Текст книги "Цирк Умберто"

Автор книги: Эдуард Басс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)

Интересующее вас лицо – сын директора театра-варьете Умберто Вацлава Караса и его жены Елены Карас, артистки. Гимназию на Тругларжской улице окончил с отличием, экзамены в университете также сдает аккуратно и весьма успешно. Заведением отца не интересуется, ибо готовит себя к педагогическому поприщу. Натура несколько непрактичная, но живет экономно. С некоторых пор ухаживает за дочерью некоего состоятельного фабриканта, однако официально о помолвке объявлено не было. Испрашиваемый кредит может быть предоставлен под ручательство отца или будущего тестя».

– Черта с два! – вырвалось у Костечки. – Давай ему кредит, да еще под собственное же ручательство.

– Никто не просит у тебя кредита, – рассмеялась супруга, – надо же было Зальцману как-то мотивировать свой запрос. Ну, что скажешь?

– Гм… кроме этой загадочной истории с мамашей, все как будто в порядке. Хорошо бы пригласить его в воскресенье на чашку кофе, мы бы его немного прощупали.

Пани Костечкова обрадовалась, ибо ничто так не воспламеняет сердце женщины, как возможность выдать дочь замуж. И вот в следующее воскресенье Петр Карас держал «кофейный экзамен». Ему пришлось выслушать массу всевозможных историй из области производства мужского белья и воротничков, множество кулинарных рецептов и правил образцового ведения хозяйства, а также несколько фортепьянных пьес в исполнении барышни Эмилии, В свою очередь, он по просьбе хозяев рассказал о своих родителях, о доходах театра-варьете и о том, что поделывает за границей его матушка. Затем пан Костечка снова повел речь о зефире, трикотине, шифоне, кретоне, фланели, батисте, линоне, муслине, креповом бархате и полотне. Молодой Карас поинтересовался, чем отличаются друг, от друга перечисленные ткани, и пан Костечка с жаром принялся трактовать о сырье. Пока он говорил о льне и хлопке вообще, Карас слушал только из вежливости. Но вот он привел некоторые цифры.

– В квадратном сантиметре обыкновенного полотна двадцать две нити хлопчатобумажной пряжи номер двадцать и девятнадцать поперечных нитей номер четырнадцать.

– Позвольте, – перебил его Карас и зажмурил глаза, – значит… значит, толщина двадцатого номера равна примерно нолю целых сорока пяти сотым миллиметра, а четырнадцатого… четырнадцатого – нолю целых пятидесяти трем сотым миллиметра, при условии, если нити лежат вплотную. А каким образом, пан Костечка, определяется номер нити? Меня, видите ли, очень интересует, как возникают на практике те или иные цифры.

– Номер хлопчатобумажной ткани определяется количеством мотков, приходящихся на один английский фунт.

– Стало быть, он определяется при помощи деления. Замечательно! А моток – величина постоянная?

– Разумеется. В каждом мотке семь прядей, восемьдесят витков по полтора ярда каждый.

– Чудесно… Позвольте… восемьдесят витков – это, значит, сто двадцать ярдов… Семь прядей, вы сказали? Выходит, в мотке восемьсот сорок ярдов, а английский фунт в шестнадцать унций равняется четыремстам пятидесяти трем целым, пятистам девяносто восьми тысячным грамма, не так ли? А ярд – девятистам четырнадцати целым, тремстам восьмидесяти четырем тысячным миллиметра. Великолепно! Сколько вычислений потребовала бы одна только ночная сорочка, если все эти данные перевести в метрическую систему!

– Во Франции пряжу измеряют именно по этой системе и нумеруют ее в зависимости от того, сколько мотков приходится на один килограмм… Английскую нумерацию довольно просто перевести на французскую, но я позабыл, как это делается. В конторе у меня есть специальные таблицы.

– Пан Костечка, если вы не имеете ничего против, нельзя было бы как-нибудь зайти к вам повычислять…

– О, сделайте одолжение, приходите, когда угодно. У нас цифр пропасть – номера ниток, номера тканей, таможенный тариф, размеры сорочек и кальсон, номера воротничков, номера пройм – перемножив все это, вы, может быть, и высчитаете тот самый «сладостный „Икс“», о котором пишете в своем стихотворении.

– Пан фабрикант! – воскликнул Петр Карас. – Если я высчитаю этот икс, он перестанет быть для меня иксом. Но, боюсь, это невозможно.

– Ну, что вы, пан Петр, – засмеялся Костечка, – это в вас заговорил поэт. Может, вы отчасти и правы, но пасовать не следует.

Когда Петр Карас откланялся, мать и дочь пришли к отцу узнать его мнение.

– Парень он, кажется, славный. Профессор из него будет толковый.

– Да. Он необыкновенно талантлив, – сказала мать.

– Он гений, – сказала дочь.

– À la bonne heure, гений так гений, – сказал отец.

XI

Телеграммы, которые, как правило, повергают людей в страх, для канцелярии Караса были обычным средством связи. Они стоили немалых денег, но директор откупался таким образом от томительного и долгого ожидания. Он научился соперничать со временем, к чему и призывал его когда-то господин Гаудеамус. Тысячи депеш вскрывал он машинально, словно традиционные поздравления к празднику, но, взяв в руки телеграмму из Роттердама, Вашек вдруг заколебался. Распечатав ее, он прочитал:

«Приезжай Елена разбилась Кранц»

Два часа спустя Вацлав, Петр и Стеенговер уже сидели в дрезденском экспрессе. В Лейпциге Карас успел купить букет фиалок. В Роттердаме их встречал сам Кранц, постаревший, но по-прежнему энергичный и бодрый.

– Она выезжала нового жеребца, разучивала с ним аллюры высшей школы, – рассказывал он им по дороге в больницу, – конь вышел «на свечку», но поднялся чересчур высоко и опрокинулся. Елена упала на барьер и не смогла выбраться из-под лошади. Сам знаешь, Вашку, что за штука женское седло.

Из палаты, к которой их подвели, вышли две пожилые дамы – Агнесса Бервиц и графиня д’Асансон-Летарде.

– Мама! – взволнованно воскликнул Карас.

– Вашку!

Она обняла и расцеловала его, как родного сына.

– А это наш Петер? Боже, мальчик, как ты вырос! Здравствуй, Франц! Как хорошо, что вы все приехали. Сейчас не входите, Елена только что уснула. Состояние ее серьезно, дети, очень серьезно…

Она стояла, выпрямившись, готовая, как всегда, стойко снести удар судьбы; и только слезы набежали на опухшие глаза – тело ее дочери было раздавлено.

Лишь под вечер попали они к Елене. Несчастная встретила их взглядом, исполненным любви. Руки ее были свободны, одну она с трудом протянула Вашеку, другую Петрику. Так и лежала она между ними, с букетом фиалок на одеяле, неподвижная, обреченная, временами теряя сознание. В одиннадцать часов ее не стало.

Родственники совещались в гостинице о похоронах.

– Я возьму это на себя, – заявила Агнесса Бервиц, – я сама отвезу свое дитя в Торхаут. Петер поедет со мной. Сын должен быть на похоронах матери. Вашку и Франц вернутся в Прагу. Сейчас конец месяца, нужно готовить новую программу. Личное горе не должно отражаться на делах театра.

Она оставалась все той же начальницей, твердой, непоколебимой. Родственники согласились. Кранц явился в отель выразить свое соболезнование, цирковые артисты приходили один за другим с букетами цветов для покойной мисс Свит. Позднее Кранц приехал на вокзал проводить Вашека. Старый цирковой антрепренер знал об успехах Караса и держал себя с ним как властелин с властелином.

Премьеру в Праге Вашек готовил спустя рукава. Внезапная смерть Елены разрушила все его планы на будущее. Он не знал теперь, на чем остановиться, но чувствовал, что узы, связывающие его с цирком Умберто, ослабли. Вскоре он убедился, что и на других катастрофа подействовала подобным же образом.

Первым по возвращении в Прагу пришел к нему Стеенговер.

– Не надо мне было туда ездить, – сказал он Карасу. – Я был доволен своей судьбой и желал лишь одного – служить здесь до конца моих дней. Но когда я перед Арнгеймом выглянул из вагона и увидел Нижний Рейн, Эйсел, каналы, тюльпановые плантации и первую ветряную мельницу, меня охватили радость и тоска. С той минуты я уже не мог отделаться от мысли, что умирать надобно на родной земле. Я навестил несколько знакомых семей. И повсюду слышал одно и то же: каждый голландец к старости возвращается на родину. Разыскал я и кое-кого из школьных товарищей. Они прожили еще более бурную жизнь, чем я, работали и торговали в Батавии, в Паданге, в Сурабайе, один жил среди дайаков на Борнео, другой владел плантацией под горой Пиная на острове Серам. А теперь у всех прекрасные одноэтажные домики в Северном Брабанте или в Лимбурге, разводят черепах, покуривают на верандах сигары и счастливы, что дышат воздухом родины. Не сердись на меня, Вашку, но я хочу домой!

Так театр лишился Франца Стеенговера, бухгалтера и секретаря, а после его отъезда стал поговаривать об уходе и Антонин Карас. Жаль, дескать, халупы в Горной Снежне – чем ей пустовать, лучше уж он поселится там и обучит какого-нибудь парнишку для цирка или варьете.

– Что это тебя вдруг потянуло, отец? – прямо спросил его сын. – Разонравилось пиво в «Лебеде», что ли?

Старик долго мялся, потом махнул рукой.

– Э, да что скрывать, мне тут уже ничто не мило. У меня выпали два зуба, вот тут, спереди, видишь?

– Вижу, но не из-за зубов же ты, инспектор, собираешься удирать из Праги?

– Из-за зубов. Именно из-за зубов. Мне же теперь на трубе толком не сыграть. Какой мундштук ни насажу – все фальшивлю! Рот прохудился! А коли не протрубить даже марш-финал, так на кой леший мне этот театр!

Ничего не поделаешь! Карас Антонин, каменщик, тентовик, инспектор, сложил чемодан и по железной дороге, носящей имя императора Франца-Иосифа, уехал в Чешские Будейовицы, чтобы вновь обосноваться в своей горноснежненской халупе.

Антонин Карас уехал, а Сметана-Буреш слег. Он прихварывал всю осень, зимняя простуда свалила его окончательно, и в первый день после сретения он испустил последний вздох. Буреш умер семидесяти семи лет, но, когда он лежал в гробу, ему не дали бы и шестидесяти. Похороны были торжественные. Сам приматор, доктор Подлинный, пожаловал с двумя своими заместителями и многочисленной депутацией от ратуши. Отряды вооруженных ополченцев маршировали под музыку; представители «Товарищества мельников» прибыли со знаменем в черном траурном чехле; во главе похоронной процессии, предводительствуемые генералом, выступали монахи ордена крестоносцев с эмблемой в виде красной звезды – их монастырь находился у Карлова моста; пана наместника Королевства Чешского представлял советник Плешнер, полицей-директора – советник Хароус. Из родственников за гробом шел только племянник покойного, сын его двоюродного брата Богумил Сметана, землемер, к которому теперь переходила мельница. Подлинную же семью усопшего представляли трое Карасов – Антонин, Вацлав и Петр, а также Карел Керголец с женой Алисой. Они искренне горевали, они и еще несколько сот пражских бедняков – старичков и старушек. То были грандиозные похороны, торжественные и пышные, достойные почетного горожанина, хотя тот и был некогда простым циркачом, а еще раньше чуть не погубил пражские мельницы.

Через два дня после похорон Вацлаву Карасу принесли с мельницы пакет, завещанный ему покойным. Вашек развернул его и просиял: в пакете оказались перевязанные шпагатом брошюры и книжки – маленький поэтический клад, который тентовик Буреш возил с собой по свету и благодаря которому Вашек выучился когда-то читать по-чешски. Он пробежал глазами корешки и извлек томик, который в свое время заинтересовал его больше всего, томик, начинавшийся строкой: «Чехи – люди доброй славы!» Теперь он выяснил наконец, как называлась эта книга: «Май» Карела Гинека Махи, поэма, посвященная пражскому старожилу Гинеку Комму.

Весной Петр сдал последние экзамены и защитил свою нашумевшую работу о трехмерном симплексе в четырехмерном пространстве и поверхности, образованной заданными прямыми. Вскоре состоялся торжественный акт sud auspiciis imperatoris[189]189
  Под покровительством императора (лат.).


[Закрыть], искренние поздравления профессоров, прошение о должности и циркуляр, которым Петр назначался помощником преподавателя математики и начертательной геометрии в пражской академической гимназии. Утром он представился директору гимназии, а днем просил у пана Ярослава Костечки, владельца фабрики мужского белья и воротничков, руки его очаровательной дочери Эмилии.

На другой день после свадьбы, вечером Вацлав Карас сидел в своей квартире у железнодорожного виадука один-одинешенек. Жена, дядя, отец, учитель, сын – все покинули его один за другим. О былом величии напоминал лишь контракт на аренду театра-варьете. Через два года, по истечении договорного срока, ему перевалит за пятьдесят. Лучшие годы своей жизни он принес в жертву тому, о чем прежде и не помышлял. Словно сбился с пути и пятнадцать лет бесцельно блуждал по чужим краям. Впрочем, не совсем так. Во-первых, он принес себя в жертву не театру, а собственному сыну. Во-вторых, работа в варьете не была блужданием в совершенно неведомой области. Нет, Вашек не блуждал; он действительно попал на незнакомое поприще, но тотчас поставил перед собой новую цель и ни разу не отклонился от нее. Видимо, он кое-чего достиг, судя по тому уважению, каким пользуется повсюду. Даже этот надутый Кранц счел за честь называть себя его коллегой и перейти с ним на ты, а ведь Кранц теперь крупнейшая фигура в европейском цирке. Не предложить ли ему сотрудничество, когда истечет срок контракта?

В пятьдесят лет вернуться на манеж? А почему бы и нет? Полгода работы с лошадью, и он снова станет мастером «высшей школы»: кто раз овладел этим искусством, тот уже не забудет его. Что такое «высшая школа»? Умение изменять центр тяжести и посредством определенных импульсов заставлять лошадь проделывать непривычные для нее движения. Кто однажды ощутил, как реагирует чуткое животное на малейшее перемещение центра тяжести, тот не разучится управлять конем, как не может разучиться плавать искусный пловец.

Но разве ему по плечу одна только «высшая школа»? Дайте ему восемь, двенадцать, шестнадцать понятливых лошадей, и за полгода он подготовит с ними первоклассный номер. Дайте ему львов или тигров, медведей или слонов – он справится с любыми животными и добьется своего.

В эти месяцы он как бы возвращается к годам своего детства: буду донтером, буду жокеем, буду прыгуном, буду как Ар-Шегир. Цирк Умберто влечет к себе с неодолимой силой! Ни слова не говоря, Карас уточняет размеры своего состояния, прикидывает, взвешивает. При случае узнает у дрессировщиков, во что может обойтись группа необученных хищников, справляется в манеже о ценах на породистых лошадей. Приобрести тех или других не составит никакого труда: денег у Вашека достаточно, чтобы стать компаньоном хотя бы того же Кранца – старик одряхлел, а наследника у него нет. Было бы недурно основать «Цирк Кранц и Умберто» и воскресить таким образом померкшую славу гордого имени! Как ни странно, но ему ни разу не приходило в голову наименование «Кранц и Карас». Вашек вырос в плену столь сильной традиции, что имя Умберто для него по-прежнему было исполнено величия, себя же он считал лишь наследником, доверенным лицом, исполнителем воли Умберто.

Пан Ахиллес Бребурда тоже помнит, что срок контракта подходит к концу. Помнит и вьется вьюном, старается угадать малейшее желание Караса – сама любезность, сама услужливость. Но этот чертов Карас говорит о будущем весьма неопределенно, о новом контракте – ни звука, на манер Непомука. Братья Бребурды утешают друг друга: куда он денется, где найдет еще такое помещение, такого сговорчивого компаньона. Не бросит же он дело, увенчавшееся таким успехом!

Но Вацлав Карас все же решает уйти. За четырнадцать лет он так набил руку, что варьете кажется ему детской забавой. Он знает всех артистов мира, все приманки, все сенсации, все способы воздействия на публику. Составить программу для него не труднее, чем стасовать карты. И что бы он теперь ни делал в театре – все это будет лишь комбинациями и вариациями прежних находок, а он жаждет творческих мук, дерзания. Что это за работа – сиди на всем готовеньком, артисты и публика сами к тебе идут! Еще летом, когда студийцы действительно ищут что-то новое, работать интересно. Но в пятьдесят лет хочется большего. В пятьдесят лет еще рано думать об отдыхе. В пятьдесят лет еще можно попытать счастья в чем-то более значительном.

Вацлав Карас, прозванный в цирке Вашку, чувствует, что решение созрело. Он оставит эту ванночку с теплой водой и снова кинется в бурный поток. Не разглагольствуя, молча готовит он себя к этому. Каждое утро проводит четыре часа в седле. Дома у него в дверях подвешены кольца, в спальне стоят гири. Вашек упорно тренирует тело. Братья Керголец держат его в курсе всех цирковых новостей. Еще один сезон в Праге – и прощай, ленивая жизнь каменного дома!

Решено, подписано, скреплено печатью. И вдруг непредвиденное обстоятельство опрокидывает все его замыслы.

Обстоятельство это – крохотное, плачущее и верещащее, у него удивленные голубые глаза, и при крещении ему дали имя Людмила.

Вацлав Карас, прозванный в цирке Вашку, стал дедушкой.

XII

Каждое чувство занимает свое место в человеческом сердце. Не израсходованное своевременно, запоздалое чувство проявляется в иной срок, при иных обстоятельствах и подчас гораздо более бурно. Отец, не утоливший жажды отцовства, становится нежным и любящим дедом, стремясь в заботы о внуке вложить то, что не было проявлено по отношению к сыну. Так случилось и с Вацлавом Карасом. Когда родился Петрик, Карас был слишком занят, чтобы заполнить собою его детство, над колыбелью же внучки в нем пробудилось дремавшее чувство; Вацлав растроган и взволнован, пожалуй, больше, чем отец и мать малютки, вместе взятые. Еще за день до радостного события он был убежден, что его будущее – кони, львы, тигры и слоны; день спустя диковинных животных оттеснило беззащитное дитя человеческое.

«Прибыл новый человек, – говорил он себе, торопясь из театра через сад Музея на Тешнов, – ни агентство, ни газеты его не рекламировали, он явился таким, каков есть, и теперь, Вашку, директор, от тебя зависит – кем он станет, какое место займет в программе. На тех, кто называет себя его родителями, особенно полагаться не приходится. Папаша – одержимый, мамаша – пухленькая горожанка. Какая опасность для души, только-только затеплившей свой огонек! Эти двое отвечать за нее не в состоянии. Ответственность может нести лишь тот, кто умеет заглянуть в будущее. В небе стало звездочкой больше, и нужно приложить все силы к тому, чтобы из нее получилась звезда. Появление нового человека – событие поважнее твоих личных успехов. Ты собираешься неизвестно где возродить цирк Умберто, а у тебя под боком, дружище, явилась на свет новая Умбертовна! На Тешнове, у Костечек, неподалеку от фабрики белья и галстуков – смотри не проморгай! Может быть, родилась будущая великая балерина, или наездница, или певица с редкостным голосом, и ты обязан сделать все, чтобы огонек не заглох под толщей фланели».

У Ахиллеса Бребурды гора с плеч свалилась: Вацлав Карас неожиданно подписал контракт еще на десять лет. Это значит, что варьете и впредь будет носить славное имя Умберто, а Карас останется его художественным руководителем. Так-то оно так, но в последнее время господина директора куда больше, чем театр, интересуют достижения барышни Ли, она же Лилили, не вышедшей еще из младенческого возраста. Улучив свободную минуту, он мчится из театра на Тешнов, чтобы полюбоваться ее акробатическими номерами под свивальником. Ученый сын полагает, что отец рехнулся; невестка шутит: они вполне могли бы сэкономить на няньке; пан Костечка с довольным видом поглаживает свою шелковистую бородку и знай посмеивается: «Тебе, Вацлав, остается только кормить ее грудью, молочком…» Но Караса с толку не собьешь, он укачивает, баюкает, подкидывает внучку, возит ее в коляске, перепеленывает, как заправская нянька. Он знает, зачем это делает.

Он убежден, что человек в младенческом возрасте ничем не отличается от львенка или тигренка и его отношение к окружающему миру определяется инстинктом. Надо, чтобы ребенок привык к его голосу и смеху, к запаху его тела, ощутил, что на руках у дедушки ему лучше и безопаснее всего. Оставшись с внучкой наедине, Карас производит над ней всевозможные эксперименты: берет ее за ручки или за ножки и тянет на себя, понемногу развивая тельце. Маленькая Лилили души не чает в дедушке: едва завидев его, смеется, просится на руки, кряхтит, будто желая что-то сказать. Вацлав Карас охотно с ней играет, но его беззаботная веселость искренна лишь отчасти; нежность не может скрыть настороженного внимания: различает ли малышка звуки, цвета? какова у нее реакция? боязлива она или нет?

Но вот уже внучка становится на ножки, спускается на пол, начинает лепетать. Дедушка не отходит от нее ни на шаг, наблюдает, стережет каждое ее движение, стремясь выявить вкусы и склонности девочки. Он доволен, хотя и не говорит об этом вслух. Лилили что маленький хищник: проворная, смелая, шумливая, подвижная, как ртуть. Безбородого дедушку она просто боготворит. Кто еще из взрослых подсаживается к ней на пол, кувыркается, бегает на четвереньках, кричит гогочет, лает и кукарекает? Младенец превращается в маленькую девочку, и чем разумнее она становится, тем горячее привязывается к дедушке. Все ласковы с ней, все любят ее, но ни с кем не бывает так весело и шумно, как с дедушкой Вацлавом, никто не знает столько забавных историй, никто не проявляет такой постоянной готовности к играм и шуткам. Вот они уже начинают гулять вместе, уже заходили как-то к дедушке на квартиру. Чего он там только не выделывал, благо им никто не мешал: ходил на руках, становился на голову, переворачивался в воздухе. Маленькая Людмила восхищена, а дедушка внушает ей: хочешь увидеть все это еще раз – помалкивай дома. Так у них появилась общая тайна. Дома говорят, что идут на прогулку, а сами отправляются к дедушке, запираются и поднимают возню. Чего только не вытворяет этот дедушка! Прыгает через стул, через стол, лазит по-обезьяньи, качается на кольцах головой вниз, плюхается на пол, вскакивает, стоит на одной руке. В спальне у него хранятся два ящика с разными диковинами: носами, бородами, масками, париками, шляпами, кепками, яркими костюмами. Вытащит оттуда что-нибудь, наденет – и вот уже перед ней не дедушка, а кто-то чужой.

Называется это «устраивать театр». Люда садится на диван, дверь неожиданно распахивается, и появляется дедушка с косматой бородищей и огромным красным носом, на голове у него шлем, в руке картонный меч. Он ходит по комнате саженными шагами и, топая, декламирует загробным голосом:

 
«Герман из Бубна был смельчаком, кто с ним помериться мог отвагой…»
 

Вот он «по лесу скачет», затем отбрасывает меч и шлем, кидается наземь и показывает, как сцепились «два тигра и лев», катается по полу, ревет, отскакивает, рычит и шипит – словом, веселья хоть отбавляй! Люда не в силах усидеть на диване, она бьет в ладоши и прыгает и визжит от удовольствия.

Со временем они «устраивают театр» уже вдвоем; дед приносит несколько чудесных тюлевых накидок, Люда драпируется в них – и вот она уже принцесса Лилили, а дедушка превращается то в короля Габадея XV, владыку Месопотамского царства, то в черного раба Мезулана, послушно исполняющего ее приказания, то в принца Цинкапура, который на коленях признается принцессе в любви, а потом сажает ее на комод – это его замок, и он защищает его от дракона.

Насладившись театром, они переключаются на цирк: бегают по столам и стульям, носят из комнаты в комнату, кувыркаются, прыгают, делают стойки, ходят по воображаемому канату, пока принцесса Лилили окончательно не обессилит от крика и смеха. Тогда они покидают перевернутую вверх дном квартиру и, взявшись за руки, чинно возвращаются «с прогулки» домой – почтенный дедушка и примерная внучка. Люда свято хранит тайну – дома хотят, чтобы она была тихой и смирной, чтобы уже издали приветствовала знакомых пани непременным «целую ручку», чтобы следила за собой и вела себя прилично. По-детски сообразительная, она быстро усваивает, что существуют два мира: один – это дома и в обществе, другой – у дедушки. Второй, дедушкин, был для нее раем, и это определяло поведение Людмилы.

В варьете девочке, разумеется, нельзя. Сами Костечки бывают там охотно, зрелище это и красиво и занимательно. Кроме того, пан Костечка рад случаю блеснуть перед пражским обществом в директорской ложе. Нравятся пестрые программы варьете и Эмилии Карасовой. Лишь пан учитель Петр Карас считает проведенный в театре вечер потерянным; он предпочитает сидеть дома и вычислять площадь конического сечения фигуры, образованной пятью парами сопряженных точек. Но в том, что варьете не для маленькой Люды, сходятся решительно все. И девочка остается дома с отцом. Родители не нарадуются ее послушанию, она не пристает, не упрашивает взять с собой. Им и невдомек, что это любимый дедушка Вацлав велит ей так себя вести, что за это он уже множество раз водил внучку на дневные представления. Дома Людмила – ни гугу, молчит, боясь выдать дедушку и лишиться удовольствия. Ах, варьете, там так чудесно! Нет ничего красивее на свете, разве что балет «Семь воронов» или «Королева кукол» в Национальном театре. Но в варьете можно пройти с дедушкой даже за кулисы, в гардеробные, к клеткам, а уж там всегда найдутся какие-нибудь зверюшки, которых можно покормить и погладить. Сколько очарования в этих маленьких приключениях! Нет, что ни говорите, ни у одной девочки нет такого замечательного дедушки, как ее безбородый дед Вацлав.

Учитель математики Петр Карас становится европейской знаменитостью, о его работах пишут солидные математические журналы. После опубликования труда «Несколько новых взглядов на теорию конвергентных и дивергентных постепенностей Бользано-Цауха» он дважды выступал с докладами на конгрессах математиков – в Веймаре и в Лионе. Карлов университет присудил ему звание доцента.

– Так он вовсе не Врхлицкий! Коническое сечение – это тебе не сонет, – говорит о нем тесть, с довольным видом пропуская бороду меж пальцев, – но он прославит семью Костечков! Не зря я выбрал для нашей продукции марку «Экзельсиор» [190]190
  Возвышенный, выдающийся (лат.).


[Закрыть].

– Это редкое сочетание, – похваляется пани Костечкова приятельницам, – гений и примерный муж. Наша Эмилька так счастлива. Жаль только, зять больше не пишет стихов. Он ведь у нас еще и поэт, знатоки говорят, что он почти догнал Врхлицкого.

– Петр – паинька, – блаженно мурлычет полнеющая Эмилька, как кошечка прижимаясь к мужу, – с каждым иксом столько хлопот! Но он не отступится, пока не станет надворным советником, ведь правда, Петричек?

Скептически созерцая эту семейную идиллию, дедушка Вацлав только потирает руки. Он безмерно счастлив, обнаружив в Людмиле столь милую его сердцу искорку, темперамент, смелость и веселье – все то, чего ему так недоставало в собственном сыне. Он любил Петра и не сказал ему ни одного обидного слова, но был убежден, что именно Петр явился причиной многих досадных перемен в их жизни. По сути дела, из-за Петра цирк Умберто прекратил свое существование. Будь у Петра другая натура, Елена ездила бы по сей день, да и сам он мог бы еще выступать. Трудно его за это упрекать, но Вашку не собирается на старости лет кривить душой и делать вид, будто его невесть как радуют научные достижения сына. Парень исправно делает свое дело, так оно и должно быть – чем тут восхищаться?!

– Ты идешь своей дорогой, Петрик, – лежа в опустевшей квартире, размышлял вслух Вацлав Карас под гул и грохот поездов на виадуке, – но за тобой есть должок. Я пожертвовал делом своей жизни, делом жизни нескольких десятков семей, чтобы не исковеркать ненароком твою душу. За это я вправе потребовать, чтобы ни ты, ни твоя сладчайшая Эмилька не коверкали душу нашей Люды. Богу было угодно отвратить тебя от свободного искусства, от дела нашей семьи. Ты ушел в город учительствовать и зажил припеваючи, но если господь пожелает вернуть твою дочь свободному искусству, в мир твоей матери, бабушки и прабабушки, то я явлюсь к тебе с векселем, Петрик, и потребую справедливой оплаты.

Так размышлял Вацлав Карас, будучи убежден, что маленькой Лилили обеспечена блистательная карьера, что в девочке есть нечто такое, чего не было в ее отце, и что это «нечто» погибнет, если целиком доверить ее судьбу родителям. И вот дедушка ходит, помалкивает, ни во что не вмешивается, а сам при этом усердно ведет подкоп и накапливает взрывчатку. Лишь иногда вечером, поправляя у себя в квартире ковер и расставляя мебель после учиненного с Людой разгрома, он вдруг прищелкнет пальцами и воскликнет:

– Я вырву от них эту душеньку, вырву, и миру предстанет новая Умбертовна!

XIII

В те годы, когда Вацлав Карас доживал шестой десяток, ведя тайную борьбу за внучку, он меняется и как антрепренер. Не придавая уже такого значения виртуозности артиста, он довольствуется меньшим напряжением сил, лишь бы номер был привлекателен и изящен. К делам и людям Вацлав относится теперь без того монашеского аскетизма, какой отличал его в годы сурового мужества, видя в артисте не искусный автомат, но живое существо со всеми присущими ему слабостями. Профессиональных тайн для него не существует. Он знаком со всеми выдающимися артистами Европы, большинство из них работало в его летней студии, все они в той или иной степени – его ученики.

В гардеробные своего театра Вацлав приходит как домой. Здесь он встречается с молодыми гимнастами, отцов и матерей которых он некогда ангажировал. Здесь он застает старых, опытных артистов, которые летом приедут к нему тренировать своих сыновей. Разговорится с незнакомым человеком, и через минуту выясняется, что он знает его дядю, свояченицу или бывшего партнера. Комбинации меняются, но фигуры на европейской шахматной доске искусства остаются прежние и передвигаются, от программы к программе, в самых различных направлениях. Вацлав Карас следит за их передвижением и видит, кто поднимается в зенит своей славы и чья звезда уже на закате. Он замечает паузы, вызванные болезнями и невзгодами, выясняет в гардеробных подробности. Если пострадал приятель, – а кто из ведущих актеров не дружен с ним! – Карас не поленится черкнуть несколько сердечных строк. Артисты страдают от одиночества и за память в трудную минуту признательны до конца своих дней.

Год от года отношения его с бродячей актерской, братией становятся все более близкими. Карас для артистов – не работодатель, а опытный, мудрый и доброжелательный коллега. Они обращаются к нему за помощью, и Вацлав советует, помогает. Теперь они приходят к нему не только по делу, но и с тысячью личных забот, которые всего более сближают человеческие сердца! Родители спрашивают, как быть с детьми, дети – что делать с престарелыми родителями. Стреляные парни в нерешительности приходят за советом – жениться ли им на своих партнершах; трижды объехавшие свет танцовщицы ждут не дождутся, когда попадут в Прагу, чтобы извлечь из чемодана карточку своего суженого и спросить мнения папа Караса.