Текст книги "Цирк Умберто"

Автор книги: Эдуард Басс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 35 страниц)

Часть первая

I

! З В E З Д Ы!

не занимайте ничем 31.V.1925

Президент О’Хара

Такое объявление поместил на своих страницах в ноябре 1924 года журнал «Программа», еженедельник Международной федерации артистов варьете и цирка. Напечатанное во всю полосу, оно своим таинственным содержанием и весьма необычной формой вызвало живейший интерес. Какой артист не считает себя звездой? И что за важная причина побудила достопочтенного президента рекомендовать членам федерации даже не являться на представление, то есть совершить нечто такое, к чему мастера сцены или манежа могут вынудить лишь болезнь или несчастный случай, уложившие его на обе лопатки, грозя потерей самого насущного, что есть у артиста, за что он борется, ради чего рискует жизнью, – потерей ангажемента?

Не удивительно поэтому, что весь МЕФЕДАРВАРЦ (Международная федерация артистов варьете и цирка) охватило беспокойство, а генеральный секретарь федерации господин Любичке-Сайлони едва не задохнулся под обрушившейся на него лавиной запросов. Ему писали артисты всех амплуа: гимнасты, работающие на трапеции и на турниках, партерные акробаты, наездницы, клоуны, укротители, имитаторы, иллюзионисты, люди-змеи, прыгуны, танцовщицы испанские и яванские, исполнительницы танца живота и танца с покрывалами; писали жонглеры, тяжелоатлеты, силачи, разрывающие цепи, шпагоглотатели, дрессировщики обезьян и владельцы ученых собак; писали эксцентрики, исполнители характерных танцев, люди «летающие» и «падающие»; писали карлики, усатые женщины, клоуны у ковра, факиры и главы семей японских и китайских фокусников; писали канатоходцы, короли меткой стрельбы, женщины-рыбы, ксилофонисты-виртуозы, гипнотизеры, и даже «ясновидцы» запрашивали, что, черт побери, должно означать это объявление. Пришло и весьма серьезное и, если можно так выразиться, агрессивное письмо от МЕЖОРВЛАДЦИРВАРа (Международная организация владельцев цирков и варьете), и даже возникло опасение, что после долгих лет мира и согласия МЕФЕДАРВАРЦ и МЕЖОРВЛАДЦИРВАР окажутся в состоянии войны.

Господин Любичке-Сайлони в свое время был известным унтерманом и шутя, с улыбкой, держал на плечах пирамиду из трех мужчин, двух женщин и пяти ребятишек с собакой в придачу, но, казалось, и он не устоит под таким натиском. Яростно проклиная президента МЕФЕДАРВАРЦа за его сумасбродную идею, он в конце концов решил предложить О’Хара самому расхлебывать кашу, хотя и сознавал в душе тщетность своего намерения. О’Хара окончил юридический факультет не то Массачусетского, не то Индианаполисского университета, получил диплом доктора прав и с легкостью мог доказать, что черное – это белое, и наоборот. Какой из него артист: всю жизнь он умел играть в одни только шахматы – их он не бросает по сей день. И как всякий шахматист, О’Хара с мальчишеских лет был картежником, понаторел в искусстве крапления карт, набил руку на всевозможных фокусах, да так и пролез в федерацию. Профессиональная ловкость помогла ему стать президентом. Но не каждого природа наделяет адвокатской изворотливостью… Ты поднимаешь, к примеру, тридцатикилограммовое ядро, перекатываешь его по спине и вокруг шеи, держишь такую пирамидищу, что о тебе говорят: «Гранит!» Но в один прекрасный день, ни с того ни с сего, в ногах у тебя появляется роковая дрожь, оставаться унтерманом ты, разумеется, уже не можешь, и, не будучи, подобно О’Хара, цепким опоссумом, не знаешь, что тебе делать, куда податься.

Предчувствия не обманули господина Любичке-Сайлони. Мистер О’Хара налил разволновавшемуся силачу виски, угостил его толстой сигарой, а затем достал из конторки лист бумаги с готовым ответом, который надлежало размножить на машинке и разослать «совершенно секретно» всем недоумевающим. Уходил на покой старый Карас, и Гранит вынужден был признать: событие действительно из ряда вон выходящее, на проводы старика следует приехать всем, кто сможет выкроить свободный денек. И уж тут МЕЖОРВЛАДЦИРВАР, разумеется, не вправе предъявлять МЕФЕДАРВАРЦу какие бы то ни было претензии.

На третий день канцелярия федерации стала рассылать груды заказных писем, и по всему миру разнеслась сенсационная новость: папаша Карас уходит на покой. В актерских уборных варьете, в кулуарах цирков, в артистических кафе Берлина, Копенгагена, Барселоны, Вены, Ленинграда, Роттердама, Чикаго – повсюду жужжали об одном и том же:

– Папаша Карас уходит…

– Вот и он уже…

– Когда я у него работал, а было это годков пятнадцать назад…

– Когда я встретился с ним на всемирной выставке в Париже…

– Мой отец – помните знаменитый номер «Семья Леотар»? – работал с ним примерно в девяностых годах. Надо ему об этом написать…

– Дед моей жены знал его еще подростком – верно я говорю, Алиса? Не забудь пометить в календаре. Пошлем ему хоть телеграмму.

– Так вы говорите, наш генерал начинал солдатом?

– Что за вопрос! У таких людей не может быть иной биографии. Этот человек мог родиться только на колесах.

Так, не без кастовой гордости, заключали артисты свои разговоры. Потомки и преемники странствующих фигляров, канатоходцев и поводырей медведей, прославленные звезды фешенебельных варьете, труд которых оплачивается тысячами долларов и фунтов, они не допускали и мысли о том, что знаменитость может начать свой путь как-нибудь иначе. Только на колесах, в тряском фургоне бродячего цирка!

Но они ошибались.

II

Начало… С чего же, собственно, все началось? Пожалуй, с той маленькой кружки светлого, слегка вспененного пива, которую поставили перед Антонином Карасом на обитую жестью стойку. Хозяина таверны звали Гейн Мозеке, его заведение под вывеской «Невеста моряка» находилось на одной из небезопасных извилистых уличек Гамбурга, разбегавшихся влево и вправо от Репербан. В таверну частенько захаживали рабочие-чехи – съесть по куску домашнего окорока, откромсанному складным ножом, да выпить кружку самого дешевого пива… Но в тот день Антонин Карас заглянул сюда не для того, чтобы свидеться с земляками. Вконец отчаявшись найти работу, возвращался он из Альтоны и, миновав перекресток Четыре угла, где проходила граница прусского королевства с вольным ганзейским городом Гамбургом, отдался людскому потоку, как потерявший управление корабль. На него натыкались, его толкали со всех сторон, мощное течение, подхватив, несло Караса от улицы к улице, вдоль каналов, через мостики, по главному проспекту; затем течение неожиданно ослабло, и его прибило к тому месту, где оканчивается Репербан. Отсюда он машинально добрел до «Невесты моряка» – так потерпевший кораблекрушение ползет с отмели на берег. Пока Карас плыл в этом безучастном потоке, голову его сверлила мысль: нет для него работы, не выкрутиться ему на этот раз, как теперь быть с парнишкой, все поставлено на карту…

На протяжении двух десятков лет приезжали люди в Гамбург на заработки, и приезжали не напрасно: дела там было непочатый край… Однажды – по календарю шел тогда год сороковой – Гамбург выгорел. Пожар, видимо, был колоссальнейший, еще Карас восемь лет спустя работал по расчистке каких-то развалин. Говорили, что больше шестидесяти улиц сгорело дотла, что адский огонь не пощадил даже церквей. Весь мир собирал деньги в помощь пострадавшему Гамбургу, но особенно хлопотали отцы города. Они решили возвести новый Гамбург, сделать город красивым и удобным, каким и подобает быть вольному порту. Уже на следующий год развернулось огромное, неслыханных масштабов строительство, а рабочих рук – каменщиков и плотников – не хватало. Тогда-то плотовщики Ланна и принесли впервые в будейовицкие края весть о городе, где работы хоть отбавляй. В нескольких деревнях сколотили артели, весной они отправились в Гамбург, а к зиме возвратились с хорошими деньгами. Так и пошло: из Подшумавья в Гамбург, из Гамбурга домой. В Горной Снежне артель возглавил некий Мильнер, и Антонин Карас вступил под его начало. Мильнер был парень не промах: ранней весной он отправлял артельщиков на плотах, а осенью, на обратном пути, составлял из них небольшой оркестр, так что его ребята подрабатывали еще и в дороге, принося в Горную Снежну столько денег, что односельчане диву давались. Артельщики отстроили хаты, прикупили коз, земли под картофель. Антонин Карас женился и зажил припеваючи; вскоре у него родился сын Вацлав – мальчишка что надо, вот только Маринка после родов стала прихварывать: походит, походит – и сляжет, летом едва по дому управлялась.

А потом пришел 1862 год, и началось это наваждение. Сразу же после рождества жена совсем занемогла, и, когда Мильнер собирал артель, Маринке было так плохо, что Тоник не мог оставить ее одну. Через неделю после отъезда артельщиков Маринка – пошли ей господь вечное успокоение! – умерла. Знатные похороны устроил ей Карас, хотя в деревне оставались одни бабы да старики. На межах и косогорах еще лежал снег, земля, когда рыли могилу, была тверда и неподатлива, но Карас все же выкопал вместе с Вашеком в лесу маленькую лиственницу и посадил ее в головах покойницы, чтобы глаза не болели от небесного сияния. Затем Карас распорядился хозяйством – отдал часть имущества Маринкиной матери, другую – своей сестре, первый раз в жизни запер хату на замок, закинул за спину котомку с инструментами, трубой и съестным, взял Вашека за руку и зашагал вниз, к Будейовицам. После всех передряг денег у него оставалось не густо, только-только на дорогу. Когда же он наконец добрался до Гамбурга и зашел в «Невесту моряка» доложить землякам о своем прибытии, его ждала неприятная весть: Мильнера в Гамбурге нет, артель уехала.

Случилось то, что нередко случается после долгих лет подъема: строительство приостановилось. Большие общественные здания давно уже были подведены под кровлю, доходных домов в городе оказалось в избытке, многие из них уже второй год ждали заселения, что-то не ладилось за океаном, деньги поднялись в цене, для доделок и ремонта хватало своих рабочих, Мильнер, как и другие артельщики, на второй или третий день собрал своих и подался из Гамбурга, решив попытать счастья в другом месте, а в случае неудачи – вернуться домой. Но что было делать Карасу с сынишкой и пустым кошельком? Ведь он думал, что его сразу поставят на леса! Добираться в Чехию одному было немыслимо, разве что с протянутой рукой… Он отвел Вашека ночевать туда, где они обычно останавливались. Вдову Лангерман жизнь тоже не баловала: обе ее комнаты пустовали. Хозяйка взяла на себя заботы о Вашеке, а Карас предпринял попытку переспорить судьбу. Он обошел окраины в поисках какой-либо стройки, заглядывал на причалы, в доки, на склады, останавливал людей, спрашивал, не подскажут ли какую работу, все равно – каменщиком, плотником… Но никто ничего не знал, не за что было зацепиться, а если где еще и тарахтели тачки – люди, возившие их, словно шершни, набрасывались на чужака, дрожали за свою работу.

И вот он снова у «Невесты моряка». Собственно, ему не столько хотелось пить, сколько передохнуть и собраться с мыслями, чтобы не напугать сына своим отчаянием. Думы его крутились вокруг одного! «Найду ли я дело для своих рук?»

– Zum Wohlsein! [1]1
  На здоровье! (нем.).


[Закрыть] – произносит толстяк Гейн Мозеке, пододвигая ему коротышками-пальцами кружку светлого пива. У Караса едва хватает сил поблагодарить его, а Гейн Мозеке, который насквозь видит своих посетителей, сипло басит: – Что, Антон, ничего не нашел?

– Ничегошеньки… – отвечает Карас, прикладываясь к кружке. Какую-то крупицу уныния ему, очевидно, удается смыть, он ставит кружку на стол, и: – Krajchimlkrucifagotelement[2]2
  Искаженное немецкое ругательство, соответствующее русскому «Дьявол! Проклятие!» – Здесь и далее примечания переводчиков


[Закрыть] – вырывается у него.

– Правильно, – замечает Гейн Мозеке. – Главное, Антон, не терять голову, а? Гампух – что море, а? Каждого прокормит, а? Только не поддаваться. А вон с тем, с Карлушей, ты говорил? Поговори обязательно, ты же чех, а?

И Гейн Мозеке кричит в полутемный угол какому-то посетителю:

– Карльшен, тут твой земляк, тебе бы следовало ему помочь, а? Ведь он чех, а?

Карас подходит к столу и видит человека невысокого роста, чернявого, с курчавыми волосами и морщинистым лбом. Впрочем, морщины у него не от возраста: просто он все время двигает кожей, и брови у чернявого вздернуты – из-под них на Караса глядят проницательные черные глаза.

– Ты чех? – спрашивает незнакомец, протягивая руку.

– Да. Будейовицкие мы.

– Свиней пасем, значит?

– Верно.

– Прижало, говоришь?

– Прижало.

– А работать охота? Где угодно, только давай… Факт, ведь ты чех!

Карас присел к столу, а тот, другой, продолжал говорить, не дожидаясь ответа.

– Слушай-ка, меня зовут Кергольцем. Карел Керголец из Либуне – этого достаточно, чтобы письмо нашло меня в любом уголке Европы. Титула пока не имеется – никак не могу выбрать.

– А я каменщик Антонин Карас из Горной Снежны…

– Короче – Тонда Карас, свинопас… Все ясно. Значит, у тебя хозяйка приказала долго жить, и парнишку ты взял с собой? Да, мороки с ним будет порядочно, но что поделаешь.

– Откуда ты знаешь…

– Неважно… Как-никак, у Мозеке вся мильнеровская артель перебывала! Увидали, что дело труба, и махнули в Штеттин. Они все твердили, что вот, мол, должен подойти Тонда Карас с мальцом. Парнишка-то ничего, здоров? Ездить сможет?

– Не беспокойся.

– Ну, так слушай, Тонда, допивай свое церковное, и айда со мной, поглядим, авось подцепим для тебя работенку. Есть тут кое-что на примете. Не сорвется – ставишь пиво.

И Карел Керголец из Либуне, просвистев сигнал к наступлению, небрежно прикрыл шевелюру шляпой, выудил из кармана брюк деньги – прямо горстью, не то что Карас, заботливо хранивший мелочь в кошельке, – бросил на стойку несколько пфеннигов и громко сказал по-немецки:

– Ну, Мозеке, старый плут, что делать станешь, когда твоя «Невеста» выйдет замуж?

– Э, Карльшен, надежды мало! Старовата она, а? Да и шлюха порядочная, недаром к ней заходят такие ухажеры, как Карльшен, а? Ведь вы придете обмыть дельце, а? Бывай здоров, Антон, ни пуха тебе ни пера.

На улице Карас показался себе верзилой рядом с маленьким Кергольцем – тем не менее ему приходилось все время прибавлять шагу, чтобы не отстать от своего спутника.

– Это недалеко, тут, за углом, на Репер, – сказал Керголец.

– А что за работа? – озабоченно спросил Карас. – Строить что-нибудь?

– Строить и ломать, приятель, строить и ломать… И куча других дел. И все бегом, бегом. Главное, я тебе скажу, это уметь поворачиваться. Ты ведь сдельно работал?

– Эх, брат, это по мне! Бывало, как начну кирпич класть – ребята подавать не успевали.

– Тогда все будет олрайт [3]3
  Все в порядке, прекрасно (англ.).


[Закрыть]. А с топором ты тоже в ладах? Подтесать, подогнать, прибить?

– Да ведь я из лесных мест.

– Я и говорю… А побелить, покрасить?

– Как же без этого.

– Мильнер ждал тебя – говорил, ты здорово дудеть умеешь.

– На трубе обучен, это верно.

– Факт, ты же чех! Ну так вот что я тебе скажу, Антон: все будет хорошо, если сам себе не подгадишь. У Карела Кергольца тонкий нюх. Сюда, налево, вот за эту карусель.

Пройдя почти треть Репербан, они достигли пустыря, заставленного балаганами, качелями, каруселями и тирами. Среди них выделялось своими размерами деревянное сооружение с полукруглым фасадом и огромной вывеской, на которой Карас успел прочитать лишь буквы КУМБЕР. Пока он тщетно пытался сообразить, что это означает, Керголец распахнул небольшую дверцу и кого-то окликнул:

– Господин Стеенговер здесь, рыжик?

– Он в канцелярии, язва! – ответил женский голос.

– Благодарю за комплимент, рыжик.

Керголец с улыбкой притворил дверь и, подойдя к следующей, обернулся к Карасу:

– Ну, парень, теперь держись да переступай порог правой ногой. Не помешает, если и перекрестишься.

Карас был взбудоражен. Случайная встреча с этим тертым малым, о котором он ничего не знал, но к которому сразу же проникся доверием, неожиданный просвет в его, казалось бы, совершенно безнадежном положении, загадочность предстоящей работы, надежда, что они с сынишкой будут наконец спасены, – все это сильно взволновало его после пережитого отчаяния. Он принял всерьез слова Кергольца и, подняв голову, торопливо осенил себя крестом. При этом он заметил на стене, над самой головой, буквы «И» и «Р».

Они очутились в небольшом коридоре, стены которого были оклеены какими-то картинками с изображением зверей. Керголец постучал. На стук отозвался мужской голос, и Керголец кивнул Карасу, приглашая его за собой.

– Добрый день, мингер [4]4
  Господин (голл.).


[Закрыть] Стеенговер!

– А, это ты, Карл? Добрый день. С чем пожаловал?

Сидевший за письменным столом плотный, коренастый блондин с редкими волосами оторвался от бумаг и, повернувшись к вошедшим вполоборота, надел очки.

– Вы говорили, господин секретарь, что мы уже скоро снимаемся?

– Да. В ближайшие дни. У тебя все в порядке?

– Нужно бы еще парочку рабочих. Или одного на худой конец. Вот я и привел…

– С работой знаком?

– Нет, но он мой земляк.

– Чех? Ну, тогда бери. Условия обычные. Он знает, какие?

– Он на все согласен.

– Отлично. На руки – семь марок. Как зовут?

– Карас Антонин. Но тут вот какое дело, мингер. Он вдовец, и с ним мальчонка.

– Это хуже. У нас и так куча детей, да еще икарийский номер должен приехать. Там тоже полдюжины, не меньше.

– У икарийцев свой фургон, мингер. А паренек у Антонина крепкий, проворный – пригодится. Спать может с нами.

– Ну что ж… Как ты говоришь? Карас? Хорошо. Семь марок на руки. Зайди в кассу, Антон. Остальное тебе расскажет Карл. С богом.

Антонин Карас преисполнился благодарности. Он готов был броситься к секретарю, целовать ему руку, но тот уже отвернулся, снял очки и принялся что-то писать. Керголец подтолкнул Антонина к дверям. Только в коридоре каменщик взглянул на выданную ему бумажку и в ужасе вытаращил глаза. На бумажке стоят буквы, которые он только что видел над входом. Теперь они образуют два слова:

Цирк Умберто

Его взяли в цирк! Карас растерянно глядит на Кергольца, а тот знай ухмыляется да посмеивается.

– Керголец… Браток… Куда же мне в цирк… Вот дела-то… Я ж ничего не умею…

– Умеешь, Тонда, умеешь, главное – не робей. Ты умеешь делать многое, без чего здесь не обойтись… А что не умеешь – приглядишься, научишься… Ты ведь чех.

С этими словами Керголец отдернул бархатный занавес, и взору Караса открылся огромный круглый зал, почти до самого верха опоясанный сиденьями. Золотистый столб света, рассекая полумрак, протянулся от многочисленных окон и окошечек под куполом к круглой желтой площадке внизу – туда, где на прекрасном вороном гарцует всадник с красным платком на голове. Конь поднялся на дыбы, шея его изогнута, он грызет зубами мундштук, грива развевается, передние ноги бьют по воздуху, и всадник постукивает по ним палочкой.

Каменщику все это кажется видением, сном. А его курчавый товарищ деловито объясняет ему, что цирк Умберто – один из крупнейших в Европе, что принадлежит он господину Бервицу, что у них более шестидесяти чистокровных коней, не считая слона и зверинца, и что все они скоро тронутся в путь и будут кочевать до самой зимы. В дороге же цирку не обойтись без бригады рабочих, тентовиков, как они себя называют, которая могла бы за два часа поставить шапито и за полчаса убрать его. Руководит такой бригадой у господина Бервица он, Карел Керголец из Либуне. В эту-то бригаду и попал Карас. Хитрого в их ремесле ничего нет, нужно только пошевеливаться и не считать ворон. Ну, да чех никогда не подкачает! Говорят, во всех цирках для этого дела подбирают чехов, да и на другие работы тоже. Чехи нанимаются конюхами, уборщиками, униформистами, музыкантами, клоунами – кем придется; главное – все уметь и помогать всюду. А жизнь – лучше не надо: веселая, привольная, ездишь из города в город, мир увидишь, незнакомые края, новых людей… От баб – отбою нет, с ума сходят по циркачам…

Карел Керголец произносит слова со смаком, точно желая соблазнить прелестями кочевой жизни, а каменщик Карас в эту минуту невольно вспоминает маленькую лиственницу на могилке… Что сказала бы Маринка о его затее податься к циркачам, комедиантам, людям без роду без племени, бездомным бродягам! Что, если они и вправду мошенники и воры? Недаром в деревне каждый раз кричат: «Люди добрые, запирайте хаты, цыгане с медведем идут, представление будет!» И пан вахмистр тут как тут, будто из-под земли вырос, одним глазом на документы цыган косит, другим в их котел заглядывает – не угодил ли туда заяц из господского леса. «Будь на то моя воля, вывел бы всю эту нечисть», – не раз говаривал он в шинке. Вот с кем он связался, он, честный каменщик, селянин, отец семейства! Ни о чем подобном у них отродясь и не слыхивали.

Правда, Керголец вовсе не похож на цыгана, держится с достоинством и, как ни странно, внушает доверие Карасу. Этот, пожалуй, не стал бы водиться со всяким сбродом. Видно, здесь люди получше, не чета тем, что бывали у них в Горной Снежне. Да и потом, он-то корчить из себя шута не станет, у него будет работа не хуже любой другой. Еще неизвестно, каковы дела у мильнеровской артели. Крчмаржик, Церга, Вашек Зеленка, Ирка Ополецкий, Падовец – люди порядочные, отцы семейств, но кто знает: может, они теперь по дворам играют, медяки да хлебные корки выпрашивают, ночуют в сараях и хлевах. А с цирком он хоть свет повидает, и Вашеку не придется натруживать ноги. Вашек, Вашек, что-то он еще скажет на это? Надо будет купить ему в дорогу шапку, а то старая-то совсем поизносилась. Купить теперь можно хорошую – ведь он получит целых семь марок. Боже, сколько артельщикам надо дел переделать, чтобы на каждого пришлось по семи марок!

– А деньги мне так сейчас и заплатят?

– Факт, у каждого есть должок, да в дорогу надо кое-что купить – вот их и выдают, чтобы потом никаких забот не было. Но если уволишься до зимы, у тебя эти семь марок вычтут, так заведено. Можешь зайти за ними в кассу, вон та дверь, рядом с канцелярией. Только давай сначала примерим униформу. Может, подгонять придется.

Они двинулись по проходу, огибая манеж. Керголец поздоровался с наездником на незнакомом Карасу языке, и тот кивнул в ответ, не спуская глаз с ног лошади, проделывавших теперь какие-то замысловатые движения вроде танцевальных па. На другой стороне манежа высилась арка, справа и слева от которой полукружиями расходились ряды сидений, над ней располагалась небольшая эстрада. Пройдя под арку, Керголец свернул за кулисы, и они очутились в полумраке кольцеобразного коридора. Сюда выходило множество дверей, которые, как объяснил Керголец, вели в гардеробные. Карел толкнул одну из них, и они вошли в большую темную комнату, заваленную множеством странных предметов, над которыми висели десятки костюмов. Навстречу им из темноты заковылял хромой человек с худым и невероятно морщинистым лицом: казалось, природа с избытком наделила его кожей, запасам которой соответствовал лишь нос – длинный и отвислый. Посаженные у самой переносицы маленькие глазки глядели с комичной растерянностью и грустью.

– Новичок, Гарвей, – обратился к нему Керголец, – подбери-ка ему что-нибудь из своего тряпья.

– Ну и верзила, – послышалось в ответ. – Ты случайно не ирландец?

Карас беспомощно посмотрел на Кергольца. Он явно не знал, что это такое.

– Нет, Гарвей, он чех, – ответил Керголец.

– Это хорошо, Карел, это очень хорошо. Я не выношу ирландцев. Достаточно одного ирландца, чтобы отравить мне жизнь. Так, значит, чех, чех… Тем лучше, стало быть, сам сможет перешить униформу, если понадобится. Пожалуй, ему подойдет та, что носил Рудольф, Правда, тот был чуть ниже ростом, но рукава можно выпустить.

Гарвей исчез в темноте, долго копошился, пыхтел и наконец вынес великолепную пурпурную униформу с позументом на груди, золотой бахромой на плечах и золотыми лампасами. У Караса глаза разбежались. Отродясь не видывал он такого великолепия, разве что однажды в Будейовицах, когда по случаю прибытия епископа туда съехались Шварценберги, Буквои и Чернины со своими лакеями в полном параде.

– Мне что – надеть это?

– Ну да, прикинем, какое впечатление ты произведешь на международной арене.

Карас сбросил куртку и натянул на себя пурпур с золотом. Новым знакомым пришлось показать ему, как застегивать униформу на оливки[5]5
  Оливки – большие, продолговатой формы пуговицы


[Закрыть]. Гарвей одернул «мундир» сзади, взялся за лацканы и дважды встряхнул, потом пригладил плечи.

– Сидит прекрасно, словно на заказ шит. Только рукава коротковаты, но они с запасом. Штаны примерять не будем.

– Ну, приятель, – любовался Карасом Керголец, отступив на два шага, – ты что турецкий генерал. Старик сразу перекантует тебя на фланг. Гарвей, дай-ка Антону расписаться за шкуру, да мы пойдем.

Карас детским почерком нацарапал в ведомости свою фамилию и, как был, сверкая золотом, перекинув через руку старую куртку и новые брюки, вышел вслед за Кергольцем.

– Теперь зайдем в кассу за деньгами. Как-никак, это главное, – рассудил Керголец дорогой. – Только слушай, что я тебе скажу. Эта баба в кассе – какая-то родня директору Бервицу. Она из наших краев, из Вены, а директорша откуда-то из Бельгии. Встретишься с женой Бервица, скажешь: «Добрый день, мадам» или «Добрый вечер, мадам» – и все, понял? А кассирше давай на всю катушку: целую ручку, сыдарыня, ваш покорный слуга, сыдарыня. Она тебе скажет: «Крыскот, Антон», а ты ей: «Фркельцкот, сударыня»[6]6
  «Крыскот» и «Фркельцкот» – искаженные qrüß Gott п vergelt’s Gott; старинные диалектальные немецкие приветствия.


[Закрыть] и тогда, если тебе понадобится аванс, приходи к ней в любую минуту. Ей полагается еще шить и чинить нам одежду, но ты сделай вид, что тебе это вовсе ни к чему, что ты пришел к ней только попросить иголку с ниткой и ножницы. Ты, конечно, начнешь канителиться с заплатой, даже если умеешь шить, тогда она вскочит, вырвет у тебя иголку и зашьет сама. Вот какой к ней нужен подход, понял? Баба она ничего, но с причудами. Вдова майора, фрау фон Гаммершмидт, Бервиц с ней считается. А вот с директоршей держи ухо востро. Та напялит потертый сюртук, наденет мужскую шляпу, думаешь – своя в доску, ан нет. Сам Бервиц – мужик толковый, правда, любит покомандовать, но за дело болеет. Вообще…

Керголец остановился и взял Караса за плечо.

– Тебе сюда. Найдешь меня потом на манеже или в конюшне. И вот что я хочу тебе еще сказать: самое главное в нашем деле – это любить людей, животных, работу – все. Дела будет много – и то, и другое, и третье, но если понравится, в жизнь не захочешь ничего другого. У нас тут все заодно – от директора до конюха, мы можем рассчитывать только на себя, понимаешь, только друг на друга, поэтому все должно идти без сучка, без задоринки. Но ведь это, парень, и есть самое радостное.

Четверть часа спустя Антонин Карас, каменщик из Горной Снежны, сидел перед майоршей фон Гаммершмидт, которая мелкими, аккуратными стежками подрубала рукав его униформы. Он только что рассказал ей о том, как похоронил Маринку и оказался вместе с Вашеком в Гамбурге без работы.

– Не легко вам пришлось, Антон, не легко, охотно вам верю, – дородная госпожа Гаммершмидт кивала головой, которую обвивала толстая коса каштановых, чуть тронутых сединой волос. – Но теперь можете быть спокойны – вы попали в порядочное заведение. Бервицы – хорошие люди; правда, они строги и требовательны в отношении работы и порядка – иначе и нельзя! – но вам это не будет в тягость, ведь вы мой земляк, чех. О, скольких чехов я знала – со всеми можно было поладить. Последний денщик моего покойного мужа господина майора фон Гаммершмидта был родом из Высокого Мыта – это где-то там, у вас, – так, знаете, он буквально на лету все схватывал, стоило раз показать, как, смотришь – уже делает сам, без посторонней помощи. И о мальчугане не тревожьтесь. У нас тут есть несколько ребятишек, у Бервицев у самих девочка, Еленка. Сколько, вы говорите, вашему? Семь? Ну, самый подходящий возраст, и хныкать не будет и привыкнет быстро. Ему тут понравится, попомните мое слово, Антон. Так, с рукавами покончено, можете взять и носите аккуратно, это наше имущество, мы вам доверяем. Господин Бервиц любит, когда все красиво, но мы должны быть бережливыми. Хватит и того, что портят животные. А мальчугана приведите завтра ко мне познакомиться. Я за ним пригляжу. Вот вам три билета – для него и для вашей доброй хозяйки с дочкой, пусть посмотрят представление. А теперь примерьте куртку, мой милый, дайте я погляжу на вас… Идет, идет, и как сидит! Недаром шили в Вене. Какие там портные, и все больше чехи. Ах, Вена, Вена, что за город, Антон, что за город!..

Когда Карас проходил мимо манежа, всадник на вороном как раз заканчивал репетицию. Взмыленный конь, почувствовав, что поводья ослабли, с наслаждением мотал головой. Спрыгнув на землю, наездник заметил красную униформу Караса.

– Вы новенький? – крикнул он по-немецки.

– Да, сударь, – ответил Карас.

– Откуда, из каких краев?

– Из Чехии, сударь.

– А, из Чехии… Тогда отведите лошадь на место!

Карас уже понял, что в представлении этих людей быть чехом – значит все уметь. Помня наставления Кергольца, он вышел на манеж и направился к коню так уверенно, словно вырос в имении. Хотя он не разбирался в лошадях, но, увидев благородную голову и огненный глаз, отметил про себя, что такого прекрасного животного еще не встречал! Взять лошадь под уздцы было несложно. Когда Карас потянулся к ней, на него вдруг нахлынули воспоминания: в детстве он не раз видел, как на ярмарке в Будейовицах проводят лошадей – всегда с поднятой головой. И, крепко ухватив поводья у самого мундштука, он высоко поднял правую руку. Конь запрядал ушами, легко выпрямился и, чуть занося в сторону крупом, рысцой затрусил к выходу. Они миновали коридорчик, и на Антонина пахнуло конюшней.

– Алло, Сантос! Сюда Сантоса! – крикнул кто-то Карасу, но вороной знал свое место и сам свернул к свободному станку. Карас выпустил поводья.

– Молодцом, Тонда! – раздался с другого конца конюшни голос Кергольца. – Ты его здорово вел. А теперь пошли за кирпичами!

– За кирпичами? – переспросил удивленный Карас, и пальцы его инстинктивно напряглись, готовые сжать красный шероховатый предмет, который он с малолетства привык подбрасывать, схватывать, взвешивать в руке, разбивать пополам и подравнивать.

– За кирпичами, – подтвердил Керголец, но подал товарищу не молоток и не мастерок, а метлу из прутьев и огромную лопату с закраиной из жести. Через конюшню, где шестьдесят лошадей похрупывали сеном, шумно дышали, уткнув головы в ясли, и позвякивали цепочками, Карел провел Антонина в помещение с высоким потолком. Там, на помосте, покачиваясь, топтался слон. Карас еще никогда не видел слона и с некоторой опаской остановился перед темной глыбой, на которой колыхались огромные уши.

– Это Бинго, – объяснил Керголец, – гордость нашей труппы. Добрый день, Бинго, как жизнь, старина?

Слон протянул Кергольцу хобот, Карел взял его в руки и осторожно подышал в розовое отверстие.

– Умница, Бинго. Пусти-ка нас на минутку к себе.