Текст книги "Цирк Умберто"

Автор книги: Эдуард Басс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 35 страниц)

Часть третья

I

Чудесное мартовское воскресенье, у набережной вьются чайки, часы на соборе святого Павла бьют десять. Розалия Лангерман, уже взрослая барышня, быстрым шагом направляется ко входу в городской сад. На ней крохотная надетая набекрень шляпка и длинная юбка с турнюром. Она торопится, но не может сдержать улыбки: ведь молодой человек в сером пальто, который прохаживается у входа, – это Вашек, прославленный укротитель из цирка Умберто. Он нетерпеливо поджидает ее, хотя она вовсе не опаздывает! Разве не сам он шепнул вчера: «Ровно в десять!» А ведь она могла и опоздать – три весенних платья нужно было доделать еще сегодня, чтобы их успели разнести до обеда. Вчера она провозилась с ними до десяти вечера, а в половине восьмого утра уже снова сидела в мастерской. У нее всегда дело спорится, но сегодня игла буквально мелькала в ее пальцах, ибо сердце Розалии преисполнено блаженства – в десять часов ее ожидает желанное, сладостное первое свидание.

Боже мой, что же приводит людей к счастливому свиданию? Она любила Вашека с детских лет, с тех пор, как он появился у них вместе с отцом и властно вторгся в ее невинные игры. С каким сердечным участием следили они с матерью за его успехами, когда маленький Вашек еще только учился ездить и прыгать. Год за годом он и его отец возвращались к ним, и всякий раз Вашек приезжал, обогащенный новым опытом, пока не стал вызывать всеобщее восхищение своим жокейским и акробатическим искусством. Года три назад господин Буреш заявил, что Вашек – уже взрослый мужчина и обладает всеми качествами первоклассного жокея. А через несколько дней после этого Вашек, громко смеясь, рассказывал о панике в цирке, вызванной исчезновением укротителя, их капитана-француза. Великан сбежал со страху перед госпожой Гаммершмидт, сбежал вместе с тиграми и помощником, опасаясь, как бы вдова не женила его на себе. Но львы и медведи остались – они принадлежали Бервицу, и кому ж еще было работать с ними, как не Вашеку: он вырос вместе с львятами, ежедневно кормил их, ухаживал за ними, а двух младших, Суматру и Борнео, еще мальчиком носил на руках. Розалия помнит, как она испугалась, узнав, что отныне Вашек ежедневно будет входить в клетку ко львам; тогда ее сердце впервые так странно сжалось… Ведь это опасно! Но Вашек смеялся и успокаивал ее. Пустяки, говорил он самоуверенно, львы и тигры – это всего-навсего большие игривые кошки; с ними просто нужно уметь обращаться. Ее эти доводы не утешили, и именно в те дни она поняла, что любит его как родного. Ее радовало, что и господин Карас был недоволен и уговаривал Вашека не заигрывать со зверями, ведь львы – это совсем не то, что лошади. Но Вашек и слушать не хотел. «Это нас повсюду подстерегает, отец, – сказал он тогда, – и на лошади можно разбиться, и когда крутишь сальто – разве угадаешь? Тут я хоть знаю, с кем имею дело. И потом, не закрывать же цирк – это моя работа, мой долг; все должно идти своим чередом». Так он начал выступать со львами и медведями, а год спустя взялся за дрессировку новых тигров, которых приобрел Бервиц. Сколько страху она натерпелась, с каким волнением прислушивалась изо дня в день к его шагам на лестнице, с какой тревогой окидывала его взглядом – не висит ли рука на перевязи! А когда весной они уехали – стало так одиноко, так тоскливо и грустно… Тут-то Розалия и осознала всю меру своей любви – пожалуй, брата она любила бы меньше. Она вся трепетала, думая о нем, и чуть не сошла с ума от радости, когда они с мамой получили известие – цирк возвращается и Вашек здоров. А он и не подозревал о ее чувствах. Приезжал к ним из года в год – все такой же загорелый, мускулистый, спокойный и сдержанный в каждом движении – и относился к ней все с той же товарищеской теплотой… не больше. Лишь совсем недавно, недели две тому назад, он вдруг загляделся на нее как-то по-особенному, ее даже в жар бросило, она смутилась. А в другой раз, когда они на минутку остались одни, он поймал ее за руки и произнес: «Знаешь, Розалия, ты очень красивая девушка». Потом он несколько раз нежно гладил ее по плечу, сталкиваясь с ней в прихожей или на лестнице. А вчера… Вчера он проскользнул к ней, когда она убирала комнату, крепко обнял ее сзади за плечи и тихонько сказал: «Розалия… Мы… Разве нам не пора кое-что сказать друг другу?» Она обомлела и даже не помнит, как выдавила: «Если ты так считаешь… Вашку…» А он, этот сильный и самоуверенный Вашку, который одним взглядом усмирял тигров и львов, боязливо оглянулся и прошептал: «Тогда приходи… завтра в десять… к воротам парка…» – и исчез. И вот теперь он здесь, ждет ее, уже заметил, идет навстречу, снимает шляпу и взволнованно говорит:

– Как хорошо, что ты пришла.

Они пожимают друг другу руки, и Розалия рассказывает, как спешила с шитьем, как боялась, что придется отвозить платья заказчицам и она не успеет сюда, – к счастью, хозяйка поручила это младшим мастерицам. А Вашек – они уже идут по аллее – рассказывает, в свою очередь, о зверях, ставших с наступлением весны невнимательными и нервными. Розалия говорит, что ее хозяйка в последние дни тоже нервничает, швыряет им все под ноги – вероятно, весна действует на нее так же, как на зверей. Вашек замечает, что это вполне возможно, хотя чаще люди более толстокожи, нежели хищные звери или слоны.

– Неужто слоны такие неженки? – удивляется Розалия.

– О, слоны – самые чувствительные животные, – убежденно отвечает Вашек. – Слоны пугаются малейшего шороха. Однажды у нас из клетки убежала белка и забралась в слоновник. Видела бы ты, какой шум подняли шесть наших слонов. Они ревели, рвались с цепей, дрожали мелкой дрожью, а мы никак не могли понять, в чем дело, пока не увидели наверху, под потолком, съежившуюся белку.

– А что сказал Ар-Шегир?

– Ар-Шегир очень рассердился. Он сказал, что слоны и гуси оберегают порядок в мире, и если бы каждый добросовестно исполнял свои обязанности, его любимцам не пришлось бы нервничать. И потребовал, чтобы белку казнили для острастки.

– Но вы, конечно, этого не сделали…

– Нет, и Ар-Шегир бранил нас за то, что мы не из царственного рода. Стареет. В этом году ему пришлось купить себе очки, и теперь у него прибавилось хлопот: оба слоненка то и дело стаскивают их с носа.

– Разве слоны такие проказники?

– У, еще какие! Тащат все, что им понравится, особенно – ключи от своих цепей.

– Что же они с ними делают?

– Прячут в сене или съедают. Чаще всего съедают. Со слонами глаз да глаз нужен.

Вашек замолчал. Розалия тоже притихла. Они не спеша шли рядом, забыв о животных и о хозяйке, думая только о том, как хорошо им вот так вместе гулять. Вашек взял Розалию за руку, и девушка подивилась тому, какая у него твердая, мозолистая ладонь. Тепло и сладостное волнение сковывали мысль, заставляли Розалию замирать от блаженства. Надо сказать ей что-нибудь ласковое – свидание, как никак! – страдал Вашек, не зная, с чего начать. Все, что приходило в голову, казалось невероятно глупым; к тому же, глядя на разрумянившееся лицо девушки, на ее сияющие глаза, он находил Розалию такой божественно прекрасной, что слова застревали у него в горле. Рядом с ним шла не девочка, участница его детских игр, а элегантная городская барышня. Кем он был в сравнении с ней? Простым парнем из цирка, который возится с лошадьми да клетками. Его самоуверенность как рукой сняло. Вашеку захотелось исчезнуть, забиться в какой-нибудь темный угол… Теперь бы заговорить, высказать все, что на сердце, но прервать томительное молчание страшнее, чем войти в клетку к тиграм. Да и что ей сказать? Розалия, я люблю тебя? Розалия, ты прекрасна? Если бы он хоть мог обратиться к ней на вы – это больше соответствовало бы его чувствам. И потом – как отнесется она к его признанию? Не посмеется ли над ним? Не обидится ли? Нет, пожалуй. Ну, а что, если… Что, если у Розалии уже кто-нибудь есть, и она гуляет с ним просто как с товарищем?! Он ей скажет: «Розалия, я люблю тебя», а она отшатнется и ответит: «Вашек, мне очень жаль, но я помолвлена с другим…»

Нет, быть того не может. Он бы сразу заметил. Да и она с такой готовностью согласилась прийти… И все-таки его гложут сомнения. Сколько раз в «восьмерке» рассуждали о женщинах, сколько советов, поучений и предостережений он получил, но никто никогда не говорил ему, как нужно объясняться с девушкой. Те-то, конечно, шли напролом, но Розалия – создание нежное и беззащитное, таких в цирке не водится. Как сказать ей об этом? И где? Кругом – люди, тоже все влюбленные. У других самое трудное уже позади, это видно по их блаженным лицам, они счастливее его… Добрых полчаса Вашек с Розалией бродят молча. Господи, что она о нем подумает, нужно хоть как-то развлечь ее, но чем? Не рассказывать же, в самом деле, как он рассекал утром половину лошадиной туши для зверей или как жеребец Кисмет не хотел вчера есть и только разбрасывал овес… Но ничего другого в голову не приходит.

В этот момент Розалия легонько сжимает его руку и говорит:

– Погляди, Вашек… Как красиво!

Он смотрит в направлении ее взгляда и видит роскошную купу только что зацветших кустов. Нигде еще ни листочка, а эти уже усыпаны желтыми соцветиями, переливаются и сияют чистейшим золотом. Юноша и девушка подходят ближе, вот они уже среди зелени, окруженные со всех сторон сверкающим великолепием… Одни среди цветов… И тут неожиданно рука Вашека поднимается и обнимает Розалию за плечи… Боже, как затрепетала девушка! В неудержимом порыве Вашек вдруг прижимает ее к себе и, держа в объятиях, целует Розалию долгим поцелуем, одурманенный ароматом ее тела.

– Вашек… милый… милый… любимый…

Сладко, жарко, замешательство, розовый туман; и через миг – всепоглощающее чувство победы, ликующей веры в свое могущество, ощущение силы и уверенности. Есть ли в мире препятствие, которого бы он, Вашку, не смог одолеть?! Взгляните на его тело, оно как стальная пружина, взгляните в его глаза, хищник отступает перед их взором – столько в них воли; так неужели же он не завоюет своей Розалии? Он завоюет все и вся, завоюет весь мир ради ее улыбки, ради ее нежной преданности. Вашек вдруг ощущает потребность высказать Розалии все, все, до последнего слова, излить перед ней душу, и что бы он теперь ни говорил, что бы ни делал – все это, в сущности, одно… Это то, что мы… Ну, скажи сама, Розалия, в твоих устах это звучит так сладко… что мы любим друг друга.

На башне святого Павла бьет полдень, Вашек и Розалия рука об руку, прижавшись друг к другу, отправляются домой обедать – к фрау Лангерман, к Карасу-отцу, чтобы сообщить им волнующую, радостную новость, сообщить о своей помолвке. Наступает весна, цирк снова собирается в путь-дорогу, но осенью, когда он вернется, сыграют свадьбу. И Розалия Лангерман станет Руженой Карасовой, супругой Вашку, наездника и укротителя из цирка Умберто.

II

Чудесное мартовское воскресенье, у набережной вьются чайки, часы на башне собора святого Павла бьют десять. Елена Бервиц, уже барышня, мелкими шажками выбегает из дома своих родителей, на ходу застегивая перчатки. За углом она останавливается, открывает сумочку а-ля Помпадур и выхватывает оттуда записку. Все ли она запомнила? Такой сюрприз, такая радость, хочется перечитывать снова и снова:

«Любимая моя Еленка! Помнишь ли ты еще о той клятве, которую мы когда-то дали друг другу в шапито? Прошло уже много, много лет, мы были тогда детьми, но я не забыл клятвы. Все эти годы я ношу в сердце твой дорогой образ, и воспоминания о тебе наполняют душу тоской, куда бы ни забросила меня судьба артиста. Теперь она привела меня на твою родину: я ангажирован солистом в балет гамбургского театра и сегодня приехал сюда. Мое первое воспоминание было о тебе, волшебная любовь моего детства, звезда моей жизни. Если ты еще хоть чуточку любишь меня, приходи в воскресенье к десяти часам утра к театру и одари одинокого скитальца крупицей счастья и надежды. Целую тебя, преданный и не забывающий тебя Паоло Ромео».

Да, это было так давно, что кажется уже почти сном. Но слова Паоло пронзили Елену, словно электрический ток. Паоло, прекрасный Паоло… Как-то сложилась жизнь этого смуглого мальчика, который когда-то учил ее прыгать «на курс». Все-таки он стал танцовщиком! Значит, бросил отца и цирк? Как это мило, что он вспомнил о ней. Разумеется, та клятва была не более чем детская причуда, но все же и она к чему-то обязывает. И если правда, что он до сих пор любит ее… А почему бы и нет? Мужчины такие смешные, взять хотя бы того, с сиренью. Три недели кряду присылает ей каждый вечер по букету белой сирени – каких денег это стоит теперь, ранней весной! – а сам не появляется, даже знака не подает, ни записки, ни визитной карточки, ничего, кроме сирени – тяжелой и роскошной. Кто он? Видимо, человек он богатый и с прекрасным вкусом. Но стар он или молод? Красив или уродлив? Разве угадаешь! Алиса Керголец говорит, что это, наверное, дряхлый, видавший виды, противный старикашка, который просто-напросто не отваживается показаться на глаза. Но ведь это только догадка, и Алиса высказала ее с насмешкой, чтобы подразнить Елену. Алиса втайне злится на нее за то, что Елена, а не она стала первой наездницей, когда мать Елены покинула манеж. Но это глупо с ее стороны. Из нее, Елены Бервиц, с детских лет готовили первоклассную наездницу, и вполне естественно, что предпочтение отдали дочери директора, а не жене шталмейстера. И потом, пора этой рыжей понять, что у матери троих детей не может быть такой же талии, как у молоденькой девушки, кто этого не знает! Словом, Алиса старается высмеять ее таинственного поклонника, но стоит ли обращать внимание; скорее всего ее поклонник – высокопоставленное лицо, человек исключительно скромный, и все же в один прекрасный день он раскроет свое инкогнито. Но коль скоро находятся столь преданные поклонники, почему бы и Паоло не любить ее до сих пор? Родители говорят, что она уже девочкой была красива; что же удивительного, что она вскружила ему голову?! Все ее знакомые пишут и говорят ей, что она – их мечта, что они тоскуют по ней, не в силах ее забыть. Почему же не может испытывать подобных чувств этот пылкий мальчик? Узнает ли она его после стольких лет разлуки? Этот толстый усач у театрального фонаря, конечно, не он, и тот в плаще – тоже. Может быть… Паоло! Боже, как он красив!

Он предстал перед ней, будто сошел с картины, – стройный, элегантный, ах, какой элегантный! Идет под весенним солнцем, уже без пальто, синий сюртук застегнут на одну пуговицу, парчовый жилет, светлые клетчатые брюки, желтый в алых цветах галстук украшает булавка с огромной жемчужиной, на черных кудрях – коричневый котелок, в руке тонкая бамбуковая трость, пальцы унизаны массивными перстнями. Но что все это в сравнении с его нежным смуглым лицом, на котором, под шелком длинных ресниц, сверкают большие темные мечтательные глаза! У него аристократически тонкая линия носа, красивый разрез рта, ослепительно белые, жемчужные зубы.

Паоло тоже поражен прелестью молодой наездницы, он невольно прищуривает глаз и окидывает ее с головы до пят взглядом знатока; придав лицу томное выражение, Паоло устремляется навстречу девушке.

– О, mа bella, belissima[130]130
  Моя красавица, красивейшая из красивых (итал.).


[Закрыть] Елена, – говорит он мягким тенором, целуя пальцы девушки и прижимая ее руки к сердцу, – теперь я вижу, сколь убого мое воображение, я и не представлял, что ты так красива. Ты восхитительна, дитя, поистине восхитительна! Ах, какой я был безумец, мечтая о том, что этот цветок расцветет для меня… Или я могу надеяться? Ни мужа? Ни жениха? Ни поклонника? О, это почти невероятно. Выходит, сама судьба покровительствует чистому детскому чувству.

Паоло берет Елену под руку и ведет ее, спокойно и уверенно, словно ему предоставлено право решать. Бархатистый голос Паоло ласкает ее слух, пламенный взгляд ежеминутно погружается в ее глаза, и по телу девушки пробегает легкая дрожь; голова Паоло игриво склоняется к Елене, мимолетные прикосновения обжигают ее.

– Родители здоровы? Заведение, надеюсь, процветает? А что, этот глупый Даблкау – сделал он свою лошадиную карьеру?

– Не говори об этом так пренебрежительно, Паоло, я ведь тоже сделала «лошадиную» карьеру. И этому отчасти способствовал ты сам – ты показал мне, как вскакивать на лошадь.

– Разве? Что-то не припомню – вряд ли я мог додуматься до чего-нибудь по этой части.

– Речь шла всего лишь о прыжке «на курс», о том, как вспрыгнуть на спину лошади; помнишь, когда отец ударил тебя шамберьером…

– А, припоминаю. Как же… Надеюсь, ты не проговорилась нашему другу Даблкау, что это я объяснил тебе, как нужно прыгать? Представляю, как разозлился бы он. Еще бы! Ведь в этих делах он норовил верховодить. Как же, как же… помню этот случай… Видишь, я уже тогда страдал ради тебя. А с тех пор – бесчисленное множество раз, хотя и при иных обстоятельствах. Я всегда мечтал о том, как мы вместе будем танцевать; из нас вышла бы превосходная пара. А ты, значит, осталась верной седлу. Знаешь, я о тебе услышал сразу, как приехал. Сама судьба послала мне прелестную Елену. Представь себе, приходим с партнершей в театр, чтобы осмотреться, а гардеробщицей там старуха итальянка, синьора Делалио. Спрашиваю ее о ваших, а она мне и говорит: знаю, знаю, барышня брала у меня уроки танцев, красавица, и до сих пор не замужем. Тут моя партнерша отошла, и синьора Делалио вызвалась передать тебе billet doux[131]131
  Любовную записку (франц.).


[Закрыть], намекнув, что если мы пожелаем встретиться совсем одни… то у нее тихая, спокойная квартира… где можно устроить интимный ужин, или чай, или просто распить бутылку вина. Представляешь, Еленка, получить такое предложение тотчас по приезде в город, где не бывал с детства!

– Это ужасно… Надеюсь, ты отказался от услуг старой сводни?

– Что ты, Еленка, – улыбнулся Паоло уголком рта, – я принял ее предложение с восторгом… И если у тебя нет каких-либо серьезных поводов для отказа, то мы можем зайти к ней хоть сейчас… Посмотрим, как выглядит наше будущее гнездышко…

– Паоло! – воскликнула Елена, содрогаясь.

– Ну, что?! Ты, кажется, боишься?

Они стояли лицом к лицу, Елена – в смятении и ужасе, он – с фривольной улыбкой на губах, которую постепенно сменяла гримаса недоумения.

– Уж не хочешь ли ты сказать, Елена… что ты, наездница, придерживаешься старомодных взглядов, которые под стать девице из мещанской семьи, но никак не современной артистке? Если это так, то я просто-таки удивлен… Ничего подобного я не встречал, даже у девушек из высшего общества.

– Паоло, – сказала Елена, превозмогая волнение, – я не знаю, с кем ты встречаешься и как живешь. Но то, что ты мне предложил, – по меньшей мере дерзость. Да, конечно, мы всего лишь комедианты – наездники, наездницы, укротители, конюхи, употреби любое слово, достойное твоего презрения; да, у нас нет родины, мы скитаемся по белу свету… Но, несмотря на все, мы – честная семья, понимаешь? И ты ошибаешься, если думаешь, что среди нас есть такие, кого достаточно поманить пальцем…

По лицу Паоло пробежала тень. Глаза его потухли, улыбка исчезла, веки с длинными ресницами опустились… Лишь однажды метнул он из-под них короткий испытующий взгляд. Когда же, минуту спустя, Паоло поднял глаза, они были полны раскаяния.

– Ах, Еленка, только теперь я вижу, на какую подлость толкнула меня эта старуха. Ради бога, прости меня. Я никогда не позволил бы себе… не намекни она… Фу, какая мерзость, забудь об этом…

– Делалио… Это на нее похоже!

– Вот именно! Клянусь тебе, сам бы я… Ах, господи, да это не нуждается в доказательствах, мною двигали воспоминания детства! Самые чистые помыслы! Самые невинные чувства! Ах, постараемся забыть про эту грязную сводню! Нас связывают иные узы, и я не хотел бы лишиться даже частицы твоей дружбы. В ней одной находил я утешение все эти годы…

– Как ты попал в театр, Паоло? – спросила Елена; ей самой хотелось поскорее загладить неприятный инцидент.

– О, театр! – Паоло просиял: Елена протягивала ему руку помощи. – А кто пробудил в Паоло тягу к балету? Или ты уже забыла ту худенькую девочку, которая здесь же, в Гамбурге, разучивала первые па и показывала их потом маленькому Паоло? Это была ты, дорогая, тебе я обязан своей карьерой. Твои упражнения показались мне схожими с тем, что уже умел я сам, но зато насколько они были красивее бездушных прыжков и кувырканья, ожидавших меня на ковре акробата. К тому же наступил день, которого не избежать ни одной «икарийской» семье: дети вырастают, и отец уже не в состоянии подкидывать их ногами. Папа Ромео стал поговаривать о том, что следовало бы переделать номер. Мы находились тогда в Северной Италии, в Милане, и я предложил отцу заняться этим без меня. Мы слегка повздорили, но так как я был самым тяжелым из всех, то в конце концов он уступил, и я помчался в театр предлагать свои услуги в качестве танцовщика. На просмотре балетмейстер сказал, что хотя у меня и нет никакой школы, но в некоторых прыжках и пируэтах я превосхожу остальных. Меня приняли, и уже вскоре я танцевал соло; для меня даже стали писать партии. С тех пор началась моя слава… Я был уже не маленький бедный Паоло, а всеми признанный, прославленный мастер курбета…

– А ты разъезжаешь, или у тебя постоянное место?

– Я всегда стараюсь подыскать ангажемент, который не слишком бы связывал меня. Столько-то выступлений за сезон в каком-либо городе, а остальное время – для гастролей.

– Теперь твоя база в Гамбурге?

– Да. Потому-то я и надеялся свидеться с тобой.

– Не знаю, Паоло, часто ли нам удастся встречаться. Отец уже готовится к отъезду.

– Ах, какое печальное известие! Еленка, дорогая, я очень виноват перед тобой. Но, во имя наших воспоминаний, прошу тебя, заклинаю, дай мне возможность искупить свою вину.

Он остановил девушку легким прикосновением руки и заглянул ей в глаза долгим умоляющим взглядом. Елена смотрела в бездонные печальные очи сына Востока, и земля уходила у нее из-под ног.

– Обещай мне, Еленка, что мы завтра же встретимся снова. Хотя бы ненадолго. На полчасика. На четверть часа. На сколько хочешь. Ты нужна мне. Я тоскую без тебя. Ты значишь для меня больше, чем ты думаешь. Ты, Еленка… одна… можешь спасти меня…

Он произнес это тихо, но с пылкой настойчивостью. Его рука обжигала. Его глаза звали. У Елены кружилась голова. От чего и как должна она его спасти? Она чувствовала, что поддается его чарам и должна освободиться от них.

– Мне уже нужно бежать, Паоло. Я и так задержалась… Насчет завтрашнего дня… не знаю… Боюсь, как бы дома не догадались… К тому же у меня репетиция… Впрочем, если ты считаешь… то, пожалуй… в три часа…

– У театра, как и сегодня, ладно? Благодарю тебя, Еленка, от всей души благодарю. Позволь поцеловать твою руку, ты так добра ко мне. Так я жду тебя. В три. У театра. Прощай, моя прекрасная Елена.

– Прощай, Паоло.

На башне святого Павла бьет полдень, Елена Бервиц спешит домой, боясь опоздать к обеду. А Паоло Ромео, танцовщик, направляется в противоположную сторону, насвистывает, играет тросточкой и вдруг ударяет ею оземь:

«Аллах-иль-аллах, я не встречал девушки более красивой. Огонь в ней уже зажжен. Она будет моей».

III

Чудесное мартовское воскресенье, у набережной вьются чайки, часы на башне собора святого Павла бьют десять. В вестибюле отеля «Реунион» нетерпеливо прохаживается франтоватый молодой человек в высоком цилиндре на курчавых волосах. Время от времени он накидывается на портье, вопрошая, когда же вернется посыльный, которого он так ждет. Наконец в вестибюль врывается мальчик в ливрее с обернутым розовой бумагой букетом в руках, молодой человек хватает букет, выбегает на улицу, вскакивает в ожидающий его фиакр и мчится к цирку Умберто, на Репербан.

По воскресеньям с утра репетируют лишь самое необходимое. К десяти часам директор Бервиц уже свободен и сидит в своей канцелярии. За последние годы он поседел, основательно раздался вширь, могучая спина его чуть сгорбилась. Чтобы прочесть корреспонденцию, он вынужден надевать очки. От этого занятия его отрывает госпожа Гаммершмидт, волосы которой теперь черны как смоль. Какой-то господин желает говорить с директором, господин выглядит весьма «шарман». Бервиц мельком бросает взгляд на визитную карточку и кивает головой. Госпожа Гаммершмидт с любезной улыбкой впускает молодого человека, которого мы уже видели в отеле «Реунион», и скрывается за дверью.

– Чем могу служить, господин граф? – спрашивает директор, величественным жестом откладывая в сторону очки.

– Господин директор, – отвечает молодой человек с букетом, – я пришел к вам… по очень де-де… деликатному делу. Надеюсь, что за…застал вас в добром расположении духа и смогу от…открыть вам свое сердце.

Молодой человек крайне возбужден, речь его конвульсивна, некоторые слоги он повторяет по нескольку раз, как заика.

– Прошу садиться, ваше сиятельство, – с невозмутимым видом приглашает гостя Бервиц. Его опытный взгляд обнаруживает во взволнованном посетителе мужчину лет двадцати четырех – красивое бледное лицо; нервы, видимо, не в порядке; одет безукоризненно.

– Мне хотелось бы по…поговорить с вами как мужчина с мужчиной, пря…прямо и откровенно. Что привело меня к вам и ка…каково мое отношение к вашему почтенному заведению, я выражу, пожалуй, яснее всего, вручив ва-ва…вам этот букет. – Дрожащая рука срывает розовую бумагу и протягивает директору несколько веток тяжелой белой сирени.

– Ах, так вы и есть тот таинственный незнакомец, который почтил нас столь исключительным вниманием?

– Да. Ваш цирк… Вернее, одну особу… пpe…прелестное создание – вашу дочь. Поверите ли, у меня не хватает слов, чтобы выразить это… Мадемуазель Элен для меня… откровение, подлинное откровение. Я не знаю, что со мной сталось с той минуты… с той минуты, как я увидел ее. Я приехал в Гамбург случайно… с визитом… Вечером мы решили развлечься и пошли в цирк… То, что я увидел и пережил там, превзошло все мои ожидания… Мадемуазель Э… Э… Элен потрясла меня…

– Надеюсь, вы не захворали? Мы весьма сожалели бы об этом.

– Захворал! Хуже… много хуже, дорогой господин директор… Я впал в транс… У меня начались галлюцинации… Не знаю, право… Слово, которое я сейчас произнесу, столь банально… Но боюсь, оно одно способно выразить суть дела… Я… влюбился, compenez-vous?[132]132
  Вы понимаете? (франц.).


[Закрыть] Не знаю, каковы взгляды на любовь у вас, людей искусства… Я всегда смеялся над этим чувством… Но теперь… Теперь я знаю, что это такое. Терзания, сударь, терзания, мука, тоска, страх… Я не в силах уехать, не в силах говорить… Не в силах писать домой… Я буквально парализован и, едва наступает вечер, бегу к вам на представление. И вот, измученный собственной беспомощностью, я решился наконец поговорить… посоветоваться… обсудить все с человеком, которому принадлежит решающее слово. Этот человек, разумеется, вы, господин директор. Видите ли… морганатический брак – дело весьма щекотливое: лишение наследства, потеря состояния и положения… Утратив все это, я оказался бы у вас на шее… А к чему я вам? Я умею ездить на лошади, но только в седле, без седла я упаду – это вне всякого сомнения, и прыгать я не умею, ничего не умею… В то же время я не представляю себе жизни без нее. Скажите, прошу вас: могу я при подобных обстоятельствах просить руки вашей дочери?

– Положение действительно щекотливое, ваше сиятельство, – растягивая слова, произнес Бервиц. – Вы хотите, чтобы я взял на себя решение вопроса, который каждому из нас надлежит решать самостоятельно. Скажите: вы уже говорили с Еленой?

– Нет, господин директор… Ни слова… Никак не могу решиться…

– А своим вы тоже ничего не сообщали?

– Нет. Я здесь один. Старик сидит дома, в Годмезё-Вашархей… Это, знаете, неподалеку от Сегеда.

– От Сегеда? – вскричал Бервиц, пытаясь найти отложенную в сторону визитную карточку. – Простите, как ваше достопочтенное имя?

– Герберт Ремигиус Мария граф Палачич…

– И в своем имении вы выращиваете липицианов?

– Да, у нас так называемая секундогенетура[133]133
  Вторичная родословная линия.


[Закрыть] – от жеребца Дагобея… Но откуда вы знаете… И что вас так рассмешило?

Бервиц действительно хохотал. Вначале он пытался подавить смех, чтобы гость ничего не заметил, но не смог – на глазах его выступили слезы, и канцелярию огласил громовой хохот.

– Это великолепно, граф, такое не часто случается. Сейчас я вам все объясню…

Граф Герберт Ремигиус Мария Палачич нервно заерзал на стуле.

– Пока что я ничего не понимаю, господин директор!

– Да, да, конечно, сейчас я вам объясню. Все дело в том, что вы не первый Палачич, который, придя в цирк Умберто, влюбляется. Первым был ваш отец. И знаете, в кого он влюбился? В меня, господин граф, в меня, Петера Бервица! Ну, не смешно ли?!

– Как… старик? Граф Эдмунд Максимилиан Бруно Палачич?

– Да! Его сиятельство граф Эдмунд Максимилиан Бруно Палачич воспылал безумной страстью к звезде цирка Умберто, а этой звездой, ха-ха-ха, этой звездой был я!

– То есть как, господин директор?

– Он хотел целовать мои нежные ручки, ха-ха-ха, вот эти лапищи, сударь, хо-хо-хо…

– Простите, я не понимаю…

– Он бросался к моим божественным ножкам, ха-ха-ха, к этим вот колодам, хо-хо-хо…

– Как прикажете вас понимать?

– Он сходил с ума по моей белоснежной коже, ха-ха-ха, по этой свиной шкуре, сударь, хо-хо-хо…

– Ради бога, объясните мне наконец…

– Он упивался моими золотистыми локонами, ха-ха-ха, правда, то был парик, а не эти вот патлы, хо-хо-хо… Мальчишку переодели наездницей, понимаете… Ну и хлопот же было с графом. Каждый божий день я получал от него букет и корзину с вином, а иногда и драгоценности…

– Да, папа в этом отношении превзойти трудно!

– Он каждый день сидел в ложе… и когда я выезжал – краснел как рак… А я кокетничал с ним, жеманился, изображал из себя стыдливую девицу, ха-ха-ха, потуплю глаза, бывало, а потом стрельну в его сторону – служители со смеху покатывались…

– Неужели его увлечение было столь сильно?

– Сильно? Умопомрачительно! Грандиозно! Фантастично! Ослепительно, как молния! А еще говорят, что любовь не ошибается!

– Но как мог старик…

– В ту пору он не был еще стариком, он был примерно ваших лет. Но действовал отнюдь не столь галантно, как вы; свататься он пришел не с букетом, а с пистолетом, и чуть было не застрелил меня!

– Это ужасно… Я тоже подумывал о револьвере, но не решился…

– А ваш папаша, граф, решился, и его чуть не арестовали за это. Вот какая история приключилась с графом Палачичем в Сегеде. Теперь вам понятно, отчего я смеюсь, когда ко мне на закате моих дней приходит его сын и признается в любви к моей дочери! Друг мой, вы ведь тоже не знаете, девушка ли Елена! Что, если и она переодетый мужчина. Мы, артисты цирка, – оборотни и потехи ради можем разыграть любую комедию!