Текст книги "Цирк Умберто"

Автор книги: Эдуард Басс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

– Где… господин?

Престарелому секретарю даже дурно сделалось – такой отчаянной беспомощностью веяло от белого вытянувшегося лица, такое бессилие звучало в голосе Малины. То был лепет лунатика! Никто никогда не величал Бервица господином. Директор, патрон, принципал, старик, дед – вот как называли директора в обиходе; но… господин? Это было столь непривычно, что Стеенговер решил уточнить:

– Тебе кого, Венделин? Директора Бервица?

Но Малина будто не слышал его вопроса и только смотрел по сторонам отсутствующим взглядом – нельзя было понять, видит он или нет. Потом голова его упала на грудь, спина сгорбилась, он молча повернулся к двери и бесшумно, как призрак, вышел.

Стеенговер секунду стоял в оцепенении: что все это значит? Обогнув валявшиеся на полу книги, он выбежал в коридор, оттуда – на улицу, но белую, поникшую голову Малины заметил уже на углу – старик как раз сворачивал на пустырь, где стояли фургоны.

«Будто собака, – подумал Стеенговер, возвращаясь к гроссбуху, сальдо и прочим памятникам своего хозяйствования в цирке Умберто с облицовкой из зеленого коленкора, – прямо как собака, потерявшая хозяина. Что с ним стряслось? Пора, кажется, списать старика, цирку от него пользы мало – отработал свое!»

Агнесса Бервиц тоже переселялась. Она сворачивала шкуру льва Гасана, когда перед ней предстал Малина.

– Госпожа… где господин? – обратился он к ней со своим странным вопросом, глаза Малины блуждали.

– Пошел в ратушу, Венделин, – ответила Агнесса, настороженная загадочным поведением старика.

– В ратушу… так, так… в ратушу… – механически повторил Малина, повернулся и вышел.

– Венделин! – крикнула ему вдогонку Агнесса, но тот старческой, разбитой походкой уже ковылял к цирку; обогнул его и засеменил дальше.

Через некоторое время в «единицу» наведался Вашек.

– Я слышал, к вам заходил Малина?

– Да, он был здесь, – обернулась Агнесса. – У него какой-то странный вид. Спрашивал: «Где господин?»

– А вы что ответили?

– Сказала, что в ратуше. Вероятно, он отправился туда же.

– У меня он тоже был, я как раз репетировал с тиграми. Он чуть в клетку не влез. Звери до того озлились, что пришлось прервать репетицию.

– У него такой вид, будто он в уме повредился.

– Не было бы чего похуже… Малина – старик со странностями.

– Хоть бы Бервиц поскорее возвращался! – вырвалось у Агнессы.

Оба они подумали о том, как бы Малина снова не накаркал беды, – уж очень зловещи были его периодические помешательства, – но высказать свои опасения вслух они не решились и принялись обсуждать возможный исход переговоров в ратуше – ведь от этого зависела их дальнейшая судьба. Нетерпеливо поглядывали они в окно на проулок, который вел к Репербан, но Бервица все не было. Вместо него появилась Елена. Она ходила за покупками, где-то задержалась и теперь с сумкой в руках торопилась домой. Елена огорошила их прямо с порога.

– Что случилось с Малиной? – воскликнула она вместо приветствия.

– С Малиной? – Агнесса и Вашек удивленно переглянулись.

– А что с ним? – спросила Агнесса. – Ты что-нибудь знаешь?

– Я встретила его в городе. Идет, вытаращив глаза, без шапки. Люди оглядываются на него, как на дикаря. Я перебежала улицу, окликнула его. Он посмотрел на меня и будто не узнал. Спрашиваю: «Вы куда, Малина?» А он смотрит в одну точку, молчит, и лицо такое тревожное. Я его снова спрашиваю, тогда он говорит: «В больницу». Отстранил меня и пошел дальше.

– В больницу? – в один голос вскричали Вашек и Агнесса. – Он сказал – в больницу?!

– Да.

– А мы думали, он пошел в ратушу!

– О, это совсем в другую сторону.

– Что это значит, Вашек? – в ужасе воскликнула Агнесса.

Вашек сидел и нервно барабанил пальцами по столу.

Кто-то постучал в дверь.

– Войдите! – крикнула Агнесса.

Дверь приоткрылась, и на пороге показалась Алиса Керголец.

– Здесь какой-то господин спрашивает мадам. Что ему сказать?

– Проси.

Вошел коренастый, невысокого роста человек с гладким, безусым лицом.

– Госпожа Бервиц?

– Да. А это моя дочь и мой зять. Что вам угодно?

– Я из магистрата, чиновник по поручениям Мюллер. Отто Мюллер. Госпожа Бервиц, ведь вы жена директора цирка Умберто, не так ли? И все члены вашей семьи тоже работают в цирке, не так ли? Это хорошо. Это очень хорошо. Это значит, что вы привыкли ко всему. Цирк – не детская забава, цирк – это постоянный риск. И должно всегда помнить об этом. Ну, а порою несчастье случается и вне стен цирка…

– Бервиц!.. – воскликнула Агнесса.

– Нет, мадам. Не то, о чем вы думаете, но все же несчастье. Мне поручено сообщить вам об этом. Неприятная миссия, поверьте мне, крайне неприятная. Но что делать…

– Ради бога, господин Мюллер, говорите же наконец!

– Господин директор Бервиц был в ратуше, не правда ли? Там он несколько поволновался. А ведь он уже в летах, не так ли?.. Ну-с… и ему стало плохо… Точнее – с ним случился удар…

– Удар! – простонала Агнесса.

– Да, мадам. Но вы не волнуйтесь. Мы немедленно вызвали врача, и господину Бервицу была оказана необходимая помощь. Правда, одна сторона пока остается парализованной. Но мы надеемся, что господину Бервицу станет лучше.

Обе женщины зарыдали, инстинктивно потянулись друг к другу.

– Где же он сейчас? – спросил Вашек. – Неужели его так и оставили в ратуше?

– Что вы, что вы, сударь! Мы без промедления доставили господина Бервица в городскую больницу, соблюдая, разумеется, все предосторожности. Я лично сопровождал его. Кстати, когда мы выносили господина Бервица из экипажа, появился какой-то человек, уже пожилой, и, ни слова не говоря, стал нам помогать. По всей вероятности, это кто-то из ваших, потому что господин Бервиц, очнувшись в палате, узнал его, протянул ему руку и кивком пригласил сесть. Так он и остался у постели больного, а я вот, изволите видеть, поспешил к вам.

Вашек выбежал на улицу. На углу стояла Алиса Керголец, наблюдая за возней своих ребятишек.

– Госпожа Керголец! – крикнул ей Вашек. – Бегите на Репербан за извозчиком! Скорее!

Когда он вернулся, господин Мюллер уже прощался. Агнесса спешно заканчивала туалет. Елена снова надевала свою шляпу. Через пять минут они уехали.

Только позднее Вашек узнал, что произошло. В коммунальном департаменте магистрата Бервиц рассвирепел: ему заявили, что здание цирка Умберто подлежит сносу, так как абсолютно не удовлетворяет новым требованиям безопасности. В продолжительной беседе с начальником департамента Бервиц обязался произвести профилактический ремонт, благодаря чему получил разрешение остаться в старом помещении до конца сезона. Но когда он заикнулся о том, что собирается продать здание вместе с участком, начальник покачал головой и посоветовал ему навести справки в канцелярии на третьем этаже. Еще не остыв после дебатов в департаменте, Бервиц поспешил на третий этаж. Там ему показали план, согласно которому на месте цирка Умберто предполагалось разбить площадь. Соответствующие участки вменялось откупить по цене, установленной сенатом еще пять лет тому назад. Едва Бервицу назвали сумму, как он пробормотал что-то, заикаясь, побагровел, потом посинел, выпучил глаза, схватился за голову и упал.

Вашек возвратился в цирк в пятом часу. Вкратце рассказав Кергольцу о случившемся, он тут же решил, что сам выступит сегодня с лошадьми Бервица. Затем он отправился к Францу Стеенговеру. Голландец уже поджидал его.

– Через недельку его выпишут, – заключил Вашек свой рассказ, – но работать он уже не сможет и, видимо, надолго, если не навсегда останется калекой. Во всяком случае, так говорят врачи. Необходимо принять надлежащие меры, Франц. Его номер я возьму на себя. Но нужно еще уладить вопрос с директорством.

– Да ты уже сколько лет фактически управляешь цирком!

– Негласно – и потому директором себя не считаю. Я хочу во всем соблюсти порядок и настаиваю, чтобы вопрос этот решался сообща. Мама и ты – вы должны сказать мне прямо, согласны вы или нет. А потом, вероятно, следует оформить это официально – ведь я стану тогда ответственным владельцем.

– Совершенно верно. Но я хочу предложить вот что. Вступай хоть сегодня в управление делом, но оставь пока все как есть. Подожди месяц-другой, посмотрим, как будет себя чувствовать Бервиц. Авось и он сможет присоединить свой голос. Тогда все и оформим.

– Договорились. Надо бы, Франц, завтра же прикинуть, как у нас с финансами. Боюсь, придется распустить труппу. Выгодная продажа участка была единственным шансом, а теперь мы вряд ли выкарабкаемся. Ну, я пошел на конюшню, у меня еще уйма дел.

Склонившись над письменным столом, Франц Стеенговер сокрушенно качал головой. Колонки цифр в его книгах давно уже предвещали банкротство, но он продолжал верить в счастливую звезду Петера Бервица и волшебство двух магических слов – «Цирк Умберто».

– Да, пожалуй, ты прав… Ну, желаю тебе, Вашку, удачи. Пока сам не отошлешь меня назад, в Голландию, буду помогать тебе, как умею. Но манеж тебе придется взять на себя.

Они молча пожали друг другу руки – два человека, не строившие иллюзий на будущее.

Вашек был уже в дверях, когда Франц спохватился:

– Постой, чуть не забыл. Тебе письмо.

Вашек вернулся и с любопытством взглянул на конверт. Он так редко получал письма – кому мог писать он и кто мог писать ему? Прочитав обратный адрес, Вашек встрепенулся:

– Из Праги! Написано по-чешски! Верно, от Буреша!

В канцелярии было уже темновато. Франц повернул краник, зажег газ. Вспыхнуло сердечко пламени, и шар молочного стекла наполнился светом; Вашек присел и стал читать.

«Дорогой друг Вашку, досточтимый мой земляк, верный сын земли чешской! Немало воды утекло во Влтаве с той поры, как я, поощренный вашими советами, нашел пристанище на ее украшенных историческими памятниками берегах. Минувшие годы были для меня временем величайших забот, ибо воистину нелегко на старости лет возвратиться под отчий кров, на затихшую мельницу, к ремеслу, которое оставил во дни мятежной юности. Благодарение богу, я выдержал испытание без ущерба. Из деревни ко мне пожаловал верный помощник отца, да и большинство прежних работников вернулись, и, с божьей помощью, колесо наше впустую не вертится. Живя скромно и памятуя о данном мною перед отъездом обете, я в первую же зиму ополчился на гнуса нищеты, что в превеликом множестве поражает бедный люд нашего королевского города. Я удостоился знакомства с господином Войтой Напрстеком, владельцем винокурни, человеком бывалым, пользующимся всеобщим уважением, и мы решили объединить усилия, дабы по мере возможности творить добро. И вот теперь я могу сказать, что старания наши не пропали даром. Не только местные бедняки благословляют мельницу как свое прибежище в дни нужды и голода, но и среди старожилов мещанского сословия я пользуюсь почетом, и многие горожане прочат меня в гласные. Лелею надежду, что никто более не помянет моей вины, из-за которой я в тот роковой год покинул Прагу и которую всю жизнь уповал искупить.

Но несмотря на неоспоримые доказательства успешной деятельности моей, по вечерам я часто залетаю мыслию к вам, в ваше уютное шапито, в наш приветливый вагончик, который столь длительное время служил мне домом. Как-то вы там живете, дорогие земляки, как ты, как твой любезный батюшка, как Малина, Керголец, что поделывает сержант Восатка, по-прежнему ли он заправляет „Невестой моряка“? Надеюсь, ты здоров, и твоя очаровательная Еленка тоже, и ваш чудесный Петер Тоник. Как мне порою недостает дружеского веселья вашей бродячей семьи, как тоскливо бывает без горько-сладкого приволья людей, не связанных условностями, без запаха конюшни, без песни кувалд, бьющих по стальным клиньям. Эта прекрасная богатырская жизнь навсегда потеряна для меня, но чего бы я ни дал, чтобы хоть изредка иметь возможность вспомнить в задушевной беседе былое, верных друзей и милых моему сердцу животных.

И вот с сердцем, полным тоски по вас, узнал я нечто столь важное, что немедля сел за письмо тебе, дорогой мой Вашку. В одном из пражских предместий – Карлине – имеется весьма просторное здание, не то каменное, не то кирпичное, которое выстроил некий пан Тихий, намереваясь сдавать его в аренду цирковым и театральным труппам. Недавно это здание отремонтировали, и новый владелец с удовольствием сдаст его почтенному предпринимателю, который обеспечил бы его использование в течение года, исключая летние месяцы. Правда, после перестройки здание непригодно для цирка, но театр-варьете – нынче такие театры появляются во всех больших городах – разместился бы в нем превосходно. И сцена и служебные помещения настолько просторны, что вполне можно давать массовые аттракционы с участием животных – и хищников и слонов. Здание находится неподалеку от вокзала императорской железной дороги, где сосредоточены крупнейшие отели, так что можно рассчитывать и на посещение театра иностранцами. Зрителей из отдаленных районов отлично обслужит наша удобная конка, конечная станция коей расположена вблизи театра.

Дорогой Вашек, ты говорил мне как-то, что обеспокоен судьбой сынишки, не знаешь, как быть с его учебой; что, возможно, вам придется отказаться от скитальческой жизни, дабы помочь ему выйти в люди. Я искренне одобряю твое намерение, ибо полагаю, что патриотический долг родителей – открывать новому поколению пути к достижению самых высоких целей. Если ты еще не отказался от своего плана, обдумай, голубчик, то, о чем я писал тебе выше. Город Прага славится своими учебными заведениями, и Петрик жил бы здесь среди, нашего дорогого народа, украшением которого он, со своей светлой головой, мог бы стать. Напиши мне, что ты об этом думаешь, а лучше – приезжай в Прагу и реши все на месте. Я приму тебя с распростертыми объятиями, введу в круг испытанных патриотов, на поддержку которых ты заранее можешь рассчитывать, да и я сам, постараюсь устранить с твоего пути любые препятствия. Осуществились бы самые заветные мои мечты, если бы здесь, над серебристой Влтавой, у достопамятного моста, названного именем дорогого отца родины нашей Карла IV, в виду величественной панорамы Градчан, ты мог одарять прекрасными вечерами дорогих друзей моей невозвратной юности.

С горячими приветами всем дорогим друзьям и знакомым

сердечно обнимает тебя твой Владимир Сметана, allias[158]158
  Он же, сиречь (лат.).


[Закрыть] Ян Буреш,

мельник и мещанин пражский».

XIV

Итак, Вацлав Карас из Горной Снежны стал большим человеком, директором. Но сам Вашек только ухмыляется, когда Керголец, поздравляя, жмет ему руку и напоминает, что предсказывал ему большое будущее. Какой толк в директорстве накануне краха?! Тем не менее Керголец по старой памяти предлагает спрыснуть радостное событие. Вашек отказывается, но в конце концов обе стороны идут на компромисс: после представления соберутся у отца, сварят пунш и пошлют за сержантом Восаткой. И вот три старых цирковых волка со своим подросшим волчонком снова сидят в домике на четырех колесах. В железной печке уютно потрескивают поленья, над кружками курится дымок, из которого встает их прошлое, полное труда, тяжелого, изнурительного труда, но все же прекрасное, яркое и веселое.

– A votre santé[159]159
  Ваше здоровье (франц.).


[Закрыть], лорд Тонда, – чокается Восатка с Карасом-отцом, – вы воспитали подходящего престолонаследника. Но и попотели же мы, пока оттянули ваше сиятельство от корыта с известью! Помните, caballeros, почтенный герцог де Кирпич чуть не поседел от переживаний, боясь запятнать свою честь мезальянсом с такой разбитной девицей, как Мельпомена? А теперь за уши не оттащить! Сержант Восатка – и тот сбежал раньше него, дабы завершить свою блистательную карьеру на посту трактирщика.

– Что верно, то верно, – кивает Карас-отец, – все было хорошо, кроме конца… Ни с чем пришли, ни с чем, видать, и уйдем.

– Да, всего с одним мешочком деньжат, которые ваша светлость, полагаю, изволили припрятать.

– Они еще Вашеку ух как пригодятся, без них ему не встать на ноги. Чертов Бервиц! Не скрути его так, я б ему все выложил начистоту, из-за него мытарствуем. Каково было Вашеку спасать то, что губил другой? А теперь изволь, директорствуй! У разбитого корыта.

– Не надо так говорить, отец, – вмешался Вашек. – Нельзя во всем винить Бервица. Он проводил свою линию, верил в нее. Правда, вышло не так, как он предполагал, но ведь судьбе не прикажешь. Что же до меня – не скрою, я не в восторге от пережитого, да и впереди хорошего мало. Но кому ж еще было принимать дело, как не мне? Долг прежде всего: раз справляешься, значит должен браться, иначе будет еще хуже. В бою солдат дерется, а не раздумывает, почему он не генерал! В конце концов на ошибках учатся. Это я понял еще в детстве. Только тогда меня гонял Ахмед Ромео, а теперь – судьба. Ну да ничего, человек, черт возьми, все выдюжит. Будет когда-нибудь и на нашей улице праздник.

Друзья не могли не признать справедливости его слов. Бервиц – отчаянный упрямец, но можно ли упрекать его, если всю жизнь он выигрывал именно благодаря этому своему качеству?! В ту минуту они видели в нем не хозяина, не патрона, а товарища, которого постигло несчастье. Сегодня – он, завтра – они. Вечная и глубокая солидарность людей, непрестанно рискующих жизнью, сквозила в их рассуждениях. Пал товарищ, шедший впереди, на его место тотчас встает другой, общими усилиями соратники возмещают потерю.

Петер Бервиц для них действительно был потерян. Полтора месяца пролежал он в больнице, а когда доктора объявили, что состояние его улучшилось и семья может забрать больного, его увезли из клиники сущей развалиной; голова Бервица бессильно клонилась к правой стороне туловища, которая навсегда осталась неподвижной. Говорить Петер мог, но это стоило ему огромных усилий, и потому он предпочитал молчать. Зато его тусклые, усталые глаза пристально наблюдали, мозг интенсивно мыслил, а левая рука подавала едва заметные знаки согласия или протеста. Керголец раздобыл в городе коляску, и она стала постоянным прибежищем больного. Когда Бервица впервые усадили в нее, он замахал от удовольствия рукой, а затем с трудом высказал свое единственное желание:

– В цирк!

Он и калекой не хотел разлучаться с тем, что окружало его с детства, что создавал он собственными руками, что было его гордостью и радостью на протяжении всей жизни. Понимая его чувства, Агнесса решила перезимовать с мужем в фургоне, чтобы тот мог постоянно находиться при цирке. Вместо лесенки Карас-отец приладил к их вагончику пологие сходни, по которым вкатывали и выкатывали коляску. Ухаживать за больным вызвался Малина. Онемевший было старик вновь обрел дар речи, увидев у подъезда больницы человека, которого он по наитию стал разыскивать в тот роковой день. Усевшись тогда у постели Бервица и не отходя от него ни на шаг, он бурчал что-то добродушно-ласковое, будто старый принципал снова превратился в того маленького ползунка Петера, которого Малина – грубоватая, но сердечная нянька – баюкал на глазах у деда Умберто. Разбитый параличом патрон лежал неподвижно, прикрыв глаза, и с величайшим наслаждением, словно умиротворяющую сказку, слушал старческое бормотание Малины о людях и животных, о лошадях и хищниках, о длинноногом Гайдамоше и донтере Гамбье, о его сиятельстве графе д’Асансон и графе Палачиче, о мисс Сатанелле и ее липицианах, о славном путешествии по России, о том, как они купили в Тегеране слона Бинго. Лицо страдальца озарилось мягким светом, и, когда Малина замолкал, пальцы Бервица находили его костлявую руку и с благодарностью гладили ее.

Теперь они не разлучались с утра до позднего вечера. После совместного завтрака Венделин Малина одевал патрона, помогал ему усесться в коляску и осторожно вез на конюшню. У входа они останавливались: Бервиц молча наблюдал, как чистят и кормят лошадей. Потом он сжимал Малине руку, и тот вез его к клеткам с хищниками, или к обезьянам и попугаям, или к топтавшимся на привязи слонам, или к ложам, откуда принципал мог наблюдать за репетицией. Они так изучили друг друга, что стоило Бервицу подать едва приметный знак рукой или глазами, как Венделин уже знал, чего он хочет. Преданность Малины своему господину была столь безгранична, что он стал как бы его вторым «я»; заглянет Бервицу в глаза – и губы незамедлительно произносят то, что намеревался сказать Петер. Люди сперва не понимали этого, огрызались – дескать, не тебе указывать, но со временем привыкли к диковинному дуэту. Больной принципал сидя наблюдал за происходящим, а стоявший подле него седой старик смотрел ему в глаза и произносил: «Глянь, Рудольф, у Трафальгара заноза в копыте… У Дагомея худо заплетена грива, Мартин, ой, как худо!» Людям стало казаться, что оба они порознь мертвы, вместе составляют одну жизнь, одно живое существо, неусыпно наблюдающее за тем, как идут дела в цирке Умберто.

Когда Петер Бервиц окончательно смирился со своей участью, и можно было без опаски говорить при нем о каждодневных заботах, Агнесса рискнула наконец созвать большой семейный совет, чтобы окончательно решить судьбу их детища. Бервиц сидел с Малиной во главе стола, по обе стороны от них разместились Агнесса, Елена, госпожа Гаммершмидт, Франц Стеенговер, инспектор Карас и Вашек. Стеенговер вкратце обрисовал положение. Труппа в своем нынешнем составе с трудом сводит концы с концами. Весной они лишатся зимнего помещения, а денег, полученных за участок, не хватит даже на уплату долгов. Придется продать часть животных, иначе не развязаться с кредиторами, и распродажу лучше начать теперь же, чтобы не росли понапрасну проценты и уменьшились текущие расходы. К тому же, сбывая животных заблаговременно, они смогут выручить приличную сумму, тогда как вынужденная спешка весной принесет лишь новые разочарования. После распродажи цирк по количеству животных станет небольшим, меньше среднего и, видимо, всех не прокормит.

Что касается переездов, то впредь выгоднее пользоваться железной дорогой – дешевле, но сейчас вряд ли хватит на это денег. Наконец, нужно иметь в виду, что гамбургское убежище потеряно для них и по другой причине: в городе открывается большое современное варьете! Таково по его, Стеенговера, мнению экономическое положение цирка; семья должна решить: либо начать сначала, бедствуя с маленьким цирком, либо все продать. В этом случае у хозяев останется небольшой капитал, остальным придется разъехаться в поис…

Стеенговер хотел сказать: «в поисках хлеба», но, взглянув на Бервица, заметил две большие слезы, стекавшие по его щекам, и запнулся на полуслове. У женщин тоже дрожали подбородки, а госпожа Гаммершмидт начала подозрительно шмыгать носом.

– Я, дорогие мои, – заговорила она, чтобы не расплакаться, – обременять вас не стану. Вы знаете, как я всех вас люблю и с каким удовольствием я путешествовала с вами. Но, когда вы будете решать, ради бога, не думайте обо мне. Я получаю пенсию за покойного майора и могу вернуться домой, в Вену. Я обеспечена, лишь бы вам как-нибудь устроиться. Лишь бы вам…

И госпожа Гаммершмидт дала волю слезам.

– Я тоже никому не хочу быть в тягость, – взял слово Стеенговер, – нелегко мне расставаться со своей канцелярией, но, раз это неизбежно, надеюсь, в Голландии я заработаю себе на жизнь.

– Я лично, – спокойно и твердо заговорила Агнесса Бервиц, – отдала бы предпочтение цирку. Разъезжая с цирком, я видела и хорошее и плохое, теперь-то я с уверенностью могу сказать: плохого больше, чем хорошего. Но, несмотря на это, я готова начать все сначала, пусть даже в нищете. Мы прожили чудесную жизнь, развозя по свету утешение и радость, мы добросовестно трудились бок о бок с хорошими и честными людьми, среди животных, которых нельзя не любить. Не знаю, где бы еще нашла я такое счастье. Но мы с отцом уже старые люди и не вправе определять будущее. Это должны сделать вы двое.

– Мама права! – взволнованно воскликнула Елена. – Нет ничего прекраснее цирка! Лошади! Слоны! Львы! Манеж! А публика! Я не хочу лишаться всего этого, не могу! Если даже у нас останется одна лошадь и обезьянка да дырявое шапито – и тогда мы прокормимся, и это будет лучше, чем что-либо другое!

– Еленка, – раздался голос Вашека, – в этом мы заодно. Я люблю цирк не меньше твоего. Но мы забываем о Петере…

Елена опустила голову.

– Петер… – произнесла она тихо и кротко, – да… Петер. От Петера я не могу отказаться. К нему я привязана больше, чем к цирку.

– Мы с вами в одинаковом положении, – продолжал Вашек, обращаясь к Бервицам, – мы тоже не можем распоряжаться собою, руководствоваться лишь собственными желаниями. И мы обязаны считаться с интересами третьего. Если бы Петер пошел по нашим стопам, все обстояло бы проще. Но он тянется к чему-то другому, несовместимому с цирком, ты хорошо это знаешь, Елена. Так что придется расстаться либо с ним, либо с цирком.

– Нет, ни за что! Расстаться с Петером я не могу. Он такой хрупкий, такой нежный. Я умру от страха за него.

– А он – от тоски по тебе.

– Как же быть в таком случае? – вмешалась Агнесса.

– По-моему, – ответил Вашек, – есть только один выход. Недавно я получил письмо от Буреша. Гонза пишет, что в Праге можно снять большое театральное помещение. Я попросил его узнать об условиях, и, мне кажется, они вполне приемлемы. Если вы ничего не имеете против, я съезжу в Прагу и обо всем договорюсь на месте. Ликвидируем цирк и откроем варьете. Дядюшка Франц займется канцелярией, Петер сможет спокойно учиться… Папашу Бервица я хотел бы просить только об одном: позволить назвать новое заведение «Театр-варьете Умберто». Имя это слишком известно, чтобы просто зачеркнуть его.

Все посмотрели на Бервица. Он поднял руку, дотронулся до Малины, и Венделин, глядя ему в глаза, сказал:

– Вопрос в том, хватит ли у Вашку денег на такое дело.

Тут шевельнулся на стуле Карас-отец. Стараясь подавить волнение, он долго откашливался и наконец произнес:

– На год денег хватит. Залог за Вашека внесет мельник Сметана, он же Гонза Буреш. Так что это можно поднять.

Все снова посмотрели на Бервица. Патриархальная иерархия цирка не позволяла принимать решение без согласия старшего. Бервиц слегка постучал левой рукой по столу, и Малина сказал:

– Пусть Вашку съездит, посмотрит. Ежели понравится, быть цирку театром-варьете. Но имя Умберто должно жить.

Решение было предварительным, однако через десять дней выяснилось, что оно окончательное. Составив программу таким образом, чтобы три дня она могла идти без его участия, Вашек уехал с Кергольцем в Прагу. На третий день они привезли уже подписанный контракт на аренду с 1 октября 1890 года у пана Ахиллеса Бребурды в Карлине театра-варьете сроком на пятнадцать лет, то есть на время, за которое Петер Антонин, даст бог, закончит учебу.

Когда Вашек прочел тестю контракт, Петер Бервиц с силой сжал руку своего преемника. Лицо его исказилось гримасой, и он с трудом выдавил из себя:

– Цирк Умберто… с круга… в каменный дом!.. Дай бог тебе счастья!