Текст книги "Загадка Отилии"

Автор книги: Джордже Кэлинеску

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)

– Хорошо, что ты наконец образумился! Конечно, когда ничего не ешь, будешь чувствовать себя ослабевшим.

Симион встал с постели и теперь сидел вместе со всеми за столом. Когда явился Стэникэ, он как раз докладывал Феликсу, которого упорно именовал «домнул доктор», о своем самочувствии:

– Я заново родился, я – человек, возвращенный к жизни. Никогда еще у меня не было таких мускулов.

Симион напряг свою тощую руку, жестом требуя, чтобы Феликс ее пощупал. Тот доставил ему это удовольствие и поразился слабости Симиона, рука которого тряслась от чрезмерных усилий.

– Не напрягайся так, Симион, что ты ребячишься! – бросила ему Аглае.

– Я принес вам интересную новость, кое-что такое, о чем вы не знаете, – сказал Стэникэ. – Отилия скоро будет называться домнишоара Отилия Джурджувяну.

– Ах! – вскрикнула Аурика, как будто увидев что-то бесконечно мерзкое.

Аглае смертельно побледнела и, помолчав немного, обрушилась на Стэникэ, точно виною всему был он:

– Что ты сказал? Костаке намерен удочерить Отилию? Никогда! Пока я жива, этого не будет. Есть еще в этой стране законы, есть еще суды. Я подам на Костаке прокурору, вот что я сделаю. Эта распутница оплела его. Кто знает, что между ними было?

Стэникэ с мефистофельской усмешкой выуживал зубочисткой маслины. Феликсу было невыносимо все это слушать, ему хотелось кричать, протестовать против оскорблений, но волнение приковало его к месту. Хотя Феликс уже собирался уходить и сидел в стороне, Симион все время знаками приглашал его к столу.

– Все это великолепно, – всерьез принимаясь за еду, произнес Стэникэ, – но скажите мне, пожалуйста, что вы можете сделать?

– То есть как – что я могу сделать? – возмутилась Аглае.

– Вот об этом я и спрашиваю, – хладнокровно, но с явным намерением подстрекнуть ее, продолжал Стэникэ. – Он желает ее удочерить – и баста. Закон не чинит ему никаких препятствий.

– Ешьте, – понукал Симион Аурику и Тити, – ешьте, пища – это жизненный эликсир! – И сам уплетал за обе щеки, запихивая в рот большие куски хлеба и подбирая мякишем остатки соуса с тарелки.

– Не могу я разве сказать где следует, что они хотят завладеть состоянием Костаке?

– Не можете. Девушка – его падчерица, естественно, что он ее удочеряет. Вас могут привлечь к суду за клевету.

– Кто? Костаке? – рассвирепела Аглае.

Феликс переменился в лице. Воспользовавшись паузой в споре, он встал, сказал: «Доброй ночи» – и выскользнул за дверь.

– Мы, как болваны, распустили языки, а этот молодчик был здесь! – упрекнула себя Аглае.

– Нет ли еще хлеба? – озабоченно спросил Симион. – Я ужасно голоден.

– Да что это, на столе была целая гора хлеба! – раздраженно заметила Аглае. – Мы еще и есть не начинали.

На стол поставили другую хлебницу. Симион тут же схватил ломоть, откусил от него с таким видом, словно хлеб возбуждал его аппетит, положил перед собой еще два ломтя, а немного подумав, добавил еще пару. Остальные он великодушно разделил между всеми – каждому по два куска, так что хлебница опустела.

– Принеси еще хлеба! – сказал он служанке.

– Что это за комедия, Симион! – прикрикнула на него Аглае. – Хлеба достаточно.

– У дяди Костаке хорошие советчики, – размышлял вслух Стэникэ, – его поддерживает Паскалопол, который, очевидно, хочет после смерти старика наложить лапу на его состояние.

– Я не думаю, – сказала Аурика. – Домнул Паскалопол – благородный человек. —Это Отилия обвела его вокруг пальца.

– Когда речь идет о деньгах, не существует благородства!– заявила Аглае.

– Что же это, мама, неужели такая девушка, как Отилия, войдет в нашу семью? – вставила Аурика. – Это ужасно!

– Войдет, если у людей нет головы на плечах! – мрачно проворчала Аглае, которая ела нехотя и о чем-то раздумывала.

Симион снова заговорил:

– У меня превосходный аппетит. Я чувствую себя так, будто мне двадцать лет. А что еще нам подадут?

Он все время жадно ел, не обращая ни малейшего внимания на беседу. Аглае рассеянно, не скрывая своего презрения, взглянула на него.

– Если хотите знать, дело ведется очень осторожно, – продолжал Стэникэ. – Дядя Костаке боится вас. Напрасно вы перестали там бывать. Вам бы сейчас наладить с ним отношения...

– Никогда, – непримиримо сказала Аглае. – Эта бесстыдница чуть ли не выгнала меня.

– Вы вспылили. Теперь надо поискать другие пути. Пока я их не вижу.

Феликс, не заходя в столовую, где его ждала к обеду Отилия, тихонько воротился в свою комнату и лег на кровать. От всех этих треволнений он чувствовал себя физически разбитым и лежал, глядя прямо перед собой на тусклые полосы света от лампы в галерее, проникавшие в его окно через занавеску. Рассказывать Отилии все, что о ней говорили, было, по его мнению, бесполезно и лишь обидело бы ее. Он устал, ему было тяжело в этом жестоком, лишенном всяких родственных чувств мире, где человек не может ни на кого положиться и не уверен в завтрашнем дне. Ему были отвратительны все: И Костаке, и Аглае. Одна мысль неотступно преследовала его: бежать из этого дома как можно скорее. Но как? Уйти, ничего никому не сказав, опасно. Его могут силой вернуть обратно, ведь он несовершеннолетний. Правда, он был убежден, что дядя Костаке не только не предпримет никаких мер, но, наоборот, пожалуй, обрадуется его уходу. А на какие средства он будет жить до зимы? Возможно, дядя Костаке согласится дать ему денег. Однако, вспомнив о векселе, Феликс понял всю неосуществимость своих проектов. В приливе гордости он на минуту даже решил было отказаться от остальных денег. Но, так или иначе, он подписал вексель на тысячу лей, и все равно, получил он их или нет, дядя Костаке, несомненно, потребует их полностью, когда наступит срок платежа. Разве не лучше взять у него все деньги и жить одному, как многие его небогатые коллеги? Однако он не желал примириться с мыслью, что покинет Отилию. В душе Феликса зародилось стремление «спасти» ее, освободить из дома Костаке и бескорыстно, как «сестре», помогать ей. Но денег на это не хватит. Он подумал, что мог бы давать уроки – ему как раз предлагали их в одном месте за тридцать лей в месяц. Два урока могли бы принести приличную сумму, хотя это дело ненадежное. Его приглашали на целый год, даже с пансионом, в семью, где были дочери. Для Отилии там не было места. В мыслях он шел еще дальше. В конце концов, что если отказаться от медицины? Он нашел бы службу, в крайнем случае прибегнув к помощи Паскалопола, а потом поступил бы на какой-нибудь другой факультет, например на филологический! Но Отилия, конечно, не примет такой жертвы. Отилия – девушка утонченная, с аристократическими вкусами, она засмеялась бы, узнав, что он собирается стать «канцелярской крысой». Да и его самого это не привлекало. Им с детства владело смутное предчувствие, что впереди его ждет блестящая карьера, и медицина благодаря отцовскому воспитанию казалась ему именно той областью деятельности, где он может проявить себя. И, кроме того, уже недалеко то время, когда он вступит во владение наследством. Он вспомнил о Яссах. Что если уехать в Яссы и учиться там на медицинском факультете, поселившись на улице Лэпушняну, в комнате, которую он сохранял за собой? Если взять к себе Отилию? Впрочем, ведь и там нужны будут деньги, а Отилия не такая девушка, чтобы жить в провинции. Он мысленно видел, как она гордо едет в коляске, запряженной лошадьми с лоснящейся шерстью и тонкими забинтованными ногами. Привидевшаяся Феликсу коляска росла, она словно проезжала по его телу и заставляла обуреваемого мучительными противоречиями юношу метаться в постели. Что же делать, что делать? Ему стала понятна тревога, охватывавшая Отилию, это странное состояние, когда прикован к среде, где внешне все обстоит превосходно, но где чувствуешь себя всем чужим. Он глубоко вздохнул и повернулся на кровати, когда голос Отилии прервал его размышления:

– Феликс, Феликс, ты здесь?

Феликс бросился к двери, оправляя одежду.

– Я давно жду тебя к столу, – сказала Отилия, заслышав его шаги.

Когда Феликс вошел в столовую, Отилия уже вновь взобралась на свой стул и уселась на нем по-турецки. Она поеживалась от холода. Дяди Костаке за столом не было. Несмотря на поздний час, Отилия не хотела обедать, она лишь пробовала стоявшие на столе холодные блюда.

– Где ты так задержался? – спросила она. Феликсу тяжело было сознаться ей:

– Когда я вернулся из университета, дядя Костаке послал меня к Симиону посмотреть, что с ним. Он встал с постели и говорит, что здоров. Но, по-моему, он как-то странно изменился.

– И, разумеется, говорили обо мне!

– Нет! – солгал Феликс.

– Впрочем, мне это так же безразлично, как и то, что собирается сделать папа. Я люблю его, но прекрасно знаю, что есть вещи, которые он не в силах совершить, иначе он давно бы это уже сделал. У Паскалопола добрые намерения, но напрасно он беспокоит папу. Сейчас они, конечно, где-нибудь вместе. Ну какое для меня имеет значение, буду я называться Джурджувяну или Мэркулеску? О деньгах папы я не думаю, я и представить себе не могу, что он когда-нибудь умрет. А если бы это и произошло, разве ты можешь вообразить, что я буду жить здесь, носом к носу с тетей Аглае? Уф-ф! Когда-нибудь я с этим покончу.

Отилия сидела, уткнув подбородок в колени. Она взяла со стола печенье, откусила от него и стряхнула крошки на пол.

– Что ты сказала бы, Отилия, – заговорил Феликс, – если бы я на время оставил университет и нашел себе службу?

– И чтобы я поселилась с тобой, да?

– Да, – сознался Феликс.

– Я сказала бы, что ты неразумен, что ты взбалмошен. Для чего это делать? Ты хочешь испортить свою будущность? Стать вторым Тити? Папа по-своему любит тебя. Он тебе ни в чем не препятствует. Тебе нужны деньги и прочее, почему же ты не скажешь об этом мне, почему все носишься с какими-то нелепыми планами?

Феликс встал, подошел к Отилии, опустился на колени и обнял ее вместе со стулом, прижавшись щекой к ногам девушки. Отилия рассмеялась, ее это позабавило, но все же она не сумела скрыть от Феликса свое волнение.

– Отилия, тебя первую я узнал и полюбил, – пылко сказал Феликс.

– Первая победа, – уточнила Отилия. – А когда будет вторая?

Не смейся, Отилия, ты первая и последняя. Мне не нравятся другие девушки, в университете я ни на кого не смотрю. Я даже сам не знаю, люблю ли я тебя как невесту или, быть может, как мать, хотя мы одних лет. Люблю тебя, люблю!

– Люблю тебя, люблю, – тихо, без всякой насмешки передразнила Отилия.

– Пойми, я нашел в тебе все то, о чем тосковал с детства, ты и вообразить не можешь, как серьезна моя любовь. Я люблю тебя, Отилия, не смейся, – все более горячо продолжал Феликс, осыпая быстрыми поцелуями колени девушки, – я не могу думать, что ты меня обманывала, что ты лишь играла мною. Я хочу, чтобы ты стала моей – позднее, когда сама велишь. Я буду работать, многого добьюсь в жизни, но только с тобой и ради тебя. А ты лишь забавлялась, Отилия, ты не любишь меня по-настоящему!

– Нет, Феликс, я вовсе не забавлялась, я люблю тебя, но тоже пока не могу определить, люблю ли я тебя как брата или, так сказать, как возлюбленного.

Феликса немножко опечалил этот тон сестры, ему хотелось бы услышать от Отилии совсем другое. Она угадала это.

– Феликс, не серди меня, не хмурься. Я люблю тебя. Люблю, люблю, люблю, но именно поэтому и не хочу, чтобы ты натворил глупостей. Подожди, покуда убедишься, что действительно любишь меня. Я позволяю тебе экспериментировать, найти мне соперницу.

– Отилия, ты меня обижаешь.

– Ох, Феликс, ты фанатик. Я ведь не говорю, что ты мне не нравишься. Но вставай скорее, не то придет Марина и застанет нас в этой патетической позе. Уф, у меня даже колени затекли. В конце концов, Феликс, нужно, чтоб', ты понял: я хочу видеть в тебе не просто красивого юношу и обожателя, а истинного друга, который будет уважать меня так, как не уважал никто, и поддержит меня, когда мне придется уйти на все четыре стороны. Потому что, Феликс, настанет время, когда я буду одинокой, страшно одинокой. Я люблю тебя и иначе, Феликс, я стану для тебя когда-нибудь и другой, но теперь я хочу, чтобы ты был мне братом. Скажи, почему ты решил уехать именно сейчас?

– Потому что для меня невыносима та гнетущая

атмосфера, в которой ты живешь, потому что вся эта злоба ожесточает меня, заставляет ненавидеть людей.

– Бог знает, какого вздора они тебе там наговорили! Отчего ты волнуешься? Это ведь не сегодня началось, Феликс, а очень давно, когда я была еще маленькой. Тетя Аглае видела, что я инстинктивно тянусь к роскоши, и, пользуясь скупостью бедного папы, безжалостно преследовала меня. Как-то раз папа принес мне платье с кружевным воротником, и хотя мне тогда было лет десять, я сразу увидела, что оно старое. На нем прожгли маленькую дырочку, которую потом заштопали. Мне показалось, что где-то я уже видела эту бежевую шерсть. От утюга платье слишком блестело, но вообще было довольно приличное. Мы, то есть папа, я, тетя Аглае и Аурика, собирались ехать в Национальный театр. Их знаменитый Тити тогда был в пансионе. Я не хотела ехать, потому что мне не нравилось платье. Всякий другой на месте папы рассердился бы, но он всегда был такой кроткий. Он ходил по комнате и доказывал, что платье мне очень идет, что он купил его у портнихи и так далее, все вертел меня и разглаживал рукой складки. Я готова была и плакать и смеяться. В конце концов я поехала. Если бы ты знал, что произошло в театре! Аурика, которая и тогда любила уколоть, сделала вид, что она огорчена, и захныкала: «Мама, почему ты отдала мое платье Отилии? Это мое платье!»

Так я пережила первый большой позор, потому что для меня нет ничего унизительнее, чем надеть чужое платье. Когда мы вернулись домой, я изрезала это платье на мелкие кусочки.

Аурика приезжала в школу, где я училась, хотя ее никто туда не звал, и делала вид, что принимает во мне участие. Если кто-нибудь из учениц спрашивал: «Вы ищете вашу кузину?» – «Да-а... Только она мне не кузина, – сладко отвечала Аурика. – Это просто девочка, которую мы воспитываем из милости, пусть себе учится».

Ты понимаешь, что это для меня значило? Ведь она говорила это в школе, а ученицы такие злые. И за что, скажи пожалуйста? У меня были родные мать и отец, а папа мне отчим. Я по рождению ничуть не ниже этой высохшей Аурики. Но тетя Аглае терпеть не могла маму и не хотела, чтобы папа женился, да еще на женщине с ребенком от первого брака. Папа очень любит детей, конечно на свой лад, и все они рассчитывали, что он будет воспитывать Тити и компанию и оставит им наследство. В конце концов пусть он так и сделает, только бы они меня не трогали. Тетя Аглае и Аурика были настолько жестоки, что постоянно твердили мне при посторонних: «Напрасно ты подлизываешься к Костаке и забавляешь его, он тебя не любит. Я на его месте тоже тебя не любила бы, оттого что ты не родной ребенок, не моя кровь».

Все это они мне говорили, когда я была еще совсем девочкой. И ничего нет удивительного, что я так привязалась к Паскалополу. Он знал меня еще маленькой, я с детства привыкла обнимать и даже целовать его. А ты косишься, когда я сейчас делаю это. У Паскалопола, конечно, много шика, и позднее он стал нравиться мне как мужчина. Могу сказать, что он не всегда разыгрывал из себя дедушку. Ну вот, ты опять надулся… Так вот, я до дна испила горькую чашу и теперь плыву по течению. А у тебя не хватает выдержки подождать несколько месяцев! Не бойся, Феликс. Тете Аглае я в некотором роде дорога. Да, да. Она привыкла ко мне, привыкла, чтоб было кому говорить колкости. Если бы я уехала, она заболела бы неврастенией и, наверное, разыскала бы меня – надо же ей в кого-то метать громы и молнии. Ой, Феликс, что ты делаешь?

Феликс изо всей силы сжал Отилию в объятиях и крепко поцеловал, словно хотел утешить за все ее беды.

– Ты просто невозможен, ты задушишь меня! Разве так целуют! Точь-в-точь пиявка! Вот и видно, что ты не учился в консерватории. Поцелуй не должен быть таким грубым, как будто ты хочешь меня съесть, а нежным, деликатным. Вот так, домнул!

Отилия встала, чтобы показать, каким должен быть поцелуй, и очень осторожно, чуть коснувшись его губ, поцеловала Феликса. Феликс хотел еще раз обнять ее, но она притворилась рассерженной и храбро уперлась ему рукой в грудь.

– Ну уж нет! Прошу тебя сесть на свое место за стол! Ты еще ничего не ел. Поскорей заканчивай обед, а потом я буду изучать твою руку. Я достала книгу по хиромантии. Вот я, например, проживу только до тридцати лет. Этого совершенно достаточно, потому что я не желаю стать мумией. Линия сердца у меня чистая, это значит, что я девушка с душой, способная глубоко любить (как смешно!). В книге говорится, что такие линии были у женщин эпохи французской революции, у мадам Тальен, например. Черточки вот здесь, на ребре ладони, под мизинцем, означают число детей. Посмотрим: один, два, три, ох, это ужасно, Феликс, у меня будет семеро детей. Нет, нет, это невозможно. Мне это не нравится, я хотела бы только одного, мальчика. Дай руку, я посмотрю, сколько будет у тебя. Ужасно! И у тебя тоже семь.

– И у меня? Это значит, что они будут твои.

– Ты глупый! Тебе раньше двадцати семи лет, когда ты полностью закончишь ученье, жениться нельзя. Пойми, я умру в тридцать лет и не смогу родить тебе семерых. Вообще-то я тебя люблю, но такая плодовитость... О, Феликс, нет! Линии лгут. Ну, оставим это. Посмотри мне в глаза, Феликс, и скажи прямо: что говорила обо мне тетя Аглае?

– Она сказала, что, пока она жива, дядя Костаке не удочерит тебя.

– Так оно и будет.

X

Через несколько дней дядя Костаке получил по почте письмо. Так как на его имя письма никогда не приходили – все писали Отилии, а деловая корреспонденция посылалась по другим адресам, – то он взволновался так, будто получил телеграмму. Он с лихорадочной поспешностью надел очки, ушел в гостиную, аккуратно надорвал конверт иголкой и прочел письмо два раза подряд. Оно было написано нарочито прямым почерком, чтобы нельзя было узнать автора, и гласило следующее:

Уважаемый домнул Джурджувяну!

Мне известно, что вы намерены удочерить вашу падчерицу, домнишоару Отилию. Если бы вы сделали это при жизни вашей супруги, я понял бы вас Но теперь, когда домнишоаре двадцать лет, это по меньшей мере забавно. Я по-дружески сообщаю вам, что очень многие полагают, будто вы сожительствуете с этой милой девушкой и хотите удочерить ее для того, чтобы оставить ей свое состояние. Поступайте как знаете, но я спрашиваю себя, что скажет ваша семья по поводу этого старчески слабоумного решения. Мне лично незачем было бы вмешиваться в ваши дела, но признаюсь, что я возмущен и решил из человеколюбия и чувства справедливости привлечь внимание судебных властей к данному случаю, ибо я знаю эту весьма современную и независимую барышню и не хотел бы видеть, как она разоряет своего «папу», а сама развлекается на улицах с юнцами из консерватории. Поищите себе для своих вожделений женщину постарше и не «удочеряйте» несовершеннолетних. Надеюсь, что это предупреждение вразумит вас и вы не будете дожидаться, пока я расскажу вашей сестре, доамне Аглае Туля, все, что знаю о галантных авантюрах ее любимого брата.

Ваш друг и доброжелатель.

Если бы дядя Костаке получил пощечину, и тогда он не испытал бы большего потрясения, чем от этой пошлой анонимки. Он побледнел, на лбу у него выступил холодный пот. Бормоча бессмысленные слова, он принялся растерянно ходить по комнате. Отшвырнул письмо, поднял его, опять перечитал, повертел во все стороны. Двинулся к двери, потом снова вернулся. Лицо дяди Костаке перекосилось, словно его мучила сильная боль, и, чтобы успокоить взвинченные нервы, он даже попытался заплакать. Его охватил безумный страх. Он боялся чужого мнения, в особенности мнения Аглае, и одна мысль о вмешательстве властей вызывала у него болезненное отвращение. Он уже видел, как его арестовывают, ведут в полицию, как люди указывают на него пальцами. Письмо являлось в его глазах грозным, неопровержимым документом. Дядя Костаке, как всякий, кому редко доводилось брать в руки перо, благоговел перед тем, что написано другими. Когда жилица одного из его доходных домов покончила с собой и в газете было упомянуто имя дяди Костаке, просто как имя домовладельца, он в ужасе от того, что теперь все будут тыкать в него пальцем, на несколько дней заперся Дома. Сейчас Костаке вздрагивал при каждом скрипе калитки, от громыхания каждого экипажа, точно письмо Должно было повлечь за собой немедленные страшные последствия. Ни на один миг ему не пришло в голову задуматься над происхождением этого послания, и никакая догадка о том, кто мог быть истинным автором, не мелькнула в его уме. Оно само по себе было реальностью, которая, подобно смертному приговору, повергала его в панику, и он лихорадочно обдумывал, что ему делать. Прежде всего инстинкт самосохранения подсказал ему спрятать его, и он засунул конверт поглубже в карман. Он считал, что, удалив анонимку таким манером, он уже принял меры предосторожности. В глубине души он решил ни в коем случае никому не показывать письма. И все-таки он не чувствовал себя в безопасности. В письме упоминалось об Аглае, а Аглае жила рядом. Костаке страстно захотелось убежать отсюда, и он вспомнил, как Отилия просила его переехать из этого квартала. Мысленно он что-то предпринимал для переезда с улицы Антим на улицу Штирбей-Водэ, но Аглае, точно кошка, следящая за мышью, парализовала волю старика и приковала его к месту. Он не мог уехать, ибо никак не сумел бы объяснить Аглае свой отъезд. В смятении дядя Костаке воззвал про себя к Паскалополу. Он будет умолять Паскалопола вывести его из этого затруднения; ведь в конце концов тот виноват во всем, что свалилось на его, Костаке, голову, – ведь это он уговаривал его затеять удочерение. Но тогда придется показать Паскалополу, что ему написали. Костаке было стыдно, он понимал, как жестоко осквернены его чувства к Отилии. Показать кому-нибудь письмо для него было равносильно подтверждению всего того, о чем там говорилось. Решив потом найти способ избавиться от письма, он запрятал его на самое дно кармана.

Костаке так долго сидел в гостиной, что Отилии надоело ждать его за столом, и она наконец отправилась за стариком. Он был окружен плотным облаком табачного дыма.

– Папа, что ты тут делаешь? – крикнула она с упреком, и погруженному в свои мысли Костаке этот упрек внушил ужас. – Вся комната пропахла табаком. Иди обедать.

Она подошла к окну и распахнула его. Дядю Костаке испугало это общение с внешним миром.

– Н-н-не открывай окно, Отилия, не надо!

– Да что с тобой сегодня, папа, отчего ты такой бледный? Почему ты заперся здесь? Для того, чтобы курить?

– Посмотри-ка, у тебя упало письмо. Это то самое, что ты сейчас получил?

Отилия, ни о чем не догадываясь, говорила своим обычным, спокойным тоном, но слова ее казались Костаке ударами кинжала. Он был как в бреду. Глядя на пол, он торопливо порылся в кармане и заметил, что подкладка порвана и конверт выпал. Отилия взяла конверт, вытащила письмо и не слишком внимательно взглянула на него. Она привыкла всегда удовлетворять свое любопытство, не встречая никаких возражений со стороны Костаке. Дядя Костаке испустил гортанный вопль...

– Не-не-не читай, этого нельзя читать...

– Как, папа, у тебя завелись тайны? Ты меня заинтриговал! Кто это пишет тебе так резко?

Костаке упал на стул, весь в поту, а Отилия с любобытством быстро пробежала глазами первые строчки. Она сразу стала серьезной, на лице ее отразилась усталость.

– Я ничего другого и не ожидала, папа. Униженный Костаке прошептал:

– Величайшие негодяи! Ты – моя доченька, слышишь?

– Как ты думаешь, кто это писал?

Костаке растерянно смотрел на нее и не отвечал.

– Папа, держу пари, что это сочинял Стэникэ. Его почерк, мало того – его стиль. Все это дело рук тети Аглае.

– Не может быть! – запротестовал Костаке.

– Может, может. Но тебе не надо расстраиваться. Почему это Паскалопол решил, что ты должен удочерить меня? Какая польза от пустых, ненужных формальностей? Поверь, папа, для меня ты всегда останешься таким же. Не утруждай себя подобными пустяками. Надеюсь, тогда тетя Аглае и компания оставят нас в покое.

Дядя Костаке покорно слушал ее и все больше успокаивался. Постепенно его глаза, губы, все лицо оживало, и он, счастливо улыбаясь, всем своим существом одобрял то, что говорила Отилия. Кошмар рассеялся, все закончилось благополучно.

– Доченька моя, – сказал он, – Отилика моя, ты же знаешь, что у меня только ты одна. Я все оставлю тебе, будешь жить, как принцесса. Я знал, что ты все понимаешь. Я в тяжелом положении, чрезвычайно тяжелом. Аглае все время не дает мне покоя, но я не считаюсь с тем, что она говорит. Будем осмотрительны, очень, очень осмотрительны! Хорошо? Зачем тебе другое имя? Разве ты не моя дорогая Отилика, разве не тебе я все оставлю?

– Конечно, конечно, папа, – отвечала в тон Костаке странно серьезная Отилия, – я останусь и дальше Мэркулеску, а на самом деле буду по-прежнему дочкой папы Джурджувяну.

– Так, так, – не совсем понимая смысл ее слов, поддакивал Костаке.

– Папа, пойдем обедать, – другим тоном сказала Отилия.– Иди, суп остынет.

Отилика, хочешь, чтобы папа купил тебе, ну, красивое платье или шляпу? – предложил развеселившийся Костаке.– Дать тебе сто лей?

– Если хочешь, дай, папа, – отвечала Отилия, которую это предложение даже не обрадовало, а удивило.

Костаке сунул руку в карман пиджака и в нерешительности долго держал ее там.

– Деточка, может быть ты лучше сначала пойдешь посмотришь, что тебе нравится? Выбери, а я потом дам тебе сколько понадобится.

Отилия взяла его за руку и потащила из гостиной.

– Как хочешь, папа!

– Отилика, ты присмотри себе что-нибудь и скажи, чтобы это оставили за тобой, – уже в столовой вернулся к прежней мысли Костаке. – Если у тебя есть деньги, заплати сама, а я тебе отдам после. Ты знаешь, до конца месяца мне будет трудновато.

Вскоре пришел Паскалопол и сообщил дяде Костаке, что юрист подготовил все документы и теперь надо выполнить необходимую процедуру. Костаке вместо ответа кивнул в сторону Отилии.

– Что случилось? – изумленно спросил помещик.

– Случилось то, что я не хочу, чтобы вы и дальше теряли из-за меня время, – сказала Отилия. – Я не желаю менять свое гражданское состояние.

– Но, домнишоара Отилия, то, что мы делаем,– в ваших интересах.

– Я не хочу никаких жертв. Мне и так хорошо. Зачем менять имя на год или два, ведь, когда я выйду замуж, я опять лишусь его.

– Дело не в имени.

Отилия повисла на шее у Паскалопола.

– Я знаю, что вы добрый, но мы с папой передумали. Правда, папа?

Костаке поспешно подтвердил это. Паскалопол покраснел.

– Как, Костаке, и ты того же мнения?

– Да, да, – растерялся Костаке, – если Отилия так говорит, значит она права.

Паскалопол испытывал неловкость; опустив голову, он постукивал пальцами по столу. Он жалел о своем вмешательстве в это дело и боялся, как бы не заподозрили, что он преследовал здесь какую-то личную цель.

– Как вам угодно, – сказал он наконец, – я не имею права вмешиваться. Я полагал, что таково ваше желание.

И, немного задетый, он поднялся, собираясь уйти. Отилия удержала его за руку.

– Вы не покатаете меня в экипаже завтра вечером? Мне ужасно скучно...

Паскалопол снова превратился в воплощенную любезность:

– Но я в вашем распоряжении, домнишоара Отилия. Завтра в шесть часов я приеду за вами.

– Приезжайте за Отилией, – сказала с улыбкой девушка. – Ведь вам все равно, Мэркулеску она или Джурджувяну.

На другой день вечером Феликс вернулся из университета в довольно угрюмом настроении. Когда он проходил с товарищами по проспекту Виктории, его внезапно настигла Аурелия, которая шествовала об руку с Тити. Это была ее новая выдумка, ей льстило, что она идет по улице с молодым человеком. Тити согласился нарушить свое обычное затворничество, ибо опять переживал эротический кризис и мечтал обрести другую Ану, надеясь, что на этот раз ему повезет больше. Феликсу пришлось с отвращением терпеть на своей руке руку барышни, которая горделиво продолжала прогулку между двумя кавалерами. Но еще больше раздражала Феликса ее болтовня.

– Вы знаете, профессора очень хвалят Тити, – объявила она. – Тити будет великим живописцем.

Аурика говорила это с той же обижавшей Феликса манерой, что и Аглае, как бы желая противопоставить гениальность Тити посредственности его, Феликса.

– Расскажи сам, Тити, что тебе говорили профессора?– потребовала Аурика.

Тити не заставил себя долго просить и начал свое повествование, изобразив целую сцену, из которой явствовало, что в Школе изящных искусств некий не пользовавшийся широкой известностью профессор отметил, что у Тити с рисованием «дело подвигается». Феликс слушал невнимательно, подыскивая предлог для бегства.

– Мне кажется, вы не радуетесь, как следовало бы, успехам Тити, – упрекнула его Аурика.

– Да нет, да нет, как же! – воскликнул Феликс, ища глазами товарища, за которого можно было бы уцепиться.

– Тити очень много работает, к тому же у него талант, – продолжала петь дифирамбы брату Аурика. – Не всякий родится таким счастливцем... Вот я, например... А как ваши дела в университете? Воображаю, как вам трудно столько заниматься, пожалуй, это не для вас – вы такой слабенький, и родных у вас нет.

Феликс рассердился. Эти неуместные соболезнования, время от времени высказываемые семьей Туля и никак не льстившие его самолюбию, злили юношу. В душе он глубоко презирал Тити, которого считал тупицей, и верил, что сам он гораздо больше понимает в искусстве и литературе. Тем не менее Феликс никогда не стал бы писать., Честолюбие не позволяло ему даже предположить, что в том деле, которому он посвятит себя, он не достигнет первого места. А он сознавал, что в искусстве и в литературе успех часто бывает делом случая. Феликс был более начитан, чем его товарищи, но, унаследовав кое-какие черты трезвого отцовского характера, питал уважение только к научной карьере. Он хотел стать крупным врачом и всесторонне развитым человеком – не более того. Неудача, которая могла бы его постигнуть, если бы он попытал счастья в другой области, представлялась ему позорной. Воспользовавшись толкотней, Феликс резко вырвал у Аурики свою руку и отстал, скрывшись в толпе проходящих. Пораженная Аурика в отчаянии искала его взглядом и выразила Тити свое недовольство:

– Домнул Феликс совсем не рыцарь.

Феликс самой короткой дорогой побежал домой. Дядя Костаке сидел за столом и набивал сигареты табаком из табакерки. Он уже поел, перед ним стояла только тарелочка с яблочной кожурой да на скатерти остались крошки хлеба. Старик казался удрученным. Феликс увидел на столе всего один прибор – на том месте, которое обычно занимал он сам, – и это его удивило. Место Отилии пустовало, не заметно было даже никаких признаков того, что она здесь сидела. Старик позвонил, и Марина принесла Феликсу ужин. Она тоже выглядела иной, была еще более неопрятна, чем всегда, зевала без всякого стеснения, не скрывая, что ей все надоело. При Отилии она никогда не позволила бы себе этого.