Текст книги "Цирк Умберто"

Автор книги: Эдуард Басс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 35 страниц)

Он потрепал блаженно посапывающий хобот, и Бинго отодвинулся в сторону на два шага – отойти дальше ему не позволяла цепь на ноге. Керголец указал Карасу на освободившееся место.

– Так вот что у вас за кирпич, – разочарованно ухмыльнулся Карас. – Вроде сырца!

– Только обжигать его мы не станем.

Керголец показал Карасу, как нужно держать лопату и орудовать метлой, чтобы быстро убрать огромные кирпичи слоновьего производства. Когда дело было сделано, он отвел Антонина в гардеробную и показал ему гвоздь, на который тот смог наконец повесить свою великолепную униформу.

– Сейчас перерыв на обед, – сказал Керголец, – в три начинается представление, так что в половине третьего ты должен быть на месте. А теперь пойдем выпьем пивка: уговор дороже денег.

– Может, отложим до вечера? Перед самым обедом…

– Ты это брось, какой чех отказывается от пива!

Так вот и очутился в цирке ранней весной 1862 года Антонин Карас, каменщик из Горной Снежны. А после обеда увидел арену и совершенно ошалевший от восторга семилетний Вашек.

III

Имя Умберто носила знаменитая семья итальянских комедиантов, которая, насколько нам известно, первоначально славилась канатоходцами и прыгунами. Один из них, Карло Умберто, как-то во время представления в Apace упал – ослаб плохо закрепленный канат, – повредил себе обе ноги и вышел из строя; ходить – ходил, но большие пальцы ног потеряли чувствительность, ступни перестали пружинить, а без этих двух качеств вставать на канат рискованно. Тогда Умберто купил медведя и обезьяну, выдрессировал собаку и явился зрителям в новом качестве. На ярмарке в Лионе он повстречал Луизу Булье, родители которой держали зверинец – убогий, с двумя входами балаган, где помещались полдюжины обезьян, пара гиен, вонючая лисица и облезлый лев, вечно угрюмый из-за того, что у него болели зубы. Карло Умберто жилось не сладко, старики без конца твердили, что для успеха их выступлений вовсе не нужны медведь с обезьяной. Луиза Булье тоже была несчастна: отец постоянно пил, в то время как звери голодали. Семью, по сути дела, содержала мать, гадавшая на картах. И Карло Умберто женился на Луизе Булье, взяв за ней в приданое зверинец: взамен зятю пришлось на собственные сбережения купить родителям жены небольшую палатку, где мадам Булье выступала в качестве прорицательницы и ясновидящей. Сперва оба семейства странствовали вместе, но хорошего в этом было мало; когда у папаши Булье шумело в голове, он отчаянно все путал и нередко у палатки прорицательницы кричал, что здесь можно увидеть самого страшного на свете зверя, а взобравшись по старой привычке на помост перед зверинцем, приглашал господ и дам зайти узнать свое будущее. Его выходки вредили делу, и Умберто предпочел снова раскошелиться. Он купил теще небольшую крытую брезентом повозку и худую клячу, а сам, забрав две подводы с клетками и зеленый жилой фургон, отправился в Италию.

В Гренобле ему повстречался отставной фельдшер, предложивший вырвать льву три больных зуба. После операции зверь настолько приободрился, что с ним возобновили в большой клетке несколько несложных трюков, которые старый Гасан помнил еще с молодости и которые, казалось, выполнял только затем, чтобы его поскорее оставили в покое. Незадолго до этого Умберто приобрел в марсельском порту пятнистого питона. По дороге в Альпы он выдрессировал небольших деревенских лошадок, тащивших скарб, а пятерых дворняжек, подобранных в деревнях, обучил ходить на задних лапах и кувыркаться. Кроме этих животных, у него был еще старый медведь, умевший танцевать и бороться, а также обезьянка Фиаметта. Карло основал в Турине знаменитый Национальный цирк Умберто, в котором синьора Умберто выступала в качестве английской наездницы и индийской танцовщицы – женщины-змеи, сам он боролся со львом и медведем, а два помощника паясничали и демонстрировали собак и обезьяну. Со временем у Карло Умберто насчитывалось уже шесть породистых лошадей для выступлений и четыре тяжеловоза, зверинец его пополнился четой молодых львов, крокодилом и двенадцатью клетками с разной живностью, а семейство – дочуркой Антуанеттой, восхитительно танцевавшей на спине у лошади и прыгавшей сквозь затянутые бумагой обручи. В Мюнстере к ним присоединился молодой Бернгард Бервиц, происходивший из семьи саксонских комедиантов. Он выступал как жонглер и метатель ножей, а кроме того, создал большую буффонаду, в которой, наряду с его ослом, козлом и свинкой, участвовали неизменные умбертовские собаки. Спустя несколько лет Бернгард Бервиц женился на Антуанетте Умберто и с чисто немецким упорством принялся за расширение дела. К тому времени, когда у молодых родился сын Петер, цирк располагал уже отличным шапито, с манежем диаметром в девять метров, на котором выступали двадцать четыре лошади, три льва и два тигра, а также зверинцем, куда приходили даже школьные экскурсии. Петер Бервиц, унаследовавший от отца ловкость, смелость и упорство, рос в фургоне дедушки-итальянца и бабушки-француженки, переняв от них страстную любовь ко всему помпезному. Старый Умберто, превосходный зазывала-импровизатор, умел на шести языках извергать пышные словесные каскады, ошеломляя людей своим красноречием. Что бы он ни делал, все было озарено ослепительной патетикой. Он любил красивые, звучные, живописные слова, величественные, героические, светские позы и изящные жесты, любил великолепие и блеск богатых костюмов. Жена его обладала редчайшей способностью шить из пестрых лоскутов, которые она за бесценок скупала на складах в больших городах, фантастические наряды для участников представления, преображавшие их в героев «Тысячи и одной ночи». Карло Умберто, которому из-за увечья так и не пришлось служить в армии, благоговел перед военной формой и при каждом случае скупал у старьевщиков и на торгах старые красочные мундиры, кивера и шлемы, лишь бы они сверкали золотом, серебром или латунью. В его цирке все было необыкновенно. Если недоставало денег на униформы, служители и конюхи щеголяли в невиданных мундирах, напоминая сборище заморских военных атташе. Для лошадей он приобрел самую совершенную и красивую сбрую из лакированной кожи со сверкающими металлическими украшениями, увенчивал головы благородных животных огромными султанами из страусовых перьев или разноцветного конского волоса.

Все это происходило на глазах у Петера Бервица, сызмальства наслушавшегося речей своего деда, который упивался созданным собственными руками великолепием. Особенно любил Карло Умберто лошадей – обучение их было, по его понятиям, делом самым тонким и возвышенным. Симпатию к лошадям с малолетства проявлял и внук. Когда Петеру исполнилось шесть лет, для него раздобыли пони, чтобы и он мог участвовать в парадных процессиях при въезде цирка Умберто в тот или иной город. Детство и юность Петера прошли в конюшне, среди лошадей; лучшие наездники, которых приглашал отец, обучали его премудростям вольтижировки, самые опытные дрессировщики посвящали его в тайны своего искусства.

Ему было пятнадцать лет, когда с их наездницей, мадемуазель Арабеллой, приключилось несчастье. Прыгнув через обже (так называют в цирке разноцветные ленты, которые звездообразно растягиваются над манежем и служат препятствием для гротеск-наездников), мадемуазель Арабелла оступилась, упала и вывихнула ногу. Бервиц-отец заявил, что без наездницы программа не программа, и так как другой наездницы под рукою не оказалось, то на следующий день на Петера натянули трико, газовые юбочки, зашнуровали ему талию, нарумянили, и целых три недели паренек ездил, танцевал и прыгал а-ля мадемуазель Арабелла, причем выступления его вызывали громовые аплодисменты и сопровождались все возраставшим успехом. Вначале ему досаждала необходимость выезжать, сидя на панно по-дамски, боком, но впоследствии он стал забавляться тем, что копировал всевозможные женские позы. Дед Умберто сопел и прыскал от восторга, наблюдая из-за зеленых кулис, как Петер, грациозно выпрямившись, дает униформисту подсадить себя на лошадь. Со временем парнишка вошел во вкус и однажды, прыгая через последнюю ленту, сделал, к изумлению публики, сальто. Решившись на это без подготовки, он едва не упал, ибо в юношеской горячности не учел, что может опоздать на одну-две секунды. Панно действительно скользнуло у него из-под ног, но паренек оказался достаточно ловок и удержался мягкими туфлями на широком крупе серого в яблоках жеребца. За свою смелость он получил от отца подзатыльник – к счастью, до того, как снял парик, так что было не очень больно. Но Петер понял, что придумал неплохую штуку, ибо отец назначил на следующее утро специальную репетицию, желая выяснить, насколько нужно сдержать жеребца, чтобы наездник успел опуститься на панно. Мадемуазель Арабелла бесновалась, пыталась встать с постели, но вся ее ревность, все ее неистовство не могли заглушить боли в левой ноге. Пришлось на время смириться с фиктивной соперницей. Через три недели Петер настолько усовершенствовался в прыжках, так лихо вольтижировал, что крутил сальто уже через восемь обже подряд. Старый Умберто сиял от радости и за обедом, стуча кулаком по столу, уверял зятя, что это, без сомнения, совершенно оригинальный номер. Впрочем, никто того и не отрицал. И когда мадемуазель Арабелла вновь села в Ульме на своего жеребца она уже не могла воспрепятствовать тому, чтобы во втором отделении выступила мисс Сатанелла, затмившая ее традиционный номер удалью своих прыжков.

Полтора года подвизался Петер в роли гротеск-наездницы. Скрывать от публики тайну его пола стоило подчас немалых усилий, особенно когда офицерство небольших гарнизонов настойчиво стремилось к знакомству с отважной наездницей. Мистификация закончилась довольно неожиданно в венгерском городе Сегеде. Там в мисс Сатанеллу влюбился девятнадцатилетний сын графа П., влюбился так, что после тщетных попыток познакомиться и приглашений на ужин или на прогулку он бросился за кулисами на предмет своей любви с пистолетом в руках. Две пули прошли мимо, третья слегка оцарапала жеребца, которого вели в конюшню. Бервиц понял, что рано или поздно при аналогичных обстоятельствах он может потерять сына или лошадь, и имя мисс Сатанеллы исчезло с афиш. Бервиц хотел распорядиться сразу же после инцидента, но старый Умберто накричал на него и, пользуясь правом старшего, заявил, что номер останется. Он тут же облачился во фрак, нацепил все свои регалии, привел в порядок допотопный цилиндр и отправился к графу П. с намерением внушить ему, что молодой граф учинил небывалый скандал, получивший широкую огласку. Избежать вмешательства полиции будет не так-то легко, и цирк Умберто ввиду этого понесет большие убытки. Видимо, демарш деда Умберто увенчался блистательным успехом, ибо он оставался у графа П. до утра и они вдвоем осушили двенадцать бутылок токая и три бутылки коньяку. На следующий день Карло Умберто возвратился в лоно семьи – хотя и усталый, но с ларцом, содержавшим сто золотых дукатов, и с двумя белоснежными липицианскими[7]7
  Липицианы – порода лошадей, выведенная в местечке Липицы, у Триеста,


[Закрыть] меринами, коими граф П. великодушно возмещал исчезновение с лица земли мисс Сатанеллы. Успех дипломатии Карло Умберто был тем более своевременным, что у Петера уже начинали пробиваться довольно густые усы и ломался голос: отталкиваясь для прыжка, он уже не отваживался выкрикивать свое победоносное «Алле-гоп!» Так вместо мисс Сатанеллы в программе появился синьор Пьетро, его великолепные трюки вызывали повсюду удивление и восторг, но он никогда не получал от своих почитателей столько цветов, бонбоньерок, безделушек и драгоценностей, сколько за те восемнадцать месяцев, когда ежедневно на несколько минут отрекался от своего пола.

То была пора страстного увлечения конным цирком. Во главе разделенных на сословия государств и наций стояла еще аристократия, в большинстве своем воспитанная на английских традициях и вкусах. Тип дворянина времен Возрождения – покровителя наук и искусств, мецената, тип, широко распространенный и в эпоху барокко, – вымирал и был представлен лишь единицами; теперь дворян гораздо больше прельщали радости жизни, не последнее место среди которых отводилось породистым лошадям и искусству верховой езды. Когда в резиденции какого-либо князька выступал хороший цирк, в город съезжалось все окрестное дворянство. Ложи закупались сразу на несколько дней, всем хотелось полюбоваться отборными, холеными жеребцами, меринами и кобылами; аристократы обсуждали искусство наездников и дрессировщиков, а в антрактах прогуливались по конюшням. Величественный ритуал рыцарских турниров, этот апофеоз патетики и авантюристического героизма, прославлявшего смерть во имя одной лишь красивой позы, давно уже стал преданием. Но померкшая слава как бы вновь возрождалась здесь, в бродячем рейтарском братстве, среди нищих рыцарей, у которых не было ни земли, ни гербов. Пока в слабеющей памяти дворянских родов еще тлели видения былых подвигов, их притягивал золотой круг арены, отдаленно, как тусклый блик – пылающее солнце, напоминавший плац, где происходили турниры их предков. Они тянулись, подобно сомнамбулам, к этой луне своего прошлого, и она приводила их к людям, которые, как и они сами, стояли вне класса буржуазии, хотя и на противоположном от них полюсе. Герцоги и маркизы окружали странствующих комедиантов, за несколько грошей ежедневно рисковавших собственной жизнью. И золотой дождь благосклонности и почитания струился на очаровательных наездниц с осиными талиями, на этих грациозных фей и сильфид, которые порхали над горделивыми животными и, бросив вызов благоразумию, достигали совершенства на грани между жизнью и смертью. Для многих эта игра заканчивалась переломом ребер под тушей опрокинувшейся лошади. Другие возносились в последнем пленительном прыжке в высшие сферы общества, к коронам и титулам, обладатели которых чувствовали в глубине души, что, с точки зрения своих предков-завоевателей, они не допускают никакого мезальянса.

Но и те, кому везло меньше, были постоянно окружены роем почитателей – ведь в маленьких, захолустных городках тоже стояли кавалерийские части, и офицеры ждали приезда цирка как самого значительного события года. Кавалерия являлась в ту пору ядром и гордостью армии; гусарами, драгунами, кавалергардами, кирасирами, уланами командовали аристократы, и многие отрезанные от мира гарнизоны встречали наездников и наездниц конного цирка столь восторженно, что несколько дней гостеприимства означали для иных долги на несколько лет.

Впрочем, слово «цирк» в те времена употреблялось редко. Начиная с директоров первоклассных английских трупп, гастролировавших на континенте, и кончая захудалым чешским антрепренером Беранеком – все называли свои заведения что-нибудь вроде: «Общество верховой езды» или «Британские королевские наездники» и т. п. Лишь немногие из них располагали собственным шапито; большинство трупп выступало в круглых деревянных зданиях, которые имелись во всех больших городах или строились на заказ – ведь гастроли «общества» длились по нескольку месяцев. Программа состояла из традиционных номеров: царственное искусство лошадей, дрессированных на свободе, высшая школа верховой езды, римская конница, почта, вольтиж, танцующие лошади. Несколько клоунов развлекали публику, пока на манеже загребали опилки. Если «общество» располагало хорошо обученной лошадью, гвоздем программы становилась какая-нибудь драматическая сценка, например «Араб и его верный конь», где умный жеребец исполнял главную роль. В конце давали большую пантомиму: в ней участвовали все лошади «общества», а всадники облачались в самые пышные костюмы.

Обычный же цирк с характерной для него пестротой номеров существовал в те времена лишь в виде небольших трупп, которые выступали на гуляньях и ярмарках подчас без шапито, под открытым небом; плату взимали, обходя с тарелкой толпившихся вокруг зрителей. Цирк Умберто выделялся своей богатой программой, в которой многочисленные и разнообразные артистические номера чередовались с выступлениями животных. Правда, при папаше Умберто он не превышал еще скромных размеров среднего цирка тех лет. Диаметр манежа равнялся шестнадцати гамбургским футам – этого было достаточно для выступления группы из шести лошадей. Встав во главе дела, Петер Бервиц принялся расширять и улучшать фамильные конюшни, стремясь вывести цирк в число самых солидных предприятий подобного рода. Пришлось подумать и о более просторном шапито, который соответствовал бы возросшему количеству лошадей. Учтя собственный опыт, а также опыт своих наездников и дрессировщиков, Бервиц перешел на манеж диаметром в двадцать четыре гамбургских фута. Было установлено, что по манежу таких размеров лошадь бежит под углом, при котором на ней всего легче удержать равновесие; если же наездник или наездница ошибаются, то падают на опилки, а не на барьер, как это случилось с мадемуазель Арабеллой. Теперь Петер Бервиц мог демонстрировать группу из двадцати четырех лошадей, производившую большое впечатление.

Так цирк Умберто вышел со временем в число наиболее крупных конных трупп, но от разнообразия программы своего деда Петер Бервиц не отказался. Особую верность он проявлял в отношении бабушкиных любимцев – львов и прочих хищников. Он расширял свой зверинец, прикупая и обменивая животных, и был одним из немногих антрепренеров, которые продолжали дрессировать хищных зверей. Старый бабушкин Гасан давно уже околел, и его шкура лежала в хозяйском фургоне на полу между кроватями, но в клетках зверинца метались пять новых львов (два самца, три львицы), два тигра и три медведя, годных для выступления на манеже. Тогда еще не знали кольцевой решетки и номеров с участием большого числа хищников не ставили. Укротители входили прямо в клетки к зверям. Клетки представляли собой грубо сколоченные ящики, одна сторона которых была зарешечена; в них не хватало места для больших прыжков. Публика поражалась смелости мужчины или женщины, отважившихся войти с бичом и вилами к ревущим, оскалившим клыки львам. Номер длился недолго: львы должны были по требованию укротителя встать, пройтись, сесть или лечь; в редких случаях укротитель «боролся» с наиболее добродушным зверем и даже всовывал ему в пасть руку или голову. Подобные выступления повторялись иногда по десяти раз на день, в зависимости от успеха зазывал. Старые ярмарочники метко окрестили эти изнурительные повторения шлахтой.[8]8
  Шлахта – от немецкого schlachten – бить скот.


[Закрыть] Карлу Умберто тоже приходилось вначале работать «на убой», чтобы пропустить как можно больше зрителей. Еще выступая под «зонтиком» – в маленьком, примитивном шапито, – он работал по методу шлахты и только впоследствии, когда уже вел дело совместно с зятем, мог позволить себе выступать лишь дважды в день. По вечерам представлений не было – из-за отсутствия света. Цирки освещались свечами, позднее – керосиновыми лампами, но владельцы деревянных цирков долго боялись этого нововведения: слишком велика была опасность пожара.

Демонстрируя зверей, старый Умберто мечтал не столько о хорошем шапито, сколько о «работе на круге». С юности, со времен выступлений на ярмарках, он привык видеть зрителей со всех сторон и считал «работу на круге», то есть цирковые представления, в отличие от «односторонних» постановок театральных, единственным видом искусства, когда артист действительно находится в контакте с публикой. Аттракционы в деревянных клетках зверинца, где с трех сторон тебя окружают глухие дощатые стенки, претили ему. Как только цирк немного окреп, Умберто заказал накатную клетку из железных прутьев, укрепленную на низенькой тележке. В нее загоняли занятых в номере хищников, и четыре пары лошадей торжественно вывозили их на арену. Площадь клетки равнялась девяти квадратным метрам, ее едва хватало для двух зверей, но Карло Умберто блаженствовал: теперь он мог, согласно господствовавшей среди тогдашних укротителей моде, гонять зверя из угла в угол, хлопать шамберьером, стрелять без конца холостыми патронами, понуждая ошалевшего от страха льва рычать и скалить зубы и заставляя его наконец лечь и положить голову на лапы. Тут донтер[9]9
  Укротитель (франц.).


[Закрыть] синьор Карло театрально ставил правую ногу на гриву укрощенного зверя, срывая бурю оваций.

Однажды на пасху цирк Умберто оказался в северной Ломбардии. В страстной четверг, пятницу и субботу зрелища в Италии запрещены. Эти дни в цирке отводились для ремонта и починки инвентаря, шапито и фургонов, за чем всегда наблюдали лично дед Умберто и бабушка Луиза. На сей раз, однако, они перепоручили свои обязанности Бернгарду Бервицу. Указав, на что следует обратить особое внимание, старики уехали. Застилая постели, Антуанетта Бервиц обнаружила, что папаша взял с собой коробку из-под сигар, которую всегда прятал на ночь под подушку. Эту обмотанную тесемками шкатулку передала ему на смертном одре мамаша Булье. Шкатулка была почти доверху наполнена золотыми луидорами, которые ясновидящей удалось припрятать от своего никогда не протрезвлявшегося супруга-укротителя. Антуанетта знала, что коробка давным-давно полна. Отец открывал ее лишь в крайних случаях, когда цирк терпел тяжелые убытки или представлялась возможность выгодно купить дорогого зверя. Затем он снова начинал копить, пока коробка из-под гаван снова не наполнялась… Бервицы поняли, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Но в субботу дед и бабка возвратились как ни в чем не бывало. Лишь во время пасхального обеда Умберто, приняв торжественный вид и наполнив стакан красным вином, объявил на звучном итальянском языке, обильно уснащенном изысканными оборотами, что в этом году ему исполняется семьдесят лет и что хотя он чувствует себя бодро и может, как известно и признано всем миром, в любую минуту явить образцы циркового искусства, однако благоразумие, коим наделил его всевышний, повелевает ему не напрягать чрезмерно струну жизни. Поэтому, следуя примеру своих предков – фокусников и канатоходцев из славного рода Умберто, он решил уйти на заслуженный покой и приобрел вместе с мама Луизой уютный домик в Верхней Савойе, весь увитый плющом, с садом и двориком, где они предполагают, испросив благословения всевышнего, дрессировать для цирка Умберто собак, кошек, обезьян, попугаев и прочую живность. А поскольку заслуги его как основателя дела нельзя обойти молчанием, поскольку для всех, кто ведет жизнь на колесах, воздавать должное за труды является непреложным законом, то он просит, а как глава семьи одновременно и приказывает, чтобы в каждом городе, где они будут выступать до его ухода, устраивалось по одному гала-представлению в честь покидающего арену синьора Карло Умберто, первого и величайшего укротителя хищных зверей, знаменитого канатоходца, феноменального дрессировщика лошадей, почтеннейшего основателя цирка Умберто, заведения, которое добилось всемирной славы и высочайшего благоволения всех коронованных властелинов Европы. Произнося сей спич, дед Умберто – недаром он был в свое время зазывалой! – достиг вершин красноречия, и все семейство восторженно аплодировало ему.

В том же году в семейную хронику было вписано еще одно выдающееся событие. Цирк находился в Антверпене, когда к его хозяевам приехал в сопровождении двух барышень благообразный пожилой господин с бакенбардами. Он попросил провести его к директорскому фургону и, войдя внутрь, обратился к господину Бервицу-старшему о просьбой дать в Брюсселе благотворительное представление, участие в котором, наряду с артистами и артистками, могли бы принять также господа и дамы из брюссельского высшего общества. Господин с бакенбардами оказался королевским камергером, графом д’Асансон-Летардэ, одна из барышень была его дочерью, Анной-Марией, другая – ее приятельницей, Агнессой Стеенговер, дочерью правительственного эмиссара в Торхауте. Камергер гарантировал директору аншлаг, присутствие короля, членов его семьи и всего двора, а также какой-нибудь орден, в случае если его величество останется доволен представлением. Бернгард Бервиц принял, разумеется, это блестящее предложение, и уже со следующего дня графиня Анна-Мария и ее подруга стали каждое утро появляться в конюшне и на манеже, упражняясь в вольтижировке на лучших умбертовских жеребцах. Позднее к ним присоединились еще несколько молодых дам и господ, лошадям которых предстояло танцевать кадриль. К этому дворянско-буржуазному кружку был приставлен в качестве наставника Петер Бервиц. Десять дней спустя цирк Умберто покинул Антверпен и направился в Брюссель, где его уже усиленно рекламировали. Первое представление, данное в пользу королевского сиротского приюта, имело колоссальный успех; граф д’Асансон-Летардэ показал себя превосходным стрелком, какой-то маркиз выступил даже в роли клоуна, а барышня Стеенговер оказалась не только блестящей наездницей, но еще продемонстрировала великолепную группу белых липицианов, дрессированных на свободе. Его величество был в восторге, Бернгард Бервиц получил в награду очень высокий орден, украшенный пальмовыми ветвями, и титул королевского шталмейстера, дед Умберто – золотые часы, а Петер Бервиц – золотой перстень с брильянтами. Кроме того, Петер сделался закадычным другом многих молодых дворян.

Цирк Умберто провел в Брюсселе пять недель. В конце счастливого пребывания труппы в этом опереточном королевстве Петер Бервиц явился к матери, чистившей в фургоне картошку, и после долгих колебаний признался ей, что он и Агнесса Стеенговер любят друг друга, что они хотели бы пожениться и что графиня Анна-Мария восторженно одобряет их намерение и обещает переговорить с родителями Агнессы. Мать не могла решать самолично, но взялась уладить дело окольным путем – с помощью деда Умберто. Старик долго скреб за ухом, ворчал что-то про морганатический брак артиста с девушкой из буржуазной семьи, однако не мог отрицать, что девочка прекрасно вела липицианов, а беря препятствия, сидела в седле как влитая.

– Ну что ж, да благословит вас господь и пресвятая дева Мария, – заключил он, набожно крестясь. – Чего не случается на белом свете! Почему бы благонравной девице и не послужить свободному искусству. Правительственный эмиссар – титул ничуть не больший, чем звание шталмейстера его величества короля бельгийского. Следовало бы только разузнать насчет приданого. У меня были медведь да обезьяна, а выженил я целый зверинец.

После столь благосклонного решения деда Бервиц-отец не мог уже выставить никаких серьезных возражений. Правда, он потребовал день на размышление, но только для того, чтобы еще раз взглянуть на невесту сына, когда та сядет утром на жеребца Помпона. Увидел он стройную, гибкую девушку с длинными ногами и прекрасной осанкой, державшую поводья твердой рукой. После этого Бервиц без дальних слов обнял Петера и пожелал ему удачи в Торхауте. Там сватовство проходило труднее, сопровождалось криками и слезами, но после вмешательства графской семьи закончилось покорным согласием родителей и полной победой их единственной дочери. Последние препятствия пришлось преодолеть при оформлении брачного контракта: синьор Карло Умберто не умел ни читать, ни писать.

С отъездом деда Умберто в уединенную савойскую резиденцию переместились и прочие звенья цепи: Бервиц-отец стал шефом, а на плечи Петера легли заботы о повседневных делах цирка. Он уже не крутил сумасшедшие сальто, как это делал, бывало, синьор Пьетро. Отец оставил себе зверей, к Петеру перешли лошади. Под именем мосье Альфреда он выступал с большой группой великолепных жеребцов, его жена в качество мадам Сильвии демонстрировала высшую школу верховой езды на том самом вороном Помпоне, который принес ей счастье, когда она гарцевала перед будущим свекром. Ко всеобщему удивлению, Петер нисколько не ошибся в выборе. Молодая директорша принесла ему в приданое отличное воспитание. При помощи нескольких незначительных нововведений она превратила простой обед в семейную трапезу, и дед Умберто накануне отъезда особенно восхищался тем, что «эта девчонка завела наконец порядок, приличествующий особам, которых посещают короли». Кроме того, Агнесса оказалась очень хозяйственной. Традиции нескольких поколений чиновников вошли в ее плоть и кровь, она прекрасно владела искусством обходиться немногим и из малого делать большое. Она не чуралась никакой работы, утром вставала раньше всех, чтобы приготовить завтрак, вечерами, после представлений, подолгу сидела с иглой в руках – чинила старое платье или шила новое. В довершение всех добродетелей Агнесса души не чаяла в животных. Она не могла пройти по конюшие и мимо клеток, чтобы не приласкать их обитателей, не сунуть каждому какое-нибудь лакомство. Отправляясь за покупками в город, она неизменно брала с собой лишнюю сумку и на собственные карманные деньги, которые присылали ей родители, накупала моркови, репы, яблок, орехов, булочек, сахару, мясных обрезков. Вскоре каждое ее возвращение с рынка стало сопровождаться громким криком, ревом и топотом всего зверинца, веселым ржанием в конюшне. Из обезьянника торчало полсотни мохнатых лапок, которые, распустив веерком розовые пальцы, клянчили подачку. Еноты, лисы, волки, барсуки, медведи стояли у решеток и сеток на задних лапах, львы и тигры прижимались к железным прутьям, пытаясь увидеть Агнессу издалека, попугаи ерошились и выкрикивали свои комплименты, шелковистые овцы толпились у загородки, ученые гуси гоготали, а старый козел Синяя Борода, которому дед Умберто красил длинную шерсть восхитительной лазурью, едва не выламывал дверцу загона. Синяя Борода и четыре белых козы ничего по сути дела не умели и выступали лишь изредка в пантомимах, когда нужно было представить бегство крестьян от вражеского нашествия. Козел гонялся за летящей стаей гусей и под возгласы ребятишек перескакивал через самые замысловатые преграды. Это было весьма скромной платой за его феноменальное обжорство и всевозможные проказы, но его возили по всему миру – ведь козлы отваживают от зверинца заразу! Цирк – прибежище всевозможных суеверий, и умбертовцы по достоинству оценили стремление молодой хозяйки считаться с ними. Как-то вскоре после свадьбы бабушка Умберто схватила Агнессу за руку, когда та хотела положить на постель только что починенный костюм.

– Nom de Dieu, mа chére![10]10
  Бог с тобой, милочка! (франц.).


[Закрыть] – воскликнула старая балаганщица. – Как можно, как можно! Костюм поперек постели – полгода без выступлений.

Агнесса подняла брови, кивнула головой и с тех пор всегда сразу же развешивала одежду. Она поняла, что попала в мир, где царили свои незыблемые обычаи.

Все, таким образом, предвещало самое радужное будущее. Но цирк – это вечная игра со смертью. Началось с того, что ожидавшая потомства тигрица Миума простудилась – в это время самки особенно чувствительны к сквознякам – и, несмотря на все старания спасти ее, околела. Тигр Паша остался в одиночестве и, затосковал. Агнесса была единственным существом, подходившим к его клетке с ласковым, добрым словом. Мужчины считали, что с хищным зверем нельзя совладать иначе, как при помощи бича и вил, внушавших ему страх. Паша не доверял людям, и прошло немало времени, прежде чем он привык к стройной женщине, которая приносила ему мясо не только в часы кормления и никогда его не обижала. Зато потом он с нетерпением ожидал ее прихода и, когда она появлялась, терся ухом, шеей или боком о решетку, тихо урча и прося ласки. Агнесса протягивала руку и сначала легонько, а затем все сильнее трепала его по загривку. Тигр опускал уши и готов был часами продолжать эту милую игру. Когда зверь осиротел, его симпатия к Агнессе переросла в настоящую любовь. Ничто другое Пашу не интересовало; когда Агнесса приходила, он прыгал в клетке как шальной, когда уходила – жалобно подвывал и метался вдоль решетки. Это был восхитительный бенгальский тигр, четырехлетний самец в расцвете сил. Агнесса настойчиво просила свекра подыскать для него новую тигрицу. Пока продолжались поиски, старый Бервиц, чтобы развлечь Пашу, решил подготовить его к выступлению со львом Султаном. Потребовалось немало времени, пока звери, помещенные рядом, настолько привыкли друг к другу, что можно было впустить их в общую клетку. После этого Бервиц приступил к дрессировке. Помимо ряда несложных трюков, ему хотелось научить зверей усаживаться в финале на высокие тумбы, между которыми стоял бы и кланялся публике укротитель. Близилась весна, цирк находился в Швейцарии. Когда остановились в Куре, неожиданно подул теплый ветер, и с Альп повеяло весенними запахами.