Текст книги "Загадка Отилии"

Автор книги: Джордже Кэлинеску

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

– Вы договорились? – спросил Феликс.

– Ага! – ответил дядя Костаке, грызя орехи, которыми он набил себе карманы. Затем, продолжая жевать, пояснил. – Если в этой стране больше нет законов и нельзя оставить свое имущество кому ты сам желаешь, то уж лучше все продать. Даю кому хочу, а они пусть убираются к черту.

И, выплюнув на мостовую скорлупу ореха, он шумно высморкался.

«Может быть, старик и не такой скверный, как я думал,– размышлял, лежа в постели, Феликс. – Скупость – его мания, но Отилию он любит и все время помнит о ней».

Он взял научный трактат и попытался читать, но мысли его витали далеко. Он вел несколько беспорядочный, неподходящий для серьезных занятий образ жизни. Слишком много сильных чувств испытал он за последнее время. Не прошло и года, как он, приехав из скучной провинциальной глуши, попал сюда, в столицу, – и уже изведал любовь духовную и физическую, людскую злобу, жадность, равнодушие, зависть, честолюбие. Он пользовался свободой, но был одинок, заброшен, неспокоен, ни от кого не видел помощи. Он верил в Отилию, а Отилия предала его. Джорджета была «первоклассная девушка», она сама советовала ему не принимать ее всерьез. Раз здесь его ничто больше не привязывает, он может в будущем году, когда станет совершеннолетним, уехать во Францию и продолжать учение там. На жизнь ему хватило бы дохода, который дает дом в Яссах. Феликс опять поднес к глазам книгу, как вдруг до него донеслись женские голоса. Ему показалось, что он узнал голос Марины, потом послышались тяжелые шаги на лестнице, и кто-то с силой стукнул кулаком в дверь.

– Домнул Феликс, домнул Феликс, – в панике кричал тоненький голос.

– Кто там?

– Это я, Аурика... Папа умирает! Идемте, прошу вас, спускайтесь скорее!

Феликс в смятении вскочил с постели, накинул на плечи пиджак и приотворил дверь. Он увидел дрожащую Аурику в пальто поверх ночной рубашки.

– Ради бога идемте, ему очень плохо, я послала Марину за врачом!

Феликс начал торопливо одеваться, но оттого, что он спешил, все валилось у него из рук. Ему попалась тетрадь Симиона, и он быстро перелистал ее. Она была исписана взятыми по большей части из библии бессвязными словами, выведенными красивым, но дрожащим почерком, и походила на школьную тетрадку с упражнениями по чистописанию. Феликсу пришло в голову, что в будущем его как врача смогут среди ночи вызывать к больным. У него испортилось настроение, и медицинская карьера показалась ему вовсе не такой уж привлекательной. Он тут же решил целиком посвятить себя науке.

Наконец он спустился вниз. Костаке тоже вышел, в сюртуке, надетом поверх сорочки, и в шерстяном колпаке. Он выглядел до такой степени комично, что Феликс не мог сдержать улыбку. Старик курил, выпуская густые клубы дыма, и в темноте они были похожи на белое облако.

– Пойди же посмотри, что с беднягой Симионом,

сказал он.

Феликс прошел через двор в соседний дом и в столовой, где со стола еще не были убраны остатки ужина, наткнулся на стоявшего к нему спиной Стэникэ, который курил и разглядывал шкафы. «От этого человека никуда не денешься», – подумал Феликс. Увидев его, Стэникэ подмигнул и шепотом сказал:

– Совсем плохо, кончается старикашка. Безусловно, это апоплексия. Его разбил паралич. Я сидел здесь с ним за столом до одиннадцати часов, потом он ушел, и я услышал, как Аурика кричит, что старику худо.

Появилась хмурая Аглае. Вид у нее был не испуганный, а сердитый.

– Он как будто уже пришел в себя, я натерла его ароматическим уксусом, – сказала она. – Ел как буйвол, вот в чем все дело. Я устала до смерти, этот человек вгонит меня в гроб. А идиотка Марина все не идет с доктором. Надо было послать Тити. Уж и не знаю, в кого уродился этот мальчик, такой он бесчувственный. Даже встать не пожелал. Спит как убитый.

– Случай тяжелый, – с готовностью удостоверил Стэникэ. – Если в этом возрасте теряют сознание, то, конечно, это может быть только удар. Очнуться-то он очнулся, но в каком он состоянии – это еще неизвестно! Может быть, у него отнялась рука или нога – вот классические случаи.

– Храни меня пресвятая богородица от такой напасти. Чем это, так уж лучше прибрал бы его совсем господь.

– Мы отвезем его в больницу.

Аглае мрачно взглянула в лицо Стэникэ.

– Не держать же его здесь, вместе с детьми! За свои грехи пусть сам и расплачивается.

Феликс раскаивался, что пришел. Послышались шаги, и в сопровождении Марины вошел высокий, степенный мужчина с бородкой. Он был явно недоволен, что его подняли среди ночи, и глядел на все с профессиональной безучастностью врача.

– Где больной? – спросил он.

Аглае повела его в спальню, за ними проследовал Стэникэ, взглядом позвав за собой и Феликса. Шествие замыкала Марина, остановившаяся на пороге. В просторной полутемной спальне между окнами стояли две широкие кровати орехового дерева с высокими спинками. На ночном столике несла вахту лампа под абажуром. Олимпия сидела на краю кровати, взяв за руку больного, на лицо которого падала тень. Бледная, ненакрашенная Аурика держалась в стороне. В тяжелом воздухе непроветренной спальни стоял резкий запах ароматического уксуса. Доктор сделал знак, чтобы открыли окно, и сел на край кровати на место Олимпии, остальные с любопытством окружили его.

Симион лежал на спине, подняв кверху бородку, и еле слышно дышал. Поросшая густыми, как щетка, волосами грудь была обнажена, голая жилистая нога высовывалась из-под одеяла. Доктор уложил больного поудобнее на подушку, приподнял ему веки и осмотрел глаза, затем пощупал пульс. Считая про себя, он спросил:

– Как это произошло?

Он встал из-за стола, пошел спать и упал. Я не видела, как это случилось. Он слишком плотно поел. Он вообще слишком много ест, домнул доктор. Кто-то мне сказал, что, может быть, у него диабет.

Доктор, не обращая никакого внимания на слова Аглае, приготовил шприц.

– Анализы делали?

– Делали, домнул доктор, – выскочил Стэникэ. Аглае подала листок с анализами, доктор хмуро прочел его и строго сказал:

– Никакого диабета у него нет.

Когда игла вонзилась в одну из впалых ягодиц Симиона, он слабо застонал, затем шевельнул головой и, не подымая век, взглянул на доктора.

– Как вы себя чувствуете? – спросил врач. Симион внимательно вглядывался в него, но не отвечал.

– Вы не можете говорить? – крикнул тот. – Привстаньте...

Симион слегка приподнялся, глуповато улыбнулся, пожевал губами, но не произнес ни слова.

– Вероятно, афазия, – сказал как бы про себя доктор.

– Это что такое? – спросила Аглае.

Доктор с презрением посмотрел на нее и ответил:

– Он потерял дар речи. Надеюсь, что только на время.

– Как так? Это опасно? – с досадой спрашивала Аглае.

– Все зависит от случая. Сейчас этого еще нельзя знать. Надо, чтобы он спокойно лежал в постели и, главное, чтобы кто-нибудь дежурил около него, – это всего важнее. – Через некоторое время вызовите меня.

Доктор попросил воды, чтобы вымыть руки, и хладнокровно совершил омовение, искоса поглядывая по сторонам в ожидании гонорара. Стэникэ взял Аглае под руку и вывел в соседнюю комнату.

Надо заплатить доктору за ночной визит. Дайте двадцать лей, я ему заплачу. Монетами в пять лей, чтобы казалось больше.

– Ско-о-олько? – возмутилась Аглае.

– Солидный врач меньше не возьмет, – объяснил Стэникэ.

Аглае, ворча, достала деньги.

– Нашел время хворать – как раз когда у меня всякие огорчения с детьми.

Стэникэ, не слушая ее, взял деньги и пошел навстречу доктору, который собрался уходить. Стэникэ вежливо подхватил его под руку и повел к двери. Со стороны это

выглядело довольно смешно: подчеркнутая жестикуляция Стэникэ составляла резкий контраст со столь же подчеркнуто суровой манерой доктора. Выйдя за дверь, Стэникэ сунул в руку доктора деньги и счел необходимым получить информацию.

– Домнул доктор, мы очень хорошо сознаем, что он в опасности, но надо быть стойкими. Больной немолод, теперь мы готовы ко всему. Говорите мне прямо, режьте по живому телу, что уж там, ведь я мужчина.

Доктор попытался отделаться от всяких объяснений и, торопливо шагая к воротам, что оскорбило Стэникэ, сказал:

– Это удар, сопровождающийся приступом афазии, так я полагаю. Внешне он кажется очень легким, но именно такие бывают опасны. До более подробного освидетельствования больного нельзя поставить определенный диагноз. Возможно, это и что-нибудь другое. Не могу предсказать заранее. Надо следить за ним, посмотреть, сколько будет продолжаться приступ.

– В таком случае его положение тяжелое, домнул доктор?

Доктор пожал плечами, поднял воротник, так как дул слабый ветерок, и ушел, не отвечая.

«Жулики эти врачи! Только даром деньги берут...»

В глубине души Стэникэ разволновался, по его телу пробежала дрожь. Значит, Симион может умереть... Он ощутил невообразимую нежность к больному и возгордился этим.

«Вот канальи! – думал он. – Аглае, тещенька моя,– ведьма, сердца у нее нет. Муж умирает, а она торгуется с доктором. А у самой карманы набиты деньгами. Моя Олимпия – равнодушное животное, ничего не просит, ни о чем не думает, пусть хоть все умрут и не оставят ей ни гроша. Я связал свою жизнь с бесчувственным существом. А Тити, наверное, качается сейчас, когда его отец умирает. Что за кретин!»

Идя к дому, Стэникэ сделал еще немало подобных сравнений, хотя уже позабыл, чем они были вызваны. Олимпия собралась уходить. Феликс тоже. Симион заснул, и Аглае заявила, что надо оставить его в покое, потому что, черт побери, у него ничего нет. Просто несварение желудка!

– Куда ты идешь? – спросил Стэникэ Олимпию.

– Домой, куда же мне еще идти? Сколько можно сидеть в гостях?

– Но ведь твой отец болен! Ты разве не слышала, что за ним нужно смотреть?

– Найдется кому за ним присмотреть, не беспокойся. Есть Аурика, есть Тити. Мне надоело все время бродяжничать. Вообще хорошо бы и тебе побольше сидеть дома. Замужняя женщина я или нет?

Стэникэ пытался умилостивить жену, которая, воинственно выдвинув челюсть, смотрела поверх его головы.

– Дорогая Олимпия, ты же знаешь, что я как адвокат должен бегать, должен бывать повсюду. Раз у нас нет состояния, как у других... Не правда ли, домнул Феликс?

– При чем здесь домнул Феликс? Я с тобой говорю. Я буду просить домнула Феликса, с которым ты часто встречаешься, понаблюдать за тобой и сказать мне, с какими это женщинами ты постоянно бываешь, кто эта Джорджета, о которой я со всех сторон слышу.

– Вот, извольте! – изумился Стэникэ, взглянув на Феликса. – Эта женщина знать ничего не желает. Я вроде доктора, понимаешь? У меня контакт со всеми классами общества. Если артистка просит меня о помощи, не повернуться же к ней спиной?

– Какая там артистка, какая артистка? – оборвала его Олимпия. – Она...

Стэникэ принял целомудренно-негодующий вид.

– Дорогая, ты никогда не была такой нервной. В присутствии домнула Феликса, теперь, когда у нас в семье несчастье, ты устраиваешь мне сцены! Ты права, мы поговорим дома.

Все трое вышли во двор Костаке, так как Стэникэ настаивал, что надо проводить Феликса. Неожиданно они услышали отчаянный скрип, хриплый шепот заставил их вздрогнуть:

– Ну? Что случилось?

Это спрашивал, приоткрыв готическую дверь, дядя Костаке. Стэникэ немедленно нырнул в дом, обрадовавшись случаю избавиться от попреков Олимпии.

– Что случилось? Ему стало немного нехорошо, но в чем дело – одному богу известно! А что сказал доктор?

– Доктор! – вскинулся Стэникэ. – Жулик! Приходит, ощупывает тебя и говорит, что ничего точно не знает. Вы избрали хорошее ремесло, дружок! Он сказал, что будет видно позднее. Катар, удар – что-то в этом роде.

– Удар, – подтвердил Феликс.

– Вот-вот. И берет за это двадцать лей. Дают же дураки. А я дал только десять.

Стэникэ вытащил из кармана две серебряные монеты, подбросил их на ладони и сунул в карман.

– Дай сюда! – жадно сказала Олимпия.

– Погоди, дома! – возразил Стэникэ.

Наконец они ушли. Феликс вернулся в свою комнату и взял принадлежавший еще его отцу учебник общей патологии. Он перелистывал его, стараясь отыскать случай Симиона. Приступ афазии мог быть простым кровоизлиянием в мозг, но мог быть вызван и какой-то другой болезнью. Феликс отвергал даже самую мысль об этом другом заболевании. Это невозможно! Такой рохля, как Симион! Он опять взял тетрадку старика и перелистал ее. Между написанными в ней словами не было никакой логической связи, хотя какая-то нить ассоциаций как будто скрепляла их. Возможно, Симион упражнялся в каллиграфии – ведь он любил ручной труд. Но он дал ему, Феликсу, эту тетрадь как нечто такое, что может осчастливить человечество. Значит, он молол вздор? А может быть, просто перепутал тетради? Отилия говорила, что у Симиона в молодости бывали приключения. По правде сказать, если бы все окружающие не уверяли, будто Симион всегда вел себя подобным образом, Феликс мог бы клятвенно подтвердить, что старик помешан. Эта мысль увлекла Феликса. Он быстро соскочил с постели и, стоя босиком, вытащил из шкафа груду тетрадок по курсу психиатрии, прочитанному профессором, который его отличал. Он не был обязан посещать этот курс, но все-таки ходил на лекции и купил эти литографированные тетради. Он стал просматривать те лекции, которые слушал совсем недавно, весной, – они как раз касались данного вопроса. В его уме начала складываться определенная гипотеза. Феликс испытывал удовлетворение сыщика, напавшего на верный след. Он лег спать далеко за полночь, утомленный волнениями пережитого дня, и проснулся лишь около полудня, когда солнце уже стояло высоко.

Ночью ему приснилось, что вместо Джорджеты с ним Отилия. Он глубоко опечалился, ему казалось, что он осквернил ее святой образ. Феликс с ожесточением вымылся холодной водой, словно хотел смыть всякое воспоминание об этом сне. Идти в город уже было поздно, и он спустился вниз, чтобы прогуляться по саду. Вспомнив о Симионе, он спросил Марину:

– Как старик?

– Э, старик! Вы когда-нибудь слыхали, чтобы черт умер? – презрительно ответила она. – Поглядите, старик расхаживает по двору.

Феликс остолбенел. Взглянув поверх забора, он увидел крайне возбужденного Симиона, который в самом деле ходил по саду, заложив руки за спину и глядя в землю. Феликс решил подойти к нему и спросить, как его здоровье. Заметив юношу, Симион с кошачьей ловкостью подскочил к нему.

– Ты видел? – спросил он. – Свершилось великое чудо! Я был мертв – и я воскрес.

– Это правда, вы совершенно здоровы! – подтвердил Феликс.

У изможденного, почти совсем седого старика был неприятный пристальный взгляд фанатика. Все же слова его показались юноше разумными. Симион пророческим тоном продолжал:

– Я снова воскрес. Этого не случалось тысячу девятьсот десять лет. Я скажу тебе великую тайну! Тс-сс! А то еще кто-нибудь убьет нас. Я доверю тебе большую тайну, скажу, кто я такой...

Феликс сделал вид, что ему некогда, и поспешил домой.

– Приходи, я дам тебе таланты! – крикнул ему вдогонку Симион.

Феликс все больше убеждался, что старик не в своем уме. Накануне вечером он поставил диагноз и теперь с любопытством ожидал, что будет дальше. Он решил посоветоваться с профессором. Аглае равнодушно сказала ему, что у Симиона ничего нет, он вечно так кривляется. Когда Феликс попытался внушить ей беспокойство, сказав, что Симион странно изменился и все-таки следует позвать врача, она презрительно рассмеялась:

Вы не знаете Симиона. Он всю жизнь был немножко свихнувшийся. Если бы я каждый раз звала докторов... Ему стало плохо, и все тут.

Но так или иначе, поведение Симиона все же заставляло Аглае задумываться. Симион осмотрел свою одежду, и ему показалось, что она слишком коротка. Он шарил по всем шкафам, вытаскивал белье и костюмы и жаловался, что враги «убивают» одежду, бьют, режут и мучают ее, преследуя таким образом скрывающуюся в ней душу.

– Ты рехнулся, – кричала Аглае,– уж и не знаю, что мне делать с тобой! Весь дом перевернул вверх дном. Никто не укорачивал твои костюмы, они и были такие.

– Вы их мучаете! – хныкал Симион.

В сущности, он докучал только Аглае, так как Аурика возобновила свои прогулки по проспекту Виктории, а смирный Тити непонимающе смотрел вокруг и раскачивался у печки, сложив руки, как молящийся католик. Когда начинался скандал, Аглае приказывала сыну уйти в свою комнату, где никто не нарушал его покоя. Симион без конца твердил о святом духе, об Иисусе, о преследовании бога на земле и так далее в таком же роде, но никогда не заходил в своих разглагольствованиях так далеко, чтобы можно было обличить его сумасшествие. На обычные темы он говорил как вполне здоровый человек, и все его жизненные отправления совершались относительно нормально. Он много ел и спал как убитый. Феликс из интереса к психиатрии задался целью подробнее расспросить его обо всем. Возможность с кем-то побеседовать чрезвычайно обрадовала Симиона.

– Отчего вы все жалуетесь? – спросил его Феликс.– Кто вас обижает?

– Ты не видел, они укоротили платье, бьют божьи вещи. Когда бьют их, то бьют меня!

– Как вы можете верить, будто неодушевленные предметы страдают и будто они имеют к вам какое-то касательство?

Симион, словно удивляясь, так серьезно посмотрел на Феликса, что юноша опешил.

– Что сказал Христос апостолам на горе Галилейской? Вот я с вами каждый день до конца света, аминь. С тех пор Христос рассеян повсюду, там, где мы даже не ожидаем. Но люди его гонят, и истязают, и распинают. Так распинают и меня и мою одежду!

Феликс вынужден был признать, что в странных речах старика есть своя логика. Возможно, Симион был одержим маниакальными идеями в духе средневекового мистицизма. Он продолжал допрашивать его:

– В таком случае вы – часть божества?

Симион, по-видимому, растерялся от такой проницательности.

– Я носитель слова господня, вечный Иисус, который постоянно воскресает. Вчера я воскрес.

«Он безумен, – подумал Феликс, – форменным образом безумен».

– Теперь я понимаю, вы Иисус Христос, – громко сказал он.

Симион поглядел на него с таким недоумением и обидой, как будто Феликс над ним издевался. Сконфуженный юноша решил, что его мнение ошибочно и что он допустил

промах.

– За кого ты меня принимаешь, дружок? Э-э, хитрец ты этакий... Я был Иисусом, мы все были Иисусом после того, как дух снова рассеялся по земле. Но его гнали, и он убежал из мира и вернется только на страшный суд. Теперь все голо, мертво. Я, моя одежда, трава – ничто не заключает в себе духа святого.

Как ни странно, необычная манера Симиона спорить нравилась Феликсу. Разумеется, Симион нес околесицу, но его слова казались не лишенными логики. В Иисусе совершилось откровение господне, люди распяли эту ипостась бога, жертва спасителя распространила ее в мире, приобщив всякое дыхание к божеству, но человечество не знало о божественности созданий и полностью изгнало Дух из вселенной.

– Значит, вы думаете, что искупление было тщетным? Это интересно!

– А? – не понимая, воскликнул пораженный Симион. – Убили мою одежду, крадут все мои слова!

«Несомненно, он безумен», – сказал себе Феликс.

XIII

Стэникэ позволил Олимпии увести его домой, хотя не скрывал своей досады. Он был неспособен на грубость и даже не умел сопротивляться чужой воле. По этой причине он считал себя добросердечным и действительно становился таким на то время, пока им владело чувство. К сожалению, его непостоянное сердце было охвачено пылким стремлением к переменам и богатству. Он то вдруг окружал Олимпию беспредельным вниманием, посвящал себя вечной любви к ней, то, соскучившись, мечтал о другой, более ловкой женщине. Во всяком случае, его трогала судьба Олимпии после возможного развода, И он обещал сам себе расстаться с ней неслыханно благородным образом, так что его «первая большая любовь» ни в чем не пострадает и они останутся друзьями. Разумеется, Стэникэ не предавался этим рассуждениям в присутствии жены, а его тонкие намеки не доходили до лишенной чуткости Олимпии. Поэтому Стэникэ считал себя непонятым и мучеником.

– Моя любимая, – начал он по дороге, обнимая Олимпию за талию, – знаю, я рассеян, я небрежен с тобой. Скажи мне прямо в лицо, осуди меня, любовь моя.

– Дорогой, – заметила довольно кислым тоном Олимпия,– я замужняя женщина, у нас есть дом; хороший он или плохой, но я считаю, что надо сидеть у себя дома. А ты вечно тащишь меня на целый день к маме. Чего тебе в конце концов нужно?

Стэникэ сразу стал серьезен и дипломатичен.

– Любовь моя, вот как получается, когда ты не удостаиваешь меня беседой. Я защищаю твои интересы, беспокоюсь о них. Я нахожусь там, чтобы наблюдать и принимать меры.

– Какие можно принимать меры? Папа дал тебе дом и деньги, это все, больше мы ничего не получим. Мама еще упрямее, чем он. Она думает о Тити и об Аурике, ты не вытянешь у нее ни гроша.

– Да, да... Люди не вечны, знаешь ли... Не хочу тебя огорчать, это предположение отдаленное, но когда-нибудь умрет и она. Я намерен посоветовать ей, как устроить все наиболее выгодно, как упрочить состояние, из которого, может быть, и тебе в один прекрасный день кое-что достанется.

– Оставь, пожалуйста, мама лучше, чем ты полагаешь, разбирается в том, как устроить все наиболее выгодно. Да кроме того, ты адвокат, тебе известно, что раз я получила приданое, то впредь уже не имею никаких прав на наследство.

– Ты не поняла меня. Существует дядя Костаке, человек состоятельный и пока что не имеющий ни одного прямого наследника, кроме вас. Тут и у тебя есть права – разумеется, косвенные.

Олимпия как будто заинтересовалась, но видела все в мрачном свете:

– Все дело в этой взбалмошной Отилии. Не думаю, чтобы дядя пустил ее по миру.

А я чем занимаюсь? – с оскорбленным видом сказал Стэникэ. – Я за этим слежу, тку паутину.

– Лучше бы ты занимался своими делами. Мне надоело вечно околачиваться у чужих.

Стэникэ и Олимпия дошли до своего дома. Войдя в комнату, Олимпия бросила на стул горжетку из лисы и с утомленным видом стала раздеваться. В спальне, наспех обставленной разнокалиберной мебелью, было не прибрано, как обычно у людей, не ведущих хозяйства. Олимпия сняла платье и, оставшись в нижней юбке, обернула косу вокруг головы. Ее мощная грудь и спина были обнажены. Стэникэ, расчувствовавшись, подкрался к ней и крепко поцеловал в плечо.

– Ах, не тронь меня, я ужасно устала, – оборонялась Олимпия.

Огорченный Стэникэ нашел другой выход своим чувствам:

– Олимпия, сокровище мое, возможно, что ты уже не любишь меня. (Олимпия сбросила ботинки, расстегнув головной шпилькой пуговицы на них.) Это вполне объяснимо. Что я такое? Ничтожество, неудачник! Что я дал тебе? Ничего. Твоя молодость, твоя красота заслуживали большего. Но я жертвую собой. Я отступаю перед твоим будущим, считай, что меня никогда не было. (Олимпия вытянулась на спине и зевнула.) Скажи мне одно слово – и ты свободна. Я останусь твоим вечным благодарным рабом, ибо, что бы там ни было, ты была моей первой великой любовью и останешься единственной. (Олимпия скрестила ноги на одеяле и глядела в пространство поверх спинки кровати.) Возможно, ты не хочешь развода из-за людских толков, возможно, не так уж презираешь меня, еще способна терпеть мое присутствие. Но все равно ты можешь быть счастлива. Возможно, ты любишь кого-нибудь, скажи мне, как брату...

– Что? – строго спросила Олимпия, взглянув на него в упор.

Стэникэ слегка смутился.

– Я говорю, возможно, ты кого-нибудь любишь, стремишься к кому-то другому, бывают такие случаи. Я человек интеллигентный, мы с тобой люди современные. Каждый из нас будет искать счастья, которое его устраивает, но не разрушит того, которое есть сейчас. Я человек занятой, неподходящий для тебя. Я возвращаю тебе свободу. Мы будем встречаться, жить вместе, бывать на людях, никто ничего не узнает о том, что у нас происходит. Это разумно, это культурно.

– Значит, я завожу себе любовника, ты – любовницу, и мы превращаем свой дом в дом свиданий? – растягивая слова, насмешливо сказала Олимпия.

– Ты преувеличиваешь. Я подразумевал совсем не это. Ты вправе любить красоту и роскошь, которых я не в силах тебе дать.

– В таком случае я возьму любовника, который даст мне роскошь, и ты будешь жить на его счет? Да?

– Олимпия, красавица моя, – сказал Стэникэ, залезая в постель, – ты растрогала меня до глубины души. Я связан с тобой навеки, наш союз будет примером постоянства и верности. Позволь мне трудиться для тебя, создать алтарь, достойный твоей красоты. Ты увидишь, кто такой Стэникэ!

– Погаси лампу, – приказала Олимпия.

Стэникэ со вздохом повиновался. Его мысли шли гораздо дальше, чем слова. Он думал об Отилии, обвиняя себя в том, что не сумел подойти к ней, размышлял о Джорджете. Женитьба на Джорджете пока не представлялась ему выгодной. Это повредило бы его связям. Гораздо лучше ей выйти за генерала или, хотя бы для проформы, за кого-либо другого, чтобы потом он, Стэникэ, мог использовать ее в своих целях. Эта мысль крепко укоренилась в его уме. Замужняя, а позднее овдовевшая Джорджета – это жемчужина. Надо же когда-нибудь освободить ее от сомнительного положения артистки. Стэникэ отвернулся от Олимпии, которая уже лежала к нему спиной, укутался поплотнее одеялом– и немедленно уснул.

Когда Феликс через некоторое время пришел к Джорджете, его ждала там неожиданная новость.

– Вот, посмотри, – сказала Джорджета, показывая на свой карандашный портрет, несколько вымученный, пресный, но академически правильный, – узнаешь, кто это рисовал?

Феликс стал раздумывать, интуиция изменила ему, и он никак не мог угадать.

– Домнул Тити Туля, твой милый кузен или что-то в этом роде.

– Но как ты с ним познакомилась?

– Ах, ты не знаешь, – ответила Джорджета, – это целая история. Стэникэ ни с того ни с сего привел его ко мне, чтобы он непременно сделал мой портрет. Этот мямля смотрит не отрываясь, все время глотает слюну, доводит прямо до головной боли. Бог знает сколько раз он сюда приходил, пока закончил эту чертовщину. И ни капли не похоже! Разве я такая старая? Он начал подсаживаться ко мне поближе, брать меня за руку, а сам все молчит. Я ужасно смеялась. Хоть зарежь меня, я не стала бы спать в одном доме с этим медведем. Но он, бедняга, кажется, человек порядочный, правда?

– Да, – подтвердил Феликс.

– И из хорошей семьи?

– Безусловно.

– В конце концов, это меня не интересует! Но я не знаю, как от него избавиться. Неудобно обойтись с ним грубо, мне его жаль, он смотрит на меня такими глазами! Боже мой, я девушка добрая!

– Чего же он хочет? – осведомился Феликс, в котором заговорил эгоист.

– Чего он хочет? Бог его ведает. Я представляю себе, чего он хочет, но это невозможно. Будь спокоен.

Тити и в самом деле опять утратил свою безмятежность. Чуть ли не каждый день он под каким-нибудь предлогом звонил у дверей Джорджеты, садился с глупой улыбкой на стул и, ничего не говоря, пытался дотронуться до ее руки. Он приносил ей рисунки в рамочках и развешивал их по стенам. Не лишенная вкуса Джорджета снимала их, как только Тити уходил, но, услышав о его визите, спешила снова повесить на место. Все это начинало ей надоедать, и она решила попросить Стэникэ положить конец этой игре. В ответ Стэникэ напустился на Джорджету:

– Неблагодарная, ты не понимаешь, что я хочу тебе добра, жертвую собственным счастьем, ведь идеал моей жизни – чтобы ты стала моей женой. Ты знаешь, как любит тебя этот мальчик? Безумно! Можешь мне говорить что угодно. Он тряпка? Признаю. Некрасив, неумен? Согласен. Но он – тот человек, который тебе нужен. Генерал на тебе не женится, ему не позволит родня. Они отдадут его под опеку. Ты гораздо больше получишь от него, если все останется так, как сейчас. А насколько ты выиграла бы, выйдя замуж! Доамна Туля. Великолепно. Этот мальчик? Он женится на тебе немедленно. Согласие семьи я гарантирую. Устроишь свадьбу по всем правилам, войдешь в общество, а потом, если тебе не понравится, бросишь его.

– Разве я могу так поступить? У меня есть совесть, я не так коварна. Раз я выйду замуж, я хочу оставаться с мужем, конечно, если он не заставит меня вести слишком строгий образ жизни.

– Правильно. Тити – золотой парень, но человек он ничтожный, художник, ходит по жизни, как слепой. Позволь мне руководить тобой. Ты будешь меня благословлять.

В душе Джорджета подсмеивалась над Тити, но он казался ей кротким и порядочным. Мысль о замужестве внезапно воодушевила ее. Она несколько раз шутливо намекнула генералу, что могла бы выйти за него, но тот взял ее за подбородок и галантно сказал:

– Ты заслуживаешь лучшего, чем такой инвалид, как я.

Пожалуй, Стэникэ прав. Выйдя замуж, она попадет в другой круг. Если они не поладят, всегда можно развестись, Тити на это согласится. Увлекшись этой перспективой, Джорджета стала приветливее с Тити. А тот, выучив наизусть урок, полученный в первом браке, торжественно объявил, что предлагает ей руку и сердце.

– Что? – спросила развеселившаяся Джорджета. Тити, весь в поту, повторил предложение.

– А что говорят ваши родители?

Теперь Тити, уверенный в благожелательном отношении Аглае, решился ничего не делать тайком.

– Мои родители это одобряют. Только надо, чтобы они с вами познакомились.

Джорджета засмеялась. Рассудок подсказывал ей, что она делает глупость, но странное чувство толкало ее на неверный путь. В один прекрасный день она позволила Стэникэ и Тити отвезти ее к Аглае. Феликс об этом ничего не знал. Симион принял Джорджету с распростертыми объятиями и сказал апостольским тоном:

– Будь благословен твой приход на Масличную гору! Удивленная девушка вопросительно посмотрела на Стэникэ, но тот повел ее дальше. Аглае с подчеркнутым вниманием, словно опасаясь обмана, оглядела Джорджету с ног до головы. Зато Аурика впала в экстаз.

– Ах, как вы красивы, домнишоара! – воскликнула она. – Мама, это будет счастьем для Тити.

Аглае допросила Джорджету обо всем, прозрачно намекнула, что ее невестка должна быть порядочной девушкой, а не развратницей, выпытывала, есть ли у нее приданое. Стэникэ проявил необычайное присутствие духа, он лгал, отвечал за Джорджету, приукрашивал факты, генерал в его устах превратился в «дядю генерала», шантан – в театр. Джорджета являлась чудом благоразумия, выдающейся актрисой, которая вместе с Тити создаст типичную артистическую семью. Джорджета после такого допроса пожалела о своем визите, хотя и испытывала странное удовольствие от того, что к ней относятся серьезно, вводят ее в семью, целуют в щеку. Она как бы играла в неизданной пьесе. Тити с мрачным видом, который предвещал бычье упрямство, так хорошо известное Аглае, заявил:

– Мама, я хочу жениться на домнишоаре Джорджете.

– Милая, не я выхожу замуж, а он женится, – сказала Аглае. – Вы ему нравитесь – его дело. Будьте счастливы, это самое главное. Я не спрашиваю, кто вы и откуда пришли.