Да ни одна душа его об этом и не спрашивает. Для нас важно, каков человек сейчас, а не каким он был раньше. Поживешь с нами подольше – увидишь, что в цирке полно разных «бывших». Но никто их прошлым не попрекает, не расспрашивает, если они не заговаривают об этом сами. Кто знает, что сбило человека с пути, что у него болит! Рано или поздно оно все равно вылезет наружу. Если человек недели, месяцы, годы проводит на колесах под чужим небом, то наступает такой вечер, когда даже сам Непомук[39]39
  Согласно легенде, чешскому святому Яну Непомуку отрезали язык за то, что он не выдал тайну исповеди.


[Закрыть] выложит свою тайну. Что же до Буреша, то мы заметили только одно: он никогда не заезжает с нами в Прагу. За то время, что он в цирке, мы были там трижды, и каждый раз перед Прагой он исчезал и появлялся снова, когда мы уже выезжали из города… И оправдания у него все какие-то дурацкие, другого давно бы уже выгнали. Но Буреш – замечательный парень, и я посоветовал не обращать внимания на его причуды. Он у нас артист: рассказывает, изображает, кукол показывает – прямо Матей Копецкий[40]40
  Копецкий Матей (1775–1847) – знаменитый чешский кукольник.


[Закрыть]. Но только для своих. Выйти на манеж его не заставишь ни за какие коврижки. Мы уж и так и эдак, я даже директора подговорил, чтобы тот его вытащил, – ни в какую: стоит как пень и смотрит в пространство – дескать, и думать нечего, я, мол, гожусь только для черной работы и не осмелюсь выступить в таком почетном заведении вместе с артистами. Я-то знаю, что он тогда просто разыгрывал директора. Золотой парень, но чудак. Ходят слухи – но имей в виду, это только разговоры, толком я ничего не знаю – ходят слухи, что, когда в Праге кокнули княжну Виндишгрец, он тоже был замешан… Ну, да все это слухи, сам знаешь, мало ли можно наплести.

– А на средней полке кто? – спросил Карас, которого очень интересовали новые товарищи по работе.

– Номер третий – Восатка. О нем, дружище, до утра можно рассказывать. Я ему частенько говорю: Восатка, буйная головушка, ветрами овеянная, солнцем обожженная, дождями промытая… Это стреляный воробей. Ну, мне пора идти, да и тебе тоже скоро…

В этот момент дверь распахнулась, и на пороге появился старик с жесткими, коротко остриженными седыми волосами, с изборожденным морщинами, обветренным лицом; на плече и под мышкой он держал какие-то предметы.

– А, папаша Малина, – воскликнул Керголец, – что это ты тащишь?

– Да вот получил кувалды и клинья, – отвечал старик.

– Клади их сюда, к задней стенке, – сказал Керголец и, обращаясь к Карасу, прибавил: – Это клинья, к которым крепятся веревки, они столб держат и весь шатер… все шапито. Натягивать тент – наше дело, тентовиков, и я люблю, когда все под руками. А это – папаша Малина, пятая койка. Вы уж тут, братцы, сами знакомьтесь – я побегу.

Карас подождал, пока старик опустил на пол свою ношу – увесистые, внушительные кувалды с метровыми рукоятями и металлические клинья с плоскими шляпками, – а потом скромно и просто представился.

– Карас, Карас, – задумчиво проговорил старик. – Раз в Венгрии нам попался один Карас, давненько это было… Э, вру, вру, не Карас, а Сом, Йозефек Сом из-под Оломоуца… Это я рыб спутал: сом-то поболе карася и с усами… Того ты, верно, не знал, откуда тебе знать, он тебе в отцы годился… Выходит – фамилия не та… Сом он… А, может, родня какая?

– Да нет, папаша, никакого Сома я не знаю, – улыбнулся Карас старику.

– Ну и ладно. Он, видишь ли, был порядочный шалопай, этот Сом. Как-то раз насыпал мамзель Арабелле тертого шиповника в трико, так та все чесалась на манеже. С этакими вертопрахами лучше не связываться. А ты из каких мест будешь?

– Из Горной Снежны мы, что за Будейовицами.

– А, Будейовицы. Знаю, знаю. У нас там раз сбежал медведь, так мы гнались за ним до самых Яромержиц.

– Это, поди, в Моравских Будейовицах было, а я из Чешских…

– Верно, верно, двое их, Будейовиц-то. Так ты в Яромержицах не бывал… А приключилось это в воскресенье утром; бежит косолапый по Яромержицам, под арками, вдоль домов, и вдруг – шнырь к пряничнику и… Постой, постой, что же дальше-то было… Никак он там и запропастился, у пряничника… Верно, нам в цирк пора? У меня, видишь ли, каждый раз перед началом представления память отшибает и язык будто не свой делается, помню только, что в цирк надо… А как музыка заиграет – память-то и воротится. Ну, пошли!

Старик умолк. Они вышли. Малина запер дверь, сунул ключ в карман и большими шагами направился к зверинцу, позабыв о своем спутнике. Карас с удивлением обнаружил, что пришел в оркестр как раз в тот момент, когда Керголец внизу захлопал в ладоши, давая знак дирижеру.

На этот раз Антонин трубил в свое удовольствие, чувствуя себя уже почти как дома. Но, играя, он думал о том, что попал в довольно странную компанию, что и Керголец-то, в сущности, тоже загадочный малый и что доведется ему, наверно, услыхать истории, какие и не снились его односельчанам. Он играл со вкусом, снова повторил свою контрмелодию, свое «мца-ра-ра-ра эс-тад-ра-та». Едва он опустил трубу, как кто-то дотронулся до его плеча. Карас даже вздрогнул от неожиданности. Оглянувшись, он увидел старого Малину в синей униформе – тот тянулся через соседний пюпитр с невообразимо серьезным выражением лица. Карас подался к нему, старик приставил руку к его уху и сдавленным голосом проговорил:

– У пряничника-то оказался мед. Там мы и накрыли медведя.

Карас чуть не прыснул, а старик два раза кивнул ему – дескать, история досказана – и на цыпочках удалился.

Венделин Малина, старейший служитель цирка Умберто, появился в труппе раньше, чем козел Синяя Борода, жеребец Помпон и вылинявший лев Султан. В каком году это случилось, не знал никто, даже он сам. Петер Бервиц отчетливо помнил, как Венделин Малина сажал его, малыша, на ослика и катал по манежу. Пожалуй, один только дед Умберто мог бы сказать, где и когда он подобрал Венделина Малину. Сам Малина помнил об этом довольно смутно. Зато в его сознании прочно запечатлелись все случавшиеся в цирке Умберто происшествия и приключения, и бесчисленное множество людей, с которыми ему доводилось встречаться. Малина стал поистине живой хроникой заведения и нередко рассказывал истории, которые походили на легенды, хотя в них не было и грана вымысла. Только со временем старик все чаще путал имена и даты. Болтливым в полном смысле слова он не был, иногда за целую неделю Малина расходовал всего несколько слов, даже не здоровался, а если здоровались с ним – невнятно мычал в ответ. Но когда на него находило вдохновение и в памяти всплывала какая-нибудь яркая подробность, он начинал медленно и обстоятельно рассказывать и уж тогда выкладывал все, что помнил. По его рассказам можно было восстановить историю его собственной жизни. В цирке знали, что он родом откуда-то с Орлицких гор и еще мальчишкой, много лет тому назад отправился странствовать вместе со старшим братом. Станислав Малина, так звали брата, и прежде скитался по свету; работал во Франции подмастерьем у бочаров, у виноделов, и ему там чертовски нравилось. После двух лет бродяжничества он вернулся в родную деревню с доброй пригоршней золотых в кармане, долго кутил, отплясывал на гулянках по всей округе, а потом вдруг затосковал – снова захотелось густого красного вина и кушаний на оливковом масле. Прихватив с собой младшего брата, он вторично отправился во Францию. Что там произошло – трудно сказать, видимо какая-то любовная история, которая кончилась тем, что Станислав Малина заделался моряком и в один прекрасный день отплыл на большом, тяжелом, пузатом паруснике. Венделин остался в портовом городе один. Где именно это случилось – неизвестно; Малина называл то Тулон, то Марсель, то Бордо. Несомненно, что все три города он знал, – это было установлено с помощью работавших в цирке французов. Так вот, в каком-то из них Венделин занялся черной работой на пристанях и в доках. Пожалуй, ему даже неплохо жилось, но вскоре его охватила такая тоска по родине, он почувствовал себя таким одиноким и заброшенным, что его перестало радовать решительно все, и он думал лишь о возвращении домой, домой, домой. Но осуществить эту мечту было не так-то просто. О путешествии с братом он помнил только, что они все время кочевали с места на место; дороги назад он не знал, читать и писать не умел, а когда там, у моря, спрашивал кого-нибудь, где находится Прага и в какую сторону ему идти, люди качали головами, пожимали плечами и в лучшем случае затевали спор о том, где это – в русском царстве или на турецкой границе. Наконец Венделин встретил человека, который слышал о Праге и даже бывал там: это случилось, когда, отчаявшись узнать что-либо от моряков, Малина стал расспрашивать людей, странствующих по суше, – ярмарочных комедиантов, торговцев и всякого рода бродяг. Среди них он и натолкнулся на экспансивного циркача-итальянца, который на его несмелый вопрос ответил целым каскадом восклицаний:

– О, Прага! Si, si! Je la connais bien! La belissima città! Le pont! Le Burg! Grandioso! Magnifique! La città di bambino Gesu! Guten Tag, Gute Nacht, topri den, topra noc, ecco![41]41
  Да, да! (итал.). Я ее хорошо знаю! (франц.). Красивейший город! (итал.). Мост! Замок! (франц.). Грандиозно! (итал.). Величественно (франц.). Город младенца Иисуса! (итал.). Добрый день, доброй ночи! (нем.). Добрый день, доброй ночи! (искаж. чеш.). Вот оно как! (итал.).


[Закрыть]

А когда Венделин Малина осведомился у циркача, не поедет ли он случайно в Прагу, тот разразился новой тирадой: как же, он повсюду ездит, по всему миру, поедет и в Прагу, прекрасная страна, прекрасный город, народ культурный, любит красивые зрелища, ценит подлинное искусство. Тогда Малина уже совсем робко спросил, не возьмет ли он его с собой. Итальянец скреб за ухом, кричал, что это весьма щекотливое дело, что Прага не ближний свет, что в пути всякое может случиться, а потом спросил Малину, владеет ли тот каким-либо свободным искусством. Нет, свободным искусством он не владеет, но может починить повозку и вообще любую деревянную вещь, обращаться с лошадьми он научился еще в деревне и готов делать все, что потребуется… За это он просит лишь немного еды, да и то одной картошки. Последнее явно понравилось циркачу. Так Карло Умберто стал патроном Венделина Малины, а Венделин Малина – частицей цирка Умберто.

Он вовсе не собирался оставаться там навсегда – избави бог! Венделин только и думал, что о возвращении в Чехию. Он никак не предполагал, что путешествие окажется столь длительным. Все имущество цирка Умберто умещалось в то время на трех повозках, а лошадей было только две, из-за чего на каждой остановке приходилось нанимать еще одну. С появлением Малины порядок изменился: сначала отправлялись два воза, потом Малина с одной лошадью возвращался назад и доставлял третий, а Карло Умберто в это время пытался устроить в деревне небольшое выступление с медведем, обезьянкой и собаками. Малине отряжался тощий Сивый: второй конь, вороной, был красивее, и на нем выступали наездники. Таким образом, каждый отрезок пути Малина проезжал трижды, но это не удручало его, напротив, он был счастлив, когда оставался со своим Сивкой наедине и мог разговаривать с ним по-чешски. Он заметил, что Сивый прекрасно понимает чешский язык, и был до крайности растроган, признав в бессловесном животном земляка. Сивый тоже любил Венделина, в конюшне или на стоянке под открытым небом он встречал его ржаньем, терся об его лицо и шею, и Венделин терпеливо сносил эти ласки. Когда он возвращался на Сивом за оставленной повозкой, они всякий раз подолгу беседовали. Венделин рассказывал четвероногому другу обо всем, что произошло за день, говорил, как непохожи эти места на Чехию, вслух мечтал о том, как они с Сивым отдохнут, попав в Жамберк или Вамберк. Конь до того привык к этим монологам, что если Венделин, замечтавшись, умолкал, Сивый ржаньем заставлял хозяина очнуться и требовал продолжения рассказа.

Так вместе, по три раза проезжая путь от одной деревни к другой, они пересекли всю Францию, Нидерланды, бесчисленные немецкие княжества, но о Чехии, о Праге, об Орлицких горах не было ни слуху ни духу. Прошло лето, наступила осень с туманами на лугах и кострами на жнивье, зарядили дожди, и наконец выпал снег. Сивый с трудом вытаскивал ноги из сугробов, и Венделин шел пешком, чтобы лошади было полегче. Выступали в трактирах, в ригах и сараях, но нигде не останавливались надолго, все время двигались вперед – к Праге, как предполагал Малина. За это время он овладел всеми специальностями цирковых служителей: ставил шапито, кормил зверей, участвовал в парадах, помогал во время представлений, вместе с хозяйкой добывал у крестьян провизию и фураж, трудился, как и его Сивый, с утра до ночи – за одно лишь пропитание и надежду попасть на родину. Весна застала их на Рейне, они двигались вверх по реке через Гельвецию, через исполинские горы, на юг, в Ломбардию, в итальянские земли. Чем дальше, тем изнурительнее становилась жара, Сивый совсем поник, и Венделин не успевал отыскивать для него тень. Летними ночами, обняв лошадь за шею, он сетовал на дальность пути к родине и на своего брата Станислава, заманившего его на край света. И снова наступила осень, и снова очутились они в немецких землях. Хозяин купил еще одну лошадь. Отпала необходимость каждый раз возвращаться назад, стали двигаться значительно быстрее. За Венделином закрепили одну из повозок, и он надеялся, что теперь уже скоро попадет в Чехию. Но перед его глазами по-прежнему проплывали полоски немецких полей, чужие горы, равнины, и только на третью осень, когда приехали в город Вроцлав, Малина услыхал, что чешская земля совсем близко отсюда, что там, в облаках, – Крконоши, а белая вершина – Снежка.

Венделин едва не заплакал – так взволновало его это известие. Наконец, наконец-то он увидел частичку родной земли! После представления он накормил Сивого и отправился к хозяину сказать, что уходит из цирка и вечером двинется в путь. Карло Умберто реагировал на сообщение взволнованного Малины невероятно шумно: он бранился и взывал к божьей матери, доказывая, что так нельзя, что за его благодеяния платят черной неблагодарностью. Но Венделин стоял на своем, и Умберто поклялся всеми святыми, хотя это и разорит его, с сегодняшнего дня платить Малине два талера в год, лишь бы не брать нового человека. Крича и сетуя, он даже надбавил, но Венделин остался непоколебим, и Умберто проклял его старинными итальянскими проклятиями как величайшего негодяя на свете, а затем обнял и расцеловал, пожелав счастливого пути и напомнив, что он может вернуться в любой момент, что двери цирка Умберто всегда для него открыты.

Тяжелее всего было расставаться с Сивым. Малина даже всплакнул в сумеречной тишине конюшни, объясняя своему дружку, какое важное событие произошло в его жизни и что он не может взять его с собой, не рискуя прослыть вором. Имущества Венделин Малина за время странствий нажил немного, все оно уместилось в небольшой котомке. Когда он закинул ее за спину, Сивый повернул к нему голову и заржал так грустно, так жалобно, что Венделин бросился прочь, не в силах слышать тоскливое ржание. Была холодная ночь, высокое небо искрилось мириадами звезд, когда Малина с палкой в руке вышел из трактира, в конюшне которого стояли три лошади Карло Умберто. Венделин шел всю ночь, шел день через леса и горы, подкреплялся хлебом и сыром, которые хозяйка дала ему в дорогу, пил из родников и ручьев, наконец перевалил через хребет, спустился в долину и вдруг услышал, как в поле кто-то крикнул по-чешски. Сердце Венделина радостно забилось: все-таки он попал к своим! Войдя в село, Малина стал расспрашивать, куда идти дальше. Оказалось, что до его родной деревни всего час ходьбы.

Одному богу известно, чего ожидал Малина от возвращения домой. Пожалуй, у него не было никаких определенных планов на будущее – одно лишь предчувствие райского блаженства. Но когда он приблизился к родным местам и стал узнавать холмы, рощи, поля и халупы, когда вошел в деревню и собаки, завидев бродягу, подняли громкий лай, Малина вдруг с болью в сердце почувствовал, что здесь он уже чужой человек, что слишком долго скитался он на чужбине и жизнь земляков стала иной, чем рисовалась ему в воспоминаниях. Это подтвердилось с первых же минут: в родной халупе он нашел незнакомых людей, которые сообщили, что отец и мать его давно умерли: отца придавило в лесу сосной, а мать скончалась в горячке; что Станислав так и не вернулся, младшие дети тоже разбрелись по свету, и о них никто ничего не знает. Венделин стоял на пороге родного дома, растерянно постукивал палкой и робко спрашивал то об одном, то о другом соседе или знакомом. Многие из них еще здравствовали, в том числе его крестная, теперь уже старушка вымненкаржка[42]42
  Вымненкаржка – крестьянка, получающая от своих взрослых детей содержание натурой взамен переданного им недвижимого имущества.


[Закрыть]. Больше идти было некуда, и Малина отправился к ней. Старушка не узнала крестника, но когда он назвал себя – всплеснула руками, захлопотала, и вскоре на столе появились хлеб, масло и небольшая кринка молока. Они просидели до ночи. Крестная рассказывала о печальных событиях, и когда она умолкала, Малина будто издалека слышал протяжный зов Сивого. Он остался у старушки ночевать, переспал в сарае, а утром пошел на кладбище, на заросшее маленькое кладбище за церквушкой, потом навестил кое-кого из своих погодков, ставших уже отцами семейств, выслушал их жалобы на трудную жизнь, и снова до него донеслось ржанье Сивого. Тогда он окончательно понял, что оторвался от родины, а родина – от него, что теперь его дом – повозка на четырех колесах, а единственный друг – Сивый.