Текст книги "Загадка Отилии"

Автор книги: Джордже Кэлинеску

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

Это метафорическое сравнение отнюдь не очаровало Феликса, уставшего оттого, что его вынуждали заниматься столь чуждыми ему вопросами. Однако Стэникэ не унимался:

– Как я говорил, моя теща копит денежки. Мне кажется, что она хочет купить Тити дом, поместить его туда вместе с женой, которую она ему подыщет, и сама намерена поселиться с ними. Так вот, значит, Аурика заподозрила ее, выследила, и ей показалось, что ее матушка ходит по ювелирам и что-то им продает. Тогда Аурика открыла согнутой шпилькой комод, в котором, как ей было известно, хранились браслеты, и обнаружила, что их нет. Разразился грандиозный скандал, только вы никому не говорите. Аурика плакала и визжала, а моя теща била ее по щекам – зачем в комод лазила и прочее. Теперь они помирились. Прекрасно. Но кто их знает, какой договор они между собой заключили? Вот я и пришел вас спросить: разве это красиво? Разве Олимпия, интересы которой я представляю, не имеет никаких прав? Опись приданого ничего не значит. В соглашении оговаривалось, что Олимпия будет иметь долю в имуществе своей матери. Так всегда случается, когда женишься по любви. Моя доброта и чувствительность просто меня доконают. Но впредь я буду тверд, я не допущу никакой поблажки. Не выполняете обязанностей – я возвращаю Олимпию родительскому очагу.

Феликс не знал, как отнестись к подобным заявлениям. Его все это не интересовало, и он спросил, чтобы только поддержать разговор:

– А теперь что вы делаете?

Стэникэ внимательно огляделся по сторонам, хотя это было совершенно излишним, потом зашептал Феликсу на ухо:

– Хочу уговорить тещу дать мне в долг. Я научил Олимпию, как воздействовать на нее: пусть скажет, что ей немедленно нужно сделать аборт. Деньги, отданные в долг родственникам, – это пропащие деньги. А я немножко восполню то, что потерял.

Наконец Феликс избавился от Стэникэ. Поскольку тот беспрерывно курил, в комнате стоял дым, словно туман в лесу. Он открыл окно, и дым стал выходить густыми клубами. От окурков, расплющенных о чернильный прибор, пахло жженой бумагой. Феликс выбросил их в печку. Чтобы немного проветриться и дать отдохнуть голове, он спустился вниз. Но на улицу он не пошел. Его потянуло в комнату, где стоял рояль. Там все было так, как оставила Отилия. Ноты, брошенные на полу, рассыпанные на крышке инструмента, забытые на пюпитре, были покрыты пылью. Какие-то высохшие цветы вот уже несколько месяцев лежали на рояле. Феликс поднял крышку и хотел было дотронуться до клавишей, как услышал голос Стэникэ. Тот находился в соседней комнате и ораторствовал перед дядей Костаке:

– Клянусь честью, она вышвырнула его, как собаку. Даже рубашки у него нет. Я краснею от стыда, потому что как бы там ни было, а я ему зять. Я встретился там с одним студентом-медиком. Может быть, вы, как свояк, послали бы сотню лей, чтобы смыть семейный позор? Я сделал все, что мог. Дайте мне деньги, и я отнесу их туда.

Феликс понял, что Стэникэ говорит о Симионе. Он услышал, как дядя Костаке проворчал:

– Какой стыд – с его-то пенсией...

– Правда, правда, – продолжал Стэникэ. – Я ведь знал, что вы человек богобоязненный и дадите ему денег. V. – Уж это я сам решу. Пошлю Феликса, не беспокойтесь.

– Эх! – разочарованно вздохнул Стэникэ. Феликс испугался, что Стэникэ может сказать о нем что-нибудь язвительное. Чтобы предотвратить возможную глупую выходку со стороны Стэникэ, он положил руки на клавиши и начал разбирать страницу из «Испанских безумств» Арканджелло Корелли. Захваченный на месте преступления, Стэникэ вышел из комнаты Костаке и молча направился к выходу, жестом упрекнув Феликса за то, что тот испортил ему все дело. Феликс продолжал играть пьесу, оставленную на пюпитре самой Отилией перед отъездом. В высокой и почти пустой комнате рояль звучал гулко, рождая во всех углах эхо. Смеркалось. Феликс вспомнил, как Отилия сидела на стуле, поджав под себя ногу, то и дело встряхивая падающими ей на уши белокурыми волосами, как ее быстрые пальцы бегали по клавишам, а она в это время вполголоса напевала музыкальную фразу. Он попытался придать своим рукам такую же беглость, чтобы испытать то состояние духа, какое испытывала девушка, но не смог. Феликс не был хорошим пианистом. Он быстро захлопнул крышку, струны внутри еще рокотали некоторое время, словно это стонала под ветром заиндевевшая ель, потом все завершилось легким писком, и Феликс с удивлением увидел, как маленький испуганный мышонок бросился от рояля.

«Я изгнал духа музыки», – подумал он и вышел из комнаты.

Гуляя по городу, Феликс больше обычного размечтался об Отилии. У него было какое-то смутное предчувствие, словно что-то должно было произойти. По ассоциации он вспомнил Джорджету. Мысль, что он мог бы зайти к ней показалась ему в данный момент совершенно нелепой. Странная фамильярность генерала, его назойливая снисходительность – все представилось ему каким-то мутным и унизительным, а сочувствие Джорджеты и генерала к его любви к Отилии выглядело в высшей степени смешным. Нет, незачем ему больше ходить к Джорджете. Пусть даже Отилия забыла его, он будет одному себе обязан этим актом очищения. Он должен доказать, что может быть постоянным и верным, и даже если Отилия предала его, у него останется горькое удовлетворение, что он все-таки выше ее.

Стэникэ весьма высокопарно сообщил, что благодаря протекции его к осени назначат в магистрат, на первых порах куда-нибудь в провинцию. Он устал, заявил он, и хочет отдохнуть от семьи, неопределенность и нужда измучили его. В провинции он заведет себе маленькое хозяйство и будет наслаждаться тишиной. По его словам, блестящие карьеры всегда зарождались в провинциальной глуши. Там не такая сильная конкуренция, а достоинства обнаруживаются быстрее. В столице идет крупное сражение, и будь ты даже гением, все равно трудно выбиться. Лучше, как гласит народная мудрость, быть головой у хвоста, чем хвостом при голове. Но он вовсе не собирается исполнять свои обязанности спустя рукава, как многие румыны. Легкомыслие – это национальная болезнь, из-за которой мы не движемся вперед. От чиновника магистрата требуются познания в различных областях: в психологии, политических науках, медицине. Особенно в медицине. Стэникэ попросил у Феликса трактат или что-нибудь в этом роде, как он выразился, синтетическое, подходящее; для чиновника магистрата, желающего завершить свое общее образование. Феликс, думая, что это его заинтересует, дал ему краткое руководство по психиатрии – довольно старый учебник, в котором авторы настойчиво ставили вопрос об ответственности. Стэникэ, полистав это руководство, прослыл в глазах Аглае и остальных членов семьи ученым, а Феликсу признался, что он уж слишком старая лошадь, чтобы превращаться в школьника. Подобные вещи, по его мнению, нужно хватать с пылу с жару, прямо из уст профессора. В один из дней Феликс был неприятно удивлен, увидев Стэникэ на лекции, которую тот благоговейно слушал. Явился он с Вейсманом. Вполне понятно, что Стэникэ не проявлял особого усердия и не имел никаких серьезных намерений, но он через каких-то людей, которых знал, как видно, раньше, познакомился несколькими студентами и студентками старших курсов. Он уверял, что чувствует себя гораздо лучше среди молодежи и стремится наверстать бесплодно потерянные годы. И вот однажды после обеда, когда Феликс сидел, уединившись, в своей комнате и читал, перед ним неожиданно вырос Стэникэ.

– Идите-ка сюда, дражайший, к вам гости пришли.

Действительно, Феликс услышал доносившийся со двора женский и мужской смех и испытал чувство некоторого раздражения. Он спросил, кто же пришел.

– Пойдемте, дражайший, не будьте дикарем. Оказывается, я моложе, чем вы. Вас пришли навестить коллеги. Тут Вейсман, девушки, сами увидите. Быстро одевайтесь и приходите.

Стэникэ спустился вниз, оставив Феликса в полном недоумении. Если бы было возможно, Феликс выпрыгнул бы через окно в соседний двор. Он никогда не приглашал домой никого из коллег и не мог себе представить, кто же это явился к нему. Феликс услышал звуки рояля. Кто-то неумело и фальшивя взял несколько аккордов из пьесы Корелли, начинавшейся с адажио, потом раздумал и заиграл одним пальцем «Как я тебя любил». Играть эту песенку на инструменте Отилии показалось Феликсу кощунством. Наконец он сошел вниз. В комнате, куда были приглашены все гости, он услышал смех и даже хриплый голос дяди Костаке. Феликс нерешительно дотронулся до дверной ручки.

– Вот он, – загудел Стэникэ, – мой двоюродный братец, дикарь. Весьма сожалею!

Феликс огляделся и увидел Вейсмана, стоявшего возле стены, еще какую-то развалившуюся на стуле тощую и костлявую личность с веками, нависшими на глаза, потом девицу за роялем, продолжавшую выстукивать одним пальцем «Как я тебя любил», и вторую девицу, которая, усевшись на широком подоконнике раскрытого окна, болтала ногами. Девицы показались ему безобразными. Вид у них был вызывающий. Та, что сидела на окне, была чернобровая, с выпяченным жирным подбородком; другая, бренчавшая на рояле, тонкая и длинная, обладала слишком развитыми, толстыми конечностями. Феликс их не знал, он растерянно посмотрел на дядю Костаке, которого Стэникэ удерживал на пороге другой двери, ведущей во внутренние комнаты.

– Как, – обратился возмущенный Стэникэ к Феликсу,– вы не знаете этих девушек и этого домнула?

– Я думаю, что он их не знает, – скромно заметил Вейсман, – ведь они со старших курсов.

Стэникэ тревожно посмотрел на дядю Костаке, которого, по-видимому, уверял, что гости являются друзьями Феликса, и быстро поправился.

– При чем тут курс? У них, – обратился он к дяде Костаке, – все перемешалось. Пусть себе смеются.

Не вступая в разговор, присутствующие вели себя так, как будто были давно со всеми знакомы. Феликс никак не мог понять, что заставило Стэникэ привести их сюда. Объяснялось все, по-видимому, довольно просто: Стэникэ страдал неизлечимой страстью вмешиваться во все и создавать самые нелепые ситуации, чтобы иметь возможность поговорить с различными людьми и разузнать обо всем.

– Вы курите, не правда ли? – спросил Стэникэ и сам же ответил: – Ну как же можно не курить!

Он притворился, что ищет в карманах, потом извинился:

– Я тоже своего рода богема! Думал, что у меня есть табак, а его, оказывается, нету. Однако у моего дядюшки есть крепкий табачок, нечто страшное! Только не для девушек.

– А почему не для девушек? – покачивая ногой, спросила низким голосом студентка, сидевшая на окне.

– Вы слышите, дражайший дядюшка! – воскликнул Стэникэ. – Дайте нам, пожалуйста, немного вашей махорки. Явилась молодежь, студенчество, надо их угостить. Честь вашего племянника и моего любимого кузена Феликса в опасности.

Дядя Костаке растерялся, хотел что-то сказать, но Стэникэ не дал ему и рта раскрыть.

– Не беспокойтесь, ведь я знаю, где вы его держите. В коробке на комоде.

И он тут же исчез за дверью. Встревоженный Костаке чуть было не бросился за Стэникэ, но его остановил голос девицы, сидевшей за роялем:

– А для кого у вас этот инструмент? Вы сами играете?

Старик, у которого от волнения перехватило горло, просипел:

– Играет моя дочь!

– Ага! Значит, у вас есть дочь! И большая?

– Она уже барышня, – прошептал Костаке, который чувствовал себя как на иголках и не сводил глаз с двери.

– Какой у вас странный голос! – заметила другая девица, спрыгивая с окна. – Видно, вы много курите. Откройте-ка рот.

Застигнутый врасплох этим требованием, старик открыл рот.

– Вообще мне кажется, – заявила девица, – что у него воспаление миндалин. Как по-вашему?

Все окружили Костаке и по очереди заглядывали ему в рот. Старика спасла появившаяся в дверях Марина.

– Мне сказал Стэникэ, – произнесла она хмуро, как всегда, – чтобы я приготовила кофе. Так сколько же приготовить?

– Какое кофе? – испугался дядя Костаке.

– Приготовьте побольше, чашек десять, – прервала перепуганного старика девица, сидевшая за роялем.

Он попытался хотя бы уменьшить количество:

– Почему десять?

– Ну, дед, – вмешалась чернобровая девица, – не скупись на кофе!

Вся эта сцена произвела на Феликса неприятное впечатление, и он в душе ругал Стэникэ самыми последними словами, на какие только был способен. Что касается Стэникэ, то в комнате для карточной игры он сразу же нашел кисет, из которого пересыпал в брючный карман добрую пригоршню табаку, прихватив и несколько листов курительной бумаги «Жоб». Однако он задержался в комнате, побуждаемый желанием пошарить здесь. Он дернул несколько раз ручки ящиков, которые оказались запертыми, заглянул под мебель, повернул обратной стороной картину, немного подумал и стал искать, нет ли у стола снизу тайника, выдвинул, чутко прислушиваясь, единственный незапертый ящик, в котором аккуратно лежали игральные карты и разные безделушки, быстро и воровато оглянулся, взял только неотточенный красно-синий карандаш и снова задвинул ящик.

– Вот чертов старик, – пробормотал он, – до чего похож на мою тещу! Откуда он берет эти новые карандаши? А попробуй попроси у него, не даст ведь!

Снова выйдя к гостям, Стэникэ благородно разделил между всеми табак, предложив, словно в насмешку, самому последнему – дяде Костаке. Тот был явно недоволен таким разбазариванием табака и, ссыпав остатки, свернул себе сигарету гораздо толще, чем все остальные.

– Значит, у вашего дяди, – заметила медичка за пианино, – есть барышня?

– И еще какая! – продекламировал Стэникэ. – Доамнишоара Отилия – девушка редчайшей красоты. Будем надеяться, что скоро сыграем свадьбу.

– Свадьбу? А за кого она выходит? – спросила та, что сидела на окне.

– Если бог даст, то за него, – сказал Стэникэ, показывая рукой на Феликса и подмигивая старику.

Феликс так помрачнел, что все гости покатились со смеху.

– Не понимаю, как это получается, – между двумя затяжками сказала девица за роялем. – Вы говорите, что он племянник, а барышня – дочь. Какой же может быть между ними брак?

Запутавшийся Стэникэ попытался выйти из положения:

– Пейте кофе, а то остынет, это во-первых, и давайте оставим моего двоюродного братца Феликса в покое, а то он слишком застенчив. Здесь случай такого родства, что я не могу вам даже объяснить.

Девица, сидевшая за роялем, полистав ноты Отилии, лежавшие на полу, пихнула их ногой, от чего Феликс содрогнулся.

– Сколько тут нот, и все какие-то претенциозные вещи. У вашей дочери совершенно устарелые вкусы.

– Она талантливая пианистка, – запротестовал Стэникэ. – Учится в Париже.

Девица рассеянно посмотрела на него и стала, фальшивя и сбиваясь, наигрывать «Осеннюю мечту». Тощий студент фамильярно перегнулся через плечо музыкантши и при явной ее благосклонности прильнул к ее щеке. Другая девица спрыгнула с подоконника и стала вальсировать.

– Танцуете? – спросила она Стэникэ.

– Молодость, молодость! Я как будто снова стал студентом! – воскликнул Стэникэ, многозначительно поглядывая на дядю Костаке и пускаясь вальсировать со; студенткой.

Медичка через плечо Стэникэ спросила старика:

– Дедушка, у вас нет еще сигаретки?

Испуганный старик, выпучив глаза, ничего не ответил, когда же она отвернулась, бросился к двери и исчез.

– Где же старик? – бесцеремонно спросила девица.– А что, дед очень обидчив?

Даже Стэникэ понял, что она хватила через край, и сделал девице знак, чтобы она замолчала. Шепотом он сказал ей:

– Дядюшка мой немножко болен, не нужно его раздражать.

– Что правда, то правда, будьте уверены, – бросила девица равнодушно. – У него такое воспаленное горло, просто ужас. Долго он не протянет.

– Серьезно? – спросил Стэникэ, скорее заинтересованный, чем испуганный или возмущенный ее цинизмом.

– А вы, домнул Феликс, – заговорила девица, сидевшая за фортепьяно, – как мне кажется, неважно себя чувствуете с нами. Вы целомудренны и не выносите женского общества?

– Да нет, нет, – машинально забормотал Феликс.

– Что вы говорите! – подпрыгнул Стэникэ. – Мой двоюродный брат не переносит женщин? Тю-тю! Да он потрясающий сердцеед! Если бы я вам сказал, сколько у него на счету, вы бы переменили о нем мнение.

– А вы болели когда-нибудь? – самым серьезным тоном спросила девица за пианино.

Все покатились со смеху (надо отдать Стэникэ должное, он смеялся сдержаннее всех), а Феликс застыл, окаменев, не в силах ничего понять.

– Ах, милашка, какие он сделал глаза! – проговорила девица, задавшая вопрос, словно Феликс в своем собственном доме был чудаком, над которым все потешались. – Il faut absolument le dйniaiser [23].

Французская фраза еще больше оскорбила Феликса: он заподозрил, что девица рассчитывает на его невежество. Он почувствовал ненависть ко всем и задрожал от возмущения, когда заметил, что тощий тип, поискав глазами, сунул окурок в подсвечник на рояле. Девица заиграла «Ты никогда не узнаешь».

– Котик, – сказала она, оборачиваясь к тощему студенту, – эта песенка очаровательна.

И они без всякого смущения поцеловались долгим, вызывающим поцелуем.

– Вы целуетесь? – удивилась другая девица.—Это предательство, домнул Рациу, – обратилась она к Стэникэ.

Тот, возбужденный, вытянулся по-военному и, пожалуй, поддался бы на демонстративное проявление распутства этой девицы, если бы не услышал, как хлопнула дверь: Феликс выбежал из комнаты.

Юноша действительно страдал. У него было такое ощущение, что они осквернили алтарь, надругались над образом Отилии. Когда он проходил мимо открытого окна, ему послышались слова: «Я ведь не знала, что он рассердится». Феликс был настолько взволнован, что ему хотелось только куда-то бежать/и бежать. С непокрытой головой шагал он по улице и вдруг услышал, как его окликает Вейсман. Поравнявшись с Феликсом, тот смущенно заговорил:

– Я в этом совсем не виноват, клянусь моей любовью. Я с ними вовсе не знаком, знаю только в лицо. Это Стэникэ нас всех собрал. Он сказал, что его беспокоит твоя меланхолия, что ты испытал большие разочарования в любви и он хочет тебя развлечь, включив в настоящую студенческую жизнь.

Феликс попросил Вейсмана оставить его одного и долго еще бродил по пустынным улицам квартала Антим, пока не вышел наконец на улицу Раховей. Когда он, успокоившись, вернулся домой, в комнате, где стоял инструмент, уже никого не было. Но наверху у себя он застал Стэникэ. Этот наглец начинал его раздражать.

– Любимейший мой Феликс,– заговорил тот с пафосом, – прошу принять мои самые торжественные извинения. Для этого я и ожидал вас здесь. Вы были правы, невероятно правы. Этих типов я выпроводил немедленно, дав им понять, что здесь не подобает так себя вести. Я сам, клянусь вам, был введен в заблуждение. Они мне наговорили, что знакомы с вами и так далее, и тому подобное. Если бы я знал, я бы их не привел. Но, боже,– возмущался он, – какая распущенность, какое отсутствие воспитания! И это новое поколение! Ведь в мои времена девушки были святыми. Разве Олимпия могла бы так кривляться! Я обожал, я боготворил и не смел приблизиться к ней, пока ее мать не передала мне ее своими собственными руками (в действительности – и Феликс это знал – все было совсем по-другому). И это интеллигенция! Позор! Правда, Отилия тоже интеллигентка, но что это за девушка, какая деликатность! И когда я подсмеиваюсь, что вы женитесь на Отилии, я ведь просто выражаю свое сокровенное желание: действительно, возьмите ее в конце концов. Да, вы юноша с чистой душой, а она подобна лилии. Женитесь и будьте счастливы.

Феликс с большим трудом отделался от Стэникэ. Тот ушел и по своему обыкновению исказил перед Аглае все происшедшее, прибавив (для того, чтобы отомстить Феликсу, который помешал его маленькому приключению со студенткой), что Феликс хороший юноша, но чересчур замкнутый. Затем, вспомнив приговор медичек, прибавил:

– A propos! [24] Знаете, я попросил одну медичку осмотреть дядю Костаке. Пришла мне в голову такая мысль. Вы не судите по внешности, он очень болен, бедняга. Если верить медичке, это опасно! (Стэникэ произнес «опасно» таким тоном, каким говорят «безнадежно».) Мы наверняка потеряем его, если не позаботимся о нем. На мой взгляд, лучше бы вам помириться.

Аглае, открыв золотые часы, задумчиво произнесла:

– Это уж я сама решу, как мне быть! – И резко захлопнула крышку часов.

XVI

Стэникэ не совсем притворялся, ужасаясь студентами. В глубине души он был сентиментален, любил домашний очаг, ему доставляло удовольствие видеть себя окруженным многочисленными родственниками. К сожалению, его родственные чувства осложнялись неудержимым желанием создать себе положение при помощи этих родственников, что-то унаследовать, получить. Среди его предков, как можно было догадаться, были албанцы, пришедшие из-за Дуная, которых называли более мягко «арнаутами» или совсем эвфемистично «македонцами».

– Мои прадеды были купцы, деловые люди, и от них у меня этот ужас перед сиденьем на стуле в канцелярии. Долой чиновничество!

Подвизались эти прадеды, как вытекало из слов Стэникэ, в Оборе [25]. Иногда, охваченный воспоминаниями, он говорил о печи, полной хлебов, об амбарах с мешками пшеницы, о лошадях, подводах, о поле Элиаде. Без труда можно было понять, что его отцы и деды были пекарями. Когда он и его многочисленные братья осиротели, какой-то богатый мельник, тоже носивший балканскую фамилию, якобы воспитал его и даже делал ему блестящие предложения.

– Знаете, мой дядя хотел послать меня в Париж учиться вместе со своими детьми, но я отказался. Глупость сделал. Я не хотел разлучаться с родиной, потому что у меня была чистая душа. Если бы я мог снова стать ребенком, я бы знал, как поступить! Я был бы теперь большим человеком, что там говорить – богачом!

Стэникэ действительно обладал родственными чувствами, что было свойственно всему его роду. Судя по именам, которые он упоминал, у него было множество двоюродных (Тестер, братьев и других, менее близких родственников. В его разговорах такие слова, как «мой дядя», «моя тетка», «мой дед», «моя сестра», произносились с ноткой фанатизма. В дни праздников Стэникэ опускал в почтовый ящик целую пачку поздравлений и сам получал их грудами. Однако к нему в дом никто из родственников не ходил. Причиной тому был сварливый характер Олимпии, которая с самого начала заявила, что она сыта по горло всякими родственниками. Таким образом, Стэникэ не мог представить ее своим многочисленным родичам, что оскорбляло его до глубины души. Поскольку это проявление почтительности не соблюдалось даже формально, его родные – сестры, братья, дядья, тетки, сваты и сватьи – отказались посещать супругов, однако они не допускали никаких колких намеков в отношении Олимпии и в своих письмах постоянно упоминали о ней в весьма сердечных тонах. Может быть, кое-кто из родственников в конце концов и согласился бы переступить порог их дома, но тут уж противился сам Стэникэ: от него никто не получал приглашения, а это для всего рода, воспитанного в глубоком уважении к соблюдению формальностей, было непреложным законом. Естественно, Стэникэ стыдился выставлять свой брак на всеобщее обозрение. Хоть он и был лишен всяких предрассудков, однако голос крови t

звучал в нем не менее сильно, чем в других его родственниках. А в глазах всего его рода поводом для женитьбы мужчины могло быть только богатство. Девушкам разрешалось составить и худшую партию, чтобы таким образом облегчить участь родителей, но такому мужчине, как Стэникэ, да еще образованному, – никогда. Это убеждение, ставшее неписаным законом для всего рода, поддерживалось неукоснительно, особенно женщинами. Поэтому, несмотря на искренность чувств, которые Стэникэ питал к Олимпии, он с самого начала, хотя, быть может, и не так остро, как впоследствии, чувствовал себя виновным в нарушении этого правила и боялся встретить иронические взгляды родственников. Дом, который он получил от Симиона, был настоящей развалиной, а в его роде под словом «состояние» понималось нечто сказочное. Не все среди его клана были богачами, некоторые совершенно разорились или жили в более чем скромных условиях, однако многие имели прекрасное положение, были фабрикантами, помещиками или хотя бы занимали крупные высокооплачиваемые посты, чаще на больших предприятиях, чем в государственных учреждениях. Были среди них и чиновники магистратов, политические деятели, но ни одного офицера. В силу какого-то унаследованного предрассудка все они стремились избежать военной службы. Примечательно было то, что, невзирая на различие в материальном положении, среди них царило взаимное доброжелательство. Чувство высокомерия между ними отсутствовало. Богатые хоть раз в год приходили в дом к бедным, а встретившись в городе, человек с обширными связями оставлял своих собеседников для того, чтобы пожать руку родственнику, какому-нибудь мелкому чиновнику в поношенном платье. Стэникэ очень гордился своими родственниками и навещал то одного, то другого, когда сообщая об этом Олимпии, а когда и нет. Куда бы он ни заходил, всюду его оставляли обедать, а так как родственников у него было бесчисленное множество, он сумел бы прокормиться в течение двух месяцев, не заходя по два раза в один и тот же дом. Все это могло служить объяснением потребности Стэникэ заговаривать с каждым встречным, ходить из одного дома в другой и выведывать обо всем, что происходит. Хотя Стэникэ и был беден, но, имея столько согласно живущих между собой родственников, он не заботился о будущем. Правда, денег они ему не давали, за исключением мелких сумм (и то он скрывал это от Олимпии), потому что вообще не одобряли людей, живущих за счет близких. Равные перед важнейшими событиями жизни – рождениями, свадьбами, смертями, юбилейными датами, отмечать которые они собирались в весьма значительном количестве, – в остальном они были разделены имущественным положением... Но богатство не придавало им высокомерия. Наоборот, богатые желали, чтобы бедные разбогатели, и изыскивали для этого всевозможные средства, хотя и не навязывали их. В их роде существовал культ личной инициативы. Если бы Стэникэ захотел получить более доходное место, то, несомненно, он бы его получил. Однако он довольствовался своим независимым и довольно заурядным положением в ожидании какого-то поворотного события в своей жизни. Родственники, поддерживая его, не поощряли лености, но считали вполне законным это выжидание момента, когда он получит большой и совершенно непредвиденный пост. Род Стэникэ во многом был похож на европейские царствующие фамилии, которые объединяют королей и бедных офицеров, императриц и безвестных жен провинциальных графов. Правящие короли оказывают иногда своим бесчисленным родственникам незначительную помощь, которая, правда, не извлекает тех из состояния прозябания, но они оказывают честь бедным квартирам своими посещениями и щедро раздают титулы «дядюшек» или «кузенов». И там судят о людях не по доходности их занятий, а семейные связи устанавливаются общим советом. Такое положение имело и свои преимущества и свои недостатки. Например, чтобы жениться на Олимпии, Стэникэ вынужден был вступить в конфликт с семьей, но эта же семья давала ему прочное положение в обществе.

У Стэникэ жадность и непостоянство не затмевали моральных правил. Он отлично понимал, что старики должны умереть и оставить свое состояние молодым. У него даже был составлен список родственников, которые в результате неизбежной кончины могли бы сделать его своим наследником, хотя из-за огромной разветвленности рода он всегда оказывается лишь дальним родственником. Но засадить в больницу старика или лишить наследства ребенка – это, по его мнению, было подлостью. В его глазах Аглае была «гадюкой», а Олимпия много потеряла, проявив полное безразличие к Симиону. В то же время поведение дяди Костаке, нарушавшее все его далеко идущие планы, раздражало Стэникэ. Когда ставились на карту его собственные интересы, Стэникэ, само собой разумеется, находил всяческие аргументы в свою пользу. Если бы дядя Костаке умер, а Стэникэ мог бы извлечь из этой смерти выгоду, он стал бы распространяться, что для старика сделано «все, что было в человеческих силах», а теперь необходимо защитить «законные права детей, несправедливо устраненных от пользования благами, предназначенными для них». Иногда он тешил себя сумасбродной мыслью, что дядя Костаке и ему может завещать что-нибудь, и тогда превозносил «самопожертвование старых людей», отказывающихся от радостей жизни, чтобы дать возможность «подняться молодым».

С некоторых пор его брак с Олимпией превратился для Стэникэ в серьезную проблему. Любил он ее или нет – это трудно было сказать, тем более что и сам Стэникэ не обладал способностью анализировать свои чувства. Все его поведение определялось или мимолетными порывами, или чистым практицизмом. Впрочем, женитьба на Олимпии была следствием какого-то чувства. Возмутившаяся внутренняя гордость заставила его сделать непроизвольный романтический жест в ущерб собственным интересам. Правда, хватило его ненадолго, только до свадьбы. Стэникэ сказал себе, что, принеся подобную жертву, он должен обо всем судить трезво и обязан заботиться о существовании «своего сына и матери своего сына». Далее последовали известные нам события. Когда речь заходила о любви, о домашнем очаге, Стэникэ всегда казался взволнованным, но в глубине души ощущал невыразимую усталость, огромную неопределенную вину. Собственно говоря, женитьба на Олимпии была не столько романтическим, сколько необдуманным поступком. Стэникэ верил, что он совершает ловкий ход, делая ставку не на близлежащие блага, а на те, что получит впоследствии. Имевшиеся у него сведения, особенно о дяде Костаке, сулили блестящее будущее. Об Отилии ему было известно только то, что она девушка, из милости взятая на воспитание, и все кругом твердили, что богатства старика предназначены дочерям Аглае.

Неудача сделала Стэникэ романтиком. Он впал в меланхолию, поскольку ему казалось, что им испытаны все чувства, которые выпадают на долю человека, преследуемого судьбой. Смутная мысль избавиться от Олимпии и попробовать жениться на другой с помощью родственников, теперь уже предварительно все проверив, часто посещала его. Ему не нравился даже темперамент Олимпии. Однако он ни в чем не мог ее обвинить, хотя его идеалом была живая, общительная женщина, которую он понимал бы, как Отилию, или готов был извинить, как Джорджету. Ему бы хотелось иметь рядом подругу, которая «подхлестывала» бы его. Но чтобы избавиться от Олимпии, нужен был развод. Разводиться же без веского повода, по его понятиям, было подлостью. Олимпия была «матерью его умершего ангелочка». Нет, это было невозможно. «Не может быть родины без супружеской верности», – так говорил он всем и в то же время придумывал и с удовольствием рисовал перед собой различные сцены, которые могли бы служить поводом для развода, находя в этом своеобразное утешение. Например, он возвращается домой и застает Олимпию в объятиях другого. Эта сцена волновала и трогала его, когда он мысленно представлял ее себе. Ему казалось, что именно в этом, в предчувствии подлости Олимпии, и кроется причина его антипатии. Он, человек будущего, которому делали блестящие предложения, поступил как романтик, взяв «по любви» бесприданницу, дочь бедных родителей, вступил в конфликт со своей собственной семьей, чтобы потом оказаться опозоренным. Эта гипотеза прекрасно выглядела в его воображении. Но смиренная Олимпия не обманывала его, и Стэникэ иногда даже чувствовал укол совести, что мог заподозрить такую добродетельную жену. Вторая гипотеза, мерещившаяся ему, заключалась в том, что Олимпия, угадав его недовольство, призывает его и начинает следующий разговор: «Стэникэ, ты не создан для такой жизни. Тебе нужна великосветская женщина с деньгами, которая помогла бы тебе сделать карьеру. Пока у нас был ребенок, я молчала. Теперь я вижу, что дальше так продолжаться не может. Я не хочу, чтобы из-за тебя моя совесть была неспокойна. Я буду жить с Аурикой. То немногое, что мне нужно, чтобы прожить, у меня есть». И Стэникэ, опять-таки в воображении, пытается патетически протестовать: «Нет, нет, нет, я не могу тебя покинуть! Для меня ты вечно останешься матерью нашего ребенка, нашего Релишора.