Текст книги "Загадка Отилии"

Автор книги: Джордже Кэлинеску

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

– Дай поесть и мужу, он работает больше тебя. Это, со сбитыми сливками, я взяла для него – он такое любит.

Аглае зашла весьма далеко в защите интересов Тити и внушала ему, что женщина должна быть усердна в самой интимной области, иначе муж станет нервным. Она давала Тити ясные инструкции:

– Держи ее в строгости, не позволяй, чтоб она вертела хвостом, а то она обнаглеет.

Откровенно говоря, Ана заслуживала подозрений Аглае. Она никогда не стряпала и если решалась приготовить какое-нибудь блюдо, то выходила на кухню одетая, как для выхода в город, и брала продукты кончиками пальцев, словно что-то нечистое. Она наскоро поджаривала присланную Аглае провизию (консервы и то, что приготовить было труднее, она оставляла, а когда все это портилось, выбрасывала на помойку), затем отведывала собственную стряпню, пока не съедала все дочиста. Потом забредала на кухню к старикам или присосеживалась к столу братьев, отщипывала от всех кушаний, болтая и смеясь с полным ртом, а когда приходил Тити, невинным тоном спрашивала его:

– Дорогой, ты голоден? А мне что-то совсем не хочется есть. Я даже не готовила.

Лицо у Тити осунулось, но он ничего не говорил. Ана жадно рвалась к удовольствиям и завидовала чужой роскоши. Она постоянно уходила в город, без конца где-то пропадала. Тити запирался в квартире, писал картины с открыток, сам вставлял их в рамки и аккуратно прибивал к стенам. С молчаливым исступлением домоседа он трудился над всякими мелочами, расписывал акварелью тюлевые абажуры собственного изготовления, красил стол и стулья, изобретал разнообразной формы и величины паспарту для фотографии. Ана оставляла его в покое и уходила к родителям или в город. В последнее время в доме все чаще появлялся Стэникэ, державшийся развязнее обычного.

– Пойдемте в город, подышим свежим воздухом,– предлагал он.

– Тити, ты не хочешь прогуляться? – немедленно спрашивала Ана.

Тити мрачнел и отказывался с упрямством и затаенной злобой.

– Хорошо, если ты не хочешь, я одна пойду с домнулом Рациу, – весьма просто решала вопрос Ана.

Стэникэ весело соглашался, и они под руку уходили. Тити не желал посещать ни кинематографа, ни театра, ни пивной, у него была своя теория относительно всех этих развлечений. Один-единственный раз он вышел в морозную погоду, чтобы послушать бесплатный концерт военного оркестра, устроенный усердным капельмейстером под открытым небом в парке Кэрол. Никакими силами нельзя было уговорить Тити уйти раньше, чем кончится концерт, хотя лицо у него посинело. Ана оставила мужа и ушла, но домой вернулась позднее, чем он. Тити рисовал, когда ему становилось скучно, раскачивался у печки или неподвижно сидел на краю кровати и отклонял всякую попытку нарушить эту программу. В его унынии и упорстве проявлялся своеобразный протест против независимых настроений Аны. Даже эротическое волнение Тити вскоре прошло – кризис у него оказался кратким и перешел в угрюмое и полное подозрений безразличие.

– Дорогой домнул Тити, – предупреждала его Ана, – я молода и хочу развлекаться, пока не ушло мое время. Если ты никуда не желаешь ходить, сиди дома. А я не могу.

Тити ужился только с Сохацким, с которым, когда бывал в хорошем расположении духа, подолгу беседовал о товарищах по лицею и Школе изящных искусств. Часто приходил Сгэникэ, который хохотал и шутил с Аной, не обращая ни малейшего внимания на Тити. Однажды они смеялись в соседней комнате и, по-видимому, пили там и закусывали, и лишь спустя много времени Стэникэ открыл дверь и равнодушно сказал с набитым ртом:

– А! Ты здесь?

Тити старался показать, что он обижен, и целыми часами не произносил ни слова. Но однажды, когда поздно ночью Ана вернулась домой в сопровождении Стэникэ, Тити, к ее удивлению, вспылил:

– Потаскуха! – грубо заорал он. – Мама мне говорила, да разве я и сам не вижу? Где ты шляешься дни и ночи напролет?

Однако никаких улик против Аны не было. На скандал явились братья, и капитан довольно нагло, развязным, вызывающим тоном стал упрекать Тити:

– Друг мой, вы должны следить за своими выражениями, понимаете? Здесь наши родители, люди старые, здесь денщики, которые все слышат. Я не допущу, чтобы вы ни с того ни с сего выдумывали какие-то нелепости и оскорбляли мою сестру. В конце концов, из-за чего весь сыр-бор загорелся? Она прогулялась в город с вашим свояком. Если вы больны и не переносите людей, то нельзя же заставлять и ее вести монашеский образ жизни!

Тити побелел и в порыве той внезапной ярости, которая иногда охватывала и Симиона, стукнул кулаком по столу, крича с пеной у рта, как бесноватый:

– Не смейте меня оскорблять, ослы, а то я пожалуюсь на вас маме!

Все спокойно смотрели на него, точно на припадочного. Тити показалось, что Ана презрительно оттопырила нижнюю губу. Братья вышли из комнаты, больше не противореча ему, и от этого хладнокровия Тити рассвирепел еще больше.

– Брось, – послышался голос лейтенанта, – разве не видишь, что он ненормальный?

– Да ну его в... – откровенно сказал капитан.

Тити быстро схватил шляпу, нервно, путаясь в рукавах, натянул пальто и пулей вылетел из дома. Больше он не возвращался к своему семейному очагу. Аглае приказала ему развестись, Стэникэ придерживался того же мнения – «раз уж вы не ладите», – но клялся, что Ана и он вполне невинно развлекались и не заметили, как прошло время. Услышав о разводе, Тити все же нахмурился. Он не хотел этого.

– Пусть она делает, что ей угодно, – бессмысленно твердил он, – меня это не касается. Я не знаю ее, и все тут. Пусть она сама разводится, не буду я ходить по судам.

– Да в этом, братец, и нет нужды, – разъяснял ему Стэникэ, – мы сами все устроим.

– Я на развод не подам.

Являлось ли это упрямство своего рода признанием, что он еще любит Ану? Возможно. Сохацкий пришел к Аглае и объяснил, что никто ничего не имел против Тити, просто они, как это иногда бывает, поссорились, но что положение, в каком оказалась их сестра, не может быть терпимо дальше, надо найти какой-то выход, и самым разумным явилось бы возвращение Тити. Тити коротко заявил Я туда не пойду. Кто хочет прийти, пусть приходит сюда.

Аглае, чтобы не сердить его, тоже сказала:

– Домнул Сохацкий, я не могу позволить, чтобы моего сына оскорбляли. Пусть они с Аной живут здесь, место найдется.

Ана действительно пришла в дом Туля. При виде ее Тити вздрогнул от удовольствия, но нахмурился, пытаясь скрыть это. Возвращенный на родную почву, Тити целыми днями переписывал ноты, перерисовывал открытки или сидел не шевелясь. Аглае без всякого намерения задеть Ану все же обижала ее своими вопросами: «Ты не умеешь стряпать? Весь день будешь в таком платье? У тебя всего одна ночная сорочка?»

Но и Аглае вынуждена была признать, что Тити невыносим и что он с ослиным упрямством оспаривает самые законные желания Аны. Ана принесла пять билетов в театр, явно довольная тем, что она всех приглашает. Никто не отказался, кроме Тити.

– Не пойду я в театр. Я ведь не просил тебя брать билеты. Я хожу в театр, когда у меня есть настроение, а нет так, ни с того ни с сего. И кроме того, откуда я знаю, кто дал тебе деньги?

– Тити, ты мне действуешь на нервы! – рассердилась даже Аглае.

Тити ничего не ответил и, неизвестно, со злым умыслом или нет, молчал до той самой минуты, когда уже пора было идти в театр. Думая, что он больше не возражает, все оделись. После обеда Тити исчез. Решили, что он одевается, и стали ждать его, но Тити все не появлялся. Наконец Аглае вошла к нему в комнату и увидела его в постели, под одеялом.

– Ради всего святого, что ты здесь делаешь? Ты не идешь в театр? Зачем же ты заставил меня одеваться?

– Я тебе сказал, что не пойду.

И Тити повернулся лицом к стене.

Возмущенная Аглае разделась и тоже осталась дома. На другой день Ана сбежала.

– Тити, надо кончать с этим, – настаивала Аглае. – Вы не ладите – и конец. Она легкомысленна, ты упрям, ничего тут не поделаешь. Разводитесь.

– Не разведусь, – упирался Тити.

Ану встречали на улице в сопровождении разных мужчин, и иногда доходили слухи, что она состоит в связи с таким-то или таким-то. Во всяком случае, вскоре стало достоверно известно, что Ана появляется об руку с неким крупным чиновником одного министерства, человеком немолодым и обладающим кое-каким состоянием. В присутствии Стэникэ чиновник подтвердил, что если Ана будет свободна, он женится на ней. Стэникэ уверял, что представляется случай разойтись без скандала, иначе Ана получит возможность злоупотреблять в своих интересах именем Тити. Но Тити не желал развода. Очевидно, все-таки Ана нашла хорошую партию, потому что разрубила этот узел она сама. В один прекрасный день два денщика, не пожелав войти в дом, положили перед входной дверью огромный тюк, в котором Аглае к своей досаде обнаружила все вещи Тити, по большей части грязные. Было возвращено абсолютно все, так что Тити нашел там и пару рваных, выброшенных им на помойку ботинок и нож, который он когда-то сломал, слишком сильно надавив на него, – Ана прислала обе половинки. Наконец Тити получил извещение о том, что со стороны Аны возбуждено дело о разводе. Стэникэ насилу добился от Тити письменного заявления о согласии на развод по несходству характеров, так как на этот раз Тити хотел судиться, утверждая что его здоровье расшатано, что он заболел из-за Аны. Все это было измышлениями Тити и доказывало, что от сильного душевного напряжения обострилась его скрытая врожденная ипохондрия.

IX

В марте Феликс еще более нетерпеливо, чем всегда, строил планы. Незадолго до рождества ему исполнилось двадцать лет. Итак, всего несколько месяцев – и он будет совершеннолетним. Он теперь стал смелее, больше верил в себя, но его мучило и унижало отсутствие денег. Ему хотелось купить весенний костюм, перчатки, иметь всегда деньги на мелкие расходы. Когда кто-нибудь из однокурсников брал Феликса под руку и вел в кафе или в пивную, он чувствовал себя как на горячих угольях – в кармане у него не было ни гроша, а сознаться в этом он стыдился. Феликс завидовал Паскалополу, он желал бы тоже доставлять Отилии маленькие удовольствия. катать ее в экипаже. Дядя Костаке и не думал давать ему денег, но зато предлагал какие-то сомнительные сделки. Однажды он пришел с целой коллекцией шприцев «Рекорд», вероятно, собственностью какого-нибудь неуплатившего за квартиру медика, и спросил Феликса, не расположен ли тот купить эти шприцы или, может быть, знает, кому их продать, – «некто» поручил ему это дело. Как-то раз, в воскресенье, Феликс_ собрался с приятелями в город, однако, сделав несколько шагов по улице, воротился домой. Стояла прекрасная погода, и ему стало жарко в пальто, но снять его и остаться в одном костюме было еще рано. Так как Костаке сидел дома один, Феликс, расхрабрившись от огорчения, направился к нему и в сердцах сказал, что он уже взрослый человек и, по его мнению, обладает достаточным доходом, чтобы не появляться в городе без гроша в кармане. У него нет одежды, книг, множества необходимых вещей, и ему нужны деньги. Имеет он наконец на это право или нет? Испуганный выходкой Феликса, дядя Костаке слушал, пытаясь его утихомирить и с забавным видом придерживая за рукав, но не произнес ни одного ободряющего слова, не дал никаких объяснений. Наконец, опустив глаза, он хриплым голосом неожиданно предложил:

– Если тебе нужны деньги, то почему ты не возьмешь взаймы у кого-нибудь, скажем, тысячу лей? Может быть, я достану у одного приятеля, только не говори никому.

Феликс был поражен этой суммой и на радостях не сообразил, что в устах дяди Костаке подобное предложение звучало странно. На другой день старик явился в комнату Феликса, подал ему вексель и, сделав таинственное лицо, сказал, что надо проставить в нем цифру – одна тысяча лей и дату – 30 декабря 1910 года. Феликс хотел спросить его о цели этой подделки, но Костаке околдовал его звоном целой пригоршни монет. Графа, в которой указывался срок платежа по векселю, осталась незаполненной. После того как Феликс подписался, старик вручил ему двести пятьдесят лей. Изумленный юноша вопросительно смотрел на него.

– Он не может дать тебе сейчас все деньги, – хрипло объяснил Костаке, – но каждый месяц будет передавать через меня двести пятьдесят лей.

Феликсу слишком не терпелось получить деньги, и он не стал выяснять, откуда они взялись, но это навело его на кое-какие мысли, и при первом удобном случае он посоветовался со своим приятелем юристом, который хорошо знал его положение.

– Старик заставил тебя датировать вексель декабрем потому, что тогда ты уже станешь совершеннолетним и, следовательно, будешь нести ответственность за свои поступки. Я полагаю, что он дал тебе эту тысячу из твоих собственных денег, и ты ему уплатишь тоже из твоих денег, из первого свободного от опеки дохода. Вот чертов старик!

Феликс вернулся домой расстроенный, мрачный. Когда Отилии не было рядом, его отвращение ко всему окружающему усиливалось, и он даже девушку начинал подозревать в заговоре против него и верить всему, что говорила о ней Аурика. Но стоило появиться Отилии с ее ясными, спокойными глазами, и Феликс стыдился подобных мыслей и считал ее также жертвой старика. Сильнее чем когда-либо он желал вырвать ее отсюда и взять под свою защиту. Порой его охватывал приступ чувствительности, и он начинал фантазировать. Когда Отилия взрывала тишину гремящими аккордами, он расхаживал по комнате, засунув руки в карманы, время от времени останавливался перед зеркалом и глядел на себя с трагической горечью, опустив уголки губ. Он чувствовал, что красив. Его одиночество, то, что он рано лишился родителей, заставляло его считать свою судьбу какой-то исключительной. Захлестываемый доносившимися снизу звуками, он спрашивал себя, кем ему предстоит стать: выдающимся врачом, ученым, знаменитым писателем или политическим деятелем? Отдаваясь мечтам под музыку Отилии, он видел, как он проезжает в открытом экипаже, чопорный, без улыбки, холодно глядя вперед, – ему представлялось, что великий человек должен держать себя именно так. В другой раз, наоборот, грезы пробуждали в нем пламенное бескорыстие. Он видел, как Отилии угрожают бандиты – у всех у них была физиономия Стэникэ. Хладнокровно целясь из окна, он убивал врагов одного за другим, и дрожащая Отилия обнимала тонкими руками его шею. Или же он на коне, сжимая в объятиях Отилию, мчался через послушно пригибавшиеся до самой земли леса, убегая от каких-то неведомых преследователей. Великодушие юноши простиралось и на разорившегося дядю Костаке, которому он ради Отилии предлагал приют, и даже на Паскалопола – в его воображении дряхлого больного старика, возвращаемого к жизни врачебным искусством Феликса. Отилия бурно играла на рояле и взглядывала на останавливавшегося порой около нее Феликса; ей и в голову не приходило, что ее так самоотверженно спасают от страшных опасностей. Однажды он долго сидел возле читавшей книгу Отилии и, как обычно, грезил наяву, потом вдруг, захваченный своими переживаниями, внезапно положил голову к ней на колени. Отилия не удивилась и только погладила его по волосам.

– Прикажи мне, чтобы я для тебя пошел на какое-нибудь очень опасное дело, – сказал Феликс.

Отилия задумчиво ответила:

– Придет время, когда у тебя будет для этого повод. Их отношения становились все более и более пылкими.

Феликс, не скрываясь, искал общества Отилии, моляще глядел на нее и украдкой целовал. Девушка не отталкивала его, но придавала этим порывам дружескую чистоту, не допуская ничего лишнего. За столом Феликс не спускал с нее глаз, садился рядом и брал ее за руки, а она мягко выговаривала ему. Дядя Костаке однажды застал их целующимися, но промолчал. Он даже, казалось, был сконфужен своим промахом и, отвернувшись, быстро удалился. Он никогда не мешал им, не делал никаких намеков. Ласковое отношение Отилии окрыляло Феликса, приводило его в восторг, и юношу начала искушать коварная мысль. Если Отилия действительно его любит, она должна довериться ему и теперь же дать более основательные доказательства своей любви. Естественная для возраста Феликса чувственность боролась в нем с мистической любовью. Однажды ночью, раздираемый этими противоречиями, он долго лежал без сна. Наконец он встал, оделся, и хотя не думал делать ничего дурного, сердце его сильно билось, словно заранее признавая свою виновность. Власть, более могучая, чем воля, вывела его из комнаты и толкнула к двери Отилии. Как и в прошлый раз, он тихо постучал. Услышал, как девушка испуганно соскочила с кровати и пробежала по комнате. В приоткрытой двери появилась растрепанная голова Отилии.

– Что тебе, Феликс? – с упреком спросила девушка.

Феликс смутился и простодушно объявил:

– Люблю.... тебя!

– О господи, – охнула Отилия, – опять ты ведешь себя неразумно. Я же тебе сказала, чтобы ты больше не приходил.

И так как сердитый и в то же время пристыженный Феликс повесил голову, Отилия храбро вышла и обняла юношу за шею, глядя ему в глаза:

– Феликс, если ты меня действительно любишь, если хочешь, чтобы мы и потом были друзьями, не делай так больше. Верь мне, как я верю тебе. Не сомневайся, я тебя люблю.

И притянув к себе голову Феликса, она поцеловала его в губы. Потом быстро скрылась в своей комнате, захлопнула дверь и два раза повернула ключ в замочной скважине. С тех пор Феликс, благоговея перед Отилией, подавлял все свои нечистые помыслы (иногда не без некоторой досады и приступов ревности к Паскалополу) и довольствовался пожатием руки и невинным поцелуем в щеку около уха. Тем не менее однажды их застигли врасплох, и это было весьма неприятно. Отилия пришивала Феликсу пуговицу, и он, не удержавшись от соблазна, поцеловал ее, но тут в дверях появился вошедший без разрешения Стэникэ.

– Продолжайте, продолжайте, – сказал он покровительственно, как будто между Феликсом и Отилией существовали всем известные, признанные отношения.

Отилия бросила на Стэникэ гневный взгляд и готова была выгнать его вон за такую бесцеремонность.

Стэникэ прикинулся, что не заметил ее негодования, и медовым голосом продолжал:

– Молодость, что поделаешь! Когда я был влюблен в Олимпию, я целый день целовал ее куда попало. Мы никого не остерегались. Так что... не стесняйтесь.

Феликс направился к двери, и у него даже хватило духу учтиво произнести, словно в благодарность за пришитую пуговицу:

– Спасибо, домнишоара Отилия. Но Стэникэ удержал его:

– Постойте, дорогой, не уходите, я как раз хотел спросить вас кое о чем. Вы изучаете медицину. Вот вам интересный случай. Один мой клиент – это наши адвокатские дела – намерен опротестовать дарственную запись, сделанную его стариком дядей. Он заявляет, что старик не совсем в здравом уме. Конечно, мы можем найти врача, который его освидетельствует, но здесь нужна знаменитость, профессор университета, слово которого – закон... И с которым можно... Клиент заплатит. Но понимаете, старик не захочет, чтобы его освидетельствовали. Врач придет как будто случайно, в гости. Например, сюда. Здесь буду я, Отилия, Паскалопол, дядя Костаке и тот старик, которого я приведу под каким-нибудь предлогом, потом явится доктор. Никто ничего не заподозрит. Вот я и хотел вас спросить: с кем из профессоров-психиатров можно было бы... И как ему без риска предложить? Если попадется человек несговорчивый, он нам спутает все карты. Вы, кажется, знакомы с ассистентом? Не можете ли замолвить словечко?

Феликс в раздумье слушал Стэникэ. Он вспомнил о визите Василиада, о насильственном осмотре дяди Костаке. Дела Стэникэ казались ему подозрительными и нечистоплотными. А самое главное – зачем приходить с врачом именно сюда? Совершенно очевидно, что Стэникэ замышляет какую-то махинацию и ему нужен врач-сообщник. Феликс невольно подумал о дяде Костаке и представил себе, как университетский профессор опять станет исследовать его, расспрашивать, раздевать. На каком основании? Бедный дядя Костаке! Правда, он скуп и несколько бесцеремонен, но никому не причиняет зла и до смешного нормален и осторожен во всех своих поступках. Феликс поспешил разочаровать Стэникэ, сообщив ему о вошедшей в поговорку суровости университетского профессора. Это – ученый, не знающий ничего, кроме своего микроскопа, неспособный снизойти до подобной комбинации и, кроме того, богатый. Стэникэ нахмурился.

– Меня удивляет то, что вы говорите. Может быть, вы не знаете его как следует. В наше время за деньги придет кто угодно. Я соберу еще сведения.

– Эта комедия с врачами заставляет меня тревожиться, – заметила после ухода Стэникэ Отилия.– Паскалопол был прав. Я-то хорошо знаю, что они метят в меня.

– Кто метит в тебя? – спросил Феликс.

– Ну кто? Сам можешь догадаться! Зачем расстраивать папу? Я найду себе место под солнцем.

Феликс сделал движение, словно хотел защитить Отилию.

– Если бы ты меня послушался, если бы любил меня, ты через несколько месяцев, когда станешь совершеннолетним, уехал бы отсюда, жил один, работал и сделал бы хорошую карьеру.

– Значит, ты хочешь, чтобы я уехал и оставил тебя, – сказал совсем убитый Феликс.

Отилия с отчаянием стиснула руки:

– Ты меня не понял. Какой ты еще ребенок!.. Паскалопол, с интересом наблюдавший за маневрами

Стэникэ, решил наконец поговорить с дядей Костаке и однажды вечером пришел пораньше, захватив с собой множество пакетов со всякими деликатесами, и напросился на ужин. Ужин проходил как обычно. Однако за кофе Паскалопол взглядом попросил Отилию, с которой он, казалось, сговорился, и Феликса оставить его наедине со стариком. Феликс начинал понимать положение Отилии и был всецело предан ее интересам, поэтому, сообразив, о чем пойдет речь, не стал возражать и, притворившись, что очень занят, ушел. Он уже не смотрел на Паскалопола злыми глазами. Помещик сразу приступил к делу.

– Тебе прекрасно известно, Костаке, что я люблю домнишоару Отилию не меньше, чем ты, – сказал он. – Будь я десятью годами моложе, возможно, я женился бы на ней.

– Женись! – хрипло попросил старик.

– Нет, нет! – рассердился Паскалопол. – Не следует ее принуждать. Я не хочу делать ее несчастной. Если бы она когда-нибудь пожелала, я был бы готов положить к ее ногам все, что имею. Но она молода, пусть пользуется жизнью, делает то, что ей нравится. Впрочем, сейчас я собираюсь говорить с тобой вовсе не об этом. Ты столько раз говорил мне, что намерен ее удочерить. Так вот, Костаке, наступило время осуществить это. Отилия растет, скоро станет совершеннолетней, есть что-то двусмысленное в ее положении: она, девушка, живет в доме чужого мужчины. Ты здоров, проживешь дольше всех нас, но подумай, каково ей придется, если она останется одна. Конечно, я всегда в ее распоряжении, но она девушка гордая и не захочет обращаться к человеку, который ей безразличен. И кроме того, я постоянно слышу, как злословит о ней кукоана Аглае... Нет, нет, надо, чтоб ты это уладил. До сих пор ты был несколько беспечен, но время еще не потеряно.

Костаке слушал упреки Паскалопола, стыдливо опустив глаза в чашку, – кофе он уже выпил и теперь жевал гущу, доставая ее со дна пальцем.

– Что же ты об этом думаешь, Костаке? – добивался ответа Паскалопол.

Дядя Костаке осторожно огляделся по сторонам и прошептал в самое ухо помещика:

– А что скажет Аглае?

Господи боже! Ну какой ты! – мягко пожурил его Паскалопол. – Тебе-то что за дело до слов кукоаны Аглае? Она не имеет никакого права вмешиваться, это совершенно ее не касается. Отилия – дочь твоей жены, не так ли? Ты воспользовался ее деньгами без всякого письменного документа – это правда или нет? В таком случае ты должен возместить их. Да что ж тут говорить, ведь ты любишь Отилию!

– Я ее не оставлю, – уклончиво заявил Костаке.

– Я сам знаю, что не оставишь, но в таких делах всегда следует, чтобы документы были в полном порядке. Ты, конечно, можешь дать ей деньги, можешь завещать их...

Костаке испуганно вздрогнул.

– Но тут вопрос не только в деньгах, – продолжал убеждать его Паскалопол, – завещание можно опротестовать, да и нуждается ли Отилия в твоих деньгах? Ты человек крепкий, когда там еще соблаговолишь умереть. Отилии необходимо достойное положение, которое будет почетным и для тебя и не вызовет никаких кривотолков.

– Удочерение – дело очень хлопотное, надо обращаться в суд, пойдут всякие издержки, у меня денег не очень-то много. Я ведь не отказываюсь, но позже, немного погодя.

– Не будь мелочным, Костаке! Никаких тут особых хлопот нет! Я поручу все моему юристу. Тебе это не будет стоить ни гроша. Я плачу ему ежегодно.

– Вот как! – обрадовался дядя Костаке.

– Разумеется! Ну, так что скажешь, предпринимать ему первые шаги?

– Да, да! – вполголоса согласился Костаке, снова озираясь по сторонам. Внезапно он покраснел. На пороге двери в вестибюль, которую от сидящих за столом немного заслоняла высокая печь, стоял в полутьме Стэникэ.

Увидев, что его обнаружили, он шагнул вперед и весело сказал:

– Я думал, что домнул Феликс здесь, хотел с ним кое о чем поговорить. И вдруг слышу: юрист, удочерение... Вы хотите удочерить домнишоару Отилию? Превосходно! Восхитительно! Я займусь этим! Абсолютное соблюдение тайны.

Костаке в отчаянии ловил взгляд Паскалопола, который спокойно ответил:

– Вы нас неправильно поняли. Мы говорили о другом, о делах, связанных с моим имением.

Стэникэ взглянул на него дерзко и недоверчиво и, прикинувшись, что спешит, вышел в другую дверь, которая вела во внутренние комнаты. Разыскав Отилию (ему вовсе не о чем было говорить с Феликсом), он таинственно сообщил ей:

– Я слышал хорошую новость. Дядя Костаке удочеряет тебя.

– Вы недослышали!

– Я? – величественно удивился Стэникэ. – Не беспокойся: абсолютная тайна.

И действительно, хотя Стэникэ и шпионил в пользу Аглае за домом Костаке, как бы случайно входя в одну дверь и выходя в другую, но в течение нескольких недель он не вымолвил ни слова о том, что подслушал.

Феликсу, которого дядя Костаке послал узнать, как себя чувствует Симион, снова жаловавшийся на болезни, показалось, что Аглае ничего не знает о плане Паскалопола. «Возможно, – подумал он, – что она перестала интересоваться вопросом, в который, в сущности, не имела никакого права вмешиваться, или, наконец, слишком занята болезнью Симиона».

В самом деле, старик, который, как всякий ипохондрик, стремительно переходил от одной навязчивой идеи к другой, выглядел не на шутку больным. Глаза его налились кровью и смотрели в одну точку, а живот страшно раздулся, точно под платком, в который Симион вечно кутался, был спрятан мяч. Он жаловался на сердцебиение после еды, на то, что сердце его колотится все сильнее и сильнее и уже не может успокоиться.

– С ума ты сошел с твоей ипохондрией! – кричала Аглае. – С чего ты взял, что у тебя сердцебиение?

Но, приложив руку к его груди, она вынуждена была признать, что с сердцем у Симиона что-то неладно. Симион, подметивший кое-какие особенности своего пищеварения, был убежден, что все тело у него заполнили газы, которые душат его. Стэникэ привел Василиада. Врач, который во время визита к Костаке так выставлял напоказ свои знания, на этот раз не смог поставить никакого определенного диагноза и охотно соглашался с любыми предположениями Аглае и Стэникэ. Симион разделся и улегся в постель, с которой не вставал ни днем, ни ночью, с беспокойством наблюдая за собой. Он уже не ел, не вышивал, его точила меланхолия. Прежде такой молчаливый, он докучал Аглае болтовней и, заверяя, будто он при смерти, озабоченно выспрашивал, долго ли она будет его помнить, и распоряжался насчет завещания. Преисполнившись доверия к Феликсу, Симион заводил с ним разговор на волновавшую его тему:

– Я умираю, у меня тяжелая болезнь, неизвестная врачам, – говорил он. – Вот, такова жизнь! Я боролся за идеал, за искусство, а теперь должен все покинуть. Не забывайте меня, домнул Феликс, не забывайте меня.

И, соскочив с постели, Симион снимал со стены несколько картин и совал их юноше. Но Феликс не брал картины, а Аглае с негодованием спешила вырвать их из его рук.

– Этот Симион совсем одурел. Домнул Феликс, не слушайте вы его. Может быть, он даст вам что-нибудь: кольцо, драгоценность, деньги, – вы тогда мне скажите,

– Разумеется! – отвечал задетый Феликс.

Для большей безопасности Аглае унесла из комнаты Симиона все, что он в своем смехотворном приступе щедрости мог бы подарить.

Симион не умер, однако ипохондрия его не проходила и он был полон какой-то неясной тревоги. Аглае оставляла мужа одного в его комнате, не уделяя ему никакого внимания, Аурика совершала свои обычные прогулки по проспекту Виктории, Тити рисовал маслом картинки с открыток.

Постоянно вертевшийся у свекра и свекрови Стэникэ однажды, улучив минутку, когда Отилия была одна, забежал в дом Костаке.

– Дядя Костаке поступает совершенно правильно, с видом сообщника сказал он, – да ведь он и обязан так поступить. Я очень рад, что ты понимаешь свою выгоду. Зачем оставлять такое состояние в чужих руках? Ты молода, умна. Откровенно говоря, тебе повезло. Старику не так уж долго осталось жить. Послушай меня. Я расскажу тебе, когда будет время, какая собственность и какие дела у старика. Ты и представления об этом не имеешь! Ты потратила на него столько лет и теперь должна быть вознаграждена. Эх, у нас с тобой много общего! Твой характер очень похож на мой. Ты свободна, независима, лишена предрассудков. Между нами, Олимпия женщина хорошая, ничего не могу сказать, но она помеха моей карьере. Вялая, без полета. Ты думаешь, мне нравится моя свекровь, Аглае? Но тут уж ничего не поделаешь? Скажи мне только одно слово – и все будет кончено. Олимпия не останется на улице, у нее есть родители, состояние. Нам мог бы помешать ребенок, но ведь его нет. А твое прошлое меня не беспокоит, пустяки, мне все равно, что было раньше. Ты молода, делала, что хотела. Важно, что взгляды на жизнь у нас одинаковые.

Отилия слушала его и все сильнее бледнела от гнева. Наконец, потеряв самообладание, она глухо сказала:

– Стэникэ, подите вон.

Тот не спеша встал, выбрал из коробки конфету и убрался восвояси. После его ухода Отилия посидела немного, глядя в пространство, вытерла платком навернувшиеся слезы, потом как безумная сбежала по лестнице, и, войдя в комнату, где стоял рояль, начала бурно играть одну пьесу за другой.

– Забот у ней нет, – проворчала в кухне Марина.– Какие у нее заботы?

Стэникэ через двор вошел в столовую Аглае, где в это время обедала вся семья, включая Симиона. В стороне сидел Феликс, которому Костаке поручил проведать Симиона (Стэникэ этим и воспользовался, чтобы застать Отилию одну). За последние дни Симион преобразился – он стал оптимистом, порой даже слишком восторженным. Он рассуждал весьма просто: все болезни объясняются недостатком вещества в организме и самый надежный способ выздороветь – усиленное питание. Даже Аглае одобрила его: