Текст книги "Загадка Отилии"

Автор книги: Джордже Кэлинеску

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)

– Кстати о цитре, – сказал Стэникэ. – Это вино хорошо пить под музыку, а не как аперитив. Жалко, что ваши преподобия не умеют плясать.

– А почему же это, свинья ты собачья, мы не умеем плясать? «Восстань и радуйся в Сионе», – говорит писание. При святом таинстве брака разве мы не пляшем? Любое честное увеселение с чистым сердцем дозволено человеку. Мне кажется, Стэникэ, если я не ошибаюсь, ты из этих новых, которые нарушают закон и заражены мерзостью безбожия. «Сказал безумец в сердце своем: нету бога».

Священник откусил кусок сыру, а поп Цуйка, обычный партнер этих невинных святых диалогов, грустно заглянул в пустой стакан, где на дне пристала крупинка перцу, и. бросив презрительный взгляд на закуски, расставленные на столе, затянул:

– «Ангельский хлеб вкушал человек и пищу, ниспосланную ему из их достатка».

– Так оно и есть, преподобный, ибо велика милость божия! – подтвердил священник, осеняя себя крестом.

Поп Цуйка, облагодетельствованный Отилией еще одним стаканом цуйки, спросил девушку, сохранилась ли у нее та «цимбала», на которой она как-то играла в его присутствии. «Цимбалой» он называл рояль. Дядюшку Костаке, которого в другое время весьма огорчили бы такие расходы на вина и закуски, теперь, казалось, занимали совсем другие мысли. Наконец он почти шепотом решился спросить у священника:

– А-а вы верите, что есть тот свет?

– Никаких сомнений. Ведь что сказал спаситель? «Блаженны нищие духом, ибо ваше есть царствие божие. Блаженны алчущие ныне, ибо насытитесь... Возрадуйтесь в тот день и возвеселитесь, ибо велика вам награда на небесах!»

– Значит, мало у нас надежды попасть в рай, батюшка, ибо мы сыты, – заметил Стэникэ.

– Молчи ты, свинья собачья, ведь речь идет не только о сытости чрева, а о довольстве разнообразным счастьем. А кто из смертных, сатана, может похвалиться, что он счастлив и нет у него ни в чем недостатка, раз он человек? «Человек как трава, дни его – полевые цветы». А потом, ты не принимаешь в расчет великой милости господа бога, который, хоть и семижды семь раз будем мы грешить, все равно удостоит нас своей благодати.

Устав от великих усилий в ораторском искусстве, батюшка опрокинул в глотку еще стакан вина и провозгласил басом:

– Помилуй мя, господи, и по милости твоей великой и милосердию многократному сними с меня мое беззаконие.

Поп Цуйка отозвался, как дьячок:

– Господи, отверсты уста мои и возвестят они хвалу тебе!

И тут же выпил цуйки. Батюшка, стряхнув хлебные крошки с подрясника и поглядев на часы, нашел, что пора уходить.

– Восстанем, благочинный, и удалимся, ибо наступил полдень. Да благословит господь бог дом сей.

Дядя Костаке весьма серьезно спросил:

– А душа и видит и слышит, как при жизни?

– О господи, – сказал батюшка, стараясь избавиться от компрометирующих подробностей. – Это есть тайна устрашающая, к которой не пристало приближаться нам, принимая во внимание скудость наших умов. Наверное, господь по своей милости обо всем позаботился.

Поп Цуйка хихикнул, как ребенок, и задохнулся в кашле.

– Горшками и кувшинами, хи-хи-хи, кувшинчиками мы будем!

Говорливый Стэникэ не отпускал священника:

– Погоди, святейший, не удирай так. Дядюшка Костаке тебе задал очень серьезный вопрос, который и я повторяю. Клянусь тебе моей матерью, я придерживаюсь дедовской веры и хочу приготовиться духовно, чтобы стать настоящим христианином, а не просто так, по форме.

– Да поможет тебе бог! – благословил его батюшка, считая недостойным иронизировать над обращением в веру.

– Но я человек, передо мной стоят важные проблемы, на которые я хочу найти ответ, а то я попаду в объятия философов-атеистов.

– Спаситель наш на все ответил! – заявил батюшка, слегка обеспокоенный этим разговором.

– Сначала скажи мне, почему нет справедливости на земле? Почему грешник живет в довольстве, безнаказанно, а честный человек опускается на дно?

Батюшка дружески погрозил Стэникэ, желая заставить его отступить перед шуткой:

– Сразу видно, свинья собачья, не переступаешь ты порога храма божия. Эх ты, недостойный сын. Ты что хочешь? Чтобы я объяснял тебе законы религии между стаканами с вином? Приди в церковь, послушай слово божие, заходи ко мне, исповедайся. Тогда увидишь, что на все есть ответ. И не изрыгай устами скверны, ибо у бога на небе за все есть расплата и наказание: и за добро и за беззакония. «Велик бог наш и велика его сила и мудрости нет предела».

– А есть ли тот свет? – настаивал любопытный дядюшка Костаке.

– Если бы был, – сказал Стэникэ, повторяя старый разговор со стариком, – то пришел бы кто-нибудь оттуда и рассказал нам.

– Прости его, господи, он сам не знает, что говорит, – взмолился батюшка, театрально вздымая руки к потолку.

– Послушай, преподобный, а правда, что бог добрый?

– И ты еще спрашиваешь, сын мой! – воскликнул батюшка, избегая всякого участия в диспуте.

– Если это так, то как ты объяснишь, преподобный, что мы тысячу лет мучаемся сомнением, а он не дает нам никакого доказательства бессмертия души, хотя это для него так просто. Пришел бы, например, кто-нибудь из умерших и сказал нам, что, мол, на том свете так-то и так-то. Почему бог молчит?

Батюшка всем своим видом выразил ужас.

– Истинно сказал творец псалмов: «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых, и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании развратителей». Какой же ты христианин, если не знаешь простых законов нашей дедовской веры? Какое еще доказательство тебе нужно, после того как спаситель пожертвовал собой ради нас и воскрес из мертвых?

– Ну а там-то как? – вызывающе вновь спросил Стэникэ, в то время как дядюшка Костаке с интересом прислушивался к разговору.

– Погоди, греховодник ты этакий, сам увидишь. «И вот, – говорится в Апокалипсисе, – приду я в скором времени; и расплата моя будет со мною, чтобы воздать каждому по его деяниям. Я есмь альфа и омега, начало и конец, первый и последний», – и прочее. Пошли, преподобный, пошли, а то поздно.

И батюшка направился к двери в сопровождении попа Цуйки, прервав неприятный для него диспут.

– Это я все просто так говорил, – заявил Стэникэ батюшке у ворот, – чтобы заставить старика призадуматься над святыней. А что до меня, то могу заверить, что я самый правоверный христианин и на пасху обязательно приду исповедоваться.

– Молчи, свинья собачья, – засмеялся батюшка, – знаю, чего ты стоишь. Все вы такие, новые люди. Будь здоров.

Аглае удивилась, когда узнала о молебне, и спрашивала себя, добрый ли это или дурной признак, так как обычно старик был совершенно безразличен к религии. Во всяком случае, это послужило для нее поводом снова посетить дом дяди Костаке и похвалить его за прекрасную мысль. После обеда все семейство оказалось в полном сборе: тут были и Стэникэ, и Олимпия, и Аурика, и Тити. Больше всего Аглае гордилась тем, что Тити словно одержимый овладевал скрипкой, ужасные вопли которой наполняли весь дом. Он учился играть на скрипке со страстью и усидчивостью, но без всякой методы. Аглае хотелось непременно доказать Отилии, что ее Тити играет лучше, чем та «бренчит» на рояле. Мать и сестра окружили Тити таким ревнивым вниманием, что, если бы его успехи зависели только от этого, он вскоре стал бы вторым Паганини. К несчастью, у него не хватало ни терпения, ни ума, чтобы учиться по правилам. Кто-то порекомендовал ему начальный курс Кленка и несколько экзерсисов Ситта, но Тити вскоре наскучила монотонность упражнений (которые, впрочем, разочаровали и Аглае), и он снова принялся наигрывать на слух или даже по нотам разные песенки, выбирая самые известные, избитые мотивы. При всем его желании научиться играть он интересовался только механическим воспроизведением. Он выпрашивал у приятелей ноты народной музыки, романсов, песенок для фортепьяно, для скрипки или голоса – все равно, изготовлял нотную бумагу с помощью своей расчески с пятью зубчиками, разлиновывая через копирку листы бумаги, а затем по своему разумению переписывал начало мелодии. После упорной, надрывавшей всем душу работы Тити, к удовольствию Аглае, мог играть вальс из «Продавца птиц», «Почему не приходишь», «Там в садочке», «Женскую корону», «Как я тебя любил», «Любовь Мими», «Назло тебе», «Вернись», «Вальс охотников», «Если ты хочешь», «Маргариту», «Серенаду» Брага, «Под мостами Парижа», «Ты никогда не узнаешь», «Очи черные», «Клятву женщины», «Монаха», «Поверить не могу», «Марсельезу» и прочее.

Аглае, явившаяся в дом Костаке с каким-то рукодельем, заявила, что было бы хорошо, если бы Тити развлек дядюшку Костаке игрой на скрипке. Тити не заставил себя долго упрашивать и заиграл жалобно и фальшиво романс Дроссино «Ты уходишь». Дядя Костаке вовсе не казался очарованным этой игрой, хотя бы уже потому, что ничего не понимал в музыке, зато женщины слушали Тити с благоговением. Аурика начала подпевать скрипке, потом в импровизированный хор вступила Олимпия и, наконец, в виде поощрения музыкальной деятельности Тити запела и сама Аглае, чей писклявый дрожащий голос представлял резкий контраст с обычной агрессивностью ее баритона. В конце концов Аурика громко разрыдалась.

– Что ты вдруг расплакалась? – спросила Олимпия. – Выпей-ка воды.

Та, грустная, выпила полный стакан воды, вздохнула и проговорила:

– Так со мной иногда бывает, когда я слушаю музыку! Когда я вижу, что другие счастливы, а я...

– Погоди, – утешала ее Аглае, – придет и твое время. Бог милостив.

Чтобы рассеять грусть Аурики, Тити заиграл песенку «Исса-Исса», исполнив ее мужественно под самодовольный баритон Аглае.

– Прекрасный инструмент – скрипка! – непререкаемым тоном говорила она. – А рояль я никогда не терпела.

В это время явился Вейсман, разыскивавший Феликса, которого как раз не было дома. Как всегда, услужливый и общительный, студент поинтересовался здоровьем старика, пощупал его пульс, притворился, что выслушивает, и остался очень доволен. Костаке смотрел на него с огромным уважением и слушал, как оракула.

– Я вы-выдерживаю строгую диету, – сказал он,– даже курить перестал.

Аурика поспешила предложить Вейсману чаю. Тот не стал ломаться и быстро согласился.

– Вы что-то немного бледны, – заметил студент Аурике. – Вам бы нужно пройти курс вспрыскиваний какодилата или стрихнина. Вы переутомились или у вас расстройство на сердечной почве?

Аурика с чрезмерной скромностью опустила голову.

– А вот мы посмотрим ваш пульс, домнишоара! Гм! Слабый, едва прощупывается. Сильная анемия. Я знаю, что вам нужно!

– Что? – жадно спросила Аурика, не отнимая своей руки у Вейсмака.

– Любовь! – ответил Вейсман с профессиональным цинизмом. – Нужно интенсивно практиковать любовь, как лечебную гимнастику, как дисциплину нервов. У вас были до сих пор любовные связи, имели вы когда-нибудь приятеля – сильного мужчину?

– Боже! Что вы говорите! – смутилась Аурика, втайне весьма довольная пикантностью разговора.

– Да вы что, домнул, – заговорила Аглае, – воображаете, что мои дочери ведут себя, как ваши студентки с медицинского?

– Но при всем том, – настаивал Вейсман, не понимая или притворяясь, что не понимает, ее возмущения, – это совершенно необходимо. Девственность в определенном возрасте является причиной самоотравления организма, что может привести к сумасшествию, к истерии. Сколько вам лет, домнишоара?

– Вы, как кавалер, задаете мне такой вопрос, на который не отвечают. А сколько по-вашему?

– Откуда я знаю? Двадцать пять, двадцать шесть! – слукавил Вейсман.

Аурика была польщена.

– Около этого, – подтвердила она. – Я вижу, вы умеете определять возраст.

В действительности у Аурики было лицо хилой женщины лет сорока, хотя она и не достигла еще этого возраста. Пергаментную кожу тщательно скрывал слой кремов и пудры, у глаз собрались морщинки. Поредевшие волосы Аурика старалась восполнить шиньонами. Синие тени вокруг глаз делали ее похожей на апашей, а обнажавшиеся при смехе зубы выдавали нервозность желаний.

– Для того чтобы хорошо сохраниться, вам необходимо, с одной стороны, упражнение ваших специфических органов. Понятно, нет? С другой стороны, особый уход. Так-так! Посмотрим ваше лицо. Чем вы его смазываете?

– Ла... ланолином.

– Банально и опасно. Рекомендую вечером умывать лицо розовой водой, смешанной с камфарным спиртом. Равные части. Потом делайте массаж лица, чтобы активизировать циркуляцию крови.

– А как, домнул Вейсман? – жадно спросила Аурика.

– Вот так, уважаемая домнишоара!

Вейсман раз десять погладил шею Аурики указательными пальцами, потом тыльной стороной ладони провел несколько раз по подбородку, ущипнул шею, помассировал щеки от носа ко рту, от носа к вискам, за ушами и потом разгладил пальцами кожу между бровей.

– А затем, дорогая домнишоара, приступайте к умащению лица кремом. Но я бы вам порекомендовал жирный состав из различных масел: парафинового, касторового, миндального, подсолнечного и ромашкового. Накладывать, слегка касаясь ватным тампоном.

– Боже, как вы много знаете, домнул Вейсман. Прошу вас, напишите мне рецепт, чтобы я не забыла.

Аурика не только была очарована услужливостью Вейсмана, но и, как обычно, вся загорелась, вообразив, что может заинтересовать собою студента. Она расхваливала его всем, какой он «кавалер», и уверяла, что такой молодой человек, как бы он ни был беден, далеко пойдет в жизни. Она даже высказала мнение, что ему нужно помочь. В семье Аглае не было антисемитизма. «С евреем дела делать лучше, чем со своим» – таково было общее мнение. Браки евреек с румынами, особенно с офицерами, заключались довольно часто, потому что здесь большую роль играло приданое. Но не наоборот: женитьба еврея на христианке показалась бы странной, а то что странно, всегда порицается. Аурика стала приглашать Вейсмана, интересоваться его семьей, и в один прекрасный день под каким-то предлогом явилась к нему домой, где поговорила с теткой студента и его сестрами. Нищета ее не испугала. Она нашла аргументы в пользу Вейсмана, заявив, что тем выше его достоинства, чем труднее ему бороться с бедностью. Наконец, она открыто стала проповедовать всяческую терпимость по отношению к евреям. Сначала Аглае посмеивалась над ней, а потом удивленно спросила:

– Ты что, хочешь выйти замуж за еврея? У тебя голова не в порядке? Да он, во-первых, на тебя и не смотрит. Он еще мальчишка. А если даже и посмотрел бы, не желаю ничего общего с ним иметь. Каждый вяжись со своим племенем. Подобного еще никогда в нашем роду не видывали.

После этого Аглае, преисполненная заботы, всегда и во всем потворствовавшая своим детям, принялась распространять потихоньку теории Аурики, хотя обычно против любого чужого человека она была настроена враждебно. Аурика же решила посоветоваться со священником, но так как стыдилась обратиться к приходскому батюшке, то отправилась к попу Цуйке, которого и пригласила в церковь, чтобы тот исповедал ее. Стоял мороз, на улице шел снег, и в церкви было холодно. Поп Цуйка шаркал ногами по каменным плитам, пробуждая нестройное эхо, и кашлял с каким-то присвистом, словно у него царапало в горле.

– Угробила меня эта зима, милочка. Матерь пресвятая ее возьми. Все дьяволы так и ломают мои косточки. Только разве подогретой цуйкой можно напугать их немножко. Ты говоришь, что хочешь исповедаться, курочка моя? Есть у тебя грехи на душе?

– У каждого человека есть грехи, – посетовала благочестивая Аурика.

– Есть, милочка, есть, потому что не спит проклятый сатана. Вот наслал он мороз и так и колет меня в коленки!

Поп Цуйка, кашляя, кряхтя и брюзжа, прошел в алтарь, откуда вернулся в епитрахили, уселся возле клироса и набросил епитрахиль на голову Аурики, вставшей перед ним на колени.

– Ну, о чем же тебя спросить, – заговорил старик, надевая на нос очки, связанные веревочкой, – что же у тебя спросить, ведь я старик и памяти у меня уж нету!

Поп Цуйка раскрыл требник, звучно поплевал на пальцы и стал листать страницы. Дойдя до «Исследования о исповедании», он начал креститься на икону спасителя и гнусаво запел: «Благословен господь бог наш... Помилуй нас, помилуй нас, господи» – и еще что-то в этом роде, чего Аурика уже не разбирала, потому что, сидя под епитрахилью, обнаружила, что у попа Цуйки вовсе нет ботинок, одни боты, набитые бумагой и подвязанные веревочками, без всяких ботинок. «Боже спаситель наш, иже пророком твоим Наданом покаявшемуся Давиду в своих согрешениях вставление даровавый и Манассиину в покаяние молитву приемый, сам и рабу твою...»

– Как тебя зовут, курочка? – спросил поп Цуйка, заглядывая под епитрахиль.

– Аурелия!

– «...и рабу твою Аурелию, кающуюся в них же содела согрешениях, приими обычным твоим человеколюбием...»

Священник продолжал бормотать непонятные слова, потом страшно закашлялся, проклял всех чертей в аду и спросил Аурику:

– Знаешь, голубка, заповеди? Ибо в книге говорится, что я должен тебя их спросить.

– Знаю, батюшка, я их в школе учила.

– Тогда хорошо, совсем хорошо! А «Верую» знаешь, голубка?

– Знаю, батюшка!

– И это хорошо. Все кости у меня ломит, не иначе как нужно натереться керосином и выпить дрожжевой водки. Погоди, я посмотрю, что здесь написано, а то у меня очки с носу свалились. Скажи мне, цыпка моя, не лжесвидетельствовала ли ты? Не изменяла ли клятве, данной господу богу? Да откуда тебе содеять этакое, ведь ты еще дитя! Скажи мне, не опозорила ли ты своего девичества... хм... крепким словом? Это для мужчин, будь ты неладен! Погоди, посмотрим, что там дальше идет. М-да! Не впала ли ты в грех с кем-нибудь из родственниц или с какой-нибудь девицей? Не гуляла ли ты с девицами другой веры, не была ли в греховной связи с невинной девицей... чтоб тебе пусто было, это тоже для мужчин! А, погоди. Вот что, скажи-ка мне, дочка, не пила ли ты травного настою, чтобы не было детей? Не отравляла ли ты чрева, чтобы изгнать плод, не была ли тяжелой, не гуляла ли в беззаконии?

– Я, батюшка, барышня, – заявила Аурика.

– Невинная девица! Ну так благо тебе. Скажи мне так: а не... эх, нехорошее слово... не грешила ли ты, когда была на выданье или когда была обручена?.. Ну а если и грешила, что из этого? – поп Цуйка сам нашел оправдание.– Бог простит, ибо мужчина – свинья. Не наряжаешься ли ты, не притираешься ли румянами или другими благовониями, замыслив соблазнять юношей на утеху дьяволу?

– Пудрюсь, как и все женщины, – призналась Аурика с чувством, что она совершает великий духовный подвиг.

– Ну и ладно, дорогая моя. Пусть и купец живет и дьявол тешится, хе-хе-хе! Ну, что же мне тебя еще спросить? Фасоль ела, соленья во время поста ела? Не задалась у меня в этом году капуста, почернела вся, стала слюнявая, как раздавленная улитка.

Поп Цуйка быстро положил руку на голову Аурики и затянул грудным голосом:

– Господь и бог наш Иисус Христос благодатию и щедротами своего человеколюбия да простит тебя, чадо Аурелия, и да отпустит все прегрешения твоя. И аз, недостойный иерей, властию его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя отца и сына и святого духа, аминь. Такой мороз, прямо до костей пробирает. Все, родненькая. А когда будет у тебя добрая цуечка, исцелишь и ты меня от этого кашля. Отбей несколько поклонов. Неплохо это, чтобы смирить нечистого.

– Батюшка,– после некоторого замешательства обратилась Аурика к старику, который торопился уйти и дул на застывшие пальцы. – Я бы хотела вам кое в чем признаться.

Говори, родненькая, быстро.

– Я люблю!

– Люби, голубица, теперь тебе самое время, а я тебя венчать буду.

– Но я люблю человека, который не знаю, подходит ли...

– Он что, женатый? Случается и этак, ибо хвост сатаны не отдыхает ни мгновения.

– Он не женат, но он не одной со мной веры.

– Ага, значит католик или протестант, из тех у кого и креста нет на церкви, чтоб им пусто было. Но знаешь, и они тоже ведь христиане, и это разрешается.

– Он не христианин, батюшка.

– Так что же он за черт, прости меня господи? Турок?

– Он иудей.

– Ай-яй-яй! – испугался поп Цуйка. – Как тебя искушает нечистый! Но ты ведь не грешила с поганым?

Аурика покачала головой.

– Что же тебе сказать, голубица? Такие случаи не часто встречаются. Хорошо бы тебе помолиться, чтоб всевышний просветил тебя. Я вот тебе что скажу: коли приведешь ты его в христианскую веру, значит, приведешь душу в рай. А иначе трудное это дело.

– Я попробую, батюшка, так и знайте, попробую! – повеселев, обещала Аурика.

С этого времени она все чаще стала приглашать к себе Вейсмана под разными предлогами и делать ему всякие намеки.

– Я, – говорила она, – не имею никаких предубеждений. Если бы я полюбила иудея, я бы взяла его в мужья, что бы там ни говорили люди. Вполне понятно, я надеялась бы, что он перейдет в нашу веру или по крайней мере отречется от своей.

– А какую роль играет религия в этом вопросе? – спросил Вейсман.

– Играет! Если молодой человек – кавалер, то я думаю, он рад будет отказаться от всего, что может явиться помехой.

Заметив, что студента вовсе не соблазняет мысль перейти в христианство, Аурика решила совсем оставить вопрос о религии.

– В конечном счете, – заявила она, – у каждого человека своя вера. Я ничего бы и не говорила, если бы это не служило препятствием для брака. Можно, конечно, заключить и гражданский брак. Может быть, это и не очень хорошо, так люди считают; к тому же, что бы вы там ни говорили, существуют всякие суеверия, которым мы, женщины, верим, но любовь преодолевает все.

– Я, – ответил Вейсман, начиная понимать, куда клонит Аурика, – признаю только свободную любовь. Любая другая форма любви кажется мне пережитком варварских времен.

Запершись в комнате, Аурика расплакалась, восприняв слова студента как согласие ответить на ее любовь, но без всяких обязательств. Проведя беспокойную, героическую ночь, она впала в экзальтированное состояние, как человек, решившийся на великую жертву. Наперекор всему человечеству она должна принять любовь Вейсмана без венца, но заставить его поклясться в вечной верности.

– Я много думала над тем, что вы мне сказали, – заявила она студенту. – Я провела ночь в страданиях, потому что, чего бы мне пи стоил этот неверный шаг, я решила...

Испуганный Вейсман быстро заговорил:

– Дольше я не могу оставаться, я пришел к своему другу Феликсу, я зайду к вам в другой раз.

И торопливо выскочил за дверь.

– Ты не сердись, – говорил он Феликсу, – но домнишоара Аурика весьма опасная девица. Она переживает страшный эротический кризис и обязательно должна отдаться свободной любви.

Некоторое время Аурика была во власти тихого, молчаливого помешательства. Потом лицо ее приобрело отчаянное, трагическое выражение. Распустив волосы, она перед зеркалом мрачно пела романс Дроссино «Ты уходишь». Вскоре, однако, она успокоилась и, наложив на лицо еще более кричащие краски, возобновила прогулки по проспекту Виктории.

Феликс замечал у нее, так же как и у других, более пожилых людей, некоторые определенные признаки, возбуждавшие в нем интерес. Эволюцию организма можно было совершенно точно проследить по лицам. Отилия была молода, и изменения, происходившие в ней, лишь придавали ей очарование. Если она худела, то ее тонкий светлый силуэт напоминал породистую борзую, если полнела, то лицо словно излучало сияние, глаза становились более глубокими. С возрастом движения ее приобретали женственную грацию, но ее детский облик оставался неизменным. Аурика же, наоборот, изменялась все время в худшую сторону, и каждое превращение, несмотря на косметику, к которой она усердно прибегала, подвигало ее все ближе к старости. Волосы у нее становились мягкими, мертвыми, словно на парике. Когда она толстела, она делалась удивительно похожей на свою мамашу, когда худела – резко выступали скулы. Мускулы уже утратили упругость, кожа обвисала, лицо покрылось морщинами, на щеках проступали красные жилки. Дядя Костаке постарел еще больше. До болезни это был лысый человек, лишенный возраста. Теперь, когда он располнел, под подбородком у него появились складки как у бульдога, и во всей фигуре была какая-то грузность, свойственная неподвижной старости.

Паскалопол выполнил свое обещание и явился как-то после обеда поиграть в карты. Прежняя компания, правда, без Симиона, собралась на этот раз в столовой, откуда Костаке не желал уходить ни за какие деньги. Пришли и Стэникэ с Олимпией, но они дулись друг на друга, и Стэникэ пригласил помещика в арбитры.

– Домнул, – сказал он, – прошу вас, ответьте откровенно, как вы думаете, в чем смысл семьи? Заключается ли он в продолжении рода, в рождении детей или нет?

– Вообще, да.

– Что вы подразумеваете под этим «вообще»?

– Я подразумеваю, что так происходит с обычными людьми. Однако есть люди, занятые умственной деятельностью, которые творят и которых мы можем освободить от бремени семьи.

– Это верно и неверно. Мы говорим о нормальной семье – основе нашей родины.

– Тогда, – сочувственно проговорил Паскалопол,– я с вами согласен.

– Видишь, доамна? – обратился Стэникэ к Олимпии.– Делай выводы!

– Что это за серьезные разногласия между вами? – с улыбкой спросил помещик.

– Принципиальные разногласия, подрывающие сущность самого супружества. Олимпия не желает рожать.

– Возможно ли это, доамна? – с ироническим упреком обратился Паскалопол к Олимпии.

– Настоящий бойкот! Саботаж дела увеличения нации! Я все прекрасно понимаю. Когда она родила Релу, я сказал «браво», я был рад. Но он умер, я не могу его воскресить. Роди другого, роди еще двух, роди десятерых, каждый год рожай по ребенку, потому что это обязанность женщины. Я свои обязанности выполняю.

– Да замолчи ты, Стэникэ, оставь свои глупости,– напустилась на него Аглае, – ведь здесь молодые девушки. И чего тебе приспичило теперь заводить детей! Видно, денег у тебя много.

Стэникэ вскипел.

– Приспичило, потому что я чувствительный человек, у меня особая приверженность к семье, которую я унаследовал от родителей. Я хочу, чтобы у меня был полон дом детей, хочу слышать, как они шумят, хочу обеспечить себе бессмертие в потомстве, хочу, чтобы кто-нибудь и дальше носил фамилию Рациу.

– Ну а от Олимпии чего ты хочешь? Разве это ее вина? Ведь она родила один раз ребенка. Я бы тебе сказала кое-что, да стыдно перед этой молодежью.

– Это клевета, которая меня не затрагивает, – протестовал Стэникэ. – Наш род самый плодовитый. Здесь кроется не что иное, как злонамеренность.

Олимпии все это надоело, и она зевала, не глядя на мужа, слова которого никогда не принимала всерьез. Однако и она не выдержала:

– Не кричи ты так громко, голова болит!

Наконец Стэникэ утихомирился и занялся игрой.

Аурика, с развязным видом зажав в зубах сигарету, разглядывала свои карты. Костаке не хотел доставать деньги, обещая немедленно выложить их, когда это будет нужно. Шаря в кармане, Паскалопол вынул платок. В это время послышался звон упавшей монеты. Дядя Костаке как ошпаренный вскочил первым и начал искать под столом. Аурика нашла монету (это были две леи) и протянула Паскалополу, который, как она поняла, уронил ее. Но дядя Костаке сделал испуганные глаза и протянул руку:

– Э-это моя... Это я уронил. Дай сюда!

Аурика застыла в недоумении, остальные молча следили за этой странной сценой. В конце концов Паскалопол спокойно сказал:

– Это не моя. У меня в кармане не было ни одной монеты. Я держу деньги в портмоне. Вероятно, она выпала у Костаке.

Старик схватил монету и, просияв, спрятал ее в карман, не пожелав даже положить ее на кон.

Во время игры, как и обычно, болтали о всякой всячине. Аглае, заметив, что Тити стоит неподвижно в стороне, намеренно громко спросила его:

– Чего ты стоишь, как статуя? Сыграл бы лучше на скрипке.

Тити заявил, что так ему хорошо, а то он что-то заскучал. Он стоял около шкафа и после замечания матери, упрекнувшей его в неподвижности, принялся слегка раскачиваться.

Не знаю, в кого пошел этот ребенок, – говорила Аглае. – Бог наделил его талантами: он и рисует и играет, только какой-то вялый, нет у него решительности. Будь у меня состояние побольше, я бы не так об этом жалела. Вот и Аурика такая же!

Зашел разговор о музыке, потому что Паскалопол спросил, что играет Тити. Аглае метала громы и молнии против классической музыки, в которой она ровно ничего не понимала, и утверждала, что ей нравится, когда в игре чувствуется «национальная душа». Угадав, что задевает чувствительную струнку, помещик переменил разговор, но избежать расспросов ему так и не удалось. Аурика поинтересовалась, почему он до сих пор не женился.

– Потому и остаются бедные девушки незамужними,– заявила она с грустным видом, – что вы эгоисты и предпочитаете развлекаться с женщинами вроде Джорджеты, чтобы не иметь никаких забот. Вот я тоже стану такой, как Джорджета.

– Это трудно, – иронически заметил Стзникэ. – Такой, как Джорджета, ты никогда не будешь.

– Почему же это? – спросила Аурика, которую задели его слова.

Стэникэ пояснил, подмигивая Паскалополу:

– Потому что для этого нужно такой родиться, быть естественной. А ты из благородной семьи, честность у тебя на лице написана. Ты только и можешь быть, что хорошей женой.

– Это правда! – призналась Аурика, бросив карты, и вся затряслась от судорожных рыданий.

– Во имя господа бога, – сочувственно сказал Паскалопол, – не расстраивайтесь. Выслушайте мой совет. Я уже достаточно пожилой человек по сравнению с вами и могу себе позволить советовать вам. Вообще тот, кто слишком печется о своем успехе, не преуспевает. Мужчинам нравятся равнодушные женщины, которые за ними не бегают. Когда мать поднимает слишком много шуму, намереваясь выдать дочь замуж, получается обратный результат, потому что претенденты пугаются. Мне часто доводилось видеть, как мужчина, которого приглашали в дом ради какой-нибудь девушки, желавшей во что бы то ни стало выйти замуж, просил руки совсем другой девушки и женился на ней, потому что она казалась ему более непорочной. Вы говорите о Джорджете. Я ее знаю, как не знать. Она очень умненькая девушка, и многие согласились бы взять ее в жены.

– Совершенно верно! – сказал Стэникэ, забыв, что рядом сидит его супруга, и думая про себя, что Джорджета вполне бы подошла ему.

– Что ты хочешь сказать? – спросила его удивленная Олимпия. – Уж не собираешься ли ты жениться на ней, чтобы она нарожала тебе детишек?

Стэникэ знаком попросил ее замолчать и не перебивать Паскалопола.

– Очень многие согласились бы взять ее в жены, – продолжал помещик, – потому что она горда и ни от кого ей ничего не нужно.

Тити, все более и более нервно раскачивавшийся у шкафа, вдруг распахнул дверь и выбежал, надувшись.

– Что случилось с юношей? – удивился Паскалопол. – Его никто ничем не обидел?

Стэникэ хлопнул себя по лбу.