Текст книги "Цирк Умберто"

Автор книги: Эдуард Басс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)

Молодой граф Палачич сидел на стуле, вытаращив глаза, и только стирал со лба пот шелковым платочком. Неожиданное разоблачение совершенно сбило его с толку, из головы вылетели все красноречивые фразы, которые он зубрил несколько недель подряд.

– Господин директор… Право, я в полной растерянности… Я в отчаянии… Скажите, что мне делать?..

Приступ смеха прошел, и Бервиц не без сочувствия взглянул на молодого человека.

– Видите ли, любезный граф, положение мое весьма затруднительно. Как отец, я не могу допустить, чтобы моя дочь сделала опрометчивый шаг. Если бы вы уже являлись хозяином имения… Если бы вы пришли вместе с Еленой и оба сказали мне, что любите друг друга… Тогда – в добрый час. Но при нынешних обстоятельствах ваше положение безнадежно. Судите сами, как только вы станете объясняться ей в любви и назовете себя, она рассмеется вам в лицо, ибо знает историю любви вашего отца ко мне. Да и не она одна станет смеяться – анекдот этот до сих пор ходит по цирковым гардеробным. Стало быть, счастливая развязка вам не улыбается. Если позволите, вот вам добрый совет: поезжайте домой, и пусть вам старый граф расскажет, как он излечился от любви к мисс Сатанелле. Это была большая любовь, настоящее потрясение, как и у вас; но, видите, все прошло, граф нашел свое счастье и, по всей вероятности, не сетует на жизнь. Чего не случается на веку! Лично вы тут, разумеется, ни при чем, это уж, видно, у Палачичей в крови – подобная страсть к цирку…

– Да, вероятно. Об отце я ничего такого не слышал, но о дедушке рассказывают, что он был большим почитателем цирковых артистов и даже дарил им собственных коней.

– Сущая правда, я и об этом мог бы вам кое-что рассказать. Кстати, это совсем недурная привычка, могу только рекомендовать подобную широту души и вам, когда вы станете хозяином Годмезё-Вашархей.

Палачич сник, он сидел на стуле и смотрел в одну точку.

– Чуяло мое сердце, что дело не обойдется без осложнений… Я это предвидел, оттого так и волновался… Но я не предполагал, что все рухнет. Что же мне теперь делать, как мне быть?

– Этого я вам, граф, сказать не могу. У нас в цирке ничего подобного не случается. Разве что с кем-нибудь из зрителей, но к публике директор не имеет никакого касательства. Советую вам: возвращайтесь домой и воспользуйтесь испытанным семейным средством от любви к цирковым звездам. Это все, что я могу вам сказать. Что же до букета, то, если позволите, я передам его Елене как ваш прощальный привет. Вы согласны?

– Прощальный… – прошептал Палачич. Но Бервиц уже поднимался, давая понять, что беседа окончена; встал и молодой граф, невольно подчиняясь этому властному, энергичному человеку.

– Прощальный… – повторил он. – Вы очень любезны. Но почему я должен страдать из-за глупой ошибки моего отца?

– Это называется расплачиваться за грехи предков, – улыбнулся Бервиц, протягивая ему руку. – Передайте, пожалуйста, отцу поклон от мисс Сатанеллы. Скажите, что вы с ней встретились и что красотка превратилась в старика отца, у которого пропасть хлопот с дочерью и ее поклонниками. Прощайте, ваше сиятельство, рад был познакомиться. Честь имею.

Стоя посреди кабинета, Петер Бервиц с минуту еще улыбался – вспомнил, как приподнимал юбочки перед Палачичем. Но улыбка тут же сбежала с его лица: вместо себя он увидел на лошади родную дочь…

Когда он в полдень пришел обедать, Елены еще не было дома. Бервиц позвал Агнессу, заперся с ней в своей комнате и рассказал жене об утреннем визите, Агнесса изумленно качала головой – каких только чудес не случается в цирке!

– Факт сам по себе пустячный, но он напоминает нам о том, что пришло Еленкино время, – неожиданно повернул он разговор. – Она уже зрелая женщина, пора осознать это…

– Не знаю, как ты, а я это давно осознала, – отпарировала Агнесса. – По себе замечаешь, как бегут годы.

– Пора подумать о будущем. О нашем, о Еленкином, о будущем цирка. Я не против жениха, но такого, который устроил бы нас во всех отношениях. У Елены есть кто-нибудь на примете?

– Нет, Петер. Во всяком случае, я ничего не замечала. Кстати, от мужчин, которые время от времени ищут с ней встречи, лучше держаться подальше.

– Гм, подходящей парой для нее был бы кто-нибудь из нашей братии. Молодой владелец цирка или зверинца…

– Да, но такого нет. Я перебрала все семьи. Всюду молодые люди либо женаты, либо еще совсем юнцы.

– Досадно. Цирк Умберто стал теперь настолько солидным делом, что взять в пай я могу лишь вполне надежного человека.

– Я знаю такого человека, но он не из числа владельцев.

– Кто же это? Я его тоже знаю?

– Разумеется. Это Вашку!

– Вашку! Сын тентовика… Гм, да, да, конечно… Что и говорить, Вашку – жених подходящий. Начинал с азов, через все прошел, во всем разбирается, и парень серьезный, не какой-нибудь там вертопрах. Ты полагаешь, Елена пошла бы за него?

– Поручиться я, разумеется, не могу, но они дружат с детства, юноша он приятный, услужливый, думаю – с Еленой можно будет договориться. Она ведь тоже понимает, что нельзя ввести в дом первого встречного!

– Вашку, Вашку, – кивал Бервиц головой, – что ж, недурно. Но только это нужно как-то подготовить, Агнесса. И лучше не откладывать, не то будет поздно.

На том и порешив, они отправились обедать; в столовой их уже ожидала Елена; мысли ее всецело были заняты Паоло.

IV

«Моя дорогая, любимая Розалия!

Прежде всего сто тысяч раз кланяюсь тебе и целую тебя; шлю также поклон твоей милой матушке. И отец вам кланяется, и господин Буреш. Мы уже третий день в Цюрихе, в Швейцарии, и пробудем здесь еще несколько дней, так что я успею написать тебе подробное письмо.

Как ты живешь, дорогая? Надеюсь, ты здорова и хозяйка тебя не мучает. Мне так жалко тебя, когда я вспоминаю, что ты вынуждена с утра до вечера колоть иглой свои белые ручки. Но, даст бог, все изменится: вот я вернусь, и мы назначим день нашей свадьбы.

С того времени как мы уехали из Гамбурга, у нас мало что изменилось. Целые дни я провожу со зверями. Когда мы не выступаем и не репетируем, я подолгу сижу возле клеток, наблюдаю за своими любимцами, особенно за новыми тиграми. Ведь в этом главный секрет искусства укротителя – досконально знать животных. А этого, наверно, достичь невозможно. У каждого свой нрав, и каждый ведет себя по-своему. Например, Неро, большой, грузный лев из Южной Африки, с коричневой гривой, – лентяй, каких мало: ему бы все валяться в клетке, а чуть побеспокоишь – рев, да такой, будто над Шумавой гром гремит. Интересует его только еда, за четверть часа до кормления он уже на ногах и первый поднимает лапу, чтобы стащить с вил свою порцию конины. Это время он знает хорошо, можно подумать, что у него в клетке будильник. Мне и беспокоиться ни о чем не надо: раз Неро поднялся – значит, время рубить мясо. Но по натуре он добряк, рев – самое большее, на что он способен. Лишь бы его оставили в покое и не мешали. Борнео и Суматра, которых я сам вырастил, – гораздо опаснее. Они стали большие, все им не нравится, чуть что – скалят зубы и ворчат. Но, когда они видят, что я берусь за бич, – мчатся на свои места и рычат на меня оттуда. Они часто дерутся с Негусом и Рамой, и если их вовремя не разнять, вся клетка будет в шерсти. Иногда порядок наводит Неро, если они уж очень надоедят ему, чаще же всего на них бросается Фифина. Это тот самый фокстерьер, которого господин Гамильтон подсаживал к Борнео и Суматре, когда те были еще маленькие. Теперь это уже почтенная старушка, мордочка у нее совсем седая, брюхо вздулось, шесть раз у нее были щенки, и она так растолстела, что даже бегать не может, задыхается. Но стоит львам начать драку, как она влетает в клетку, кидается на них, кусает за уши, за ноги, за морду и так лает, что огромные звери пугаются и шарахаются по углам, а Фифина возьмет да вылакает у них всю воду – так упарится от кутерьмы. Эта сучка у них вроде госпожи, ни один не осмелится тронуть ее. Она, бедняга, уже почти без зубов, но сердце у нее храброе. А львы похожи на больших, отъевшихся овец, Неро у них вместо барана, они слушаются его, потому что он самый сильный, – вообще они уважают того, кто умеет себя поставить, а Фифину этому не учить! Сколько раз на день вскочит к ним в клетку, обнюхает солому и снова уходит – прямо директорша. Датские доги, которых хозяин недавно купил для номера, по сравнению с ней – мокрые курицы и сидят в клетке только для виду. Все думают, что они охраняют меня, но если, не дай бог, случится что-нибудь, мне придется в первую голову спасать догов. А вот действительно большая новость, о которой я тебе еще не писал! У нас теперь новая клетка для выступлений, вернее – даже не клетка, а железная решетка, которой опоясывают манеж. Во Франции и в других странах такие решетки завели уже давно. Посмотрела бы только! Понимаешь, как здорово: выпускаю на манеж всех зверей сразу и работаю с ними на свободе. Конечно, приходится все переучивать – ведь теперь и для прыжков, и для пирамид, для любого трюка гораздо больше места. Звери блаженствуют, засиделись они, зато теперь им раздолье – бегают, прыгают. Я даю им по утрам, перед репетицией, полчасика свободного времени, а сам сижу и смотрю, как они резвятся. Я уверен, что эта старая дрессировка с битьем ломаного гроша не стоит: ведь тигры и львы как люди – каждый к чему-нибудь да способен, и у каждого что-то не получается, хороший донтер должен это понимать. Зачем дубасить Рамону, заставлять ее ходить по шару, когда я вижу, что она боится его как огня и отскакивает, стоит только шару качнуться. Вероятно, этот предмет для нее загадочен и подозрителен, и она боится его так же, как мы в детстве боимся тени. Борнео же, наоборот, знает, что шар – это игрушка, и сразу вскакивает на него; значит, Борнео можно научить стоять на шаре и катить его. Вообще, мне кажется, что лучше всего животному даются те трюки, которые нравятся.

Дорогая Розалия, все это я написал тебе вчера вечером, до того, как наши вернулись из трактира. Сегодня я снова остался один и могу продолжать. Прежде всего хочу сообщить тебе, что видел тебя ночью во сне. Странный это был сон: я подошел к клетке, а ты неожиданно появилась перед ней в своем розовом платье и стала плакать и уговаривать меня не открывать дверцу, не то, мол, со мной что-нибудь случится. Прямо как наяву. Утром, когда я отодвигал засов у большой клетки, меня даже охватило какое-то неприятное предчувствие. Но я переборол себя и только старался в этот раз быть особенно внимательным. Мне кажется, что тигр Шейх, из породы королевских, индийский, хотел броситься на меня; во всяком случае, я застал его присевшим, и глаза у него светились, как два зеленых огонька. Я на него прикрикнул, он фыркнул и пополз прочь. Ну, да это пустяки! Шейх – охотник, ему бы только прыгнуть на кого-нибудь, это у него в крови. Главное, что они признали меня за своего. Среди тигров я схожу за большого уссурийского тигра, среди львов – за самого старого абиссинца. Одни любят меня – больше всего львицы, те все признаются мне в любви; другие уважают и боятся. Плохо только, что они ревнуют друг друга ко мне и готовы подраться из-за моей дружбы. Нужно быть всегда очень справедливым, относиться ко всем одинаково, иначе ничего не выйдет. Но с хищниками все-таки лучше, чем с медведями. На медведей надежда плоха, эти подлые твари без конца клянчат бутылочку с сиропом, а сами в любую минуту готовы тебя цапнуть. Все время приходится разговаривать с ними, только тогда они понимают, что ты не из их числа. Со львами и тиграми проще, сразу видишь, в каком они состоянии, а этих бурых бестий не разберешь. Медведь может быть спокоен, кувыркаться или танцевать, а потом – цап! Поэтому львы и тигры мне куда милее, по крайней мере знаешь, что у них на уме, и можешь подготовиться. Забавнее всех тигрица Камбоджа: она так любит меня, что ты, наверное, ревновала бы к ней. Где только может, растянется передо мной на спине и лижет мне сапоги. А когда я заставляю ее посмотреть мне в глаза, дрожит всем телом, шепчет свое п-р-р-ш-ш, п-р-р-ш-ш – это такой ласковый звук, отворачивает голову и лижет мне руку шершавым языком. Это восхитительная, стройная красавица с Суматры, и ее поведение очень удивляет меня. По крайней мере Гамбье всегда говорил, что тигры оттуда – самые коварные: ведь они живут во мраке джунглей.

Но что такое все звери джунглей по сравнению с людьми! Я сперва даже не хотел тебе об этом писать, но ведь между нами не должно быть тайн, поэтому напишу все. Не знаю, кому это взбрело в голову, но в последнее время на меня со всех сторон нажимают, уговаривают просить руки Елены Бервиц.

Моя любимая Розалия! Клянусь тебе самым дорогим, что есть у меня на свете, я и секунды не помышлял об этом. Я знаю Елену с того дня, как попал в цирк Умберто, мы еще детьми встречались на манеже, вместе выступали в нашем первом номере и имели большой сюксе. Вместе росли, дружили, она выступала как наездница и очень успешно, я прыгал батуд, занимался вольтижировкой и множеством других вещей, так что мы все вечера проводили вместе, но и она и я – мы видели друг в друге лишь добропорядочных артистов. Теперь, когда я работаю донтером, мы встречаемся гораздо реже, бывает – целыми днями не видимся. А если сменяем друг друга на репетиции или во время представления, то перекинемся словом-другим, будто она вовсе и не женщина. Нужно знать нашу жизнь, чтобы понять, что в цирке мужчины и женщины, хотя и живут бок о бок, думают лишь о своем номере и сюксе, а не о каких-то там интрижках, – для этого у нас нет ни времени, ни настроения.

Поэтому я был очень удивлен, когда мне вдруг стали намекать, что мы с Еленой… Услышав это в первый раз, я просто расхохотался и не придал их словам никакого значения. Но этим не ограничилось, намеки участились, а теперь уже шепчутся по всему цирку. Каково мне! Я и слышать то об этом не желаю. Что мне за дело до Елены Бервиц, когда у меня есть моя любимая Розалия, моя куколка, моя единственная и вечная любовь, которой я останусь верен до гроба и которую никому не позволю отнять у меня. Знать бы, кто распускает эти сплетни! Сначала я подумал, не Керголец ли? И накинулся было на него. Он ответил: „Никаких сплетен я не распускаю, но скажу прямо – тебе следует на ней жениться. Бервиц стареет, и, если вовремя не подыскать ему надежной замены, цирк развалится и десятки семей пойдут по миру“. Я отправился к Бурешу – ты ведь знаешь, какой это человек. Он взял меня за плечи, взглянул прямо в глаза и сказал. „Вашку, я знаю, какие святые чувства пылают в твоей груди. Мой юный друг, я бесконечно их уважаю. Я сам однажды воспылал любовью и готов был всем для нее пожертвовать. Но, учитывая свой жизненный опыт, должен сказать тебе, что есть вещи поважнее любви. Управлять большим цирком – дело немалое. Ты бы оказал величайшую услугу нашему народу. Я не хочу уговаривать тебя, но советую подумать об этом!“ Я был просто убит, этого я от Буреша не ожидал. И как-то само собой получилось, что я пожаловался отцу, тот покачал головой: „Да, дело и впрямь нелегкое. Становиться тебе поперек дороги я не хочу. Знаю, что Розалия – хорошая девушка и вы будете счастливы вместе. Но тогда состоять тебе всю жизнь при зверях, и, боюсь, недолог будет твой век… Понимаешь… обкорнает его какая-нибудь зверюга. А станешь хозяином цирка, тогда тебе не придется заниматься опасной работой. Подумай об этом, Вашек, прошу тебя…“

Завели шарманку, каждый на свой лад, но все – одно: женись на Елене. Даже старый Малина, подумай только, и тот счел своим долгом подробно рассказать мне о том, как Бернгард Бервиц, отец нашего принципала, вошел в семью Умберто и из простого жонглера выбился в директора. Но я и слушать их не желаю! Все это глупо и противно, отравляют мне только жизнь. Я ведь уже решил: для меня не существует никого, кроме тебя, моя дорогая, любимая Розалия. О тебе я все время думаю, о тебе мечтаю, жизнь без тебя стала для меня мучением. Как жду я встречи с тобой! Я считаю дни, когда мы повернем на север: от желтеющей листвы повеет весной, едва я увижу тебя! Ну вот, я и излил на бумаге все, что мучит меня, вытряхнул это из себя, избавился от кошмара, и мне теперь гораздо легче и веселее. О, как безумно я счастлив, что рядом со мной твоя добрая душа, которой я могу поверить свои горести. Ты одна поймешь меня. Ты одна разделяешь мои мысли. Ты одна открываешь мне сердце, потому что знаешь, как бесконечно я тебя люблю. Я никогда, никогда, никогда не покину тебя.

Тысячу, сто тысяч раз целую тебя, моя дорогая, единственная, любимая, прекрасная моя невеста!

Вечно твой, тоскующий по тебе

Вашку.

P. S. До того как мне удалось отправить это письмо, Камбоджа ударила меня лапой по левой руке и немного оцарапала. У Бервицев руку перевязали. Не беспокойся, ранка пустяковая – видишь, я пишу тебе! С бог., моя любим.!»

V

Проходит знойное лето, день за днем уплывает с серебристыми водами Рейна. Близится благословенная осень, на склонах холмов золотится и синеет виноград. По утрам от воды наползает туман, и караван Бервица постепенно исчезает в нем. Там, где дорога спускается ниже, ничего не видно и в десяти шагах. Вереница лошадей и повозок разрывается, и Керголец стремительно скачет от хвоста к голове, чтобы сообщить всем звеньям каравана – на тот случай, если кто-нибудь оторвется от головного отряда, – где намечено остановиться на отдых. Его конь, жеребец Адмирабль[134]134
  Великолепный (франц.).


[Закрыть], словно летит по воздуху. Они уже миновали головную группу, но Керголец коня не осаживает. Какое это удовольствие мчаться вот так прохладным, свежим утром! И Адмирабль тоже наслаждается движением, пофыркивает, потряхивает гривой. Лишь оставив караван далеко позади, затерявшись в тумане, Керголец выпрямляется, и Адмирабль послушно переходит на шаг. Позади слышится стук копыт – кто-то скачет галопом. Керголец отъезжает к обочине. Из серой завесы тумана вылетает Агнесса Бервиц на Шери. Проскакав мимо Кергольца, она переводит лошадь на рысь и, проехав еще немного, останавливается. Полуобернувшись в седле, Агнесса ждет, пока подъедет Керголец.

– Так все-таки это Адмирабль. Мы не разглядели его в тумане и решили, что это Сириус. Он превосходно шел у тебя, я думала, такая рысь только у Сириуса.

– На Адмирабля обращают недостаточно внимания, мадам, – отвечает Керголец, – этому жеребцу нужно больше двигаться.

– Да, я вижу. Ну, как Вашку?

– Да все так же, мадам. Упирается. Недавно Еленка перевязала ему руку, кажется это на него подействовало. Да и к нам он прислушивается. Но пока ни в какую. Люблю, говорит, и дал уже слово. Большой упрямец, как и во всем.

– Вашку с характером. И это самое привлекательное в нем… Редкостный молодой человек… Я его все больше уважаю. Где мы остановимся, Карел?

– В Гоннефе, мадам. Ночлег в Бонне обойдется слишком дорого. А завтра выступаем в Кельне.

– В Гоннефе, говоришь?

– Да.

– Какая счастливая случайность, – произносит директорша, и ее озабоченное обветренное лицо проясняется. – Значит, в Гоннефе. Превосходно… Пожалуйста, Карел, попроси Вашку зайти ко мне в четыре часа. Да пусть приоденется, мы пойдем в гости.

– Извольте, мадам, будет исполнено.

Директорша поворачивает коня, но, прежде чем тронуться в обратный путь, прибавляет:

– И еще, будь так любезен, у тебя глаз остер: если увидишь по дороге хорошего лосося, купи его для меня.

– С удовольствием, мадам, – кивает Керголец, и Агнесса галопом мчится назад.

За обедом обитатели «восьмерки» ломали головы: что может быть в Гоннефе такого, из-за чего Вашек должен наряжаться, к кому директорша собралась в гости и для кого предназначается великолепный лосось. Но друзья так ни до чего и не додумались, и Вашек, пригладив свой вихор и теряясь в догадках, отправился в четыре часа к директорскому фургону. Кругом кипела обычная бивачная жизнь, лошади уже стояли в брезентовых конюшнях, слоны передвигали повозки с клетками на более удобное место. Лагерь был разбит на сухом лугу, у лесной опушки. Фургоны образовали просторную площадь, за ними и за повозками с животными расположилась кузница, где уже раздували огонь. То была новинка. Бервиц завел ее, подсчитав однажды, во сколько обходятся ему кузнечные работы за время странствий, и видя, как часто страдают лошади от кустарной работы деревенских ковалей. Возле кузницы стояла повозка, на которой фыркал мотор, приводивший в действие насос переносного водопровода.

Директорша, которую привыкли видеть в полумужском костюме, появилась на лесенке своего фургона в весьма элегантном платье со строгим черным лифом, единственным украшением которого служил белый воротничок. Ей давно уже перевалило за пятьдесят, время густо посеребрило ее волосы, но глаза у нее были живые, как у рыси. За ней выпорхнула Елена в летнем платьице, с летним зонтиком в руках – прекрасное видение, столь неожиданное в этом грубоватом, цыганском окружении.

– Добрый день, Вашку, – поздоровалась Агнесса с поклонившимся ей молодым человеком, – как твоя рука, еще болит?

– Нет, мадам, благодарю вас, рука прошла. Еленка – превосходная сестра милосердия.

– Я специально учила ее накладывать повязки, в цирке это может понадобиться в любую минуту. Главное, предотвратить заражение крови. Когти зверей – настоящий рассадник заразы.

– К счастью, я был одет, и ударила она только один раз. Я оборачиваюсь, а она не смотрит на меня, мурлычет, прощения просит.

– Ты побил ее? – спросила Елена.

– Зачем? Камбоджа поступила так, потому что иначе не могла. Может быть, даже из любви ко мне. Она действительно любит меня.

– И правильно сделал, – кивнула директорша. – Раз уж мы решились жить среди хищников – как можно сердиться на них за их природные качества?! Ну, пойдемте в городок. Там живет человек, с которым тебе, Вашку, следует познакомиться. И Елене тоже. Я уверена, что вы оба будете благодарить меня за этот визит.

Вашек, разумеется, спросил, кто этот человек, но директорша только улыбнулась – ей хотелось сделать им сюрприз. Они отправились. Агнесса спросила о чем-то встретившуюся им женщину, и та охотно указала на ближайший переулок:

– Последний дом справа, сударыня, вон тот, в плюще.

Они свернули к домику и вошли в небольшой сад, где цвели розы и георгины. Дверь оказалась запертой; директорша позвонила. Послышались легкие шаги. Зеленая дверь отворилась. Перед ними стоял низенький, сгорбленный старичок с благородным лицом, белоснежными усами и орлиным носом. Его брови от удивления образовали две крутые арки.

– Извините за беспокойство, – сказала Агнесса, немного взволнованная. – Я госпожа Бервиц, жена директора цирка Умберто. Мы случайно остановились здесь на ночлег и мне было жаль проехать Гоннеф, не навестив вас.

– О, мадам, это огромная радость для меня. Входите, прошу вас. Если позволите, я пройду вперед, открою дверь. Сюда, пожалуйста…

Они вошли в небольшую гостиную, широкое окно которой выходило на рейнскую долину и было в тот момент озарено солнцем. В углу, у окна, поблескивал черный рояль, стены были заставлены шкафами со множеством книг. Наверху красовались фигурки лошадей и наездников, преимущественно – бронзовые копии античных изваяний и скульптур эпохи Возрождения. Над роялем в узких рамах висели старинные английские и французские гравюры и литографии, изображавшие скаковых лошадей.

– Я, право, необычайно рад вашему любезному визиту, мадам, – начал старик, когда Агнесса опустилась в качалку, а Елена с Вашеком уселись в кресла. – Я живу здесь, вдали от окружающего мира, всеми забытый, и вдруг вы удостаиваете меня своим вниманием. Даже пустынник, которым не овладела еще ненависть к жизни, обрадовался бы, если бы его так мило потревожили. Это ваши дети, мадам?

– Только девочка, господин директор, Еленка. Она, как и господин Вашку, с малых лет занимается верховой ездой. Господин Вашку не из нашей семьи, но он наш воспитанник. Это лучший наездник цирка Умберто, господин директор, кроме того, он еще и дрессировщик. Я сказала ему, что он будет меня благодарить за знакомство с вами.

– О, мадам, – седовласый хозяин поклонился, – вы льстите старому человеку, пережившему свою славу. Эти представители юного поколения, вероятно и не слышали обо мне. Да и я уже привык жить с именем, превратившимся в пустой звук.

– У нас в семье, господин директор, ваше имя упоминается очень часто. Позвольте мне, однако, сказать им, у кого они в гостях. Я хотела сделать им сюрприз: Еленка, Вашку, вы находитесь в доме господина Эдуарда Вольшлегера.

Родители действительно часто называли это имя, но Елена никак не могла вспомнить, в какой связи. Она приподнялась, сделала изящный реверанс и взглянула на господина Вольшлегера с учтивой улыбкой. Зато Вашек чуть было не раскрыл рот от удивления. Вольшлегер, Вольшлегер… Да ведь это же тот самый человек, о котором по сей день толкуют на конюшнях и в фургонах, у него прошел выучку Ганс! Вольшлегер, знаменитый цирковой антрепренер! Говорят, он владел красивейшими в мире лошадьми и показывал с ними настоящие чудеса.

– Вы называете мертвое имя, мадам, – старик усмехнулся с нескрываемой горечью. – Что можете вы, сударь, знать о человеке, который вышел из моды еще до того, как вы родились?

– И все-таки я кое-что знаю, господин директор, – возразил Вашек, крепко сжав ручку кресла. – Вы… Вы… «Араб и его конь!»

Господин Вольшлегер часто заморгал глазами.

– Удивительное дело, мадам, как плохо мы защищены от славы! Я просто растроган! «Араб и его конь!» Моя лучшая пантомима, выдержавшая столько реприз, в том числе и в достопочтенном цирке Умберто! Я любил играть умирающего араба. Не потому, что эта роль так уж значительна. Мне доводилось исполнять роли более выигрышные – я играл, к примеру, Юлия Цезаря, умирающего на скачущей лошади с кинжалом Брута в груди. Роль араба не была столь заманчива, но мой серый Ипполит – как любил он эту одноактную драму! Как он прядал ушами, чувствуя, что я теряю силы; как склонялся ко мне и тревожно ржал, взывая о помощи; как осторожно поднимал меня в зубах. Мадам, Ипполит эту сцену не исполнял – он переживал ее со всей скорбью своего преданного лошадиного сердца! Для него я каждый день умирал, и он каждый день рисковал ради меня жизнью.

– Он жив еще?

– Увы, мадам, вот уже девять лет, как он отправился к своим англо-арабским праотцам. Он был здесь, со мной, за его преданность я оставил Ипполита доживать свои дни на покое. Неподалеку отсюда я купил лужок у леса, там и похоронили его между тремя дубами. Это был мой самый верный друг. С тех пор как он умер, я живу одиноко; правда, недавно я вновь обрел друзей, которым изменил в дни сумасбродной молодости, – Вергилия, Горация и Марциала. Говорят, человек всегда возвращается к первой любви. Особенно, если он пренебрег ею по собственному неразумию. В отношении людей это миф, но есть два божества, которые заслуживают самой высокой любви и не отвергнут утраченного возлюбленного даже седым: книги и родина.

– Вы из этих мест, из Рейнской долины?

– Да. А вы, должно быть, нездешняя?

– Нет. Я бельгийка. И даже не du métier[135]135
  Здесь: потомственная артистка (франц.).


[Закрыть]. Мой отец был высокопоставленным чиновником, а выросла я в доме графа д’Асансон-Летардэ, в Брюсселе. Вы, вероятно, знавали его?

– Высокий, стройный, борода надвое – как же! Прекрасный человек! Господин камергер был редкостный аристократ. Он обладал высочайшим из всех человеческих достоинств – полной гармонией сердца и разума. Я не раз охотился вместе с ним, и ужин в его летней резиденции был подлинным наслаждением. А что его дочь, вышла замуж?

– Нет, так и не вышла. Ее странным капризом было сосватать всех своих приятельниц, в том числе и меня, по склонности сердца; но сама она осталась старой девой, мы с ней переписываемся. По ее словам, она переживает десять супружеств с их радостями и ни одного – с неизбежными разочарованиями.

– Достойная дочь отца-философа. А ваша девочка, вы говорите, занимается конными жанрами?

– Да! Я и то сделалась артисткой, что уж говорить о ней. Она и родилась в фургоне.

– А молодой человек… господин Вашку… значит, дрессировщик?

– Да. И тоже с семи лет в седле. Они вместе с Еленой начинали на пони, а в десять он уже перешел на лошадей. Господин Вашку – мастер на все руки: он и дрессировщик и превосходный акробат. Посмотрели бы вы, как он прыгает. Один батуд чего стоит! Он у нас даже со слонами умеет обходиться.

– Превосходно, молодой человек. Цирк – прекрасная штука, но он требует от человека универсального умения. Кощунствовать – грех, но цирк всегда напоминал мне святую церковь: он осеняет благодатью любящих его и требует от них верности даже за гробовой доской.

Старик сидел напротив Агнессы, изящно закинув ногу на ногу, и продолжал беседу, обращаясь попеременно то к Елене, то к Вашеку.

– Умейте всё и всё любите. Но помните: нет на свете более благородного существа, нежели лошадь. Жена, муж, возлюбленная – поверьте опытному человеку – никто не может сравниться преданностью и умом с верной лошадью. А красота чистокровных животных! А их чудесные таланты! Нет трюка, которого не освоил бы умный конь, не проявив при этом своего честолюбия. Это толкает людей цирка на ошибки. Они нередко демонстрируют свое безрассудство и силу. Но запомните: одно лишь возвышает обычный трюк до уровня искусства – поэзия. Может, вы уже не поймете меня. Я человек старой эпохи, которая превыше всего ставила красоту. Вы же – дети нового века, а нынче гонятся за успехом. Успех! Боже ты мой, успех у глупой толпы – как мало для этого нужно! Немного рутины, немного шаблона, уловить, что нравится, и пользоваться этим без разбора. Мне известно положение дел на манежах, и должен сказать – цирк приходит в упадок. Для нас, людей старого закала, важна идея. И тот, кто дорожил своим достоинством, тот искал прежде всего свою собственную идею, равно как и способ красиво выразить ее. Ибо идея тоже еще не все, мои дорогие, и обязанность художника, понимающего, что такое возвышенное, воплотить идею в достойной ее форме.

Гости слушали его молча. Агнесса видела в хозяине того знаменитого творца цирковых чудес, которым так восхищались в Брюсселе в годы ее детства и о котором помнили до сих пор. За что бы он ни брался, – все приобретало особый отпечаток. Прекрасные лошади, прекрасные наездницы; а какой гармонией блистало каждое выступление! Костюм в его цирке никогда не был тряпкой, в которую облачалось грубое тело очередного рейтара. Надевая тот или иной костюм, исполнитель всякий раз преображался. У Вольшлегера играли даже лошади; умные животные словно догадывались, что они доставляют людям величайшее наслаждение своей красотой. Казалось, все исторгало огонь – настолько одухотворенным было каждое его начинание. Он обладал даром привносить во все то особое напряжение, которое свойственно подлинному искусству. Это напряжение излучали огненный глаз жеребца и каждый мускул, оно сквозило в каждом движении вольтижера, возникало между наездником и лошадью, между наездником и публикой, любой номер отличался победоносной напористостью, энергией! Неукротимое, темпераментное искусство господина Вольшлегера завершало развитие старофранцузской школы верховой езды, он довел ее до совершенства, обогатив тонким вкусом и грацией. Но его подлинно художническая натура оказалась недостаточно твердой, чтобы побеждать и в коммерческой сфере. Грубые, неразборчивые в средствах соперники сманивали показным блеском непритязательную толпу, сводя на нет его скромный, кропотливый труд. Эдуард Вольшлегер боролся много лет, но, убедившись, что живет в эпоху, утратившую вкус и понимание красоты, осознав, что удержаться он сможет лишь ценой уступок низменным вкусам зрителей, отказался от подобного успеха, распустил труппу и, располагая кое-какими средствами, поселился в своем родном краю в качестве частного лица, целиком отдавшись изучению античной культуры.