Текст книги "Цирк Умберто"

Автор книги: Эдуард Басс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)

– Ну, а если не хватит денег на ремонт…

Вашек произнес это неуверенно, вполголоса; отец круто обернулся.

– Вот оно как… Стало быть, на безденежье… Не велика ж корысть жениться на богатой невесте. А я думал, ты на золотое ложе идешь…

– Где там! Кое-какие деньжата были, но ведь Бервиц все всадил в зверинец. Ты только посчитай – пять слонов, белые медведи, три тюленя, два верблюда.

– Глупо было дарить тебе к свадьбе вместо приданого верблюдов. По мне, так парочка поросят куда полезнее этих тварей. Упрямые, как дьявол, дурные, как старая баба, да еще и кусаются, окаянные!

– Бервиц и слушать не хочет. Все рассказывает мне, какие он штуки выделывал с верблюдами в Тегеране, а я хоть убей не знаю, как без палки заставить Гасана встать, когда он ложится не вовремя. На хищника хоть жратва действует, а эти уроды, если и дашь кусок получше, глянут на тебя с презрением и снова за жвачку.

– С лошадьми дело другое, верно?

– Эх, кони-коники! Разве сравнишь? Статные, гибкие, а какие умницы!.. Я люблю своих кошек, да и медведей тоже, с ними не скучно, и посмеешься и повозишься, но до лошадей им далеко, – как встречают меня, как стараются! Вот настоящие цирковые животные. А Бервиц норовит взять количеством, ошеломить публику. Боюсь, он тратится не по карману. Еще один такой год, как нынче, и зверинец съест все его капиталы.

– Ну, надо полагать, в будущем году мы с лихвой возместим убытки.

– Да, но как быть с ремонтом?

– Что ж, парень, коли не хватает пороху на ремонт, надо самим спасать, что можно. Низ не худо бы выкрасить, а стены снаружи покрыть лаком или проолифить.

– Но ведь это тоже обойдется недешево?

– Даром, сынок, и перепел не кричит.

Вашек кивнул и печальным взглядом обвел пустынный манеж и погруженный в полумрак амфитеатр. То был его мир, он посвятил ему себя без остатка, и Вашека вдруг пронизал страх: что, если все это рухнет, прежде чем он окажется в силах противостоять судьбе? Его взгляд задержался наверху, на фонариках-окнах.

– Надо, отец, взглянуть еще вон на те балки. От них зависит жизнь людей.

Он отвязал от стены у входа веревочную лестницу и придержал ее, чтобы отцу удобнее было взбираться наверх. Затем сам в прыжке ухватился за перекладину и, легко перебирая руками, быстро поднял под купол свое атлетическое тело.

Как далеки были те времена, когда он мечтал забраться сюда, а господин Баренго не подпускал его к лестнице. Самого Фраскито, как и веселого француза Ларибо, давно уже не было в цирке. Годами стерег он свою Кончиту, внушив себе, что от судьбы не уйти, что рано или поздно молодая красавица изменит ему с речистым и стройным Гектором. Так было всегда, все знаменитые трио воздушных гимнастов кончали одной и той же драмой любви и ревности. Иначе и быть не могло: молодые, сильные тела в трико, ежедневное соприкосновение, совместная игра с жизнью и смертью – все это приводило к роковому конфликту. И Фраскито Баренго просто ждал, подстерегая тяжелым, задумчивым взглядом каждое движение Кончиты. Ждал, выслеживая и наблюдая, пока однажды днем не явился Гектор Ларибо и не спросил его, отчего это Конча уехала в коляске на вокзал. Баренго взвился, как рысь, готовый схватиться за нож или пистолет, но то была горькая и неотвратимая правда – за его спиной, в фургоне, на столе, лежала пахнущая духами записка, которой Конча прощалась с ним; она приносила тысячу извинений и сообщала, что уезжает за своим счастьем. Беглянка передавала привет Гектору, умоляла не сердиться за то, что портит им такой замечательный номер. Артисты стояли друг против друга: Баренго – в ярости, Ларибо – в изумлении.

Весь вечер – номер их был отменен – просидели они за бутылкой вина. Как это ни один из них не заметил, что прекрасная Конча услышала биение сердца третьего?! Ларибо грозил дознаться, кто этот человек и кто был посредником, ибо без посредника подобная измена казалась ему немыслимой. Фраскито остановил друга. Его взгляд снова стал неподвижен и загадочен, буря ненависти улеглась – он уже видел все в ином свете.

– Пусть уезжает и будет счастлива, – задумчиво сказал он Гектору. – Она слишком красива, такую не устережешь. Я вернусь домой, в Испанию, и подыщу новую партнершу. В наших местах девушки гибкие, красивые и смелые. Я быстро найду подходящую и обучу ее. Если хочешь и дальше работать вместе, поедем со мной. Год я тебя прокормлю. Но когда новенькая выучится, женишься на ней ты. С меня хватит, пора подумать о вещах более надежных, чем женская верность.

Так молчаливый господин Баренго и болтливый господин Ларибо покинули цирк Умберто. После них сменилось пять или шесть групп воздушных гимнастов, но ни одна из них не достигала той идеальной чистоты в работе, того до мелочей продуманного мастерства, каким отличались супруги Баренго и их друг француз. И вот уже целый год не пользовались крюками для трапеций. Бервиц ворчал – и этот жанр приходит в упадок, никак не подыскать сносного номера! Вместо гимнастов он ангажировал двух японцев, работавших на перше[147]147
  Перша – высокий шест.


[Закрыть]. Главное, говорил он, чтобы зрители хотя бы раз за вечер подняли головы кверху.

Воздушные гимнасты в программе отсутствовали, но случай мог привести их в любой момент, и Вашек не хотел, чтобы по его вине произошла катастрофа. Они с отцом облазили все балки, к которым крепились канаты, и Карас-старший выстучал их обушком топорика, прислушиваясь к глухим звукам, как врач при осмотре пациента. Судя по всему, балки были в исправности; лишь в одном месте, там, где протекала крыша, они обнаружили гниль. Исправить изъян не представляло особого труда, и у Вашека отлегло от сердца.

Сезон обещал быть удачным – истомившиеся от летней скуки горожане с жадностью набросились на развлечения большого города. Но подъем наблюдался лишь до конца года. Уже в январе почувствовалось, что интерес публики ослабевает. Цирк, на этот раз начавший сезон раньше обычного, преждевременно исчерпал свои возможности. Артистам все чаще приходилось выступать в полупустом зале; привыкшие к окружению публики в гораздо большей степени, нежели их собратья по искусству, они нервничали, работали с прохладцей. Бервиц велел Стеенговеру шире развернуть рекламу. Это стоило больших денег, но не дало почти никаких результатов. Постигнув тайны манежа, Вашек частенько заходил теперь в канцелярию Стеенговера, приобщаясь к неведомой ему доселе области циркового дела. Долго относился он с недоверием к увесистым, пухлым бухгалтерским книгам, колонки цифр казались ему кабалистикой. Но Франц Стеенговер, переводивший на цифры все явления жизни и только в цифрах оценивавший их, сумел со временем научить его видеть за сеткой чисел живую действительность. Не чудо ли это: перед тобой лишь цифры – от нуля до девятки, но по разным их комбинациям можно определить, как кормят лошадей и часто ли меняют опилки на манеже, сколько затрачено труда на починку фургонов и какие результаты дали переговоры господина Гаудеамуса в далеких городах. Страсть Стеенговера к вычислениям открывала Вашеку то, чего никогда не мог понять Бервиц: соотношение доходов и расходов, тайну их равновесия и колебаний. Так увидел он в конце той зимы рост расходов на рекламу и почти не изменившуюся цифру доходов; проследив за этим, он обнаружил, что госпожа Реклама – особа капризная, щедро помогающая, когда дела идут хорошо, но зато весьма скупо и скаредно воздающая за принесенные ей жертвы, когда в ее помощи действительно нуждаются. Вашек не мог не возроптать и намекнул Стеенговеру, что все эти расходы, пожалуй, напрасны, на что фанатик от бухгалтерии только пожал плечами.

– С помощью цифр мы точно устанавливаем, каково положение на сегодняшний день. Но цифры молчат о том, что было бы, если бы… Может, ничего бы и не изменилось. Или, сэкономив на рекламе сотни, мы потеряли бы в результате тысячи. Трудно сказать что-либо определенное.

Время, когда Вашек мог предаваться такого рода занятиям, и впрямь было нелегким. Насколько дождливым было лето, настолько суровой и затяжной выдалась зима. Даже в марте они еще не знали наверное, когда смогут выехать. Каждая неделя ожидания поглощала часть сделанных осенью сбережений. Вначале они не обращали на это внимания, ибо господин Гаудеамус подал в январе идею, которая вселила радужные надежды.

– Давайте поедем в Швецию, – предложил он на семенном совете. – Я выяснил, что это – единственная страна, избежавшая дождей и наводнений. Страна богатая и совершенно девственная в цирковом отношении. Двенадцать лет туда не приезжало ни одного крупного цирка. Двенадцать поколений детей ждут нас как чуда, а старики жаждут, чтобы мы вернули им молодость. Успех там обеспечен колоссальный.

Жизнь в цирке пошла под знаком приготовлений к предстоящей поездке в Швецию. Инспектор Карас распаковал и привел в надлежащий вид сине-желтые знамена и флаги с крестом, Стеенговер вывесил в канцелярии карту Скандинавии, а госпожа Гаммершмидт училась считать – ên, tva, tre, fyra, fern, sex, sin, atta, nijo, tîo. Но радостное волнение постепенно иссякало, парализуемое катастрофическими убытками гамбургской зимы. И когда господин Гаудеамус приехал за окончательным ответом и осведомился, на какой день назначен выезд и каким путем решено двигаться на север – через Копенгаген или через Любек, Бервиц просто-напросто накричал на него, яростно вопрошая: не надумал ли еще господин барон устроить турне по Камчатке, Гренландии или вообще где-нибудь у черта на куличках. То был первый взрыв ярости из-за постоянных неудач, и Агнессе потребовалось время, чтобы успокоить мужа и все объяснить оторопевшему Гаудеамусу.

– Господин барон, мы не можем ехать в Швецию… У нас нет денег на перевоз.

Господин Гаудеамус поклонился.

– Понимаю, мадам, это неприятно, но чего не случается в жизни. Мешок золота иногда напоминает мешочек с блохами: только диву даешься, через какую щелку умудряются выпрыгнуть эти шустрые твари. Но ведь не коверкать же себе из-за этого жизнь! Нет у меня – найдется у других. Если угодно, я обеспечу вам кредит – есть немало людей, которые охотно дадут вам ссуду под скромные проценты.

– Благодарю вас, барон, но лучше не надо.

– Я никому никогда не был должен, – хмуро процедил Бервиц.

– А вот я был, – игриво заметил господин Гаудеамус, – и жил, пожалуй, веселее, чем вы без долгов. Поймите, Швеция – это абсолютно верное дело, она сторицей вознаградит вас за расходы на переезд.

– Возможно, – упорствовала Агнесса, – но я предпочитаю синицу в руках, нежели журавля в небе.

– Швеция – золотое дно, мадам, в Европе же вам повсюду придется трудно. Последствия прошлого года до сих пор дают себя знать, а в Швеции вы поправили бы свои дела. Не поедете туда вы – это сделает кто-нибудь другой, выкачает весь мед, и соты снова на несколько лет опустеют.

– Что поделаешь. Лучше промучиться год без надежды на прибыль, чем вести дело с долгами.

Господин Гаудеамус пожал плечами. Он понял, что ему не одолеть старосветских предрассудков этих простых, честных людей, и ему стало жаль их. Хватаясь за соломинку, начали вспоминать, какие города бывали для них самыми прибыльными. Вскоре Гаудеамус уехал, увозя с собой набросок маршрута, а через несколько недель сообщил Бервицам, что предсказание его сбылось: Швеция для них потеряна. Туда едет Кранц. О том, что он получил от Кранца за совет тысячу марок, Гаудеамус в письме умолчал.

Бервиц снова неистовствовал: Кранц воспользовался «его идеей». Но изменить что-либо был уже не в состоянии, и цирку Умберто не оставалось ничего иного, как двинуться тернистым путем по стране, истощенной экономическими трудностями. Последствия плохого урожая только теперь начинали сказываться в городах, торговля замирала, производство свертывалось, люди расходовали деньги расчетливо, осторожно – их далеко не всегда хватало на развлечения. Господин Гаудеамус лез из кожи вон, стараясь с помощью всевозможных приманок преодолеть сдержанность зрителей. «Вышлите двести слонов, триста тигров, двести львов», – гласили его телеграммы, в которых он требовал прислать ему цветных литографических плакатов в тройном и более, по сравнению с прошлым, количестве. Вашек нередко сам отправлял их и видел, с какой быстротой тает запас, сделанный в лучшие времена, – скоро придется заказывать в литографиях новую партию, но денег на оплату счетов, по всей вероятности, не хватит. А ведь это была лишь одна из расходных статей цирка. Познакомившись с коммерческой стороной дела, Вашек ужасался тому, сколько у большого цирка постоянных и непредвиденных расходов, как дорого обходятся веселые странствия и как жизненно необходимы для цирка полные сборы.

Этого, однако, достичь не удавалось – амфитеатр редко бывал полон, но и в этих случаях изрядное количество билетов сбывалось за полцены, так что цирк продолжал путь, подобно птице с подбитым крылом.

Самое скверное было то, что Бервиц упрямо отказывался от каких бы то ни было аварийных мер. Он смолоду брал своим твердокаменным упорством, и теперь, когда ему перевалило за шестьдесят, по-прежнему шел напролом, упрямился как баран, не внемля никаким резонам. Франц, Агнесса, Вашек, госпожа Гаммершмидт – все сходились на том, что в этот напряженный период нужно экономить, и прежде всего за счет уменьшения зверинца. Но Бервиц упрямо отвергал их доводы – мол, нынешнее турне ничем не отличается от его азиатских странствий, все это они уже испытали, и он по опыту гастролей в Царьграде знает, сколь важно сохранить цирк в полном блеске, а не разъезжать с жалкими крохами. С тщетной надеждой на новый Царьград продвигались они вперед, постоянно терпя убытки, пока вновь к концу лета не очутились в гамбургском здании – оно так и не было отремонтировано, а очередной год существования не прибавил ему ни красоты, ни прочности.

Несмотря на столь неблагоприятные обстоятельства, Вашек все же не терял головы. Человеку, который ежедневно исполняет смертельный прыжок – сальто-мортале, а затем входит в клетку к ревущим львам, тиграм, белым и бурым медведям, нервничать недосуг. Настоящий страх Вашек испытал лишь в те дни, когда висела на волоске жизнь Елены и новорожденного. Когда же Елена, улыбаясь, снова села на своего скакуна, когда выяснилось, что маленький Петер Антонин – существо слабое, но обладающее волей к жизни, когда таким образом все вошло в норму, Вашек сносил удары судьбы с невозмутимым спокойствием и трезвостью. Только глаза его приобрели то сосредоточенное выражение и заостренность, о которых Карас-отец говорил, что они у Вашека от матери; глаза Маринки тоже начинали светиться холодным блеском, когда ее охватывало предчувствие беды. Вашек внимательно наблюдал за происходящим и прилагал свою энергию повсюду, где мог хоть как-то облегчить участь цирка. Но главного, что могло бы спасти цирк, он не в силах был сделать. Получался заколдованный круг. Увеличить сборы было невозможно, для этого требовалось здание больших размеров, а купить его было не на что; уменьшить же расходы не позволяло упрямство Бервица. Не оставалось ничего более, как противодействовать ударам судьбы и ждать, когда спадет волна экономических трудностей.

Обо всем этом Вашек часто беседовал со своими испытанными друзьями из «восьмерки». Они не знали, каким находят положение цирка Умберто хозяева, но видели «снизу» многое, что могло бы ускользнуть и от самого внимательного директора. Самым старшим из них уже доводилось переживать годы упадка, и они верили в счастливую звезду цирка, хотя даже Керголец не мог припомнить столь трудной полосы. Для Вашека, таким образом, вопрос сводился к тому, как долго продлится всеобщий упадок. Сам он определить этого не мог и потому стал сводить в Гамбурге знакомства с людьми, связанными с экономическим миром, стремясь, как говорил он в шутку, набраться у них ума-разума. Особенно полезным оказалось для него общение с Гагенбеками. Их магазины были разбросаны по всему континенту, закупки они производили чуть ли не во всех концах мира. Некогда скромный магазин по продаже тюленей и обезьян превратился в солидную фирму, которая расплачивалась валютой двадцати государств, не считая стеклянных бус и прочих примитивных платежных средств. Гагенбеки поддерживали связь с крупнейшими банками и знали конъюнктуру.

– Вы и ваш цирк, герр Вашку, должны быть готовы ко всему, – дружески наставляли они его. – Цирк – бесспорно, прекрасное и заманчивое предприятие, но ведь с точки зрения экономической – это, так сказать, иждивенец. Пока людям хорошо живется – цирку море по колено, но как только мир охватывает лихорадка, первое, от чего он отказывается, – это развлечения. Panem et circeness – хлеба и зрелищ! Благословенно время, порождающее подобный лозунг. Но едва конъюнктура ухудшается, лозунг оборачивается дилеммой: либо хлеб, либо зрелище, – вы должны быть готовы к тому, что голодный желудок останется глух к вашим фанфарам. Такова судьба цикад – они стрекочут громче всех, пока стоит теплое лето, но первыми умолкают, едва ударит мороз.

– Какие же мы иждивенцы?! – защищался слегка задетый Вашек. – Мы трудимся по крайней мере так же добросовестно, как и все.

– Да. Но ваш труд не создает материальных ценностей. Вы доставляете миру развлечение – и только, не умножая его богатств.

– И только?.. А то, что мы кормим около тридцати семей и способствуем процветанию таких фирм, как, например, ваша, это не в счет?

– Так-то оно так. Но ведь и наше дело – в некотором роде излишество в жизни общества, и нам приходится учитывать, что в случае кризиса фирме тоже не поздоровится. Поэтому мы давно уже не ограничиваемся поставками одним лишь циркам, мы снабжаем теперь и зоологические сады. Там по крайней мере можно рассчитывать на сострадание – люди не дадут животным погибнуть, а тем самым выручат и нас.

– Но как долго, по вашему мнению, продлится упадок?

– Года четыре, а то и все пять. Упадок наблюдается повсеместно. И, пока все окончательно уляжется, пройдет, пожалуй, не менее семи лет.

Это было сказано со всей ответственностью, и Вашек уезжал из Гамбурга еще более озабоченный. По всем его расчетам и предположениям цирку Умберто надлежало уже сидеть на мели. Подсчитывая благополучные и неблагополучные дни в месяце, благоприятные и неблагоприятные месяцы в году, он неизменно получал дефицит и никак не мог понять, из каких средств Стеенговер покрывает его. Размеров личного состояния Бервицев он не знал. Судя по слухам, тесть давно уже израсходовал все сбережения, сделанные им в лучшие времена. И все-таки деньги должны были откуда-то поступать, хотя бы по капле, ибо Стеенговер, пусть с трудом, но все же оплачивал счета и не испугался даже нового заказа на афиши. Вашек частенько делился своими мыслями с отцом, когда во время летних странствий им удавалось выкроить минутку-другую для доверительной беседы. Карас-старший проявлял интерес к тому, о чем говорил ему Вашек, интерес и озабоченность – ведь от успехов цирка зависело благополучие его сына и будущее внука. И чего при всей своей проницательности, не замечал Вашек, то со временем благодаря выработанной за долгие годы наблюдательности обнаружил его отец.

Однажды осенью, уже после возвращения в Гамбург, старый Карас подмигнул сыну, приглашая его на что-то взглянуть. Он привел Вашека в небольшой закуток перед комнатой, унаследованной Кергольцем от Гарвея. Там лежала груда старой обуви, из которой Карас выудил и молча протянул сыну пару дамских туфель.

– Что это? – спросил Вашек, недоуменно вертя их в руках.

Отец, по-прежнему молча, взял у него из рук то, что когда-то было туфлями, снова положил их на кучу старья, вывел сына на улицу и там взял его под руку.

– Алисе Керголец велено отнести это сапожнику. А то, что я тебе показал, – последние туфли госпожи Бервиц. Госпожи Бервиц, Еленкиной матери! Помнишь, какая это была всегда нарядная дама? Она не одевалась как попугай, но обувь носила отменную! Иной раз придет на конюшню бог весть в чем, но глянешь на ботинки – и сразу видишь, что пришла дама. Знатная дама. Ни по чему так не узнаёшь благородного человека, как по обуви. И эта самая дама целое лето проходила в одних туфлях, вон до чего доносила! И все-таки не выбрасывает их, а отдает в починку. Так-то, брат, по этим туфлям сразу определишь, что дело табак.

– Мамаша вообще очень бережлива… – возразил было Вашек, не осознав еще значения сделанного отцом открытия.

– Нет, тут не то, – убеждал его Антонин. – Такая дама, как твоя теща, не потерпела бы стоптанных туфель, имей она возможность купить новые. Когда-то у нее водились собственные деньжата. Ты сам не раз говорил, что за все гостинцы, которые госпожа Бервиц ежедневно покупала зверям, она платила сама. А теперь я скажу тебе еще кое-что: с тех пор как мы вернулись в Гамбург, она ни разу не была в зверинце.

– Не может быть!

– Говорят тебе – ни разу! Звери ждут ее в обычное время, льнут к решеткам, визжат, мяукают, ревут, канючат, но госпожа Агнесса не появляется.

– Почему же?

– Не стало денег на гостинцы, вот в чем загвоздка. На рогалики, на мясо, на репу, на сахар, которые она приносила животным из года в год. Госпожа Агнесса сидит без денег, говорю я тебе, все, до последнего гроша, сожрал цирк.

Вашек только качал головой. Да, похоже на правду. Этим все и объясняется. И он снова испытал прилив глубокого уважения к женщине, которая молча и незаметно приносила жертву за жертвой.

Прошло немного времени, и догадка отца подтвердилась. В ту зиму на столе у Стеенговера распухла пачка неоплаченных счетов, а рядом с нею стопка уведомлений: явление, доселе небывалое. Никто не проклинал судьбу, не заламывал рук, но о чем бы они ни думали, перед ними неотступно маячил призрак нищеты. Нужда подползла и к семейному столу Бервицев: на белоснежную скатерть ставились теперь только картофель да кофе. Вашек снова начал упрашивать тестя продать часть зверинца и облегчить тем самым положение цирка.

– Я сказал уже, что не пойду на это, – вновь ответил ему Бервиц. – Полумера меня не спасет, сбыть большую часть животных, которых все равно потом придется покупать, – значит нанести цирку ущерб. Продавать слонов или лошадей, когда они никому не нужны, и приобретать снова, когда они будут на вес золота, – это безумие. Гаудеамус говорит, что во всех цирках и зверинцах дела плохи. Тем больше выгадает предприятие, которое сумеет перенести трудности, сбережет силы и окажется впоследствии крепче соперников. Нужно выдержать, как вот мы с матерью выдержали тогда, добираясь из Тегерана в Царьград.

Попытки доказать, что цирк Умберто был в то время гораздо меньше и потому легче переносил невзгоды, что сами невзгоды не носили тогда столь затяжного характера, наталкивались на несокрушимое упрямство Бервица.

– Большой цирк, – большие трудности, таков уж наш удел, – возражал он, – ну, да чем тяжелее испытание, тем слаще вознаграждение.

Когда же Вашек заметил, что скоро они окончательно запутаются в долгах, страх перед которыми помешал им поехать в Швецию, что в одни прекрасный день они вообще останутся без гроша, Бервиц вспылил:

– Пока что я здесь капитан! Я! И наш корабль до сих нор плывет. Когда же понадобится бросить штормовой якорь, я сумею его раздобыть!

Поседевшая за последние годы Агнесса настойчиво просила мужа поделиться своими планами. Что, если все их усилия окажутся тщетными?

– У меня есть один сильный козырь, – многозначительно провозгласил тот. – Мы можем продать здание. Оно находится в центре города, и стоимость его необычайно возросла. Гаудеамус говорил мне, что Кранц получил за свою лачугу на Фридрихштрассе восемь миллионов марок, а новый, великолепный дворец выстроил за четыре. Кто нам мешает поступить так же? Но я верю, что мне удастся обойтись продленными кредитами. Ну, стану на некоторое время недобросовестным плательщиком. Уж так и быть, приму на склоне лет этот позор на себя, он не падет на Вашку, который только еще начинает. Переждем кризис должниками, но зато, когда все уляжется, нам будут завидовать. Если же понадобится приобрести новых животных и вложить в предприятие дополнительные средства, я продам здание, расплачусь с кредиторами и передам Вашку дело в полном порядке, без единого долга, с неплохим капитальцем.

После такого признания у всех отлегло от сердца. Расчет Бервица и Агнессе и Вашеку показался верным, а положение с долгами не столь уж безнадежным. Между тем Бервиц продолжал настаивать на том, чтобы их семейные расходы и впредь оставались по возможности скромными.

– Я не хочу экономить на животных и заработной плате, – заявил он, – а ради этого стоит поступиться чем угодно.

Благие намерения! Но увы, все складывалось не так, как предполагал Бервиц. Легко сказать – отсрочить платежи! Поставщики нуждались в деньгах не меньше цирка Умберто. Привыкшие к тому, что их счета оплачивались сразу же, они все настойчивее домогались уплаты. Один или двое согласились подождать, но требовали векселей; у большинства же проволочки с оплатой вызывали лишь подозрения.

Вашек встревожился, чувствуя, что тестю не удастся сманеврировать. Он опасался роковой развязки. Однажды Вашек вошел в костюмерную старого Караса.

– Послушай, отец, я хочу поговорить с тобой об одном деле. С тех пор как я стал зарабатывать деньги, ты их откладываешь. У меня как у наездника и акробата был довольно приличный заработок, и ты все у меня отбирал. Наверно, скопилась изрядная сумма. Сколько там у нас?

Отец взглянул на него и, помолчав, уклончиво ответил:

– На одно хватит, на другое мало. Зачем тебе деньги?

– Зачем? Помочь Бервицу. Боюсь не выкарабкаться ему без денег. Поставщики нажимают, и если они подадут ко взысканию, пиши пропало.

– Вот как, уже грозят взысканием?

– Да. Правда, у Бервица солидная недвижимость, но если ее придется спешно продавать, а тем более – с молотка, то он на этом прогорит. А с помощью наших денег, я думаю, все можно будет уладить.

– Гм, гм… Ну, так вот что, парень, – с расстановкой произнес отец, – выкинь это из головы. Я берегу деньги для тебя, а не для Бервица.

– Но ведь если я отдам их Бервицу, то спасу его имущество и для себя.

– Это еще как сказать. Это нигде не записано.

– Но ведь другого-то наследника нет.

– Нет. Но и наследство неизвестно есть ли.

– То есть как?

– Да вот так: приданое Еленки – в деле, состояние Бервица – в деле, Агнессины деньги – в деле, а толку?! Отдай свои деньги, они и их ухлопают, и опять впустую. А что потом?

– Но я обязан им помочь…

– Ты – да, но не я. Я обязан помочь тебе. Когда тебе с твоим собственным делом придется туго – изволь, получи свои денежки. Но здесь не ты хозяин, а Бервицу я не верю.

– Постой, но ведь и зверинец, и инвентарь, и здание, и участок…

– Все это до поры до времени. Не станет их – не станет и твоих денег. Нет на это моего согласия!

– Так ты мне их не дашь, отец?

– Дам, сынок. Только когда они пойдут на тебя и на твоего сына. Бервиц ничего не получит.

– Это твое последнее слово?

– Видит бог, последнее, парень.

Вашек знал, что отца не переубедишь. Простой горец, он привык копить по крейцерам, заботясь лишь о благополучии собственной семьи. Бервиц остался для него только директором, посторонним господином, с которым его связывал договор о найме – не более. Случайными любезностями Бервиц не завоевал его доверия, а своим хозяйствованием, особенно в последние годы, насторожил Караса. Отсюда ждать помощи Вашек не мог. А помощь нужна была до зарезу, цирку грозила катастрофа. Срок четырех трехмесячных векселей на несколько тысяч марок истекал, и Стеенговер признался ему, что не сможет оплатить их, когда банк потребует расчета.

Вашек прикидывал и так и этак, но выхода не видел. На секунду было забрезжила надежда. Он вспомнил о продленных кредитах, про которые упоминал Бервиц. Торговцы отказывались ждать, но нельзя ли получить денежный кредит? Он снова обратился за советом к Гагенбеку. Откровенно обрисовав старику положение, Вашек попросил его выяснить в банках, не откроют ли им кредит. Старик с сомнением покачал головой, но обещал переговорить с директором своего банка. Вашек с нетерпением стал ждать ответа. Через несколько дней господин Гагенбек пригласил его к себе и сообщил, что банк, к сожалению, в просьбе отказал.

Снова тупик. А дни летели, и срок погашения приближался. Стеенговер время от времени напоминал Бервицу об этом, тот стал нервничать, пал духом. Сбора с представлений едва хватало на текущие расходы, о погашении векселей из этих денег не могло быть и речи. Календарь подсказывал: если они рассчитаются с банком выручкой последних дней, то не смогут выдать гонорар людям, не смогут накормить животных. Однажды утром Бервиц надел черный сюртук, привинтил к нему миниатюрные ордена, взял цилиндр и ушел. С обедом пришлось повременить. Вернувшись, Бервиц выглядел печальнее обычного. За едой не проронил ни звука. Когда же Агнесса осмелилась спросить его, где он был, Бервиц, не ответив ей, обрушился на Вашека:

– Не люблю, когда ты вмешиваешься не в свое дело. Добился я не больше твоего, но меня вовсе не порадовало, когда в банке мне сообщили, что ты уже запрашивал о кредите. Подобных вещей за спиной директора и владельца не делают, даже если ты мой зять.

Бервиц сказал это с раздражением и злостью, и Вашек впервые почувствовал себя задетым.

– Папа, – укоризненно сказал он, – я хотел помочь вам…

Бервиц кивнул.

– Знаю. Знаю. Гагенбек сказал мне то же самое. Но так не делают, запомни. По крайней мере – в моем цирке. Во всем должен быть порядок!

– Ты зря сердишься на Вашку, – успокаивала мужа Агнесса, – Вашку говорил мне о своем намерении – тебе ведь слово нельзя сказать. Я одобрила. Если бы ты сказал сегодня, куда идешь, я предупредила бы тебя. Вашек делал все, чтобы выручить нас. Выдели ты ему тогда приданое, как я советовала, мы вышли бы из положения. А теперь – не знаю…

Агнесса замолчала, взгляд Вашека заострился: он напряженно о чем-то размышлял.

На пятый день после этого инцидента утром явился Стеенговер.

– Вот векселя. Ты достал деньги, Петер?

Бервиц сидел, закрыв лицо руками; удрученно пробормотал:

– Нет.

– Что же мне делать?

– Пролонгация?

– Невозможно. Требуют оплаты.

Бервиц беспомощно пожал плечами – пусть обжалуют.

Стеенговер в нерешительности посмотрел по сторонам и двинулся к выходу.

– Подождите! – воскликнул Вашек. – День только начался. Скажите им, дядя, пусть приходят в полдень.

– Зачем? Что изменится?

– Все, – твердо ответил Вашек. – К полудню я достану денег.

Бервиц поднял голову и, резко обернувшись, взглянул на Вашека. Тот уже натягивал пальто, и не успели они рта раскрыть, как зять выбежал за дверь. Все стояли неподвижно и смотрели друг на друга. С улицы доносился голос Елены, нянчившей Петера Антонина.