Текст книги "Загадка Отилии"

Автор книги: Джордже Кэлинеску

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)

– Олимпия! Ты? – сочувственно воскликнула Аглае, стараясь все же изобразить некоторую досаду.

Олимпия с бесстрастным видом подставила Аглае щеку для поцелуя, в то время как Стэникэ с подчеркнутым почтеньем лобызал теще руку. Супруги поздоровались со всеми и издали приветствовали Симиона, который удовольствовался тем, что проворчал что-то, не поднимая головы от пялец. Паскалопол церемонно склонился перед Олимпией:

– Целую ручки, доамна Рациу!– и поднес к губам кончики ее пальцев.

В Олимпии поражало сходство с Симионом и Тити, а раздвоенный, как у них, подбородок производил на женском лице неприятное впечатление. Она была крупная, смуглая, с легким пушком на верхней губе и тесно сросшимися над переносьем бровями, как у Тити. У пышущего здоровьем, хотя и не тучного Стэникэ было красное лицо, черная густая, кудрявая шевелюра и усы, похожие на мушиные крылышки. Под твердым высоким воротничком Стэникэ развевался галстук «а ля лавальер», а необычайная ширина его светлого чесучового костюма, так же как и крошечная, едва прикрывавшая волосы, соломенная шляпа-канотье, поразила Феликса. Стэникэ говорил плавно, округленными периодами, с актерскими, напыщенными жестами, а Олимпия – медленно, наставительно и весьма уверенно.

Аглае открыла военные действия.

– Мне следовало бы сердиться на вас, Олимпия. В нашей семье еще никогда не случалось такого позора. Вам надо было хорошенько подумать, прежде чем совершать подобный шаг. Уже год вы живете вместе, у вас родился ребенок, а ведете вы себя, как язычники. Это все ты, Стэникэ, не хочешь венчаться!

– Перед богом мы соединены навеки! – громко продекламировал Стэникэ. – Нас разлучит только смерть.

Пока говорила Аглае, дядя Костаке пристально смотрел на нее, и по лицу его было видно, что он полностью разделяет ее негодование. Но когда взял слово Стэникэ, глаза старика точно магнитом притянуло к нему, и теперь Костаке увлекся идеей свободной любви.

– Стэникэ не может взять на себя содержание семьи, пока у него нет хоть какого-нибудь капитала, – торжественно заявила Олимпия.

– То, что принадлежит вам, вы и получите, – пообещала Аглае.

Олимпия сделала недовольную гримасу.

– Но ведь пока что мы должны жить! Нам приходится трудно, бедный Стэникэ целый день бегает – нынче адвокатурой много не заработаешь. Правда, его обещали устроить на службу, но...

Стэникэ, польщенный сочувствием Олимпии, окинул всех гордым взглядом.

– Может быть, домнул Паскалопол захочет помочь тебе подыскать что-нибудь, ведь у него есть связи, – сказала Аглае.

Симион, Аурика, Олимпия и Стэникэ как по команде повернулись в сторону Паскалопола, словно он уже что-то предложил. Тот сказал просто:

– Я попытаюсь!

– Как бы там ни было, я не позволю обделить себя, – продолжала Олимпия. – Из сестер старшая – я, а вы не дали мне того, на что я имею право.

– Меня тревожит ее будущее, будущее нашего ребенка, – прогремел Стэникэ. – Для себя я не хочу ничего, мне нужна только Олимпия.

– Всему виной Симион, он никак не соглашается, – и Аглае метнула гневный взгляд на старика в платке, который, будто ничего не слыша, продолжал вышивать. – Если бы с самого начала он перевел дом на ваше имя, у нас не было бы таких хлопот! Так что ему говорите, с ним все и выясняйте.

– Мама, если папа не хочет, я не могу силой заставить его любить меня, – с некоторым раздражением заявила Олимпия. – Но вы могли бы выделить нам кое-что из своего состояния.

Аглае нахмурилась, а Аурика с ненавистью взглянула на сестру.

– Ну, уж это нет, милая! У меня есть Аурика, которую надо выдать замуж, и Тити – не могу же я его пустить по миру! Ты должна потерпеть, пока мы чего-нибудь добьемся от этого несчастного.

Симион молча поднял голову, но губы его дрогнули, словно он намеревался что-то сказать. Дядя Костаке, чтобы не принимать ничью сторону, низко склонился над кисетом с табаком. Тогда Паскалопол умиротворяюще заговорил:

– Не следует заходить слишком далеко. Все можно уладить. Как ваше мнение, домнул Симион?

Симион встрепенулся и быстро сказал:

– Она не моя дочь!

Аглае презрительно рассмеялась:

– Не его дочь! А чья же еще? Он меня с ума свел этой чепухой!

Сходство Олимпии с Симионом настолько бросалось в глаза, что Феликсу слова старика показались непонятной блажью. Позднее Отилия рассказала ему, что все это было вздорной выдумкой Симиона, к которой он упорно возвращался, когда приходил в дурное настроение. Симион владел небольшим домом, и Аглае рассчитывала дать этот дом в приданое Олимпии, но старик, не желая лишиться всего своего имущества, не соглашался. Аглае отбирала у него пенсию, отнимала все до последнего гроша, даже мизерную квартирную плату, которую он получал с жильцов своего дома. Возможно, что, отказываясь дать в приданое дочери дом, старик выражал свой протест против опеки Аглае. Паскалопол примирительно сказал:

– Вы заставляете напрасно страдать... домнишоару... доамну Олимпию... Может быть, она вас чем-то рассердила... Но в подобных обстоятельствах надо все забыть.

– Она не моя дочь! – заорал не двигавшийся с места Симион и весь побагровел.

Теперь он опять разозлится, – равнодушно, как предсказывают дождь, отметила Аглае.

У Олимпии затряслись губы, она вытащила из-за корсажа носовой платок и внезапно разразилась громкими рыданиями.

– Боже мой, ну будьте же благоразумны, – деликатно попытался утешить ее Паскалопол.

Стэникэ встал и принял благородную позу.

– Домнул Туля, пока Олимпия живет под одной крышей со мной, она находится под моей защитой, и я не позволю, понимаете вы...

Дядя Костаке с таким видом, точно у него было какое-то неотложное дело в соседней комнате, поспешно поднялся из-за стола, а Аглае безнадежно махнула рукой, прося Стэникэ замолчать. Но тот уже разгорячился:

– …оскорблять ту, которая перед богом является моей женой и матерью нашего сына!

Лицо Симиона посинело, он вскочил так стремительно, что платок упал с его плеч, и в бешенстве, с пеной у рта выпалил:

– Ты мошенник, она не моя дочь, не дам ничего, не моя дочь, ты мошенник...

Он поискал глазами, чем бы швырнуть, и, не найдя ничего, схватил пяльцы и в одну секунду изломал их на куски, с яростью разрывая канву. Он дрожал всем телом. Все молчали, слышен был только захлебывающийся плач Олимпии. После томительно долгой паузы Аглае властно сказала Симиону:

– Выпей воды!

Аурика встала и подала старику стакан воды, он послушно взял его и отпил глоток.

– Вы теперь идите, – обратилась Аглае к супругам. – Я посмотрю, что можно будет сделать.

Олимпия, вздыхая, вышла. Стэникэ, церемонно произнеся «доброй ночи», важно проследовал за ней. Симион, который успокоился так же быстро, как вспылил, огорченно смотрел на свои пяльцы и на валявшиеся на полу обрывки шерсти. Он нагнулся и, словно не понимая, что произошло, стал их подбирать. Отилия бросилась к нему, собрала все и положила на столик.

– Пяльцы сломаны, они больше никуда не годятся,– сказала она. – Я дам вам другие, у меня есть лишние.

– Дашь другие? – безмятежно сказал обрадованный Симион. – Хорошо, давай!

– Отправляйся спать, Симион, – приказала ему Аглае, – уже поздно, и ты к тому же поволновался. Вышивать можно и завтра.

Старик покорно направился к двери, Отилия пошла проводить его.

– Симион упрям, как мул, – сказала после ухода мужа Аглае, – но все-таки он уступит. Не надо только к нему приставать. Никак не могу заставить Олимпию понять, что она не должна приходить сюда. А за ней и еще Стэникэ увязывается. Если Симиона оставить в покое, не морочить ему голову, он мало-помалу смягчится.

Отилия отвела Симиона домой. Когда она на обратном пути проходила через садовую калитку, она услышала в темноте отчетливый шепот:

– Отилия, Отилия!

– Кто это? – немного испугавшись, спросила она.

– Это я!

От беседки к ней двинулась тень, и Отилия узнала Стэникэ.

– Что вы здесь делаете? Где Олимпия?

– Ждет меня на улице. Я хочу попросить тебя кое о чем. Дай мне взаймы двадцать лей. Только чтобы об этом никто не знал. Я не хочу унижать Олимпию и обращаться с просьбой к ее бесчеловечным родителям. Когда я уже не смогу больше ничего сделать, я пущу себе пулю в лоб.

Стэникэ произнес эти слова бодро, без всяких признак ков уныния и с беспокойством взглянул на ворота.

– Я посмотрю, есть ли у меня деньги, – сказала Отилия, – подождите здесь.

Она на цыпочках поднялась наверх и скоро вернулась.

– Вот, я даю вам еще раз, но знайте, что больше у меня ничего нет, – сказала она. – Я столько раз давала вам обоим.

– Хорошо, хорошо, спасибо, – ответил, беря деньги, Стэникэ. – Где живет Паскалопол?

– Зачем он вам?

– Я хочу поблагодарить его за внимание к нам.

– Стэникэ, оставьте Паскалопола в покое, – взмолилась Отилия, – ему и так слишком много надоедают. Я не знаю, где он живет.

Стэникэ хотел еще что-то сказать, но на лестнице в доме послышались шаги. Он поспешил к задним воротам и через соседний двор вышел на улицу.

На следующий вечер, когда Паскалопол, как обычно, пришел к Костаке, посыльный принес ему письмо. Помещик прочел его:

Уважаемый домнул Паскалопол!

Минуты, которые я сейчас переживаю, являются в моей жизни критическими, и ваш ответ, возможно, приведет меня к револьверной пуле. Я долго размышлял, перед тем как взяться за перо, и наконец обращаюсь к вашему благородному сердцу, которому понятно все. Мое существование – это мученичество ради двух дорогих мне существ: Олимпии и моего сына. Немилосердная судьба с некоторого времени преследует меня, и ныне я нахожусь в трагическом положении, не имея возможности прокормить своих слабых и беспомощных жену и ребенка. К людям, лишенным родительских чувств, я никогда взывать не стану. Я прошу вас: будьте так добры, одолжите мне сто лей, которые я вам верну, как только смогу. В случае отказа я решил покончить с этой жалкой жизнью и умоляю вас оказать покровительство моей семье.

Тысячу раз благодарный

Стэникэ Рациу.

Паскалопол, на которого все молча смотрели, в присутствии посыльного пробежал глазами это письмо и чуть не рассмеялся. Но он сумел совладать с собой. Он нисколько не заблуждался насчет характера Стэникэ и хотя не был мелочен, но все же из простого самоуважения не мог позволить себя обманывать. На минуту у него мелькнула мысль прочесть письмо остальным – он охотно подразнил бы немножко Аглае, но его удержало опасение рассердить Симиона. Кроме того, перехватив тревожный взгляд Отилии, он тотчас же понял, что этим поставил бы девушку в неловкое положение, намекнув на мелкие жульничества, на которые он ради нее смотрел сквозь пальцы. Он сунул письмо в карман, вытащил портмоне и вручил посыльному деньги.

– Это от управляющего имением, – солгал он, – он приехал купить кое-какие материалы.

Стэникэ, конечно, не покончил с собой и во имя своего «сына», возраст которого исчислялся всего лишь месяцем, не пренебрег и обращением к «людям, лишенным родительских чувств». Отдать дом Симион не соглашался, но проявлял враждебность лишь к Олимпии, а к Стэникэ относился терпимо. Тот брал старика под руку, громогласно хвалил его произведения и выманивал несколько лей, если они у Симиона оказывались. Аглае он покорял изысканностью, с какой целовал ей руку, и обращением «мама». Стэникэ вымогал сколько мог у каждого, кто ему встречался, даже у Марины. Правда, от нее он требовал наименьшей дани:

Тетя Марина, дай мне две леи.

– Нет у меня, уходи отсюда, у меня только пол-леи. Как-то раз он поймал Феликса, который был один дома.

– Никого нет? – изображая отчаяние, спросил Стэникэ.

– Никого.

– Какая неудача! Моя жена тяжело больна, а в доме ни гроша. Я застрелюсь. Не найдется ли у вас хоть пяти лей?

Но излюбленной жертвой Стэникэ была Аурика (в честь которой он назвал ребенка Аурелом), обожавшая мужчин вообще, а Стэникэ за его силу и нахальство в особенности. Под предлогом родства, которое он так и не узаконил, Стэникэ заключал Аурику в объятия и крепко целовал в обе щеки. Затем приступал к делу:

– Свояченица, моя жизнь – это нескончаемое мученичество!

– Ах, домнул Стэникэ, такой мужчина, как вы, победит все в жизни.

– И тем не менее побежденный – я. Я, интеллигент, человек, рожденный для высокого поприща, не располагаю даже десятью леями. Это невыносимо. Я верну бедной Олимпии свободу.

«Верну свободу» – это была формула, очень волновавшая Аглае, которая в ужасе представляла себе позорное возвращение Олимпии домой с ребенком на руках. Однако дела благодаря тому же Стэникэ неожиданно приняли благоприятный оборот, хотя у него на этот раз и не было никакого определенного плана.

В один прекрасный день удрученный Стэникэ вошел в комнату с вышитыми подушками, где работал Симион. Аглае увидела его в окно и тоже пришла туда. Стэнике, не промолвив ни слова, лег на софу, расстегнул жилет и вытянулся на спине, прижав одну руку ко лбу, а другую к сердцу.

– Что с тобой? – недоверчиво спросила Аглае, а переживавший приступ ипохондрии Симион с беспокойством посмотрел на него.

– Я болен, тяжко болен, – не сразу прошептал Стэникэ и медленно, сунув руку в карман, вытащил большой .носовой платок. Не глядя на Аглае, он протянул ей платок.

Что это за платок? Мама, намочите его, пожалуйста, в холодной воде, я положу на сердце.

– У тебя больное сердце? – подойдя к Стэнике, боязливо спросил Симион.

– Да.

– У меня тоже не совсем здоровое, – признался Симион. – Ты что чувствуешь?

Аглае, которая все-таки принесла Стэникэ смоченный платок, прикрикнула на старика:

– Поди ты со своим больным сердцем! Опять принялся за глупости... А у тебя, – обратилась она к возможному зятю, – откуда такое взялось, я что-то об этом не слыхала.

– Я тяжко болен. Доктора говорят, что мне жить недолго... Я таил болезнь, чтобы не расстраивать Олимпию, не приоткрывать перед ней мрачное будущее. Вы не оценили моего благородства, а от огорчений болезнь усилилась.

– У тебя оно болит? – не отставал Симион.

– Не болит, но у меня ужасающие сердцебиения и обмороки. Приложите руку к груди, и вы сами убедитесь!

Симион протянул руку, Стэникэ взял ее и приложил к сердцу. Уверенный, что обнаружил что-то ненормальное, Симион в страхе сказал:

– Он болен. У него бьется так же, как иногда и у меня.

– Когда меня уже не станет, – угасающим голосом продолжал Стэникэ, – умоляю вас позаботиться об Олимпии, которую я обожал, и о нашем сыне. Я сожалею, что не смог своим трудом обеспечить ей прочное положение, это и было причиной, почему я так настаивал, чтобы вы оформили документ о приданом Олимпии... Пусть у нее будет дом, где она могла бы приклонить голову...

Симион кашлянул, но на этот раз не рассердился.

– Я хотел бы прожить еще несколько недель, чтобы дать ей имя, – добавил Стэникэ.

– Стэникэ, – властно сказала Аглае, которая в глубине души не верила ему, но с тревогой думала, как могут сложиться обстоятельства для Олимпии, – болен ты или нет, но ты хорошо сделаешь, если не будешь больше тянуть... Хватит наконец, поженитесь хотя бы гражданским порядком... Над нами люди смеются... Я вам тоже кое-что дам... – Симион, ты слышал, отдай им дом, не упирайся.

Упрямый по натуре Симион не сказал ни да, ни нет. Стэникэ сделал движение, как бы желая собраться с силами.

– Я принесу составленный документ. Нужна только подпись, а остальное уж мое дело.

Все же уломать Симиона было не так-то легко. Стэникэ являлся чуть ли не каждый день. Теперь он уже посещал Симиона не как больной, а как человек, ему сострадающий, и глубокомысленно спрашивал старика:

– А вы-то как себя чувствуете?

Он даже принес какие-то мнимые лекарства, которые Симион начал украдкой принимать, пока Аглае не выбросила их. С глазу на глаз с Симионом Стэникэ заходил еще дальше.

– Как адвокат, я встречал в своей практике столько поразительных случаев, что прекрасно понимаю ваши переживания, – говорил он старику. – Ошибка молодости жены, знаете ли, маленькая неверность, которую благородная душа прощает... Рождается ребенок, законный по документам, но отвергаемый отцовским инстинктом... Говорю вам, Олимпия ни капли не похожа на вас, даже темпераментом... Но в чем моя вина? Перед лицом закона Олимпия ваша дочь, и я обязан соблюдать ее интересы... Для меня такой тесть, как вы, – художник, помогающий мне постичь цель жизни, – большая честь, импульс к работе.

При помощи этого коварного соучастия в навязчивых идеях Симиона Стэникэ достиг гораздо большего, чем могли дать мольбы и декламация. Он начал водить Симиона в город и угощать пивом в парках (у старика никогда не было карманных денег), приходил к нему домой с какими-то людьми, чтобы показать им «картинную галерею». Эта тактика настолько изменила мнение Симиона о Стэникэ, что к тому времени, когда Отилия и Феликс уехали в имение Паскалопола, в доме Туля все говорили и свадьбе Олимпии как о деле решенном.

VI

Отилия и Феликс сошли с поезда на станции Чулница. Там их уже ждал в бричке Паскалопол – помещик, чтобы подготовить дом к встрече гостей, уехал из Бухареста раньше их. На Паскалополе был зеленый парусиновый костюм с множеством карманов, широкополая соломенная шляпа, брезентовые штиблеты на шнурках, и в этой одежде для деревни или колонии он выглядел очень элегантно. Напряженные в бричку два вороных коня были сильны и чутки, что великолепный экипаж, который и без того был не тяжелее каика, казался совсем невесомым. Отилия радостно бросилась к Паскалополу, который приник долгим поцелуем к ее тонкому запястью, а затем подсадил ее в экипаж. Все трое уселись на широкой передней скамье (Отилия между Феликсом и помещиком). Паскалопол взял вожжи, и экипаж, мерно постукивая, покатился. Кони легко бежали по глинистому, покрытому толстым слоем пыли шоссе. Имение находилось километрах в пятнадцати от Чулницы, почти на половине расстояния между Кэлэрэшь и Фетешть, в сторону от железной дороги, ближе к Дунаю. Кони мчались, как на бегах, картинно выбрасывая передние ноги, а Паскалопол едва касался их спин кончиком кнута искусной работы, с сафьяновой, скрепленной серебряным кольцом рукояткой. Упругий, как морская волна, встречный ветер срывал с головы Отилии шляпу, которую она придерживала рукой. В конце концов Отилия сняла шляпу и теперь сидела с непокрытой головой. Она просунула руку под локоть Паскалопола и, раздувая ноздри, вдыхала аромат степи. Ветер откидывал назад волосы Отилии, заколотые широким гребнем, и лицо ее стало совсем мальчишеским. Степь тянулась такая плоская, такая огромная, казалось, нет ей границ. На уходивших вдаль полосах земли, где недавно еще колосились хлеба, теперь до самого горизонта тянулось жнивье, и над ним звучало мощное жужжанье саранчи, которая совсем заполонила поля и выскакивала из-под колес экипажа, словно мелкие комочки грязи. Саранча села даже на платье Отилии. Девушка хотела схватить насекомое цвета гнилой соломы, но в пальцах у нее осталась только крошечная ножка. Когда бричка проезжала мимо посевов кукурузы, все кругом словно исчезло. Не видно было ни человека, ни животного – ничего, кроме насекомых и стаек воробьев. Бричка плыла по желто-зеленоватому морю, и его высоко вздымавшиеся волны скрывали от глаз горизонт. Кончились поля кукурузы, и снова появилось жнивье и длинные полосы овса с низкими, почти добела высохшими стеблями. Всю равнину занимали овсы, поэтому все линии становились округлыми и пропорции предметов, лишенные единой меры, делались фантастическими. Едущих долго издали преследовал колодезный журавль, и они так и не могли догадаться, что это такое: обыкновенный шест или неимоверно высокий столб. Неожиданно вышедший на межу конь выглядел колоссом, а погонявший его хворостиной мальчик – циклопом. Поблизости не было никакого человеческого жилья, и путешественникам казалось, что они давно вышли за пределы всякой цивилизации. Лишь час назад они сошли с поезда, а Феликсу чудилось, что он уже целое столетие блуждает в местах, где буйная трава и палящее солнце давно уничтожили следы культуры. Проехали несколько километров, и поля потемнели, сменились бесплодной, заметенной черной пылью пустошью, переходившей в тинистое болото. Лошади заржали.

– Вон там, на берегу речки, – мои сады, – сказал Паскалопол, показывая кнутом в ту сторону.

Однако нельзя было заметить ни речки, ни хотя бы прибрежной ивы. Немного дальше, правда, появилось несколько раскидистых плодовых деревьев, но они терялись в беспредельном пространстве, словно в морских волнах. На небе вырисовывался странный, походивший на пепельно-серую радугу круг, а рядом с ним – всадник на исполинском коне. Паскалопол свернул с проезжей дороги, где на дне глубоких рытвин затвердела тина, и поехал напрямик степью к сказочному коню и дымчатому сиянию. Понемногу молодые путешественники стали различать верхового и громадное, похожее на мельничное, колесо; потом колесо уменьшилось, и они сообразили, что это установка для орошения. Вероятно, где-то поблизости протекал маленький ручеек. Помещик остановил бричку поодаль от этого видения, и Феликс не мог определить, находится ли оно в двухстах метрах или в нескольких километрах. Паскалопол махнул в воздухе кнутом и крикнул в небо так громко, что на его голос откликнулось эхо:

– Эй, кто там?

Необыкновенный конь пошевелился. Человек из дали, прислушавшись, откуда доносится голос, ответил, точно из глубины земли:

– Это я, Петру!

– Арбузы есть? – закричал Паскалопол. – Есть, есть!

– А люди? Сколько у тебя людей? – Двадцать. Двадцать болгар!

– Пришли в усадьбу воз арбузов, понял?

– ...нял! – ответило эхо.—Желаю здравствовать!..

Паскалопол снова хлестнул коней и, оставив всадника и колесо по левую руку, не спеша поехал к утрамбованной повозками дороге. Неожиданно бричка подскочила, спустилась в русло и, стукнувшись о берег реки, опять поднялась на поле. Речка была просто-напросто извилистым, местами совсем узким, местами расширявшимся рвом, на дне которого скопилась жирная грязь да кое-где поблескивали маленькие зеленоватые лужи, и лишь по запаху ряски можно было отыскать небольшое озерцо воды, где жили лягушки.

– Речка совсем пересохла, – заметил помещик. – Она вздувается только после больших дождей, когда вода прибывает.

– А откуда же берут воду для садов?

– Из колодца! – ответил Паскалопол, которого забавляли эти парадоксы природы.

Отилия стиснула его локоть. Перед ними расстилалась бескрайняя равнина, поросшая кустиками пыльной травы и разрезанная надвое дорогой. На горизонте возникли какие-то темные пятна – изгороди, мрачные купола с шестами на верхушке. Но вот постройки стали увеличиваться и явились во всей своей зловещей дикости. Это были сплетенные из прутьев и обмазанные растрескавшейся глиной амбары, хлевы, хижины. Загородки, очевидно, предназначались для скота, лачуги не были обнесены оградой. Купола оказались стогами перепревшего, сгнившего сена, сваленного вокруг жерди. Все это напоминало печальные развалины, глиняную Помпею, походило на смешавшийся с землей, словно рана на ее теле, муравейник гигантских муравьев. Нельзя было даже вообразить, что тут могут находиться люди. Лишенный измерений простор, где все принимало колоссальные размеры, показался Феликсу скифской пустыней, про которую он учил в школе. Здесь ничто – ни геологическая формация, ни памятники–не указывало на какой-то определенный период. Все застыло в неподвижности, вне какой бы то ни было эпохи, вне истории. Если бы вдруг перед экипажем появились всадники, закованные в броню с головы до ног, как варвары на колонне Траяна, или обнаженные, со щитами у седельной луки и с увенчанными волосяными пучками копьями в руках, Феликс нисколько не удивился бы. Перед ним как бы предстало все то, что не укладывалось в официальную историю, повествующую о римлянах и греках, здесь было варварство с причудливыми именами: скифы, костобоки, сарматы, бессы. Стук колес и конский топот в воображении Феликса превращались в протяжное гиканье, как будто все кругом до самого горизонта было заполнено дикими ордами. И в самом деле, даль заволокло удушливым дымом, и воздух огласился какими-то воплями, природу которых невозможно было распознать.

– Что это? – испугалась Отилия.

– Ничего, ничего, – успокаивал ее Паскалопол.

От горизонта к бричке мягко катился безбрежный черный поток грязи, грязи горячей, кипевшей, расплескивавшейся, поверхность которой лениво колыхалась. Кое-где отдельные оторвавшиеся комки пятнали степь, стекаясь к центру нашествия. Заглушённые гортанные выкрики, доносившиеся из долины, звучали все ближе, и поток лился все стремительнее, сотрясая землю.

– Это буйволы, – сказал Паскалопол и остановил бричку у края дороги. – Они не опасны, – уверял он встревоженную Отилию.

Взметнувшиеся вихри заносили все кругом черным прахом. В его ореоле появились первые животные – удлиненные, асфальтового цвета тела, опущенные вниз, принюхивающиеся головы, похожие на головы носорогов. Они шли, раскачиваясь, точно адские барки на волнах Стикса. За вожаками следовало все стадо, волосатые, с въевшейся в шкуру землей буйволы двигались плавно, сбившись в монолитную массу. Наконец волна захлестнула и бричку, эти черные божества окружили экипаж и, глядя на Отилию, раздували ноздри, вероятно, принимая ее за высокую траву. Пыль застилала поля, и казалось, что буйволы заполонили всю степь. Топот и приглушенное сопенье сливались в негромкий гул, порой нарушаемый бешеным ревом. Феликс и Отилия не замечали ничего и никого, кроме животных, но Паскалопол, сдерживая храпевших коней, крикнул:

– Эй, кто здесь есть?

Из потустороннего мира донесся голос:

– Мы, барин.

И вскоре откуда-то сбоку, где ряды буйволов редели, появился всадник – полуобнаженный человек с палкой в руке, с такой же черной от грязи кожей, как и у буйволов. Ступни болтавшихся без стремян ног верхового были открыты засохшей коркой тины, а топь, через которую он проезжал, налепила сосульки на волоски его голеней. Густой от пыли пот выступал на его лбу, прикрытом маленькой, донельзя засаленной ардяльской шляпой, похожей на шлем Меркурия. Можно было подумать, что это сам языческий бог, заблудившийся среди болот и сломавший свой кадуцей.

– Это ты, Лепэдат? – спросил Паскалопол. – Куда вы их перегоняете?

– Ведем на водопой!

– Ни одного не потеряли?

– Да нет. Только двух оставили в загоне, больно уж они злы, черт их подери. Даже ярмо на них не наденешь.

– Гоните их на ярмарку и продайте.

Паскалопол распоряжался спокойно и решительно. Феликсу нравилась его властная хозяйская манера. Вдруг Отилия взвизгнула – введенный в заблуждение ее белым платьем буйвол вытянул длинную, поросшую волосами морду и обнюхивал платье, намереваясь его пожевать. Паскалопол ударил его кнутом, и животное отпрянуло, навалившись на других. Одна из запряженных в бричку лошадей заржала, увидев верхового. Стадо медленно растекалось, точно огромный поток лавы, поднимая густую пыль, и на другом конце степи тоже заклубились и поползли облачка. Паскалопол стегнул лошадей, и бричка покатилась.

– Паскалопол, – спросила Отилия (Феликс отметил про себя фамильярность этого обращения), – для чего нужны буйволы? Ведь они такие противные!

– Они очень сильны и хорошо ходят в ярме, – ответил помещик.

Темная, испещренная кустиками сорняков степь понемногу заиграла всеми красками. Необозримые пашни теперь уже четко отделялись одна от другой: беловатые – овес, зеленые – кукуруза. Длинные узкие темно-зеленые полоски между ними означали картофельные поля. Большие квадраты жнивья и квадраты клевера образовывали геометрический узор на этом громадном разостланном на земле ковре. Вдали, на горизонте что-то чернело, там угадывалась плотная завеса акаций, из которой выглядывал какой-то маленький сияющий плод.

– Вон там церковь, – показал на него кнутом Паскалопол.

Чем ближе подъезжали они к пашням, тем пестрее становилось жнивье и скошенные луга. Они были усеяны васильками и желтыми цветами скерды. Отилия указывала рукой то направо, то налево, пытаясь выделить один цветок из миллиарда. Мирно разгуливали длинноногие аисты. Паскалопол остановил бричку, обвязал вожжи вокруг ручки тормоза и, спрыгнув на землю, принялся собирать васильки. На лбу у него выступил пот. Феликс тоже сошел и стал рвать цветы. Когда он вернулся к бричке, то увидел, что Паскалопол приближается с противоположной стороны с большим букетом и вручает его Отилии. Феликс готов был протянуть Отилии, смотревшей в другую сторону, и свои цветы, но его остановило странное чувство. Он решил, что не следует делать это в присутствии помещика, которому может быть неприятно соперничество со стороны такого, не слишком желанного гостя. Феликс выпустил из рук цветы, они упали возле колес экипажа.

– А ты ничего не собрал? – спросила его Отилия, когда бричка тронулась.

– Они красивы только в поле, жаль их срывать, – ответил он.

Когда проехали еще километра два, Феликс увидел густые заросли акаций, расположенные довольно далеко друг от друга. Они миновали одну полосу деревьев, потом другую, и внезапно в самом центре четко разграниченных полей возникли две квадратные группы строений. Вследствие обмана зрения, который порождала эта бесконечная равнина, здания принимали монументальные размеры и казались настоящими крепостями. В левом квадрате поднимались высокие стены под крутой черепичной крышей; правый, более обширный, был занят большим фруктовым садом и обнесен забором из толстых досок, кое-где поддерживаемых каменными столбами. Бричка направилась к группе красных зданий, затем, объехав их, покатилась к саду, где землю покрывал пышный травяной ковер, и повернула к самому дальнему углу зеленого квадрата – там виднелись высокие каменные ворота. Въехав в ворота, они очутились на окаймленной низенькими каменными столбиками и усыпанной мелким гравием аллее, из глубины которой выглядывала терраса большого белого дома. Кони побежали быстрее, и вскоре бричка остановилась у крыльца. Паскалопол соскочил на землю и, слегка поклонившись, сказал

– Добро пожаловать в мои владения.

Отилия встала, готовясь тоже спрыгнуть с брички, Паскалопол ждал внизу, протянув к ней руки; последовало краткое объятие, которое помещик постарался продлить. Чтобы скрыть свое явное удовольствие, Паскалопол подождал Феликса, взял его под руку и повел вверх по лестнице.

– Видите ли, для молодого человека здесь школа энергии. Вы сможете извлечь для себя много полезного, – сказал он.

Паскалопол оставил гостей на попечение старухи служанки, приказав ей почистить их платье с дороги и дать умыться, а сам исчез. Когда через четверть часа они снова встретились в зале, Паскалопол уже был одет в городской костюм. Он повел гостей осматривать дом, где все было так же изысканно, как и в его бухарестской квартире, но в деревенском стиле. Две стены зала были задрапированы широкими кашмирскими шалями, повсюду лежало старинное оружие, с потолочных балок свешивались канделябры с восковыми свечами. В большой стеклянной горке хранились охотничьи ружья. К залу примыкала с одной стороны контора поместья, обставленная очень просто и содержавшаяся в идеальном порядке, с другой – столовая; обе комнаты выходили на террасу. Через дверь в глубине зала можно было попасть на застекленную галерею, обращенную к квадратному, застроенному сараями двору. На галерею выходили двери нескольких комнат. Паскалопол показал гостям комнату со старинной ореховой мебелью, где когда-то жила его мать и где после ее смерти все осталось в полной неприкосновенности. Феликсу предназначалась комната в одном конце коридора, Отилии – в противоположном. Обе комнаты были обставлены почти одинаковой темной массивной мебелью, деревянные балки потолка подчеркивали их сельскую парадность. Все трое вернулись в зал. Шедшая впереди Отилия открыла горку с оружием и дотронулась до ружья, больше других украшенного арабесками. В ту же секунду Паскалопол очутился возле нее и с силой схватил ее за руки.