Текст книги "Цирк Умберто"

Автор книги: Эдуард Басс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 35 страниц)

На третье утро Малина простился с крестной. Старушка порылась в сундучке, вытащила две серебряные монеты, сунула их ему в руку, трижды перекрестила, и Венделин Малина ушел из родной деревни. Не торопясь, ни о чем не думая, снова поднялся он в горы, пересек границу и зашагал по направлению к Вроцлаву. Добравшись туда, он узнал в трактире, что цирк уехал куда-то в сторону Житавы. Он последовал за цирком от деревни к деревне, но, придя в Житаву, не застал его и там. Малина разменял уже второй серебряный и начал побаиваться, как бы его не задержали стражники за бродяжничество, когда он истратит последний медяк. В то же время он понимал, что уже близок к цели, и с удесятеренной энергией двинулся дальше. Следы комедиантов привели его в чудесный край, изобиловавший дубравами и реками. Цирк не мог быть далеко, возможно – день пути отделял от него Малину, но Венделин двигался пешком, а комедианты – на повозках. Пробираясь пешеходными тропами и сокращая таким образом путь, он увидел однажды небольшую рощу у реки. Приблизившись к ней, Малина услышал – нет, ошибиться он не мог! – услышал зов Сивого, зов своего Сивого, и на этот раз не в мечтах, а наяву. А потом – топот, топот, и вот из рощи вылетел Сивый с одним недоуздком, без сбруи, и понесся навстречу Венделину. «Сивый!» – крикнул Малина и обнял коня, а тот ржал, фыркал и ластился к нему. Тут из рощи с громкими криками выбежали двое мужчин и женщина – они гнались за лошадью. Венделин погладил коня, потрепал его по шее, сказал:

– Ну, пойдем, Сивый, пойдем, вот мы и снова вместе, – и закричал: – Не бойтесь, патрон, я веду вам Сивого!

С того дня Венделин Малина остался в цирке Умберто навсегда. Цирк рос на его глазах. Малина помнил, как пришел к ним Бернгард Бервиц, – он самолично вез его в церковь венчаться, был на манеже, когда на Бервица бросился тигр Паша, участвовал во всех поездках, в том числе и в путешествии по Азии. Время от времени Малина ворчал по поводу неслыханных «выкрутасов» – зачем, говорил он, цирку слон, этакая махина? Они, бывало, и на трех повозках умещали прекрасную программу. Его Сивый давно пал, и сам он уже посивел, но работал, работал, работал, утром приходил первым, вечером уходил последним, тихий, незаметный старик, без которого остальные не могли себе и представить цирка Умберто.

Когда однажды Карас, смеясь, рассказал Кергольцу, как при первой встрече у Малины «отшибло память» и он пришел в оркестр досказать ему историю с медведем, Керголец вдруг посерьезнел.

– Антон, дружище, – заметил он, – это неспроста. У нашего деда голова что часы. Потому-то я и поселил его в своем фургоне. С ним не нужно будильника. Когда приходит время приниматься за работу, внутри у Малины будто взрывается что-то. Если дрыхнет – проснется. Если делает что-нибудь – руки плетьми повиснут. Если говорит – забудет, о чем болтал, и смотрит как блаженный, а потом повернется – и в цирк. А мы за ним. Но дело не только в этом. Уже сколько раз с ним случалось: проснется среди ночи, втихомолку натянет башмаки и идет, как лунатик, на конюшню, или к клеткам, или в шапито – и каждый раз что-нибудь да не в порядке. То лошади отвяжутся, то плохо закроют клетку и львы выйдут в коридор, то начнет тлеть куча мусора за шатром. Представляешь, что натворил бы огонь в шапито! Малина как провидец – всегда идет прямо к тому месту, откуда грозит опасность, хотя сам не знает, зачем идет, пока не заметит неладное. А уж тогда поднимает тревогу. Шеф говорит: «Малина – ангел-хранитель нашего цирка». Он сам привел его ко мне. «Понимаешь, Карел, говорит, я в духов не верю. Порядок – вот самый надежный дух для цирка. Когда каждый добросовестно делает свое дело, мы можем спать спокойно. Но и на старуху бывает проруха, а этот чертов Венделин все каким-то образом учует. Если, говорит, увидишь, что он сползает ночью с койки, – не поленись, пойди за ним. Может, это он от бессонницы, а может, такое стряслось, что запоешь». Вот что сказал мне Бервиц. И верно, дружище. За то время, что мы живем вместе, бессонницы у него еще не бывало, спит как убитый, хоть из пушки пали, но уж коли он встал, – значит, дело швах…

В тот день, когда умбертовцам впервые предстояло заночевать в фургонах, музыканты не мчались на конюшню сломя голову. Каждый знал, что ужин и постель ждут его рядом, в тридцати шагах, а не на другом конце города, и все шло спокойнее. Чистя лошадей, Карас заглянул за перегородку и, увидев только трех пони, сообразил, что Вашек снова катается. На всякий случай он спросил Ганса.

– Угу, – кивнул тот и весело осклабился, – Вашку на Мери. Стоящий парнишка, смелый, из него выйдет хороший наездник.

После проверки Карас вышел на пустырь и увидел возле импровизированного манежа небольшую толпу. Люди с нескрываемым интересом наблюдали за чем-то и кричали:

– Держись, Вашек!

Карас подошел ближе. В центре с кнутом в руках стоял Ганс, подгоняя бежавшую рысью пегую Мери. На пони восседал Вашек, привязав поводья к луке и заложив руки за спину. Он мог держаться только ногами и в то же время должен был ритмично привставать на стременах. От напряжения Вашек наморщил лоб и стиснул зубы; отца он не замечал.

– Браво, Вашек! – закричал Ганс и окликнул Мери, которая пошла медленнее, а затем остановилась. – На сегодня хватит.

Мальчуган спрыгнул на землю и застонал – у него ныло все тело. Несмотря на это, он подошел к лошадке, похлопал ее по шее, отвязал поводья и повел Мери на конюшню. Тут он заметил отца.

– Видал, папа?! – крикнул он, чрезвычайно гордый собой. – Вот здорово бегает, а? И погонял же я ее!

– Видал, видал, ты у меня молодцом. Ну, поди поблагодари Ганса и скажи, что поможешь ему чистить Мэри.

Вашек, в сдвинутой на ухо шапке, подошел к Гансу. Переложил поводья в Левую руку.

– Hans, ich danke dir![43]43
  Спасибо, Ганс! (нем.).


[Закрыть] – И протянул ручонку огромному конюху.

– Ладно, ладно, – неуклюже потряс ее Ганс, тронутый признательностью мальчугана, – для первого раза очень даже неплохо.

Он похлопал Вашека по спине, и они вместе отправились на конюшню. Мери шла рядом с мальчиком.

По дороге к «восьмерке» Карас нагнал Кергольца.

– Завтра прощальное представление, – сообщил тот. – В газетах только об этом и пишут. Хозяин умеет показать товар лицом.

– А куда мы поедем?

– Через Гарбург в Букстегуде, там заночуем и – дальше, на Бремен и Ольденбург. Мы всегда начинаем оттуда.

У «восьмерки» стоял сухощавый мужчина в заношенной красной рубахе и с большой лысиной. У него недоставало половины правого уха, а от левого через всю щеку тянулся шрам. Когда Керголец приблизился, мужчина поднял правую руку и отдал честь. Карас заметил, что на руке у него не хватает мизинца и половины безымянного пальца.

– Шеф-повар Восатка Ференц имеет честь доложить, – рапортовал тот по-чешски, – ужин будет готов через пятнадцать минут. Меню: гуляш, жареный цыпленок с салатом и золотистые профитроли под сладким соусом. Цыпленка с салатом и профитроли каждый промышляет сам, гуляш обеспечиваю я. Кому это блюдо не по вкусу, тот может отужинать a la carte[44]44
  Согласно меню (франц.).


[Закрыть] хоть в отеле «Амбасадор». В этом случае, однако, следует пригласить и меня.

– Вот как раз новый едок, Франц, – представил Керголец Караса.

– Сержант Восатка Ференц, – щелкнул мужчина каблуками, – très enchanté[45]45
  Рад познакомиться (франц.).


[Закрыть], граф Карас! Как поживает графиня с дочерьми? Ваша псарня, надеюсь, в порядке? Полагаю, что афганская борзая не понесла от бульдога, граф, и ваши мраморные конюшни, граф, избежали сапа! А как, ваше сиятельство, труба изволит трубить в новой резиденции? Vostro servitore[46]46
  Ваш слуга (итал.).


[Закрыть] удаляется за гуляшом, оставайтесь с миром, синьоры, au revoir![47]47
  До свиданья! (франц.).


[Закрыть] Сержант Восатка! Hier! Armas al hombro! Direktion la cuisine![48]48
  Здесь! (нем.). На плечо! (исп.). На кухню шагом марш! (франц.).


[Закрыть] Тра-ти-та-да, тра-ти-та-да, ты, милашка, будешь рада…

И под песню Восатка замаршировал прочь. Керголец улыбался.

– Видал трепача! Вот так через всю Африку и Америку протопал, чертяка!

С другой стороны приплелся Малина. Подойдя к Карасу, он поднял голову и сказал:

– Матесом его звали.

– Кого? – не понял Карас.

– Ну, о ком мы толковали. Медведя, ясное дело. Мы его тогда за медом накрыли и увели обратно в Будейовицы. Ну, да это я так, ты же из тех краев. Ужин-то скоро?

– Скоро, папаша, – ответил Керголец, – Восатка уже пошел за гуляшом. А вот и Буреш.

Карас с любопытством оглянулся. Обладатель койки № 1 оказался красивым, статным мужчиной с черной бородкой клинышком и длинными черными волосами, выбивавшимися из-под широкополой калабрийской шляпы.

– Благослови вас господь! Приветствую тебя, земляк, – произнес Буреш звонким, мелодичным голосом, подавая Карасу руку. – Еще два семени занесло с чешской земли в чужие края? Дай вам бог счастья в дороге. Не всегда нас ждут одни удовольствия, зато жизнь – свободная. Сделал дело – и ты вольная птица; ни предрассудков, ни условностей. Как перелетная птаха – сегодня здесь, завтра – поминай как звали, тут – воспламенишься любовью, там – позабудешь любимую.

– А будешь неосторожен, – подхватил старый Малина, – девка станет гоняться за тобой из города в город, покуда не окрутит. Служил у нас один наездник, испанцем себя величал, а сам был мадьяр, так тот повсюду кружил девкам головы. Раз в Генуе влип-таки, соколик… Нет, вру, не в Генуе, а в Женеве… Потому как она была дочь гельветского пастора, а нигде на свете нет таких настырных гельветов, как в Женеве. Да, так вот этот парень – Кештени Имре его звали – наплел девке, будто он граф и хочет на ней жениться, девка-то с ним и спуталась. А мы возьми да тягу, и Кештени с нами. Он все посмеивался, что удрал от нее, но после обеда, только мы натянули шапито, как вдруг подъезжает коляска, выходит из нее пастор и спрашивает директора. Зовем. А Умберто был всем директорам директор, за словом в карман не лазил; раз так заговорил вахмистра гренцвахи[49]49
  Пограничной стражи (искаж, нем.).


[Закрыть], что тот взял урлаб[50]50
  Отпуск, увольнительная (искаж. нем.).


[Закрыть] и самолично переправил десять наших повозок через границу. Но с этим гельветским пастором старый Умберто сел в лужу. Уж он ему и по-французски, и по-итальянски, и по-немецки, а пастор не только на всех этих языках отвечает, но еще и по-латыни, и по-гречески, и по-еврейски кроет, да все Библией тычет – дескать, не может Кештени Имре уехать, не женившись на его дочке. И так он допек Умберто своим священным писанием, что тот пошел к Кештени и посоветовал ему улепетывать – иначе, мол, тебе крышка. Кештени – шмыг во Францию и пристроился там в цирке у старого Занфретто, у которого на фраке заместо пуговиц золотые двадцатифранковики были пришиты, так что на ночь он даже фрак в сейф прятал. Прожил там Кештени три дня, вдруг опять коляска, пастор, и все сначала…

– Готов гуляш, кому гуляш! – раздался голос Восатки. – Горячая похлебочка!

Двумя руками он нес вместительный бачок, из которого торчала поварешка. Керголец, Малина, Буреш – все бросились в фургон и через минуту появились с жестяными тарелками и ложками.

– Эх, про тарелки-то я и позабыл! – вскричал Карас. – Ложки взял, а тарелок нет.

– Восатка, заскочи к Гарвеям, попроси две тарелки, – распорядился Керголец, – а ты купи себе завтра.

– Слушаюсь, господин адмирал! – гаркнул Восатка, ставя бачок на площадку у двери. – Сразу видно, что его величеству Карасу Третьему, королю испанскому, всю жизнь на подносике подавали. А вот кронпринц, если меня не обманывает мое сверхострое зрение, держит руки не там, где следует.

Вашек действительно шел, точнее – плелся к повозке, держась руками за ягодицы.

– Черт возьми, папа, – солидно сказал он, – на мне живого места нет.

– По-моему, молодой человек, – засмеялся Керголец, разливая гуляш по тарелкам, – тебе сегодня будет не сесть. Кто учится ездить верхом, тот первые дни может только стоять или лежать.

– Так это наш юный Карас, – вступил в разговор Буреш. – Ты уже ходишь в школу?

– Начал, да вот пришлось бросить, – ответил за Вашека Карас, – немного читать и писать он умеет…

– Бросать учение никак нельзя, – горячо заговорил Буреш. – В труде и знаниях наше спасение. У меня есть несколько хороших книжек, мы в них с тобой как-нибудь заглянем – верно, Вашек?

– Гм, ладно, – без особого воодушевления отозвался мальчуган, – когда время будет. Папа, кушать хочется…

– А ты вычистил Мери?

– Я же прямо из конюшни…

– Вот тебе пока хлеб, – произнес Малина; он стоял наверху, надо всеми, и резал буханку, выданную на шестерых обитателей «восьмерки». Гуляш из бачка распространял такой аромат, что у Караса слюнки потекли. Вскоре вернулся Восатка, и Керголец наполнил до краев тарелки отцу и сыну.

– Ух, и вкусно! – причмокнул Вашек.

– Настоящий венгерский, – заметил Буреш.

– Да, чтобы не забыть, – раздался сверху голос Малины, – старый-то Занфретто воспротивился пастору. Тогда гельвет влез в оркестр, вопия: «Сие не цирк, а содом!» – это вместо-то парада! Семейство Занфретто чуть не вздрючило святого отца, но тот послал за префектом и полицией; пришлось старику за буйство сложить шапито и уехать, а Кештени Имре заграбастали. Сперва всыпали по первое число, а после решили выслать из Франции обратно в Швейцарию. У пастора была коляска, и он тут же предложил жандармам свои услуги; те с радостью воспользовались оказией, и пастор покатил в Женеву вместе с Кештени и блюстителями. Парень понял, что на сей раз ему не выпутаться. Гельветы в Женеве упрятали его в кутузку. Пастор околачивался там каждый божий день, пристал как банный лист, грозил карами земными и небесными и до того извел мадьяра, что в конце концов тот плюнул и женился на его дочке. Месяца через два он наведался к нам с женой – проездом в Венгрию; пастор купил им домишко в Кечкемете.

– И стали они жить, поживать да добра наживать, – заключил Буреш на сказочный лад.

– Очень даже может быть, – с серьезным видом кивнул Малина.

– Карамба, синьоры, – вступил в беседу Восатка, – это что же получается! Венгерский гуляш да венгерский типаж – не знаешь, в чем больше перцу. Я за то, чтобы навернуть еще по тарелочке гуляша без словесов. И чтобы кронпринц сбегал за пивом. Для такого юного идеалиста, как я, или вот как главный инспектор по женской части, господин Шарль де Керголец, столь нравоучительные речи – слишком жесткий кусок. Нужно его малость размочить. А кроме того, сегодня мы принимаем новых почетных членов в наше Королевское общество тайных наук и искусств.

– Вашек, сбегай за пивом! – велел сыну Карас. – Надо отблагодарить за то, что нас приняли в артель.

– Брависсимо! – вскричал Восатка. – Узнаю мастера лопатки и молотка!

– Вот кувшин, Венцеслав Антонович, – в тон ему произнес Буреш, – а первосортную влагу вы сможете найти в пивной «Под якорем», как раз напротив цирка.

– И проследите, дофин, чтобы этот неряха трактирщик не осквернил кувшин водой, – наставлял Восатка.

Был теплый вечер ранней приморской весны. С Репербан доносилась неразбериха звуков – гул толпы, выкрики зазывал, визг шарманок, верещание гармоники; звенели колокольчики балаганов, ревели фанфары, возвещая о начале парада. Пятеро мужчин и мальчик сидели на лесенке фургона и подле нее, прислушиваясь к шумной симфонии никогда не затихающей ярмарки и веселья, доставлявших им средства к существованию. Мимо проходили мужчины и женщины – члены того же бродячего братства, по временам раздавались песенка или окрик матери и детский плач, густеющую тьму прорезали желтые полосы света из окон. Их мир, их своеобразный мир на колесах, готовился ко сну, к последней ночи в Гамбурге. Завтра вечером повозка за повозкой тронутся в путь, и с той минуты для них начнется весна.

Вдоволь наговорившись, собеседники один за другим исчезли в фургоне и забрались на нары. В раскрытые окна, подобно некоему гимну, слабо доносился гул с Репербан. Кое-кто уже засыпал, когда в темноте раздался голос Малины:

– Ясное дело – живут и добро наживают, как же иначе. Да только не в Кечкемете. Теперь я припоминаю: мы встретили их лет через десять после женитьбы, где-то в Польше, у них было шапито человек на сто, и работали они на ярмарке любо-дорого посмотреть! Кештени Имре ездил на двух лошадях, трое шпингалетов кувыркались, а она, эта гельветка, прыгала сквозь обручи.

– А я-то весь этот роскошный вечер дрожал от страха, боялся, как бы гельветская вера не оказалась сильнее цирка, – изрек сержант Восатка. – Теперь можно и на боковую.

Карас не удержался, прыснул и стукнулся головой о койку Кергольца.

– Новичок ударил в тамтам, – прокомментировал Восатка. – Не поддавайтесь на провокацию, монсеньоры! Всхрапнем по-королевски!

VIII

Наутро Вашек поднялся вместе со всеми и, позавтракав, отправился вслед за взрослыми на конюшню. Ганс приветствовал его радушным «Morchen!»[51]51
  Доброе утро! (диалект. нем.).


[Закрыть] и сразу же распахнул перед ним дверцу загона, где стояли пони. По молчаливому уговору Вашек взялся под присмотром Ганса опекать этих малышек. Мальчуган начинал свою службу как истый знаток животных: в кармане у него лежал оставшийся от завтрака кусок тростникового сахара и украдкой отрезанная краюшка хлеба. Мери он протянул на своей маленькой ладони сахар и кусочек хлеба, остальные шотландцы – Фрицек, Леди и Мисс – получили только хлеб. Карас-отец крутился как белка в колесе – то на конюшне, то где-то еще. Дел с самого утра было по горло: предстояло упаковать и уложить массу вещей из кладовых. Керголец, поспевая всюду, гонял Караса почем зря, а тот, в свою очередь, не упускал случая призвать на помощь Вашека. Накормив с Гансом пони, Вашек пулей помчался в находившийся по соседству зверинец, чтобы взглянуть на капитана Гамбье и его питомцев. Но едва он поздоровался и двинулся к клетке, как от дверей послышалось отцовское: «Вашку!» [52]52
  Звательный падеж от «Вашек» (чеш.).


[Закрыть] Обращение это раздавалось за кулисами столь часто, что это переняли и другие, и Вашек за какие-нибудь полчаса превратился в Вашку.

– Вашку здесь нет, Вашку пошел в менажерию[53]53
  Зверинец (искаж. франц.).


[Закрыть], – отвечал Карасу из конюшни Ганс.

– Это может отнести Вашку, – решал Гарвей в костюмерной.

Да и сам Карас, желая быть лучше понятым, вскоре уже спрашивал:

– Вы не видали Вашку?

Вашек был повсюду и нигде. С сегодняшнего дня он начинал осваивать цирк по-настоящему. Он останавливался у каждой клетки: понаблюдает за ее обитателями – и форелью несется дальше, боясь пропустить что-нибудь интересное в коридоре или на манеже. Одновременно со сборами продолжались обычные репетиции; директор приказал вывести своих лошадей и, как ни в чем не бывало, повторял с ними фигурные перестроения; директорша гоняла по манежу липицианов, Пабло Перейра работал на Сантосе, грациозно вспархивали на спины коней наездницы в трико – их заученные жесты адресовывались зрителям, которых время от времени представлял Вашек. Партерные акробаты отшлифовывали прыжки и кульбиты, а Леон Гамбье велел выкатить большую клетку, и его четвероногие питомцы под густой аккомпанемент собственных глоток и щелканье неутомимого шамберьера проделывали свои каждодневные экзерсисы. Затем, не удостаивая окружающих вниманием, через манеж величественно проследовал господин Сельницкий; вскоре он возвратился с бутылкой и стопкой и уселся в ложе, дабы подкрепиться. А в половине десятого случилось небольшое происшествие. Господин Бервиц привел обоих карликов и представил их господину Сельницкому. С завтрашнего дня, сказал он, господа будут выступать по вечерам одиннадцатым номером – три небольших танца. Господин Сельницкий шевельнул пальцами, протер глаза.

– Нужна музыка? – вопросил он, взглянув на господина Миттельгофера с высоты своего роста.

– Совершенно верно. Она у нас с собой. Готовая партитура. Изумительные произведения.

Госпожа Миттельгофер развязала сверток, и ее маленький супруг благоговейно извлек оттуда пачку нот.

– Номер первый: «Сиреневый вальс» Винтергаля.

Он протянул ноты господину Сельницкому, но тот, вместо того чтобы взять их, хлебнул из стаканчика, вытер усы и покачал головой:

– Не пойдет.

– То есть как? – Господин Миттельгофер опешил и начал краснеть. – Позвольте, такая очаровательная вещь, я приобрел этот вальс за большие деньги, а вы не хотите его играть.

– Не хочу. Вам придется танцевать подо что-нибудь другое.

– Но мы не умеем под другое. Мы ангажированы танцевать в паузе между номерами вальс, менуэт и пастораль – вот мы и танцуем «Сиреневый вальс», всем миром признанный как один из самых восхитительных вальсов. Я не могу поверить, чтобы кто-либо из капельмейстеров отказался от подобного шедевра.

– Как видите, такой капельмейстер нашелся. Для вас я не буду его играть.

– Господин директор, – писклявым голосом вскричал лилипут, – я очень сожалею, что уже на первых порах приходится жаловаться! Но это неслыханно, чтобы капельмейстер обращался с артистами подобным образом.

– Право, господин Сельницкий, – примирительно произнес Бервиц, – у вас есть какие-нибудь основания?

– Разумеется, есть.

– Какие же?

– Слон.

– При чем тут слон?

– Слон – двенадцатый номер программы, и он танцует на бутылках как раз «Сиреневый вальс». Играть другую вещь слону я не могу, а повторять одно и то же не годится.

– Конечно, не годится, это верно, – подтвердил Бервиц. – Мне очень жаль, господин Миттельгофер, но, право, мы не виноваты, что вы купили вальс, который уже танцует наш слон.

– Но это унизительно для нас, господин директор, – раздраженно кричали теперь уже оба карлика. – Измените очередность номеров!

– Не могу. Вы идете одиннадцатым номером именно потому, что после вас выступает слои… Это уже область режиссуры, понимаете, композиция программы, важен контраст: карлики и мастодонт.

– Тогда часть нашего дивертисмента отпадает – и по вашей вине!

– Так тоже не годится. Объявлено три танца, а кроме того, время! Я не могу терять драгоценные три минуты.

– Что же делать?

– Что делать, господин Сельницкий? – с надеждой в голосе обратился директор к капельмейстеру, который не раз выходил из самых затруднительных положений.

– Чего проще, господин директор. Пусть себе господа танцуют на здоровье, но не под «Сиреневый вальс» Винтергаля, а под вальс «Эстрелла» Гоубина. У него точно такая же композиция, только кода другая, ну да к этому господа уж как-нибудь приспособятся.

– Вашку! – раздалось в этот момент от конюшенных ворот, и мальчуган, вынырнув из полумрака галерки, пролетел мимо карликов и исчез за кулисами.

«А капельмейстер – молодец!» – восторгался он в душе Сельницким, ловко отбрившим этих задавал-карликов. Отец послал его на конюшню к Гансу, где Вашека ожидал приятный сюрприз: Мери была оседлана, и Ганс разрешил ему выехать на пустырь и кататься там сколько угодно.

Мальчуган с восторгом воспользовался разрешением. Покружив по импровизированному манежу, он направился к фургонам; Вашек то пускал лошадку рысью, то останавливал ее, соскакивал на землю, ласкал пони, снова садился и ехал дальше. Не все шло гладко, иногда ему казалось, что он вот-вот упадет, но он держался изо всех сил и ни разу не вывалился из седла. В критическую минуту он останавливал Мери. Чем дальше, тем более важной персоной чувствовал себя Вашек; мальчугану хотелось порезвиться, его так и подмывало крикнуть что-нибудь проходившим мимо людям, распорядиться, что куда нести и укладывать. Эх, вот бы его увидела Розалия! Это не то что их глупая игра в лошадки, когда он, стоя на стуле и щелкая кнутом, гонял девочку вокруг себя.

Из приятной задумчивости Вашека вывели крик и брань, которые донеслись с противоположного конца деревянного городка.

«Верно, поругался кто-нибудь», – подумал он и тронул поводья, боясь пропустить интересное зрелище. Но надежды его не оправдались: просто какой-то нарядный, синего цвета вагончик, запряженный парой лошадей, подъехал не с той стороны, и владелец его громогласно требовал, чтобы стоявшие на пустыре фургоны потеснились и пропустили его.

– Алла-иль-алла! – кричал бронзовый незнакомец с высоким тюрбаном на курчавой голове. – Dove è il direttore? Il direttore! Padrone! Directeur! Patron! Principal![54]54
  Где директор? Директор! Патрон! Директор! Патрон! Принципал! (итал. и франц.).


[Закрыть] Машаллах! Немножко подвинь! Anch’io Circus Humberto! [55]55
  Я тоже из цирка Умберто! (итал.).


[Закрыть]

Он стоял возле своих кобылок, крича и жестикулируя, когда задняя дверца синего вагончика открылась, и из нее выпрыгнул темнокожий курчавый оборвыш, смахивавший на цыганенка; за ним показались второй, третий, четвертый, пятый, один выше другого, – всего шестеро или семеро. Ребятня окружила мужчину в тюрбане и принялась кричать и визжать вместе с ним. К фургону уже бежал Керголец.

– Ахмед Ромео? – крикнул он чужестранцу.

– Si, si![56]56
  Да, да! (итал.).


[Закрыть] – закивал приезжий и, воздев руки к небу, восторженно закричал: – Ромео! Ромео! Ахмед Ромео, сын Мехмеда Ромео, сына Али Ромео, сына прадедушки Ромео! Все Ромео, все тунисцы, Тунис, Тунис!

Керголец позвал людей, те приподняли задки двух вагончиков и оттащили их в стороны. Образовалась улочка, по которой синий фургон вполне мог проехать. Человек в тюрбане повернулся к упряжке и к толпе детей, победоносно вскинул над головой кнут и прокричал:

– Avanti, Roméos! Marchons vers la victoire![57]57
  Вперед, семья Ромео! (итал.). Вперед к победе! (франц.).


[Закрыть]

Размахивая кнутом, словно жезлом тамбурмажора, он ринулся вперед, увлекая за собой упряжку и ватагу черномазых ребятишек, с обеих сторон облепивших вагончик, из которого выглядывала такая же черная и курчавая женщина с младенцем на руках.

Вашек понял, что это и есть те новые артисты, прибытия которых ожидали за день до отъезда. Среди подпрыгивающих ребятишек он приметил мальчика года на два старше себя, и ему страх как захотелось показать этому оборванцу, что он, Вашек, – свой человек в цирке и играет в нем немаловажную роль. Он повернул Мери, подогнал ее и, выехав на репетиционный манеж, принялся кружить по нему столь деловито, точно от этого зависела судьба цирка Умберто. Заметив его, замарашки мигом сообразили, что там манеж. Вашек услышал дикие крики и, оглянувшись, увидел, что вся ватага опрометью несется к нему. Тогда он поспешил сделать вид, будто не замечает ребят. Но тут произошло нечто такое, чего он никак не ожидал: старший, опередив остальных, подбежал к Вашеку, издал пронзительный вопль, оттолкнулся и, скрутив над головой Вашека сальто, опустился на манеж. Вашек растерялся. В эту минуту перепуганная Мери вскинула задом, и лихой наездник перелетел через ее голову. Придя в себя, Вашек обнаружил, что сидит на земле, в той же позе, что и вчера перед «людоедом», а вокруг него кувыркается ватага замарашек. Ребятишки с визгом и завываниями становились на голову и на руки, перепрыгивали друг через друга, а самый старший ходил колесом, отталкиваясь от земли то руками, то ногами попеременно. Вокруг ребят бегала ошалевшая от страха Мери, ни на шаг не отступая, однако, от воображаемого барьера.

Ничего себе шлепнулся! Вашеку показалось, что он не сможет подняться. Но тут самый большой цыганенок выпрямился в прыжке, что-то крикнул и бросился к Вашеку, протягивая ему руку. Его примеру последовали остальные ребята, они со всех сторон кинулись к Вашеку, схватили его за руки и за плечи и, ощупывая, кричали:

– Niente, niente! [58]58
  Ничего, пустяки (итал.).


[Закрыть]

А старший жал Вашеку руку, скалил зубы в обезоруживающей улыбке и говорил:

– Scusi, scusi, excusez-moi, entschuldigen – io sono Paolo, Paolo Roméo, fils d’Achmed Romeo de Tunis![59]59
  Извините, извините, извините (итал., франц., нем.,). Я Паоло, Паоло Ромео (итал.), сын Ахмеда Ромео из Туниса! (франц.).


[Закрыть]

У Вашека голова шла кругом от обрушившегося на него шквала непонятных возгласов, от суетливой услужливости ребят, от их ослепительных улыбок, а виновник его конфуза все повторял, тыча себя в грудь: Паоло, Паоло. Вашек наконец сообразил, что так, видимо, зовут арапчонка. Он протянул Паоло руку, и у него невольно вырвалось слово, не раз слышанное им в цирке:

– Бон, бон…[60]60
  Хорошо, хорошо… (франц.).


[Закрыть]

Паоло засмеялся, обнял Вашека, и черномазая детвора радостно заплясала вокруг. Теперь настал черед Вашека чем-то удивить новых знакомых, и он крикнул наудачу:

– Мери, ко мне!

На его счастье, лошадка, успевшая успокоиться, послушалась и подошла к нему. Ребята стихли. Вашек вскочил в седло, с важным видом взглянул на Паоло сверху вниз, благосклонно кивнул ему, пробормотал по-чешски: «Ах ты обезьяна!» – и, тронув поводья, затрусил к конюшне.

Однако Вашек только с виду казался спокойным. Он очень уважал взрослых за их силу и ловкость, за умение делать то, что ему самому было еще не под силу. И уважение это служило для него постоянным стимулом: «Вот когда я стану большим, как папа или Керголец, как капитан, как Ганс…» Пока же он только присматривался, наблюдал, как в том или ином случае поступают взрослые. Их превосходство он признавал само собою разумеющимся. Зато как он терзался, когда верх над ним одерживал кто-либо из его сверстников! Прыжок Паоло через пони с наездником – пусть оба они были очень малы – задел его за живое. Это было нечто такое, в чем он не мог соперничать с Паоло. Да и то, как все эти чертовы цыганята прыгали, кувыркались, перелетали друг через друга, казалось Вашеку недосягаемым. Вашек слыл одним из самых ловких мальчишек в деревне, но что он, собственно говоря, умел? Кувыркаться, делать стойку, скакать жабой, присев на корточки и сунув руки под колени, перепрыгивать через дорожные столбы, лазить по деревьям, ходить по бревнам да вертеться на жердях, которыми закладывают ворота. Дома этого было достаточно, здесь, очевидно, мало. Тут еще многому придется поучиться, если он не хочет, чтобы Паоло всякий раз выходил победителем. И он снова вспомнил о прыжках наездников через препятствия и об удивительных трюках тех двух артистов, которых видел вчера на репетиционном манеже. Паоло, несомненно, был ближе к ним. Если он не хочет окончательно отстать, он должен овладеть хотя бы тем же, что уже умеет делать Паоло. Но как и у кого научиться? Вашек чувствовал, что отец, его замечательный, все умеющий отец, в этом деле помочь ему не сможет.

Вашек задумчиво снимал с Мери сбрую, как вдруг заметил, что в станке стоят всего два пони.

– Ганс, а где Мисс?

– На Мисс работает Еленка. Беги посмотри, Вашку. Тебе это будет интересно.

Вашек пронесся через конюшню и влетел в зал. Посреди манежа стоял директор с кнутом в руках, а по кругу мелкой рысцой бежала Мисс. На спине у нее было укреплено небольшое панно, на котором стояла худенькая, бледнолицая девочка с длинными тонкими ногами. Наклонившись вперед и балансируя руками, она стояла на левой ноге, отведя правую назад. Лошадка бежала размеренной тряской рысью, и девочке, чтобы не потерять равновесия, все время приходилось перемещать левую ногу. Она наверняка упала бы, если бы не веревка, повязанная вокруг талии и пропущенная через укрепленный под самым куполом блок. Свободный конец веревки держал в руках стоявший рядом с директором униформист.

Девочка трижды медленно наклонялась и трижды выпрямлялась вновь. Когда она стала наклоняться в четвертый раз, уставшая нога дрогнула и соскользнула с панно.

– Ой! – Вашек испугался, что она упадет под лошадь, но униформист натянул веревку, и девочка, взвившись вверх, растопырив руки и ноги, пролетела в своей короткой юбочке к центру манежа. Директор поймал ее и опустил на землю.