Текст книги "Цирк Умберто"

Автор книги: Эдуард Басс

– Понял, господин директор.

– Деньги и львенка отнесешь потом в первый номер.

– Хорошо.

– Ну, держись!

Директор ласково потрепал Вашека по плечу и обратился к Ромео по-французски:

– Имейте в виду, этот парнишка нужен нам для вольтижа. Подготовьте из него не человека-змею, а прыгуна. Batoude, fricassé, saut périlleux[83]83
  Батуд, фрикасе, сальто-мортале (фанц.).


[Закрыть] и прочее.

– Понимаю, патрон, – поклонился Ахмед, – флик-фляк, рондад и так далее. Я обучу его по всем правилам арабской школы, вы останетесь довольны, увидите, на что способен Ахмед Ромео.

– Мадам Фелиция, счастлив был познакомиться… – обратился директор к госпоже Ромео. Он пожал ей руку, как и ее мужу, и жестом отказавшись от громогласного приглашения войти в фургон, поспешно удалился.

Ахмедова детвора обступила Вашека, не скрывая своего восхищения: ведь именно ему могущественный директор поручил носить по шапито львенка. Для Вашека их слова были бальзамом; среди этих мальчишек, намного превосходивших его в прыжках, он теперь выделялся как признанный укротитель. Господин и госпожа Ромео стояли в стороне, и, когда директор удалился, оба, вскинув брови, указали глазами на Вашека и многозначительно покачали головами. В любом уголке земного шара это означало бы: ого, этим парнишкой интересуются! С ним нужно быть пообходительнее!

На другой день, после обеда, Вашек во время представления вошел в шапито. На нем был красно-синий марокканский костюм, левой рукой он прижимал к груди львенка, в правой держал тарелку. Как только объявили антракт, он отправился вдоль лож, а затем и по рядам. Возможность поглядеть на львенка вблизи, потрогать его, подержать на руках привела зрителей в восторг. Да и славный мальчуган, который его нес, пользовался не меньшим успехом. Со всех сторон в тарелку так и сыпались монеты – темные, светлые. Когда потом в фургоне подсчитали выручку, оказалось, что первый выход дал семь марок шестьдесят восемь пфеннигов. Директор Бервиц в персидском мундире, с черкесской саблей на боку и миниатюрными орденами на груди, удовлетворенно кивнул, выбрал из груды денег монету в двадцать пфеннигов и жестом куда более величественным, нежели тот, каким султан вручил ему драгоценный сапфир, протянул ее Вашеку:

– Это тебе!

Вне себя от радости Вашек помчался к Гарвею сдавать костюм.

Когда отец пришел ужинать, мальчик встретил его, стоя на ступеньках с вытянутой рукой, – на ладони блестела монета.

– Гляди, папа! Это я заработал!

Аптонин Карас взял монету, поплевал на нее и аккуратно завязал в уголок синего платка.

Вашек был разочарован: он возлагал такие надежды на эти двадцать пфеннигов, собирался купить себе что-нибудь в городе… Отец же заявил, что Вашеку скоро понадобятся новые башмаки. Мальчуган смирился с судьбой, но долго еще хвастался Кергольцу, Бурешу и остальным, что заработал в цирке двадцать пфеннигов.

– Заработаешь двадцать марок – поставишь пива, – ответил ему Керголец своей излюбленной присказкой.

VI

Нужно отдать должное Ахмеду Ромео – он не мучил Вашека понапрасну. Он понимал, что значит растягивать мускулы, гнуть позвоночник и разрабатывать суставы, какие все это болезненные процедуры. Как часто дети оказываются до того напуганы и измучены, что, приобретая гибкость тела, теряют твердость духа! Нет более грустного зрелища, чем вид ребенка, который проделывает свои каждодневные трюки лишь по обязанности или из страха. Ведь чем сразу же покоряли арабские, берберийские и марокканские акробаты, когда целыми семьями врывались в европейские цирки и балаганы? Своим темпераментом, буйной энергией, которая передавалась и малышам. Ребятишки сами, без понуждения, вспрыгивали на поднятые ноги лежащего на спине отца и просили хоть разок подкинуть их в воздухе. Икарийские игры должны были представлять собою ослепительный каскад прыжков, и Ахмед ревниво следил, чтобы ни один из его учеников не утратил того, что он называл горением. Самого Ромео, когда он, лежа на мате, стремительно подбрасывал своих питомцев, и те переворачивались в воздухе, перелетая друг через друга, охватывала настоящая лихорадка; не поднимая головы, он как одержимый принимался петь суру Коней из корана:

«С конями мчащимися, огнем пышущими, искры копытами высекающими, с конями, зарею в набег летящими, с конями, в галопе пылью покрывающимися, с конями, во вражеское войско врывающимися…» Ноги Ахмеда при этом отплясывали, дети летали, как метеоры, номер походил на фейерверк, и зрители начинали аплодировать еще до того, как Ахмед заканчивал.

– Аллах аллахом, а страх страхом, – говаривал он, поясняя принципы своей школы. – Страх сидит в человеке от рождения, а вот смелость – это результат воспитания. Страх страхом не выгонишь. Страх надо изживать, как изживают слабость мускулов. Упражняйся как следует, и слабость превратится в силу, страх – в отвагу, юноша – в мужчину. Франки запрещают детям работать в цирках. Слава аллаху, меня это не касается. Мой пятилетний сын, если судить по тому, что он уже перенес, – настоящий мужчина и готов ко всему.

Правда, во время занятий Ромео бранился, шумел, вращал глазами, но Вашек вскоре понял, что все это он проделывает только для того, чтобы заглушить боль и подстегнуть ученика, что окрики Ахмеда, как и прикосновения его рук, полны сердечности. Заметил он также, что Ахмед требует с него меньше, чем с собственных детей. Когда Вашек научился прогибаться до земли, Ахмед довольствовался тем, что просто заставлял его упираться в землю всей кистью. Своим же он велел все дальше и дальше отставлять руки от головы, хотя каждое движение причиняло острую боль.

– Вашку не будет человеком-змеей, – сказал Ромео Кергольцу, когда тот пришел узнать, как идут дела, – Вашку будет прыгуном и каскадером с благородными манерами потомка старых комедиантских семей. Хорошие манеры в Европе перевелись. Вы, франки, едите вилкой, вытираете рот салфеткой, носите галстук – но ведь все это чисто внешнее. Вы не знаете, какая разница между выходным поклоном и поклоном вежливости, малым благодарственным поклоном и большим благодарственным поклоном или поклоном падишаху. А мои дети – да благословит их аллах! – знают еще, что такое riverenza lunga – на шесть тактов и riverenza grave на четыре, riverenza minima и riverenza semiminima, или, иначе, – breve. Высокое назначение искусства в том и состоит, чтобы сохранять и насаждать изящные манеры, предписанные старинным этикетом, правила которого были составлены мудрейшими учителями в святом городе Карейма, в оазисе Мурзук, в городе Эль Обейд, в Кордофане, в Каире и Дамаске.

– Ладно, – ответил Керголец, – главное, чтобы, когда Вашку вырастет большой…

– Вашку большой не вырастет, – покачал головой Ромео. – Аллаху было угодно, чтобы позвоночник человека рос только в том случае, если он жесткий. Когда великий учитель искусства Али бен Рахмадин просил архангела Михаила, чтобы тот разрешил ему гнуть позвоночник учеников во славу аллаха, аллах, благословенно будь имя его, передал ему через архангела Михаила, что должно выбрать одно из двух: либо неразработанный позвоночник, который будет расти, либо гибкий, рост которого приостановится. И слова аллаха сбылись. Среди нас нет высоких, ибо тело, которое изгибается колесом, не растет.

Керголец вспомнил, что все хорошие прыгуны, которых он знал, действительно были невысокого роста, но он не раздумывал ни над рассказанной Ахмедом легендой, ни над тем, что детские хрящики при занятиях акробатикой окостеневают и рост человека замедляется. Ему хотелось лишь подчеркнуть, что главное для Вашека – это получить хорошую закваску.

– Машаллах! – воскликнул Ромео. – Самый лучший учитель не даст ребенку столько, сколько дает хорошая закваска. Вот смотрите.

Ромео разбежался, сделав не более трех шагов, и перевернулся в воздухе.

– Ессо! Что это было? Господин Керголец скажет – сальто. Но Ахмед Ромео во время сальто сделал еще и пируэт. Это «прыжок щуки», синьор, а не сальто. И обратите внимание: я оттолкнулся от земли, а не от этой вашей доски. И опускался плавно, мягко, будто меня ставили на землю семь джиннов. Как долго я этому учился? Шестнадцать лет, синьор, esercizio di sedici аnnі in totale[84]84
  Упражнялся целых шестнадцать лет (итал.).


[Закрыть] прежде чем добился плавного приземления. И я должен ежедневно тренироваться, un anno fa, una settimana fa[85]85
  Круглый год, неделя за неделей (итал.).


[Закрыть], oggi, domani e posdomani – сегодня, завтра, послезавтра, – кто учит меня этому? Нет, синьор, учитель только подготавливает ребенка, делает подвижным его тело, развивает его мускулы, закаляет сердце, объясняет, как этого добиться; все же остальное – дело ученика. Совершенно верно – Ахмед Ромео даст Вашку только закваску, но это будет закваска наилучшей школы, синьор.

В одном все артисты оказались правы: боль Вашек и в самом деле ощущал только первые дни. Временами мальчику казалось, что он не выдержит, и его приглушенное «черт!» по сто раз на дню вырывалось сквозь стиснутые зубы. Но однажды боль в теле вдруг отпустила, все пришло в норму, мускулы и связки приспособились, и утомляться Вашек стал не больше, чем во время любой требующей физического напряжения игры. Это говорило о том, что Ромео разработал его тело равномерно и тщательно. Впрочем, Вашек не задумывался над этим. Он почувствовал себя вдруг как бы рожденным заново и сам постоянно повторял свои трюки. Теперь он мог не шелохнувшись держать стойку, даже когда Ахмед поднимал его высоко над головой. От стойки и мостика он перешел к переворотам – назад на руки и снова на ноги; на цирковом жаргоне это называется флик-фляк. Затем стал разучивать обезьяний прыжок – заднее сальто вбок с приземлением на одну ногу; его брали на лонжу, чтобы он не ушибся, а главное – для храбрости. Впрочем, падать ему теперь было не больно: он научился напрягать мускулы спины и ног и падал словно на тугие подушки. Окрепли и его пальцы; он мог, выпрямившись, упасть на голую землю – растопыренные перед грудью пальцы мягко пружинили при падении.

Как только боль прошла, Вашек воспрянул духом. Ему снова не сиделось на месте, снова носился он по конюшне и зверинцу, боясь хоть что-нибудь упустить, снова стал частым гостем у Ганса, под руководством которого продолжал обучаться верховой езде. Дело и здесь вдруг пошло на лад. Вашек теперь взлетал в седло с легкостью, на какую раньше был неспособен, да и сами занятия не утомляли мальчика, хотя Ганс муштровал его, руководствуясь старыми, довольно-таки жесткими правилами. Больше всего ему нравилось, когда конюх разгонял Мери на корде до карьера, кидал ему мяч и велел подбрасывать и ловить его не глядя на лошадь. Занимательная игра оказалась прекрасной тренировкой для Вашека, приучавшей свободно держаться в седле. Благодаря Ахмеду Вашек научился контролировать себя, следить за движениями ног, рук, корпуса, головы, подмечать, как влияют они на равновесие. Это вошло у него в привычку, и когда Ганс сказал ему, что хороший наездник держит руки в одном положении над седлом, а не болтает ими как попало, – внушения этого оказалось достаточно, чтобы Вашек сразу же совладал с непокорными руками.

Однажды, когда он соскочил с лошади и расседлал ее, его подозвал Ганс. Вашек подошел и едва не задохнулся от восторга: Ганс протянул ему большой кнут, каким пользуются дрессировщики.

– На, Вашку, ты должен научиться обращаться с шамберьером. Ступай на улицу и попробуй пока без лошади.

Вашек чуть не прыгал от радости: шамберьер, настоящий шамберьер, огромный, совсем как у директора или у господина Перейры! Длинный-предлинный, гораздо выше самого Вашека, с красивым изгибом наверху, с белым узким ремнем, который дрожал и извивался, подобно серебристой змее. С торжественным и взволнованным лицом Вашек помчался за повозки, чтобы никто не видел его поединка с шамберьером: тот оказался гораздо тяжелее, чем он предполагал, и Вашек чувствовал, что не так-то легко будет справиться с ним. Так оно и есть! До чего же коварная штука: щелкнешь и – хлоп! – откуда ни возьмись прилетит ремень и вытянет тебя по спине или по голове. И, чтобы как следует щелкнуть, нужна, черт возьми, силенка! Первые дни Вашек не столько щелкал шамберьером, сколько укрощал его. Как-то раз его застал за этим занятием хромой Гарвей.

– Хэлло, Вашку, у тебя великолепный шамберьер, кто тебе дал его?

– Ганс, господин Гарвей.

– И тебе придется работать с ним?

– Да, господин Гарвей.

– Ганс – старый дурак, если думает, что ты можешь держать такое whiphandle[86]86
  Кнутовище (англ.).


[Закрыть]. Пойдем со мной, Вашку, я подберу тебе что-нибудь получше.

Гарвей направился к одной из своих повозок-кладовых, с минуту порылся там, затем вылез и вручил Вашеку старый, ободранный шамберьер, более легкий и не такой длинный.

– С этим тебе будет сподручнее. С ним работал еще старый Умберто – тогда манеж был поменьше. Вот уж пощелкаешь на славу… Крач, крач!.. Yes.

Вашек попробовал – действительно, этот был гораздо легче. Раз, другой, третий щелкнул он, будто стреляя из пистолета, и запрыгал от радости.

– Иисус-Мария, вот это да! Слышите, господин Гарвей, как щелкает? Как вы думаете, господин Гарвей, папа слышит, как он щелкает? А как вы думаете, папа догадается, кто это щелкает? Думаете, папа подумает, что это щелкаю я? Или вы думаете, папа подумает, что это щелкает господин Бервиц?

– Ой, ой, сколько вопросов посыпалось на старика. Не воображай, пожалуйста, будто шамберьером только и делают, что щелкают. Конечно, щелкать надо уметь, yes. Но это еще не все. Вот смотри: одним рывком я щелкну два раза…

Гарвей взмахнул большим шамберьером, дернул его на себя, и белый ремень звонко щелкнул.

– А ты должен научиться тройному крач, yes. И делать это элегантно, чтобы шамберьер красиво изгибался, yes. Но и этого мало. Гляди.

Гарвей вытащил обрывок газеты, скомкал его и бросил на землю. Отойдя от бумажки на длину шамберьера, он щелкнул – и бумажка отлетела в сторону.

– Well[87]87
  Хорошо (англ.).


[Закрыть], вот как надо! Попасть! Это у тебя получится не сразу. Придется потренироваться месяца три, пока научишься. Потом будешь отходить дальше, yes. Ты должен уметь с середины манежа попасть в любое место – ударить, или слегка щелкнуть, или только дотронуться – стушировать. Нужно уметь ударить и сверху, и снизу, слева, справа; хлестнуть шамберьером так, чтобы конец его только щелкнул над ухом лошади, но не дотронулся до нее. Нужно уметь быстро хлестнуть позади себя в три разные точки, когда лошади делают не то, что нужно. Короче говоря, Вашку, шамберьер должен уметь говорить за тебя, I say[88]88
  Говорю я (англ.).


[Закрыть], он должен сказать лошадям все, что ты хочешь им сказать: быстрее, медленнее, не прыгать или прыгнуть, один раз показать, другой – похвалить. Yes. Это куда важнее, чем щелкать шамберьером по воздуху. Кинь нашему директору яблоко, и он рассечет его надвое. Примерно через годик и ты немного научишься. Ведь бич, I say, цирковой бич – это целая наука. Yes.

Вашек взялся за новое дело со всей серьезностью, на какую только способен подросток. Ребятишки Ромео вскоре обнаружили, чем он занимается. Вначале они смотрели на Вашека с почтительным восхищением, но вскоре началась веселая игра: вместо скомканной бумажки Вашек целился в носящихся вокруг черномазых мальчишек, которые со всех сторон наскакивали на него, озорно просили ударить и истошно вопили, когда он попадал в живую мишень.

Вообще мальчишки Ромео были для Вашека сущим наказанием. Чего ради они глазеют, когда он занимается с их отцом?! Вашеку это не нравилось. Дома он с малых лет был признанным вожаком целой ватаги сверстников и ревниво оберегал свой авторитет, боясь выказать малейшую слабость. А тут вдруг вся эта орава, многое умевшая делать лучше него, видела, как он бился над тем, что им самим давалось шутя. Правда, они никогда не смеялись над Вашеком, но их громкие крики и легкость, с какой они исполняли головоломные трюки, доводили мальчика до отчаяния. Тысячу раз давал он себе клятву утереть нос этим чумазым обезьянам, как только овладеет хотя бы начатками их искусства.

Странные и наиболее неприязненные отношения сложились у него с Паоло. Неприязнь эта была безотчетной, ибо Вашек ни в чем серьезном упрекнуть Паоло не мог. Тот был немного старше его и куда более пронырлив, а работал так, что Вашеку оставалось только завидовать. Он был красив, строен, гибок, если стоял, то всегда принимал несколько театральную позу, если делал что-нибудь – движения его отличались слаженностью и изяществом. Паоло знал это и щеголял своими достоинствами. Вашек чувствовал себя рядом с ним угловатым и неповоротливым. У Паоло был смелый, можно даже сказать – дерзкий взгляд, но в его горящих глазах играла лисья лукавинка, которая всякий раз, когда ему грозил нагоняй или затрещина, обращала дерзость в невинную шутку: «О, не станете же вы сердиться на бедного, невинного Паоло!» Вашек же, прямой и бесхитростный по натуре, расценивал подобные уловки как трусость и фальшь. И в душу его закралось подозрение, что и радость Паоло по поводу его, Вашека, успехов неискренняя, что это не более чем лживая лесть.

На тренировках Вашека Паоло исполнял обязанности ассистента, и когда Вашек освоил несколько основных трюков (трюком в цирке называют каждый элемент номера, путем многократного повторения заучиваемый до автоматизма), Паоло нередко один, без отца, наблюдал за работой своего сверстника. Делал он это чрезвычайно добросовестно, снова и снова с терпеливой улыбкой показывая Вашеку, как нужно правильно подойти, оттолкнуться или разбежаться, и громко хлопал в ладоши, если трюк удавался. Но именно эта неизменная, сдобренная улыбкой готовность, это учтивое внимание, это восторженное участие и были неприятны и подозрительны сдержанному Вашеку. Так не вел себя ни один из его друзей-мальчишек; мир его детства был более суров, груб, подчас даже жесток в зависти и ревности, но прям, открыт и ясен. Паоло же напоминал ему угря, который все время ускользает из рук. Вашек твердо знал, что Паоло не любит его, помогает ему не от чистого сердца, завидует ему.

Чему Паоло завидовал – Вашек никак не мог понять. Все казалось ему таким естественным – и жизнь, с которой он быстро свыкся, и доброта взрослых, и его участие в общей работе. Он всего на несколько дней раньше Паоло попал в цирк Умберто, но чувствовал себя здесь как дома, успел подружиться со всеми – с Гансом, с укротителем, с Гарвеем, с Ар-Шегиром. Это-то и питало зависть Паоло: Вашек был здесь дома, жил оседло, тогда как семья Ромео скиталась по белу свету, и цирк являлся для нее лишь очередным кочевьем. Ромео подписал с Бервицем контракт на десять месяцев, но даже если бы он заключил его сроком на два года, на пять лет – то и тогда пребывание их в цирке было бы временным. Срок истечет, в один прекрасный день синий фургон отделится от умбертовских маренготт, и они станут кочевать с другим заведением или выступать в ярмарочных балаганах. Вашек же со своим отцом, хотя об этом и не было разговора, обосновались в цирке, видимо, на всю жизнь. Различие в судьбах и положении препятствовало сближению. У Вашека был отчий дом, Паоло был бездомным бродягой. Для Антонина Караса представление о доме неразрывно связывалось с халупой в Горной Снежне; Вашек, детская приспособляемость которого помогла ему легко воспринять перемену в их жизни, ощущал родным для себя и этот большой странствующий цирк. Вместе со своими людьми и животными цирк был для него чем-то вроде деревни на колесах, деревни, гораздо более привлекательной и интересной, нежели Горная Снежна. А Паоло, бедный красивый Паоло чувствовал, что его дом – это только фургон, где он спит в груде человеческих тел, фургон, который везет их то туда, то сюда, под солнцем и снегом, в дождь и мороз и в котором почти каждый год раздается верещанье нового ребенка.

Именно поэтому Паоло и завидовал Вашеку. Маленького метиса снедали ревность и обида, когда он видел Вашека за одним столом с таким могущественным человеком, как Керголец, когда он наблюдал, как Вашек ездит на Мери и ухаживает за пони, когда он заставал Вашека за дружеской беседой с капитаном Гамбье или когда Вашек в антракте обходил публику со львенком на руках. Как мечтал обо всем этом он сам, с какой радостью бегал бы он так же беспрепятственно по цирку, по конюшне, по зверинцу! Но маленького красивого Паоло отовсюду гнали, Ганс глядел на него и его братьев волком и ворчал, что ни за что не ручается, если эти цыганята сунутся на конюшню. А капитан Гамбье вывесил даже специальный циркуляр, запрещавший мальчикам подходить к клеткам и повозкам со зверями. Все побаивались подвижных, как ртуть, сорванцов, их врожденного лукавства и озорства. В Вашеке же, мальчугане спокойном и рассудительном, было что-то от взрослого мужчины, и окружающие обращались с ним как с равным.

Если большинство относилось к ребятишкам Ромео просто настороженно, опасаясь какой-либо проделки, то один человек с первой же минуты воспылал к ним откровенной ненавистью. Это был Ар-Шегир, верный страж и слуга Бинго. При нем прекрасный Паоло не смел приблизиться к слоновнику.

– В приверженцах Магомета, – озабоченно говорил Ар-Шегир, – сидят джинны, которые покушаются на здоровье священных животных. Я положил на порог амулет, но джинн может перешагнуть через него в образе Паоло.

Амулета на пороге никто не приметил, зато все видели хлыст, который Ар-Шегир поставил у входа. Когда он в первый раз кинулся с этим хлыстом на Паоло, мальчик чуть не плача прибежал к отцу, горько жалуясь на то, что Ар-Шегир гонит его прочь. Ахмед Ромео пожал плечами.

– Что говорится в суре Слона?

Паоло не знал. Ахмед достал из кармана четки и, взявшись за одно из зерен, заговорил нараспев:

– Разве не знаешь ты, как поступил создатель с народом, который привел слонов?

– А, это про тех пьяных… – вспомнил Паоло.

Ахмед кивнул головой и продолжал:

– Создатель ниспослал птиц Абабиль, которые стали бросать в людей каменьями, и люди полегли, как хмельные былинки.

Отец дал Паоло понять, что возмездие находится в руках аллаха, но в мальчике не утихли обида и зависть. Впрочем, он умел их скрывать. За свою недолгую жизнь Паоло успел многое повидать и с малолетства привык кланяться сильным мира сего поклоном номер три. Его юркие глаза сразу же разглядели, какое положение занимает в цирке Вашек, чем и объяснялись его неизменная услужливость и любезность. Подобострастие было в крови у всех Ромео, недаром даже старый Ахмед встречал Кергольца заискивающим поклоном, а его дети с улыбкой увивались вокруг Вашека. Но тот безошибочным детским чутьем угадал, что приветливость их фальшива, и не раз, когда Паоло улыбался ему, казалось бы, самым сердечным образом, Вашек думал про себя: «Ах ты лиса!»

Мальчишки Ромео соревновались в лести, но Вашек оставался холоден и замкнут: он был уверен, что в один прекрасный день деланные улыбки слетят с их губ, и тогда он расправится с черномазыми. И вот теперь, когда он стал учиться владеть шамберьером, а мальчишки прибегали дразнить его, началась игра, в которую Вашек вкладывал и частицу своей затаенной ярости. Мальчики становились в круг, по очереди подскакивали к Вашеку, и тот хлестал их самым настоящим образом. Упражняясь с бумажкой, он ни за что не научился бы так ловко попадать в цель, как во время этой игры, которой он предавался со всем пылом.

Так продолжалось несколько недель, удары Вашека становились все более точными и ловкими, а улюлюканье мальчишек – все более вызывающим. «Вашку, ессо, Вашку, qui Вашку…» – неслось со всех сторон, едва он появлялся между фургонами с шамберьером в руках. И чем дальше, тем изощреннее становились насмешки. Вашека изводили, показывали ему язык, нос, смеялись ему в лицо. А он молча хлестал и бил; его все сильнее разбирала злость на эту ораву, которая откровенно издевалась над ним, если кому-нибудь из них удавалось увернуться или, упав на землю, избежать удара. Но вот однажды обычные крики сменились таким оглушительным ревом и галдежом, что из конюшни и вагончиков высыпали люди. Их взгляду предстал клубок сцепившихся мальчишек. Подбежав ближе, они увидели внизу, подо всеми, Паоло, которого душил Вашек; братья Паоло навалились на Вашека, а тот пытался стряхнуть их с себя и отбрыкивался что есть мочи.

Когда ребят растащили, Паоло был совершенно обессилен и едва дышал. Вашек дрожал от ярости.

– Что случилось? – набросились на них Ганс с Ахмедом.

Ребята долго отмалчивались, наконец Вашек, словно оправдываясь, процедил:

– Паоло кричал на меня: «Даблкау!»

– Даблкау – что это такое?

– Не знаю. Но мне это не правится.

– Даблкау… Что значит даблкау? – спрашивал Ганс у окружающих.

– Вероятно, doubl cow, – ответил господин Гарвей. – По-английски это означает: «Корова вдвойне».

Дальнейшее расследование показало, что так оно и было. Изъездившие весь мир мальчишки решили, что имя «Вашку» – производное от французского vache и немецкого Kuh и, стало быть, означает «корова вдвойне». Паоло тут же переиначил его на английское double cow.

Все кругом так смеялись, что Ахмед Ромео забыл даже раздать затрещины и пинки. Один Вашек не смеялся. Бледный как мел, стоял он в толпе умбертовцев, сжимая в руке шамберьер. Теперь, когда ему стал ясен смысл этого ругательства, он понял, с какой легкостью могло оно превратиться в очень обидное прозвище и отравить ему жизнь в цирке. Неожиданно он щелкнул шамберьером и крикнул:

– Кто еще раз скажет это, того я поколочу!

Ганс, тоже опасаясь; как бы его любимец не стал всеобщим посмешищем, добавил:

– Правильно, Вашек, не давай спуску. А если я услышу от кого-нибудь это слово, то возьму не шамберьер, а корду. Ступайте, займитесь-ка своим делом!

И тут Паоло понял, что должен еще сильнее ненавидеть Вашку, потому что все влиятельные люди держат его сторону против ребят, которые умеют во сто раз больше. Но нужно быть осторожным: Вашку, кажется, очень сильный и может убить прекрасного Паоло.

VII

История с «коровой вдвойне» была, разумеется, пустяком, однако весьма показательным: она ярко характеризовала цирковую среду. Вашек все больше привыкал говорить на жаргоне из французских, итальянских и английских фраз. Чешские рабочие, беседуя на родном языке, пересыпали свою речь исковерканными немецкими словами, и лексикон Вашека пестрел всеми оборотами и выражениями, какие только он слышал. Окружающие говорили по-французски, по-английски, по-итальянски, по-испански; Гевертсы иногда беседовали друг с другом по-шведски, госпожа Бервиц со Стеенговером – по-голландски, Ромео бранился или взывал к аллаху по-арабски и по-турецки. Словом, цирк Умберто напоминал Ноев ковчег, населенный представителями множества языков. Взрослые к этому привыкли, но у мальчика в голове царила полная неразбериха. Он изрекал иногда такое, что его не понимал даже родной отец, просивший перевести слова сына. Когда же Вашек начал употреблять еще и «машаллах», Буреш задался целью уберечь чешскую душу Вашека от полной ассимиляции.

Тогда-то он и извлек из темного угла связку книжек, при каждом удобном случае принимаясь читать вслух. Впервые он сделал это за ужином, после взволнованного рассказа Вашека о том, как тигры едва не подрались со львом. Гамбье готовил зверей к совместному выступлению, и в них вдруг проснулась стародавняя вражда. Не окажись рядом служителей с вилами, дело дошло бы до кровопролития. В «восьмерке» долго толковали о ненависти хищников друг к другу, и Буреш вдруг вспомнил, что об этом говорится даже в одном известном стихотворении. Приподнявшись, он стал декламировать: «Герман из Бубна был смельчаком, кто с ним помериться мог отвагой!..»

Его патетическая декламация поначалу вызвала улыбки, но вот слушатели посерьезнели и стали следить за рассказом поэта с профессиональным интересом.

 
– Не ведал, что такое страх,
Готов был с хищником сразиться.
Вот он охотится в лесах,
Пред ним трепещут и зверь и птица.
 
 
К превратностям судьбы привык,
Сквозь чащу скачет, а лес все глуше…
Вдруг слышит чей-то страшный рык,
Конь настораживает уши.
 
 
От острых шпор осатанев,
Конь – на дыбы, но всадник – пуще!
Подъехал – видит: два тигра и лев
Сцепились в первозданной пуще.
 
 
«Горою за того, кто против двух – один!»
Поспешно он с коня слетает,
И вот бесстрашный паладин
Копье в тигровый бок вонзает,
 
 
Хотел он голову отсечь
Второму хищнику, но даром
Занес свой справедливый меч —
Лев сам сразил врага ударом.
 
 
Окровавленный, он тряхнул
Кудлатой гривой. Непритворно
В глаза спасителю взглянул
И лег к ногам его покорно.
 

Тут старик Малина сделал протестующее движение. Он явно собирался возразить, но решил дождаться конца. Далее в стихотворении говорилось о том, как Герман перевязал льву раны, и лев пошел следом за ним до самых городских ворот, и как они потом жили в Чехии, но вот рыцарь умер, и тогда лев «…три дня от жалости ревел, не пил, не ел и околел».

– Ну, это ты, Гонза, здорово завернул, – похвалил Буреша Малина, – вот только не верится мне, чтобы лев к ногам лег. Что-что, а уж этого не бывает.

– А почему бы и нет? – защищал Буреш фантазию Симеона Махачека[89]89
  Махачок Карел Симеон (1799–1846) – чешский драматург и поэт.


[Закрыть]. Из благодарности…

– Не ляжет, – покачал головой Малина. – Ясное дело – он бы вцепился в этого тигра! Ежели лев с добычей, он кладет на нее лапу и ворчит или ревет. А после – в зубы, и давай теребить, опять же рыча. Вставь-ка это в стишок: мол, таскал тигра туда-сюда по дремучему лесу и ревел. Этого там не хватает.

– И еще кой-чего, – добавил Керголец. – Лев, точно, никогда бы не лег к ногам. Будь он даже покорный, как говорит Буреш, он самое большее потерся бы головой о ноги рыцаря.

– Что удивительного? – в непривычно серьезном тоне компетентно заметил Восатка. – Коринна тоже валяется перед Гамбье.

– Львица – другое дело, – возразил Керголец, – да и та просто валится на спину, а не ложится к ногам.

– Вообще-то, бывает, самец ложится перед донтером, – сказал Малина, – но только ежели он старый и ленивый.

– Да, как же, будет тебе старый лентяй драться с тиграми, – твердил свое Керголец, – он бы заревел и убежал. Даю слово – это была львица.

– Друзья мои, – Буреш пытался выгородить поэта, – почему же лев не мог сделать этого из благодарности? Ведь Герман из Бубна спас ему жизнь и перевязал раны.

Бывает, бывает, – закивал Малина. – Львы помнят добро. У донтера Червинки была молодая львица Клеопатра, так у той приключилось воспаление легких. Червинка кутал ее в свое одеяло и выходил Клеопатру. Так львица до самой смерти помнила об этом; бывало, только он войдет – сразу на задние лапы и ну обнимать его, лицо лижет…

– Вот видите, – обратился ко всем Керголец, – самка – и та только лицо лизала, а к ногам не ложилась!

– Короче говоря, Гонза, – осклабился сержант Восатка, – тебе не остается ничего другого, как переделать сие божественное творение. Нужно, во-первых, чтобы лев вымел тигром сучья из лесу, а во-вторых, надо превратить его в львицу, чтобы она облизала этому твоему Герману из Бубна его нежные щечки.