Текст книги "Загадка Отилии"

Автор книги: Джордже Кэлинеску

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

О, если ты несчастна со мной, тогда, конечно, я принесу себя в жертву, ради твоего счастья я отступлю на задний план. Но ты не думай, что я тебя брошу. Нет, я и впредь буду выполнять свой святой долг и на расстоянии буду охранять тебя». Стэникэ так часто упивался этими придуманными сценами, что стал чувствовать себя мягкосердечным, жертвой своей же доброты. Достигнув воображаемой свободы при помощи одного из этих способов, Стэникэ начинал строить величественные планы будущего, представлял себе, что его новая жена будет либо «искушенной» женщиной, либо старше его, но со значительным состоянием. Он не отказывался и от Джорджеты. Она обладала красотой и обширными связями, которые не столько позорили ее, сколько могли быть полезны, а также и блестящими возможностями «подхлестывать» его. Правда, Джорджета не отвечала его представлению о святой женщине. Но если подспудно (в чем он даже себе не признавался) его привлекали именно ее качества куртизанки, то мысленно он убеждал себя, что совершит подвиг – «поднимет Джорджету до своего уровня».

Стэникэ досадовал именно на то, что Олимпия не изменяла ему и не предлагала развестись. Она смотрела на него иронически и подозрительно и сама старалась следить за его ночными похождениями.

В день, когда по православному календарю значился праздник святой мученицы Агриппины (впрочем, это был рабочий день), Стэникэ вспомнил, что у него есть тетка Агриппина, которую он привык ежегодно навещать. Чтобы отвлечься от своих многотрудных занятий и получить новый заряд бодрости от общения с сородичами, Стэникэ, ничего не говоря Олимпии, рано утром отправился в город и на улице Раховей сел на конку, которая шла по улице Мошилор. Он сошел у заставы Мошилор и зашагал по шоссе Михай Браву к улице Фундэтура Васелор. Пройдя мимо бочек и разных инструментов бочарного ремесла, выставленных перед лавочниками, мимо груд домотканых ковров, мимо лавок, торговавших шерстяными изделиями и одеялами, он вышел к тупику, сделав крюк по улице Васелор и улице Машиний, чтобы хорошенько обдумать, как поздравить старуху. Тут он сообразил, что ничего ей не несет. Он пошарил по карманам, нашел несколько лей, скривил рот и вернулся к заставе. Там он разыскал

кондитерскую, где и потребовал пакетик жареных американских орехов и несколько сушек с маком, которые так вкусно хрустят на зубах и похожи на звенья цепи. Все это любила тетушка Агриппина. Стэникэ опять вернулся на улицу Фундэтура Васелор, на этот раз прямой дорогой, и остановился перед двумя довольно большими одноэтажными домами с облупившейся штукатуркой, стоявшими по сторонам огромного пустыря, словно две сторожевые будки у входа на площадь перед королевским дворцом. В одном из этих домов, заброшенных, но еще довольно внушительных, были лавки, как об этом можно было догадаться по запертым ставням. Форма окон и широкие, словно прилавок, деревянные подоконники свидетельствовали о том, что здесь помещалась пекарня. Между двумя этими домами предполагался забор, но стояли только одинокие ворота, и то не посередине. Весь этот «ансамбль» напоминал постоялый двор и был окружен старыми постройками с вместительными на вид помещениями. В глубине этого прямоугольника тянулась галерея, воздвигнутая на столбах и впоследствии застекленная. Пустырь был завален бочками, клепкой, короткими дубовыми досками, камышом, потому что в одном из домов проживал бочар. Тут же стояли крытые рогожей крестьянские телеги. В углу кто-то подковывал лошадь, поставленную в станок, сделанный из трех брусьев. Здесь же под навесом была оборудована кузница. Стэникэ вспомнил, что во времена его детства двор всегда загромождали хлебные фургоны. Тетка Агриппина, сестра его матери, была тогда замужем за хозяином пекарни. Весь этот двор принадлежал ей, и Стэникэ играл с ее детьми, своими двоюродными братьями и сестрами, прячась по разным помещениям, где хранились мука и зерно. Работники разрешали им входить туда, где месилось тесто, и делали для каждого по маленькому хлебцу. Даже сейчас Стэникэ почудилось, что запахло свежеиспеченным хлебом.

«Чего доброго, кто-нибудь снова открыл здесь пекарню», – подумал он. Однако тут же догадался, что это пахнут баранки у него в кармане.

– Как пролетают в трубу состояния! – недовольно пробормотал он. – Ведь все это принадлежало Агриппине, а теперь она снимает комнату в одном из своих же домов. У меня были дьявольски богатые родственники, а я беден, когда мог бы быть миллионером.

Все, что бурчал про себя Стэникэ, было правдой. Агриппина продала дома, чтобы вырастить потомство, и теперь жила на то, что ей регулярно выдавали дети и другие родственники. Однако из своего дома уезжать она не хотела. Ей нравился Обор. В глубине двора Стэникэ заметил две роскошные коляски. Он поискал глазами и увидел одного из извозчиков.

– Эй, Василе, это мой двоюродный брат Панаит приехал?

– Приехала только барыня, – пояснил извозчик. «Конечно, – сказал себе Стэникэ, – хорошо, когда дети пролезли в верхи».

Панаит был директором одного из больших сахарных заводов и сенатором при консервативном правительстве. Стэникэ поднялся по лестнице на застекленную галерею, открыл дверь и очутился в небольшом зале, где стоял густой запах гороха и жареного кофе. Он тихо постучался в огромную дверь, покрашенную так давно, что краска на ней вздулась пузырями и полопалась, и вошел. То. что он увидел, не было для него неожиданностью: комната, казавшаяся в высоту больше, чем в ширину, была полна народу. Сначала Стэникэ подошел к креслу с очень высокой спинкой, в котором сидела старуха с квадратным лицом и острым, словно приставленным к нему, треугольником подбородка. На голове у нее был ночной чепец, разукрашенный лентами. Бельмо на глазу заставляло ее глядеть как бы искоса. Она все время улыбалась.

– Целую ручку, тетушка, – громко проговорил Стэникэ, чмокая руку старухи, – желаю всего наилучшего, чтобы тебе пережить и похоронить всех нас.

– Нет уж, избави боже! А что это так пахнет свежим хлебом? Словно бы печь открыли.

– Ну чем же еще может пахнуть? – смеясь, произнес Стэникэ.—Я принес тебе традиционные баранки. Что может принести такой бедняк, как я, опустившийся до баранок! А вот и орехи.

Старуха обрадовалась, взяла баранки и принялась их грызть.

– А ну посмотрим, кто тут еще есть? – продолжал Стэникэ, поднимая голову.

На старинной высокой и широкой кровати без спинок, наподобие деревенских постелей, заваленной валиками и подушками, сидели, тесно прижавшись друг к другу, пять девушек разного возраста, от пятнадцати до двадцати лет. По их нарядным, даже роскошным платьям и по цветущим лицам было видно, что они ведут беззаботную жизнь. Это были внучки Агриппины, дочери ее детей, людей очень богатых, нанимавших для своих чад гувернанток. Но они не стыдились являться к Агриппине. Впрочем, родители даже обязывали их хотя бы раз в год наносить ей визит. Девушки пересмеивались и грызли горох, перемешанный с орехами, доставая его из какого-то сосуда, похожего на тяжелый медный кубок.

– Как поживаешь, Лили? Как дела, Лючия? Что поделываешь, Лика? – фамильярно заговорил самодовольный Стэникэ, помахивая им рукой.

– Хорошо, дядюшка, что-то ты к нам не заходишь.

– Некогда, дорогая, – нахмурился Стэникэ, – жизнь моя сейчас проходит свою решающую стадию. Или – или…

– Ты все время переживаешь решающие стадии. Таков уж ты есть, говорун. С той поры как женился, пропадаешь неведомо где у своей тещи. Приходи, Костика устроит тебя на фабрику.

– В моем возрасте, дорогая, мне не пристало быть слугой! Может быть, бог даст, произойдет наконец решающее событие.

Все это Стэникэ говорил моложавой, но уже полнеющей даме, одетой в дорогое платье, что, впрочем, нисколько не смущало нашего адвоката. Дама же, наоборот, умолкла чтобы не расстраивать его. Было ясно, что Стэникэ пользовался уважением среди родственников. Запах гороха перебивал сильный аромат духов.

– От кого это так пахнет духами? От тебя? – обратился он к богатой даме, доводившейся ему двоюродной сестрой. – Чем ты душишься?

– Посмотри! – и дама вынула из сумочки флакон напоминавший по форме кристалл.

– А ну, дай-ка сюда! – приказал Стэникэ и, взял флакон, вылил все духи на себя.

– Стэникэ! – завизжала дама. – Ты с ума сошел! Ими только чуть-чуть душатся.

Но Стэникэ захотелось хоть раз подушиться вволю дорогими духами.

– Что ты волнуешься, – иронически проговорил он, – ведь вы деньги на ветер бросаете. Когда мне повезет я в шампанском буду купаться. Дай мне немножко денег, а то последние ресурсы я истратил на баранки тетке Агриппине.

Довольная Агриппина слушала этот разговор и грызла баранки.

– Сколько тебе дать, Стэникэ? – спросила кузина.

– Да что ты мне можешь дать? Это я так сказал. Как будто у тебя есть деньги! Твой муж держит тебя в ежовых рукавицах. Дай я посмотрю в сумочке.

Взяв сумочку, Стэникэ заглянул в нее, с восхищением покачал головой, вынул несколько монет, которые сунул себе в карман, и вернул сумочку двоюродной сестре, заявив:

– А ведь правду сказала – есть деньги!

На стуле возле выходившего во двор окна, проем которого обнаруживал необыкновенную толщину стен, сидел прекрасно одетый господин с жемчужной булавкой в галстуке. Он был несколько старше Стэникэ и чем-то напоминал Паскалопола, хотя ему и недоставало утонченности последнего. Это был владелец мельницы, миллионер и сенатор. Стэникэ, увидав его, помахал рукой и весьма развязно спросил:

– Как делишки, Тоадер?

Тот, к кому было адресовано это обращение, не рассердился и ответил очень просто:

– Ничего, Стэникэ. А у тебя как?

Стэникэ махнул рукой, давая понять, что дела его плохи, и принялся рассматривать остальных гостей, находившихся в комнате, приветствуя всех жестами, но не удостаивая словом.

– Послушай, тетушка Агриппина, – заговорил Стэникэ, оглядывая комнату, – ты до сих пор не можешь освободиться от своего хлама?

Разрисованная большими темно-зелеными облупившимися цветами, огромная комната казалась пустой. На окне стояло несколько горшков с фуксиями, подвязанными к лесенкам, сделанным из лучинок. Большая часть восточной стены была заполнена иконами всех размеров, перед которыми на проволоке, прикрепленной к потолку, были подвешены три большие церковные лампады. На стене над кроватью висели две огромные рамы, в которые было заключено множество фотографий-«визиток» коричневатого цвета, снятых в большинстве случаев у Вабера и Герстла. Выстроившись ровными рядами, словно на параде, здесь были представлены все члены обширного рода. Стэникэ, наклонившись над постелью, и опираясь руками на плечи девушек, стал внимательно рассматривать фотографии, пока не нашел того, что искал.

– Посмотри, Лили, – сказал он, – вот это я!

Он указал на фотографию застенчивого подростка, опрятного, с прилизанными, разделенными на косой пробор волосами, в коротких, чуть ниже колен, штанишках и сюртуке, как у взрослого мужчины.

– Дядя, а ты был миленький, – сказала девушка.

– Хе-хе! – напыжился Стэникэ. – Кое-что я все-таки собой представлял.

Стену напротив окна сверху донизу занимали полки, на какие обычно укладывают хлеб в булочных. Если бы они не были прикрыты старыми лоскутами кашемира тяжелыми вышивками, можно было подумать, что только что перенесли прямо из лавки. Полки были застав лены чашками, стаканами и разной кухонной утварью, которой давность и материал придавали вид если не предметов роскоши, то по крайней мере музейных экспонатов. Действительно, кастрюли казались огромными медными котлами, а их конические крышки были похожи на щиты. Бесконечные медные подносы, вложенные один в другой кувшины, кружки, причудливые ступки – все это, медное и латунное, превращало полку в музейную витрину. Ту же стопками стояли тарелки с тонким черным рисунком тушью, напоминавшим литографию. На одних были изображены летящие фазаны и бабочки, сидевшие на листьях розы. На фабричной марке этой серии значилось: «Азиатский фазан». На нескольких десертных тарелках, прекрасных, словно кружевных, было нарисовано озеро, по которому плыла ладья, украшенная орнаментом в стиле рококо. Несколько английских матросов в костюмах 1820 года гребли длинными, как на галере, веслами и, кроме того, толкали ладью шестом на манер венецианцев. На ладье возвышалась китайская беседка. Вместо кувшинок по озеру плавали розы. Ладья направлялась к фонтану в стиле рококо, возле которого сидел хмурый Нептун, увенчанный короной и похожий на карточного короля. В глубине виднелась лужайка на английский манер и замок. Статуя, изображавшая какого-то человека в рединготе, простирала руку в сторону лужайки. Венецианский мостик вел от лужайки на островок, где стояла церковь, выдержанная в готическом англиканском стиле. Эта серия тарелок называлась «Пейзаж с фонтаном». Несколько слов на арабском языке, написанных под рисунком, Стэникэ так и не мог расшифровать. Были там и другие тарелки, более новые и грубые, но такие же необычные. На них вместо роз были изображены пестики зеленоватых цветов лавра. По лагуне плыло некое подобие гондолы, в которой сидели матросы с рыболовными снастями в руках, смахивавшие на краснокожих. Лагуну окружали огромные снежные горы, быть может, это даже была не лагуна, а фиорд. Тяжелые тучи громоздились вокруг полной луны. А на острове огромная готическая церковь с русскими куполами вздымала вверх белые от лунного света витражи и черные стены среди необычайно пышной растительности, совсем не соответствующей тому холоду, каким веяло от пейзажа. Другие тарелки были так разукрашены яркой берлинской лазурью, что напоминали огромные ирисы. Стоявшие на полках всевозможные сосуды для питья были еще более причудливыми. Стэникэ разглядывал их, взвешивая на ладони.

– Посмотрите, как делались подобные вещи в старину! – произнес он тем же тоном, что и в прошлом году при тех же обстоятельствах.

У Агриппины уже давно не было ни одного полного сервиза из хрусталя, но сохранилось по нескольку предметов от каждого. Имелись, например, тяжелые бокалы, словно вырезанные из одного куска, с отшлифованными гранями, толстые стаканы с глазками на стенках, наподобие пчелиных сот, хрустальные кубки, похожие на бомбы. Разукрашенные цветами и решетками и напоминающие своей формой ананасы, они казались скорее произведениями ювелира, чем стеклодува. Самые красивые из них покоились на массивной хрустальной подставке в форме классического овала. Поднимаясь на тонкой ножке, они раскрывались в виде лилии. На всех восьми лепестках были выгравированы хрустальные розы. Тонкие красноватые линии покрывали весь бокал, оттеняя грани и повторяя причудливые контуры филигранно вырезанных роз. Стэникэ не удовольствовался тем, что взвесил на руке бокалы, он еще понюхал их. Агриппина пользовалась ими как банками, храня в них все что придется: гвозди, веревочки, изюм, очищенные орехи. Бокалы, которые обнюхал Стэникэ, пахли толченым перцем и корицей. Большой сосуд со стеклянной крышкой, похожий на погребальную урну, который можно было бы назвать произведением скульптора, был наполнен гвоздикой.

– Тетушка Агриппина, – сказал Стэникэ, – я бы с удовольствием отведал того кушанья, которое ты готовила нам, когда мы были детьми, – греческого кушанья с толченым перцем.

– Какого такого кушанья? – проговорила Агриппина, и зрачок ее здорового глаза расширился.

– Эх, какого, какого! Берут фарш без жилок, но не прибавляют в него ни хлеба, ни яиц, как для котлет (Стэникэ с чувством причмокнул губами), туда кладут чеснок, нарезанный кусочками, соль, красный перец, толченый перец, тмин, добавляют немножко воды и варят.

– Не воды, Стэникэ, – прервала его богатая дама, – а бульону и сала.

– Совершенно верно. Я учил свою жену, но у нее ничего не выходит. Для этого необходимо обладать особым талантом, нужно родиться с чувством перца.

Девушки, сидевшие на постели, сморщили носы.

– Что? – подпрыгнул Стэникэ. – Вы привередниц чаете? Да вы знаете, что такое приправа? Вы ели когда-нибудь баклажаны с корицей?

– Боже! – оскорбились девушки.

– Нет, это вкусно, – сказала Агриппина, – Стэникэ все помнит. Наши деды всегда так готовили – на одном постном масле, только с приправами и в медных луженых кастрюлях. И ели больше рыбу и баранину. Баклажаны надо готовить вот как: очищают их, как и обычно, от кожицы, обдают водой, рубят и поджаривают в постном масле, кладут туда немножко мелко накрошенного луку, потом все это опускают в котел с водой, приправляют солью, перцем и всем, чем нужно: петрушкой, корицей ореховым маслом, как ели в старину, добавляют лимонного соку и ставят варить.

– А потом, – смакуя прибавил Стэникэ, – посыпают толченой корицей!

– Вот так едали мы, старики! – просто заключила Агриппина, грызя американские орешки.

Стэникэ продолжал перебирать посуду, стоявшую на полках. Теперь он рассматривал кофейные чашки.

Стэникэ не очень-то их переваривал, потому что хотя он и не был человеком особенно утонченным, однако притворялся «богемой», неудачником, пострадавшим из-за слишком тонкого восприятия жизни и любви ко всему прекрасному. Но девушки от четырнадцати до девятнадцати лет все были милы и симпатичны, потому что по своему воспитанию превосходили многих барышень из других семей, а кроме того, будучи по традиции недалекими, отличались скромностью. Лили, например, в своей соломенной шляпке с широкими полями была поистине грациозна, с волосами, каскадом ниспадавшими на плечи, черными глазами, сросшимися бровями и оливковым, как у гречанки, цветом лица. Это была почти Отилия, только смуглая и обещавшая превратиться в настоящую буржуазку.

Стэникэ еще некоторое время продолжал ощупывать Лили, от бедра до колен.

«Да! – прокомментировал он про себя. – Аппетитная у меня племянница! Счастье подлецу, который будет ею владеть. Красивые у меня родственники. Такими родственниками можно гордиться».

– Так что же, – продолжал он вслух, – ты уже присмотрела кого-нибудь? Погуляем на свадьбе?

Лили выслушала все это без тени смущения, как нечто вполне естественное, даже с некоторым оттенком гордости. Тоадер пояснил:

– Пока еще жениха не нашли, но найдем. Двое мне дали понять, что с удовольствием взяли бы ее в жены. Люди они порядочные, с состоянием, но староваты. Я ведь и об этом думаю. Шестнадцатилетней девушке не годится жить с сорокапятилетним мужчиной. Это теперь не принято. Домашний врач мне сказал, что это, знаешь ли, не очень-то хорошо для потомства. А я считаю, что женщина должна рожать детей.

– Ты совершенно прав, – согласился Стэникэ, снова прижимая к себе девушку, – старик – это плохо, но и юнец тоже нехорошо. Другое дело человек в расцвете лет, энергичный и опытный, вроде меня, Тоадер.

Стэникэ ничего особенного не думал, произнося эти слова, но тут вдруг ему в голову пришла коварная мысль.

«Какой женой была бы такая девушка, – сказал он себе, умышленно, из щепетильности не называя имени.– Эта наша гречаночка, здоровая, без всяких кривляний. А какое у нее состояние! Боже, зачем ты сделал меня ее дядей!»

– А мы, – продолжал Тоадер, – и не думаем только о богатом человеке. Приданое я за ней даю приличное. Я предпочитаю человека бедного, но желающего работать, которого я мог бы держать в строгости и ввести в мукомольное дело. Он и сам составит себе состояние.

Как видно, Тоадер допускал «бедного молодого человека», но только в мукомольном деле или в другой отрасли сельскохозяйственной промышленности. У Стэникэ, словно молния, мелькнула мысль, но вслух он ее не вы сказал: «Разве митрополит не может дать разрешений на брак между племянницей и дядей? Подумаешь – дядя, когда на карту поставлено великое дело: сохранение семейной силы, консолидация крови! В конце концов, что за важность, если девушка – дочь моего двоюродного брата? Что ж тут такого? Кровь-то ее не стала чужой из-за брака родителей! В царствующих фамилиях это обычное дело. К черту все предрассудки, из-за них снижается рождаемость. Благодаря этому браку и ее деньгам я бы осчастливил родину, создал Великую Румынию».

Стэникэ прижал рукою грудь девушки и проговорил отеческим тоном:

– Вот видишь, Лили, какая ты! Стала уже невестой, а нет чтобы прийти к своему дяде и попросить его заняться твоим будущим. Ведь и у меня есть свои связи, свой опыт.

Мысль о том, чтобы устроить будущее девушки, настолько растрогала Стэникэ, что он немедленно с отвращением отверг предыдущую идею, которую чуть было не высказал немного раньше.

«Я греховодник, – сказал он себе, – послушать только, что задумал! Одно лишь извиняет меня, что я не получил в жизни того, чего был достоин».

Стэникэ целомудренно опустил руку и таинственно зашептал Тоадеру:

– Послушай, Тоадер, почему вы не бросите возиться со всякой дребеденью? Все мельница, да поместье, да сахарный завод! Только богатство да богатство. Есть в мире и другие блага – моральные, например. Люди развиваются, становятся утонченней. А ты хочешь отдать эту жемчужину в руки человека, который будет ходить с головы до ног в отрубях. Послушай, у меня есть замечательный мальчик, подлинное сокровище, стыдливый, как девушка, умный, с большим будущим, из прекрасной семьи, сын, прошу заметить, доктора Сима. А кто не слышал о докторе Сима? Он, как и отец, занимается медициной, уже на третьем курсе (Стэникэ нарочно приврал). И состояние у него порядочное. Знаешь, его даже профессора побаиваются, он пишет книги и будет самым великим врачом. Уж он, конечно, попадет и в университет и в Академию. А красив необыкновенно! Были бы у меня дочери – двух бы отдал разом. А ты знаешь, сколько зарабатывает крупный врач? Колоссально! А что он делает? Послушает тебя немножко здесь, немножко там – и плати денежки. А потом – какая честь: жена доктора Сима, профессора Сима! Ты поднимешь уровень семьи, а то я устал от помещиков и директоров фабрик. Породнимся, черт возьми, с Эминеску [26]. Доктор – это именно то, что тебе нужно.

– За глаза я ничего не могу обещать! – с комической серьезностью сказала Лили.

– Знаешь, ты мне нравишься! Когда ты его увидишь, в обморок упадешь. Девушкам он может вскружить голову в один момент. (Стэникэ почувствовал, что противоречит сам себе, и постарался смягчить свои слова). Я хочу сказать – кружит голову без всяких последствий, ведь он серьезный молодой человек. Препятствие только в одном: а вдруг он сам не захочет? Но я уверен в его тонком вкусе. Когда он тебя увидит, быть не может, чтобы ты ему не понравилась. Знаешь, этот мальчик находится немножко под моим моральным руководством, я направляю его в жизни, так что он меня слушается, поддается внушению. Давай устроим встречу...

– Устраивай, – проговорил Тоадер, – это ничему не помешает.

Стэникэ нахмурил брови, как будто глубоко задумался, потом решительно заявил:

– Договорились. Вскоре я вас извещу. Останови, пожалуйста, я сойду здесь.

Коляска, запряженная парой прекрасных лошадей, подъехала к церкви святого Георге. Стэникэ протянул руку своему спутнику и как бы мимоходом, ничуть не стесняясь, сказал:

Слушай, Тодерицэ, дай-ка быстренько мне немного деньжат, а то процессов у меня маловато. Попользуюсь и я доходами сенатора.

Тоадер быстро вынул скомканную бумажку, которую держал наготове, и, улыбаясь, протянул Стэникэ, не выразив никакого неудовольствия и без всякой торжественности. Тот взял деньги, спрыгнул на тротуар и без дальнейших церемоний, помахав им обоим рукой, зашагал на улицу Липскань. Пройдя метров сто, он вынул бумажку из кармана и посмотрел на нее. Это был банкнот в сто лей. А Стэникэ без всяких оснований мечтал получить тысячу!

– Извольте, – зло проговорил он, – выбросил сотню, как я бы выбросил бан. Легко ему достаются денежки!

Купив в кондитерской пирожных, Стэникэ направился домой. Все время раздумывая о браке, он постепенно воспылал чувством к Олимпии. Руку, которую он виновато снял с талии Лили, ему хотелось законно протянуть своей жене. Ему казалось, что он понимает ее. Высокие чувства не могут произрастать среди бедности. Олимпия тоже женщина, ей нужна роскошь, платья, меха. Правда, тут не его вина – женщина должна иметь приданое, но и она не виновата, что у нее бесчувственные родители. Какая разница между девушками из его рода и из семьи Туля! Нищета делает человека мрачным, желчным. Бедная Олимпия! Хорошо бы иметь коляску, одеть Олимпию, как королеву. С такими благородными чувствами Стэникэ вошел в ворота своих «владений», отворачиваясь, насколько это было возможно, от низенького покосившегося фасада. Он хотел пройти под деревянную маркизу, прилепленную в виде навеса над парадной дверью, но раздумал и направился к черному ходу со стороны кухни. Он проголодался, и ему нетерпелось узнать, что готовится на обед. Кухня была закрыта и пуста. Через окно он увидел потухшую плиту и ощутил первое недовольство. С черного хода он проник в столовую. Стол не был накрыт. Олимпию он разыскал в спальне, она сидела одетая для выхода в город и рассматривала себя в зеркало.

– Вот ты где! – воскликнул Стэникэ, стараясь казаться веселым.

Спокойными, почти прозрачными глазами посмотрела на него Олимпия. Стэникэ протянул ей пакет с пирожными.

– Вот, любимая, я решил оказать тебе маленькое внимание. Стэникэ не забывает о тебе.

– Что это ты принес? – спросила Олимпия.

– То, что ты любишь, – пирожные с кремом.

– Очень хорошо! – без всякого энтузиазма одобрила она.

Охваченный каким-то сентиментальным чувством, Стэникэ сел сзади нее и, повернувшись лицом к зеркалу, выставил свою усатую физиономию из-за прически жены, обняв ее за талию.

– Дорогая моя Олимпия, то, что я вижу, все больше и больше укрепляет меня в убеждении, что нет ничего выше таинства брака. Вечная любовь, ради которой отказываешься от родины, богатства, почестей.

– Ты очень сильно меня сжал, – тихо возразила Олимпия.

– Я обнял тебя, чтобы ты чувствовала, что у тебя есть бескорыстный, преданный защитник, твой муж, отец твоего сына. На кого другого ты можешь опереться? Твоя любимая мать, а моя теща продает все, что имеется в доме, она жаждет развлечений и не желает оставить другим даже булавочной головки. Мой тесть дал тебе лишь этот сарай, чтобы у нас было убежище, хотя ты и достойна большего. Но не беспокойся, я прошу только капельку любви и исполню все твои желания. Родственники? Я разрешаю тебе презирать их, окончательно порвать с ними. Что ты имела и что ты потеряла? Мы оба благодаря любви составляем единое целое.

Стэникэ еще крепче сжал ее в объятиях и поцеловал в мочку уха.

– По крайней мере пирожные хоть свежие? Обычно ты берешь черствые! – заметила Олимпия все тем же тоном.

– Весьма сожалею. Я их заказывал специально для тебя. Только для тебя, мое сокровище. Посмотри, я купил тебе в антикварном магазине четыре старинные чашки для кофе, и заметь – чашки, принадлежавшие когда-то нашим предкам. Я давно их приметил. Я решил теперь собирать дорогие вещи для нашего будущего очага.

Когда Стэникэ попытался поцеловать Олимпию в щеку, она выразила легкое недовольство:

– Милый, ты колешь меня, усами. Оставь меня, я раздражена.

Ч– то с тобой? – забил тревогу Стэникэ. – Вот ты всегда так, я никогда не могу разделить с тобой ни твоих радостей, ни горестей.

Олимпия открыла пакет с пирожными, взяла одно и принялась медленно жевать.

– Что ты делаешь, дорогая? Ты испортишь аппетит. Разве мы не будем обедать?

– Я ничего не готовила. Служанка ушла к маме. Скушай и ты пирожное.

– Но что же случилось, дорогая? – спросил раздосадованный в конце концов Стэникэ, отпуская Олимпию.

– Случилось то, что Тити снова исчез из дома. Куда и с кем – одному богу известно.

– С ума можно сойти! – воскликнул, садясь на постель, Стэникэ, с наслаждением предвкушая сенсацию.

Он тоже взял пирожное и начал есть, все время покачивая головой.

XVII

Под утро Феликсу снились длинные плотины, о которые разбивались огромные волны, набрасывающиеся на них с воем и стекающие вниз, раздробленные, звеня, словно стеклянные градинки. Потом вода отступила совсем, расползаясь, подобно дыму, и обнажила морское дно, покрытое скалистыми хребтами. Опустившись на них, Феликс заметил, что вершины скал представляют собой колокольни, в которых раскачиваются колокола всех размеров, порождая волны звуков, то более близких, то далеких. Колокольни вдруг превратились в танцовщиков, покрытых с ног до головы бубенчиками, перед которыми кружилась Отилия с кастаньетами в руках. Феликс знал, что он спит и ему снится сон, но старался как можно дольше удержать каждую метаморфозу. Вдруг в глаза его вонзились солнечные стрелы, и он очнулся в своей постели, хотя еще и не совсем освободившись от власти сна. Странно, волны звуков все набегали и складывались в пассажи из «Безумств Испании» Корелли. Феликс плотнее закрыл глаза, чтобы насладиться сном, но почувствовал, что спинка кровати холодит ногу. Веки его устали, оттого что он так долго и с такой силой сжимал их. Сквозь ресницы он увидел комнату, краски которой растворились в потоках света. Он почувствовал, что окончательно проснулся и что волны музыки – это явь. Легкая быстрая рука исполняла allegro moderato, извлекая звуки, подобные стеклянной капели. Сердце Феликса забилось, готовое вырваться из груди. Эта рука, привычная к классическим пассажам, страстным в своей строгой пропорциональности, требовавшим от исполнителя высокой техники, могла принадлежать только Отилии. Он схватил свои вещи, чтобы одеться, но от волнения натянул рубашку наизнанку и из-за этого замешкался. В конце концов он кое-как оделся. Не умываясь, с растрепанными волосами, он бросился вниз по лестнице, гуда, откуда доносились гармоничные звуки. Дверь в гостиную была распахнута.

Там, примостившись на табурете, играла на рояле Отилия. Действительно это была она. На ней еще было дорожное платье, на голове – шляпка. Зачарованная звуками, она простирала руки над клавиатурой, иногда напевая: пан, пан, пан.

– Отилия! – невольно выкрикнул Феликс.

Звуки мгновенно замерли, табурет резко повернулся вокруг своей оси, и перед Феликсом предстала Отилия, сидевшая по-турецки.

– Феликс! – крикнула девушка и вскочила на ноги.

Взволнованный юноша бросился к ней. Отилия протянула к нему руки, но, когда они коснулись его плеч, остановилась, немного смущенная робостью Феликса. Затем она легко поцеловала его в щеку, потом в другую и, наконец, в губы. Дядя Костаке на мгновенье просунул голову в дверь и тут же скрылся. Отилия чуть отстранилась от Феликса, чтобы лучше его рассмотреть.

– Я тосковала по тебе, Феликс. Как ты жил все это время?

Она подошла к табурету, вновь села на него и потянула за собой Феликса, который опустился на ковер, прижавшись головой к ее коленям.