Текст книги "Цирк Умберто"

Автор книги: Эдуард Басс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)

– Больше пружинь, Еленка, – строго сказал он, – ты слишком напрягаешь левую ногу. И больше выверни ее наружу.

– Папочка, у меня так болит спина, – вздохнула девочка.

– Знаю, – ответил директор, – вот и нужно повторять трюк до тех пор, пока тело не привыкнет. Ну, давай еще раз. Пять шагов разбег. Вперед!.. Гоп!

Еленка разбежалась под углом к лошади, оттолкнулась, но не допрыгнула. Униформист потянул веревку, и девочка, описав в воздухе дугу, примчалась назад к отцу.

– Сильней толчок, малышка, старайся прыгнуть выше! Еще раз! Повторяем разбег! Вперед!.. Гоп!

Бервиц щелкнул шамберьером. Но Еленка, лишь задев панно, уже, как бабочка, возвращалась обратно.

– Еще раз. Разбег. Вперед… Гоп!

Ничего не получалось. Шестилетняя девочка стояла перед отцом и виновато пожимала плечами. Вашеку было невыразимо жаль ее.

– Ничего не поделаешь. Еще раз. Вперед!

Бервиц даже не успел крикнуть «гоп!» – Еленка сбилась с ноги.

– Повторим. Разбег. Вперед… Гоп!

Вашек чуть не вскрикнул. Он в точности представлял себе как нужно оттолкнуться, чтобы допрыгнуть, и едва сдерживал свои зудящие ноги. Но Еленке от этого было не легче. Она пыталась еще трижды, и трижды ее вытягивали после неудавшегося прыжка, как рыбу на удочке.

– Что с тобой сегодня?! – насупился директор.

– Я… папа… я больше не могу… – запинаясь, пролепетала усталая девочка.

– Не могу, не могу, чтобы я больше этого не слышал, – проворчал Бервиц, – кто хочет, тот всегда может. Ладно, на сегодня хватит.

Щелкнув несколько раз шамберьером, он повернулся и зашагал к кулисам. Его помощник сиял с девочки лонжу, высвободил ее из блока и принялся наматывать на локоть и ладонь левой руки. Вашек подбежал и взял за поводья Мисс; лошадка трясла головой и била копытцем о землю.

– Еленка, можно я отведу Мисс на конюшню? – обратился он к устало потягивающейся девочке.

– Ты из цирка?

– Да. Мы с отцом здесь недавно. Но я уже все знаю и езжу на Мери, Ганс разрешил мне смотреть за Мери, и за Мисс, и за Фрицеком, и за Леди.

– Тогда мы, наверное, будем ездить вместе, потому что Фрицек и Леди – это одна пара, а Мери и Мисс – другая. Тебя как зовут?

– Вацлав Карас. Но здесь меня зовут Вашку.

– Вашку? Это имя?

– Вроде…

– А ты поедешь с нами, Вашку?

– Да. В «восьмерке». С господином Кергольцем.

– А, с Карлом. А я с папой и мамой – в первом.

– У меня нет мамы, а то бы она тоже поехала с нами, и стирала бы нам, и развешивала белье между повозками. А это очень трудно – вспрыгнуть на лошадь?

– Раньше у меня получалось. Но я раз двадцать отталкивалась левой ногой, и она теперь совсем ослабела.

– А почему ты не отталкиваешься правой?

– Не знаю. Когда разбегаешься с пяти шагов, всегда отталкиваешься левой ногой.

– Всегда?

– Всегда.

– Чудно. Надо будет попробовать. Ты будешь на представлении?

– Нет. Я должна помочь маме укладываться.

– А когда твоя мама будет работать с беляками, тоже не будешь?

– Буду. Я всегда стою вон там, за занавесом.

– Ну, так, может, увидимся. Если будет время, я подойду к тебе. До свидания, Еленка, надо отвести Мисс.

– До свидания… Вашку.

Елена вприпрыжку удалилась, а Вашек, как заправский конюх, убежал с лошадкой.

За конюшней валялись старые ящики. Вашеку не терпелось проверить – действительно ли при разбеге с пяти шагов толчок приходится на левую ногу. Увидев ящики, он подумал, что на них можно попрактиковаться в прыжках.

– Ну-ка, поди сюда, старушка, ты будешь Мисс, а я наездник, и я буду на тебя прыгать. Но, пошла, да не пугайся! Так, миленькая, так, Мисс, внимание, пять шагов разбег – вперед!.. Гоп!

Он оттолкнулся левой ногой, взлетел к верхней кромке пустого ящика, который был ниже, чем пони, не допрыгнул, задел ящик ногой, тот перевернулся, и Вашек, упав на него, больно ушиб ногу.

– Иисус-Мария! Здорово я грохнулся! Ну, старуха, становись снова. Придется повторить. Сильней толчок, выше прыгать! Еще раз! Разбег! Пять шагов – вперед!.. Гоп!

На этот раз он взлетел на крышку ящика, но не удержался. Ящик покачнулся, упал, и Вашек едва успел соскочить.

– Фу, Мисс, разве можно так обращаться с наездником! А вы, сударь, должны лучше пружинить и носок больше в сторону. Повторим. Разбег… Вперед!.. Гоп!

Снова вскочил на ящик и снова слетел с него.

– Иисус-Мария, все время сбрасывает, окаянная. Стоять, Мисс, стоять хорошенько! Еще раз! Повторяем. Разбег… Вперед!.. Гоп!

Он вспрыгнул, ящик закачался, но Вашек расставил ноги и удержал его в равновесии.

– Я тебя обломаю, чертовка! Еще раз! Повторить!

Вашек соскочил с ящика и снова разбежался. Опять получилось. Теперь он уже прыгал уверенно – пять, восемь раз подряд, и всякий раз ему удавалось удержаться. Заметив, что толчок и в самом деле неизменно приходится на левую ногу, Вашек разбежался с большего расстояния и оттолкнулся правой ногой. Левая встала на ящик, Вашек начал подтягивать правую, не дотянул и слетел. Повторил – и слетел снова. Разбежался в третий раз и еле-еле удержался наверху.

– Гм, с левой ноги все-таки лучше. Попробуем еще раз. Разбег – вперед!

Вашек не обладал еще достаточной спортивной сметкой и опытом, чтобы найти объяснение этому явлению, а объяснение заключалось в том, что он прыгал с левой стороны, изнутри воображаемого манежа. Ему, как и большинству цирковых артистов, достаточно было убедиться, что с левой ноги прыгать удобнее, – с той минуты он отталкивался только левой ногой. Вашек еще несколько раз взлетел на свою деревянную Мисс; вскоре отец позвал его обедать.

В промежутке между супом и кнедликами с повидлом он узнал от обитателей «восьмерки», кто приехал в синем фургоне. Ахмед Ромео, как выяснилось, был потомком древнего рода тунисских комедиантов, берберийская кровь которых давно уже смешалась с французской и итальянской. Вместе со своими детьми он создал один из лучших в Европе икарийских номеров – массовое выступление, в котором принимали участие даже трехлетние малыши: они стояли на вершине пирамиды с вертикально поднятой ногой.

– Что ни толкуй, – заметил старый Малина, – а работа этого Ахмеда с ребятней – чистой воды старая школа. Тут уж мальчишку приспособят к чему хочешь. Суставы раздаются, хребет делается гибкий – такой парень может быть кем угодно…

– Хоть министром, – усмехнулся Восатка.

– В доброе старое время, – сбить Малину с толку было не так-то просто, – таких, кто не прошел этой школы, в цирке не водилось. Это называлось начинать с азов, когда четырехлетнему шпингалету выворачивали суставы и выгибали позвоночник. Зато после он тебе и укротитель, и канатоходец, и дурашливый Август – кто хочешь, и на худой конец всегда мог заработать себе на хлеб акробатикой. Главное же, с таким ничего не могло случиться, разве что по божьему попущению. Знавал я некоего Корини – звали его Кернер, но в цирке он величал себя Корини, – так тот тоже был учен с азов. Любимым его номером был «марширующий узел»: согнется в три погибели – не разобрать, где руки, где ноги, будто его и впрямь узлом завязали. Потом, глядишь, руки высунулись, и пошел узел – ать-два! Задница наверху, голова где-то промеж ног, ноги на спине, прямо глядеть боязно. А через несколько годков решил этот самый Корини зверей дрессировать и купил двух тигров. Уссурийских. Самых что ни на есть лютых. Войдет, бывало, к ним в клетку и давай учить солдатиками на тумбах стоять да честь отдавать. Я ему говорю: «Выкинь ты эту дурь из головы, разве ж уссурийский тигр годен на то, чтобы честь отдавать?» А он знай свое: не отступлюсь, мол, и баста, пусть хоть десять лет на них угроблю. С полгода тиранил он тигров и научил их только влезать на тумбу да солдатиков изображать, хоть и бил их и колол – так уж заведено было. Это теперь все больше лаской – взять хоть нашего Гамбье… Тигры страсть как злились на Корини, я сколько раз говорил: «Пресвятая дева, будет когда-нибудь из этого парня отбивная, а из тигров – ковер!» А он все хорохорился: дескать, тигры поднимают лапу уже до самой груди и скоро будут отдавать честь по всем правилам. Но чего я боялся, то и случилось. Раз самый большой тигр кинулся на Корини. Правда, тот заметил, как зверь ощерился, и успел увернуться. Но тут взбеленился второй тигр, сполз с тумбы и нацелился на Корини с другой стороны. Корини очутился меж двумя тиграми, огляделся и вдруг возьми да вырони из рук бич и вилы. Мы так и ахнули, а он зашебаршил, зашебаршил – да в узел и пошел этакой каракатицей. Тигры с перепугу заметались, сигают друг через дружку, чуть в кучу не повалились, а после – гоп на тумбы и встали навытяжку, честь правой лапой отдают, а узел знай марширует перед ними, будто на параде.

– Ты, земляк, рассказал нам весьма поучительную историю, – заметил Буреш, разрезая ложкой кнедлик, – вероятно, твой приятель дожил до преклонного возраста?

– Где там, – ответил Малина все так же невозмутимо. – Вскорости после того случая с тиграми Корини неловко спрыгнул с козел, поскользнулся и угодил правой ногой под колесо. Получился перелом, фельдшер кость срастил, да неправильно, пришлось снова ломать, получилось заражение, Корини весь опух, да и помер. Я ж говорю: коли начал учебу с азов – все нипочем, одного только божьего попущения бояться надобно.

– Что верно, то верно, – вступил в разговор Керголец, – чего лучше, когда есть возможность упражняться с малых лет. Я бы на твоем месте, Антонин, впряг Вашека в работу. Надо пользоваться случаем. Загонять клинья в землю да натягивать канаты он всегда успеет, но, судя по всему, Вашек может добиться большего. Ты, как отец, должен посодействовать. А там уж его дело…

– Генерал Керголец вещает, как Библия, – вмешался Восатка, – как самое авторитетное, одобренное автором издание Британского королевского библейского общества. Если, синьоры, нужен устрашающий пример, то пусть предыдущий оратор укажет пальцем на меня. Я, милостивые государи, имел шанс заделаться в Новой Гранаде губернатором департамента Бояка и отхватить столько земли, что вы могли бы разъезжать по ней с десятью цирками. Но мой горячо любимый папочка запамятовал дать мне солидное образование и тонкое воспитание, лишив меня, таким образом, возможности занять столь высокий пост. К тому же я еще и сам дал маху. Ибо да будет вам известно, господа, что мы в дежурке как раз играли в безик, когда в Новой Гранаде произошел переворот. Народ восстал, а я нет: мне в это время подвалила карта, а от добра добра не ищут. И не успели мы кончить, как там, снаружи, свергли правительство, провозгласили губернатором одного адвокатишку и дали отбой. В результате я выиграл пятнадцать долларов в безик и проиграл латифундии в штате Бояка. С тех пор я в чине сержанта служу человечеству живым предостережением. Надеюсь, что и наш почтенный земляк, трубач-виртуоз, убедится на моем примере, к чему ведет родительская недальновидность, и так далее и так далее.

– Хорошие вы все ребята, – ответил терзаемый сомнениями Карас. – По гроб не забуду, как Керголец выручил нас из беды, как приняли вы меня и Вашека. Но ведь дело-то не во мне. Я что! Был в артели у Мильнера, теперь у Кергольца… Верно, мне это не все равно, кривить душой я не стану. Никому из вас не понять, каково оно на душе, когда берешь в руку хороший, звенящий кирпич, пробуешь его на вес и плотно укладываешь рядом с другими, когда на твоих глазах растет жилище человеческое. Одним махом поставить шапито, чтобы уже через два часа могло начаться представление, а после таким же манером снять его – работка тоже отменная. Что верно, то верно, и я с охотой примусь за нее. Но – не в обиду вам будь сказано, – ремесло для меня останется делом первостатейным, я всегда с завистью буду глядеть на каменщиков – ведь они кладут стены не на год, не на два, а надолго.

– Эге, – заметил Восатка, – рыцарь ордена штукатуров задирает нос перед господами де Фургон.

– Постой, сержант, – одернул его Керголец. – Говори, Антонин, тут должна быть полная ясность.

– Я к чему разговор веду? – продолжал Карас. – К тому, что дело-то и впрямь не во мне, а вот в нем, в Вашеке. Ему ведь на всю жизнь определение! Как тут быть? Должен ли, смею ли, могу ли я сделать из него комедианта?! Он ведь не только мой, но и Маринкин – я перед ней в ответе за него… Тут все одно: жива мать, нет ли – совесть не обойдешь. Верно, мы с ней никогда не толковали, кем быть парню. Да и не было у него прежде другой дороги, кроме отцовской: по весне – за мастерок, а зимой, когда работы нет, – дома по хозяйству. Ну, добро бы еще что другое, а то с какими глазами ворочусь я в деревню, как скажу соседям: мол, не судите строго, люди добрые, езжу по белу свету с цирком, из Вашека комедианта сделал, – ей-богу, язык не повернется! Не прогневайтесь, братцы, не могу я так, сразу. Кабы какое другое дело, ремесло, что-ли, какое…

– Друзья, – решительно вступил в разговор Буреш, чтобы помешать Восатке подпустить очередную шпильку, – позвольте мне от вашего имени сказать нашему дорогому земляку, что мы полностью одобряем его серьезный подход к своим отцовским обязанностям. Как сказал поэт: «Блажен, кто вырастил для своей родины хоть одну розу, хоть одно деревцо». Но, дорогой уроженец Шумавы, согласись: главное, что тебя удерживает, – это предрассудки, глупые предрассудки рода человеческого. Ты ссылаешься на родную деревню, на соседей. Но твоя горная деревушка в состоянии прокормить лишь горстку людей, остальные вынуждены искать хлеба на чужбине и, если удается, кормятся своим ремеслом. У ремесла – золотое дно, но это дно может оказаться лишь сеткой из золотых проволочек, и тогда много там не задержится. Что станешь делать, уважаемый земляк? Все, что только придется, а на ремесле поставишь крест. И в трубу станешь трубить, чтобы прокормиться, но это уже не ремесло, а такое же свободное искусство, которому мы советуем обучить Вашека. Подумай, дружище, мы вовсе не хотим видеть Вашека бродягой и бездельником; напротив, мы предлагаем отдать его в учение, чтобы он стал мастером своего дела, а не мыкался всю жизнь. Бросить цирк и стать каменщиком он всегда сможет. Времени зря он тут не потеряет. Читать, писать и считать я его научу, а в остальном от цирка ему будет больше пользы, нежели от любой школы.

– По-моему, Антонин, – сказал Керголец, – с нами тебе будет лучше, чем с Мильнером. Не случайно же ты здесь очутился. Но ты верно сказал, что дело не в тебе и не в нас. Мы люди маленькие, а Вашек, если он сейчас возьмется за дело, может далеко пойти. Будет сам себе хозяин, как капитан Гамбье или Пабло Перейра, а то и как директор Бервиц, – не чета нашему брату тентовику. Здесь ему открыта дорога в люди, а против этого, поверь мне, и твоя покойница жена ничего бы не имела.

– Достопочтенный государственный совет, – вмешался все-таки Восатка, – вы тут рассуждаете о будущей коронации, даже не спросив кронпринца, нужна ли ему ваша корона. Ну-ка, Вашек, отвечай, где лучше: дома, в деревне, или в цирке?

– Куда деревне до цирка, – заулыбался Вашек, – разве сравнишь!

– А папка хочет сделать из тебя свинопаса.

– Папа! – Вашек в упор взглянул на отца, и Антонин заметил, как сузились у парнишки зрачки, – так бывало всегда, когда он чего-нибудь очень хотел. – Ты ведь это не взаправду? У меня есть уже лошадка, и господин Гамбье сказал, что я буду играть со львятами, а господин Ар-Шегир обещал покатать меня на слоне. Мы останемся в цирке, папа?!

Вашек потянулся к отцу, Карас обмяк, обнял сына натруженными руками.

– А ты и вправду хочешь всю жизнь ездить с цирком?

– Очень, папа!

– И хочешь учиться прыгать, ездить верхом и проделывать все эти штуки, которые ты видел?

– Хочу, папа! – У Вашека загорелись глаза. – Ездить на Мери – это что, на ней я уже умею. Мери – маленькая. А вот вскочить на большого коня на всем скаку… Или перепрыгнуть через всадника… Эх, вот бы научиться, как те чернявые, я бы им тогда показал!

– Учиться-то ведь нелегко – натерпишься, да и больно будет…

– Пусть! Если б я ходил в лес рубить деревья, как наши, я бы тоже уставал! А тут и лошади, и львы, и тигры, даже слон есть, и можно в вагончике покататься.

Карас чувствовал, как слабеют его доводы под напором детского воодушевления. Вашек весь загорелся, и ветераны цирка смотрели на него влюбленными глазами.

– Подумай, Вашек, что скажет крестный, если ты приедешь в деревню комедиантом!

– А что он скажет?! Будет смотреть, как я въеду на Сантосе, а Сантос возьмет да станцует на задних ногах. Все сбегутся: и Шемберы, и Благи, и Цикарты, и Зеленки – глаза вытаращат на такого коня! Или приеду на слоне… Скажу ему слово, он сорвет розу и подаст ее Нанинке Церговой. Потом спрыгну на землю, да так, что все ребята ахнут от зависти. Главное – научиться прыгать. Я уже прыгал на ящик – будто на Мери, мне наловчиться охота. Хоть и больно – пусть!

– Браво, кадет, – одобрительно кивнул Восатка. – Поплюем на руки, и за дело. Маркиз де Карас, обратите внимание на юного наследника – он может вернуть былой блеск вашему заляпанному известкой гербу.

– Так тебе понравились эти ребята? – спросил Керголец.

– Не особенно, – с достоинством ответил Вашек, как равный равному, – хилые они, одной рукой пятерых уложить можно. Зато прыгают, что обезьяны. Ничего, я тоже научусь, буду вскакивать на спину Помпону, не сгибая ног!

– Вашек, – растроганно произнес Карас, – да благословит тебя господь. Я твоему счастью не помеха.

– Я думаю, – обратился Керголец к Карасу, – тебе следует потолковать с Ахмедом Ромео. Он будет ездить с нами минимум год и может взять Вашека в обучение. Хотя… лучше я сам потолкую с этим берберийцем. Ты не знаешь, о чем надо говорить.

В тот же день Керголец, захватив с собою Вашека, отправился к синему вагончику. Господин Ромео принял их чрезвычайно любезно: он уже знал, что поладить с Кергольцем – значит положить начало благополучному путешествию с цирком Умберто. Беседовали они на «пятом языке», как говорил Восатка, то есть на жаргоне, представлявшем собою мешанину из четырех языков, но при этом отлично понимали друг друга. Господин Ромео привлек к себе Вашека и молча стал ощупывать мускулатуру мальчика, сгибая и вертя его во все стороны. Вашек чуть не вскрикнул от боли, когда этот цыган попробовал согнуть его в дугу. Наконец Ромео заявил Кергольцу, что охотно будет каждый день тренировать своего нового подопечного и сделает из мальчика ловкого партерного акробата. Вашеку было не по себе: из-под простой, грубоватой, но сердечной опеки отца он переходил отныне под начало полудикого геркулеса, презревшего боль и напролом идущего к своей цели. Но он был полон решимости взять верх над Паоло и вообще над кем угодно, даже если путь к этому лежит через мучения.

Прибежав во время конного номера за кулисы и найдя там Еленку, он сказал ей:

– Когда будешь снова прыгать на лошадь и у тебя не будет получаться – не горюй. Я теперь акробат и покажу тебе, как надо ставить ногу.

Прощальное представление получилось не хуже обычных. Никому из зрителей и в голову не приходило, что за кулисами в это время началось «великое переселение», что после каждого второго или третьего номера уезжает освободившаяся часть персонала и животных. Лишь обитатели конюшен оставались пока на месте, дабы высокопоставленные посетители могли осмотреть их в антракте. Директор Бервиц прохаживался в персидском мундире, напоминая конюхам, кто за кем выезжает после антракта. Неожиданно взгляд его упал на загон, где стояли четыре шотландских пони.

– Кто поведет пони? – спросил он Ганса.

– Вашку, – ответил тот, – он поедет на Мери, а остальные три пойдут за ним. Я поеду рядом с Вашку и тоже буду присматривать.

«Вашку, Вашку, – напрягал память директор, – кто такой Вашку?» Нет, этого имени он не слыхал. Но спрашивать Ганса ему не хотелось: еще подумают, что директор Бервиц не знает своих людей. Через несколько минут с манежа привезли клетку со львами; откланявшись аплодировавшей публике, возвратился капитан Гамбье. Пока готовили следующий номер, на манеж вышли клоуны.

– Кажется, львята чувствуют себя недурно, – обратился Гамбье к директору. – Мадам говорила, что они уже реагируют на свет и хорошо пьют.

– Агнесса уделяет им много внимания, – ответил Бервиц, – сегодня она почти не спала: взяла львят к себе в постель, а те всю ночь ворочались. Если их удастся выходить, это будут первые наши львята. До сих пор нам не везло.

– Будем надеяться, директор, будем надеяться. Когда они немного окрепнут, можно в антракте выносить их в публику и показывать за плату. Люди с удовольствием погладят львят, и в тарелке наберется довольно, чтобы их прокормить. Лучше всего, я думаю, с этим справится Вашку – он сметлив, не трус и бывает при каждом кормлении.

– Вашку? Ну что ж, Вашку подойдет, отличная мысль. Благодарю вас, капитан, – ответил директор, а про себя подумал: «Значит, Вашку не конюх?!»

Сразу же после выступления Бервиц поспешил домой, в прекрасный большой фургон под номером один, чтобы переодеться. Еленка и тетушка Эльза раскладывали вещи. Вдруг Еленка подняла голову.

– В следующий раз, папочка, если у меня опять не выйдет прыжок, ты не сердись на меня. Вашку обещал меня научить.

– Кто? Вашку?

– Да.

– О, Вашку так старается, – подхватила госпожа Гаммершмидт, – я сразу сказала, что это прекрасное пополнение.

Отворилась дверь, Агнесса возвращалась с манежа.

– Чтобы не забыть, – обратился к жене Бервиц, едва она вошла, – Гамбье подал неплохую идею – показывать публике львят, когда те прозреют.

– Он мне говорил. Их будет носить Вашку.

Петер Бервиц побагровел и чуть не стукнул кулаком по столу. Весь цирк, вся его семья помешались на каком-то Вашку, а он, хозяин, понятия о нем не имеет. Но и на этот раз он промолчал, натянул на ходу сюртук, стремительно вышел из фургона и зашагал к «двойке», где размещалась походная канцелярия цирка – вотчина кузена Стеенговера.

– Франц, – рявкнул Бервиц, обращаясь к бухгалтеру, – кто такой Вашку?

Стеенговер снял очки и растерянно посмотрел на него.

– Тебе что, Петер?

– Скажи мне, бога ради, кого из наших людей зовут Вашку и чем он занимается?!

– Вашку? Первый раз слышу.

Стеенговер на всякий случай вытащил список служащих и открыл его на букву «В».

– Нет… Никакого Вашку у нас нет.

– Превосходно! – вытаращил глаза Петер Бервиц. – Такого со мной еще не случалось. Коневод, укротитель, прыгун и бог весть что еще, а я его в глаза не видел!

Стеенговер беспомощно смотрел ни директора. Бервиц круто повернулся и, не сказав больше ни слова, вышел. Из пристройки за зверинцем показался слон Бинго; вожак Ар-Шегир в белом тюрбане сидел у него на голове.

– Ар-Шегир! Ты не видел Вашку? – крикнул директор, когда слон, двигавшийся неторопливо, вразвалку, поравнялся с ним.

– Вашку? Yes![61]61
  Да! (англ.).


[Закрыть] – кивнул индус, улыбнувшись. – Вашку там!

И показал рукой на здание цирка. Бервиц ринулся туда. Представление уже закончилось, опустевший амфитеатр тонул в полумраке. Наверху, над желтым пятном манежа, сияло солнце, и в его косых лучах роилась пыль.

– Вашку! – рявкнул директор.

То был единственный способ разыскать наконец этого человека-невидимку.

– Вашку! – гулко откликнулась пустота. Бервиц прошел на середину манежа.

– Вашку!

Занавес у входа колыхнулся, и на манеж выбежал мальчуган в шапочке набекрень. Заметив директора, он остановился в трех шагах от него и отдал честь.

– Так это ты Вашку?

Петер Бервиц, Эмир белых коней и полковник персидской кавалерии, турецкий паша и инспектор конюшен падишаха, директор и владелец цирка Умберто, хозяин конюшен и зверинца, стоял посреди арены с миниатюрами экзотических орденов на отутюженном сюртуке и смотрел на маленького человечка с пытливыми, смышлеными глазами.

– Ты и есть Вашку?

– Да, господин директор.

Бервиц вспомнил, что в последние дни этот мальчуган попадался ему на глаза то в конюшне, то в коридоре.

– А что ты здесь делаешь?

– Все, что нужно.

– Скажите! А все-таки – кто ты?

– Пока никто. Но я стану…

– Гм, кем же ты станешь?

– Кем только можно. Буду ездить на лошади, и прыгать, и дрессировать тигров, и выступать с липицианами, и вообще…

– Вот как. А слон? Со слоном ты не хочешь работать?

– У-у, Бинго меня любит. Если господин Ар-Шегир не сможет выступать, я возьму Бинго и буду с ним обедать.

– Скажите, пожалуйста! – воскликнул всемогущий Петер Бервиц, развеселившись. – А директором ты случайно не собираешься стать?

– Стану.

– Директором такого цирка, как наш?

– Еще побольше. Когда я буду директором, я заведу восемь слонов, и огромную клетку со львами и тиграми, и много, много лошадей…

– Так нам надо опасаться тебя? – уже громко смеялся Бервиц.

Вашек ухмыльнулся; он чувствовал, что может себе кое-что позволить.

– Не надо, вас-то я всех ангажирую. И вас, и госпожу директоршу, и госпожу Гаммершмидт, и Еленку, и капитана Гамбье, и Ганса, и вот господина Сельницкого тоже.

Великан капельмейстер незадолго до этого вынырнул из полумрака и впервые с интересом следил за происходящим на манеже.

– Так мы у тебя на хорошем счету, Вашку? – пошутил директор.

– Угу! – кивнул мальчик, широко растянул губы в улыбке и посмотрел на директора тем лукавым взглядом, который завоевал ему уже стольких друзей.

– Вашку! – донеслось в этот момент из конюшни.

– Господин Ганс меня зовет…

– Ну, раз зовет господин Ганс, придется тебя отпустить. Беги!

Вашек отдал честь и помчался. Бервиц, все еще улыбаясь, повернулся к Сельницкому.

– Слыхали? В мальчугане что-то есть!

– Я тоже обратил на него внимание, господин директор.

– А чей он, вы не знаете?

– Керголец нанял нового рабочего, фамилия его Карас. Нотам не обучен, но играет так, что узнаешь среди полусотни оркестрантов. Труба у него звучит мягко, ласкает, словно женщина. Да что говорить – чешский музыкант! Так вот, Вашку – его сынишка.

– Ах, вон оно как, – кивнул Бервиц, – наконец я хоть что-то о нем узнал.

– Я видел его на Мери, мальчишка без ума от пони. И вот что я вам скажу, господин директор: этот паренек на Мери и ваша Еленка на Мисс составили бы отличное антре для Бинго, не то что эти надутые карлики. Дети верхом на пони и слон – вот это контраст! Я сыграл бы им интермеццо «Гулливер среди лилипутов» – фагот и пикколо соло; знаете, директор, это стоит бутылочки рейнского.

– Вы ее получите, Сельницкий. Вы у нас единственный человек с выдумкой. Кем бы вы уже были, если бы цирк интересовал вас чуточку больше, чем бесконечные возлияния. Я этих лилипутов терпеть не могу. Это номер для ярмарки, для балагана, но никак не для солидного цирка, Задумано было неплохо, но так – куда лучше. Сервус, Сельницкий, нужно поговорить с Гансом – пусть поскорее подготовит мальчика. Ганс!

– Ганс уже уехал, патрон, – доложил Керголец, когда Бервиц быстрым шагом прошел за кулисы. – Что-нибудь передать?

– Нет, нет, ничего, – ответил Бервиц, – я сам с ним переговорю.

Он достал из кармана карандаш, вытянул левую манжету и пометил на ней: «Елена – Вашку – Бинго; Сельницкий, иоганнисберг».

Из конюшни выходили последние лошади, покрытые теплыми попонами. Зверинец уже зиял пустотой, лишь старый Гарвей бегал взад и вперед, вороша палкой разный хлам, – не осталось ли чего ценного. Пустырь за цирком оголился – три четверти вагончиков исчезло. Теперь тут стояло десятка три лошадей, они мотали головами и нетерпеливо били копытами. Конюхи разбили их на четверки, вскочили в седла, и великолепная кавалькада тонконогих, темпераментных животных легкой рысцой двинулась в путь. Затем тронулся с места один из оставшихся фургонов и, влекомый парой лошадей, медленно поплыл вслед за кавалькадой. Лошади были впряжены и в остальные фургоны, рядом толпились кучера. Им предстояло везти сердце цирка Умберто: «единицу» – вагончик директора, «двойку» – канцелярия, «тройку» – касса и швальня, «четверку» – Гарвей с дочерью и наиболее ценный реквизит, «пятерку» – дирижер Сельницкий, клоун Гамильтон и ноты. Тут же находилась «восьмерка» Кергольца, но в ней пока никого не было. Карас стоял рядом с кучером, собираясь сесть с ним на козлы, и держал коня для Кергольца, который вместе с Гарвеем в последний раз осматривал помещение. Остальные члены их бригады уже отбыли – кто верхом, кто на повозках с животными; Вашек поехал на малютке Мери рядом с Гансом.

Наконец тронулись «единица», «двойка», «тройка» и «пятерка»; влез в свой вагончик Гарвей с двумя обнаруженными метлами и ниткой стеклянных бус в руках, и «четверка» тоже двинулась в путь-дорогу. Затем появился Керголец с бессменным цирковым сторожем. Он захлопнул ворота пристройки, запер их и вручил сторожу связку ключей.

– Счастливого пути! – напутствовал тот.

– Все в порядке! – крикнул Керголец Карасу, принимая лошадь. – Езжайте за остальными и постарайтесь всех обогнать, чтобы к утру нам быть первыми. Пока!

Конь под Кергольцем рванулся и в тот же миг пропал из виду. Карас уселся рядом с кучером. Когда лошади тронулись, он машинально перекрестился. Сердце его сжималось от тоски.

Фургон выехал на запруженные толпой гамбургские улицы, нагнал вагончик Гарвея и, переваливаясь с боку на бок, затрясся по горбатой мостовой к выезду из города, на чуть раскисшую дорогу, в густеющую тьму, в незнакомые края. Встречный ветер обдавал сыростью длинный караван людей, животных и повозок, путники медленно продвигались вперед, увозя с собой сотни надежд на успех и удачу.

– Как называется место, куда мы едем?

– Букстегуде, – отвечает Карасу кучер.

Букстегуде, Букстегуде, Букстегуде. Странное слово, похожее на заклинание. Загадочное, неведомое, как и все, что ожидает их впереди.

«Букстегуде, Букстегуде», – отбивают подковы лошадей, «Букстегуде, Букстегуде», – выстукивают по булыжнику колеса повозок. Надо всем властвует таинственное Букстегуде.

Антонин Карас сидит, вглядываясь в темноту. Уже почти не видно берез, толстых, могучих берез вдоль дороги, очертания предметов расплылись, краски потухли, и только светится окошко в вагончике Гарвея. Все вокруг потонуло во мгле… Букстегуде, Букстегуде…

Чужие звуки рождают воспоминание за воспоминанием, и те нашептывают что-то Карасу напевной речью родного края. Как-то там Вашек на своей кобылке? Что сказала бы Маринка… Не осерчала бы на них? Бедняжка спит в Горной Снежне под лиственничной, а ты, вдовец, едешь в какое-то Букстегуде… Э! Чему быть, того не миновать… Зря только себе душу растравляешь… Пусть судьба забросит тебя хоть на край света – всюду, брат, земля господня.