Текст книги "Загадка Отилии"

Автор книги: Джордже Кэлинеску

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

– Феликс, взгляни на меня. Что ты делал в мое отсутствие? – и девушка, взяв за подбородок, подняла его голову.

Феликс опять уткнулся головой ей в подол. Его обуревали противоречивые чувства, но за это время он повзрослел и приобрел способность анализировать свои переживания. Поэтому встал и спокойно ответил:

– Что мне было делать, Отилия? Я ждал тебя. Я думал, что ты меня любишь, я верил в тебя, и поэтому, когда ты неожиданно уехала с... с.,,.

– Паскалополом... – улыбаясь, уточнила Отилия.

– Да. Когда ты уехала, мне было очень горько. Я тебя никогда не забывал, все мои мысли принадлежали только тебе, но я был выбит из колеи. Твой отъезд, признаться, казался таким странным, ты мне никогда ничего не объясняла. Хотя сумасбродная надежда нашептывала мне совсем другое, последнее время я уже не думал, что ты вернешься.

– Какой ты глупый!

– Я верил в тебя, я держал данное слово (здесь у Феликса заговорила совесть, и он немного замялся). Может быть, на миг я и ошибся, готов признаться в этом, но ничего серьезного не было. Заблуждение от отчаянья – не больше, потому что ты мне ничего не писала.

Отилия засмеялась:

– Я знаю о твоем заблуждении и торжественно прощаю.

– Что ты знаешь? Откуда?

– А мне рассказал Стэникэ. Не понимаю, откуда он узнал, что я приезжаю. Но сегодня ночью он был на вокзале с огромным букетом цветов. Понятно, что он мне наговорил всякой всячины, другому хватило бы на целую неделю. Он мне рассказал и о твоем приключении с Джорджетой. Но ты же знаешь, что я умею различать правду и ложь в словах Стэникэ. Я ничему не поверила.

– Но все же до определенного момента это была правда.

– Ах, Феликс, ты до сих пор еще ребенок! С точки зрения наших отношений тут не может быть никакой правды. Я сказала, что люблю тебя, но я тебе вовсе не нянька.

Отилия, забравшись с ногами на табурет, привлекла Феликса одной рукой к себе и поцеловала, а другой забренчала какую-то мелодию, заключив:

– Значит, все в порядке! Немного подумав, она сказала:

– Между прочим, я получила очень смешное письмо от тети Аглае и компании, кто-то из них подписался: Иисус Христос. Наверное, в шутку. Кто бы это мог быть? Я не думаю, чтобы Тити был способен на такую оригинальную выходку.

Феликс заметил, что это мог сделать только Симион, который действительно считал себя последнее время спасителем. Отилия была тронута несчастьем старика, даже испугана.

– Феликс, – спросила она, – возможно ли, чтобы кто-нибудь сошел с ума так, сразу?

Феликс заверил ее, что невозможно и что у Симиона было какое-то наследственное заболевание. Отилия, казалось, поверила и сказала:

– Так говорит и Паскалопол. Юноша нахмурился.

– Отилия, – сказал он, – я ничего не имею против Паскалопола, наоборот, я чувствую себя обязанным ему. Он такой симпатичный человек, и я бы не удивился, если бы девушка вроде тебя полюбила его.

– Ага! – иронически произнесла Отилия.

– Но признайся сама, что все выглядит очень странно, даже самая нерушимая вера могла бы поколебаться. Ты поехала в Париж и столько времени пробыла там с Паскалополом. В качестве кого? Ты его любишь? Поверить в это – значит не верить больше твоим словам. Во всяком случае, он должен тебя любить. Ты, Отилия, начинаешь становиться для меня загадкой. Паскалопол и я – каждый из нас имеет основания считать, что ты его любишь, однако мы оба в этом не уверены. Прошу тебя, Отилия, скажи откровенно, не заставляй меня страдать! Почему ты все время бываешь с Паскалополом, почему ты ведешь себя так, что будишь в нем надежды?

Отилия медленно повернулась на табурете и, ничего не ответив, заиграла на пианино.

Феликс осторожно, так, чтобы не задеть упрямых пальцев Отилии, прикрыл крышку рояля, встал на колени и обнял ноги девушки.

– Отилия, прошу тебя, скажи, это правда, что ты обручилась с Паскалополом, как утверждают люди?

Девушка долго и ласково смотрела своими голубыми глазами в глаза Феликса и ответила тихо и спокойно:

– Нет, неправда, Феликс. Теперь ты доволен?

– Я бы должен быть доволен, но есть что-то такое, что заставляет меня сомневаться. Значит, ты способна давать повод такому человеку, как Паскалопол, думать, что ты его любишь, хоть это и неправда?

– Паскалопол, – сказала слегка задетая Отилия,– вовсе не думает, что я его люблю. Он ведет себя со мной так, как вел, когда я была маленькой, пятилетней девочкой. Мне бы показалось странным, если бы это было иначе. Я вернулась домой веселой, а ты опять портишь мне настроение.

– Прости меня, Отилия, – с раскаянием произнес Феликс, – я не хотел тебя огорчать. Я тебе откровенно высказал все, что передумал, пока тебя не было.

– Феликс, – взмолилась Отилия, – ну почему ты не хочешь быть благоразумным? Мне так много нужно тебе рассказать. Пойдем ко мне наверх.

И девушка, взяв его, как обычно, за руку, потянула за собой и вместе с ним побежала вверх по лестнице.

В комнате Отилии на кровати стояли два раскрытых чемодана. Девушка в нетерпении выбросила из них все вещи, отыскивая что-то, и наконец извлекла кучу галстуков и пачку фотографий. Галстуки она набросила на шею Феликсу, который даже не успел полюбоваться ими, потому что Отилия уже передавала ему одну за другой фотографии, на которых были запечатлены наиболее яркие эпизоды ее времяпрепровождения во Франции. Как ни странно, Паскалопола не было на этих фотографиях, что, как объяснила Отилия, происходило потому, что фотографом был он сам. Радость интимного свидания была нарушена появлением Стэникэ.

– Так-так, – торжествующе обратился он к Феликсу,– разве я вам не говорил, что вскоре должно случиться нечто необычайное? Хе-хе, Стэникэ всегда хорошо информирован. Вы знаете, я даже превратился в сыщика. Я нашел Тити.

– Где он?

– Теперь дома, моя теща отпаивает его лимонным соком.

Стэникэ вкратце рассказал одиссею Тити. Это было самое банальное приключение. Он встретился с Сохацким, который дружески хлопнул его по плечу и развил перед ним свою теорию. Между ними, сказал он, не может быть никакого конфликта. Что там произошло между Тити и его сестрой, самого Сохацкого нисколько не интересует. Есть вещи, которые нередко случаются, но из-за них не стоит порывать отношений между друзьями. В конце концов, он о нем только хорошего мнения, и даже Ана, «клянусь честью», сожалела, что они поссорились. К чему это? Разве мужчина и женщина, прожившие некоторое время вместе, должны потом выцарапывать друг другу глаза? Сохацкий вспомнил школьные времена, что всегда было приятно Тити, пригласил его пропустить по рюмочке и, напоив, затащил к себе домой, к его бывшему семейному очагу. Там в довершение всего Тити встретился с Аной, которая приняла его весьма радушно. Она снова вышла замуж, но у ее мужа дом в центре города. Сейчас он должен приехать за ней сюда. Тити перепугался, но его заверили, что это ровно ничего не значит, новый муж даже спрашивает: «Как это случилось, что я до сих пор не знаком с домнулом Туля, твоим первым мужем? Я был бы очень польщен, я слышал, что он выдающийся художник и из хорошей семьи». Ана зашла так далеко, что одарила Тити кое-какими знаками внимания весьма интимного характера, чего он был лишен уже долгое время. Приехал и муж Аны, оказавшийся благородным человеком. Он был в восторге, что видит Тити, приказал подать вина и страшно оскорбился, услышав, что Тити собирается уезжать так рано. Когда же после попойки наконец обратили внимание, что уже четыре часа утра, все посоветовали Тити остаться у них, пока совсем не рассветет. Муж исчез, и Тити имел возможность во второй раз испытать иллюзию, что он женат. Какую цель преследовала этим Ана? Стэникэ утверждал, что она строит какие-то адские козни. На самом деле все было гораздо проще и объяснялось отсутствием всяких моральных устоев в этой мелкобуржуазной среде и тайной надеждой извлечь из всего небольшую пользу. После развода с Тити Ана превратила воспоминания о нем в некий знак отличия. Она слышала, как говорили с оттенком буржуазного уважения об Отилии, о дяде Костаке и о других членах этой семьи, и сочла своим долгом заявить миру о том, что и она знает их и даже была замужем за домнулом Туля, но необходимость вынудила ее с ним расстаться по доброму согласию, так как ее ожидали большие виды на наследство – а какие именно, она рассказать не может. Ана нанизывала все больше и больше разной чепухи вокруг этой истории. Новый муж, будучи человеком такого же склада ума, поддакивал ей. Для этих людей любое знакомство было ценным, потому что им можно было похвастать. Для них единственным развлечением в жизни являлись визиты – сегодня к одним, завтра к другим. Сохацкий был настолько общителен, что готов был считать своим знакомым даже того, с кем когда-то подрался. Однажды кто-то наступил ему на ногу, он обругал этого человека, который ответил ему в весьма цветистых выражениях. Сохацкий забыл об этом столкновении, но запомнил лицо своего недруга и в один прекрасный день схватил его за руку, заговорил с ним, пригласил в бодегу [27], все время удивляясь, откуда же он его знает. В конце концов все разъяснилось, но случайные враги расстались друзьями. Семья Сохацких, несмотря на то, что некоторые ее члены сделали карьеру, все же оставалась мещанской и не признавала этикета. Возможно, именно это и послужило причиной того, что они задержали Тити. Но Аглае, в душе которой уживались самые противоречивые чувства, сохраняла свои аристократические замашки и была неумолима. Она вовсе не обвиняла Тити в том, что он принял приглашение Сохацких, но проклинала Ану и всех ее близких за то, что они вскружили голову слабому мальчику, вырвавшемуся из-под маменькиного надзора. Она уложила Тити в постель, хотя он, будучи удовлетворен физиологически, чувствовал себя прекрасно, обложила его голову ломтями картофеля, дала ему микстуру и, как в прошлые разы, посоветовала быть осторожнее. Аглае окончательно завладела Тити и всем своим видом давала понять, что без нее он был бы несчастлив.

Отилия смеялась и расспрашивала об остальных членах семьи. Стэникэ сообщил, что все ее очень любят и сожалеют, что нанесли ей обиду, и особо упомянул о желании Аурики повидаться с нею. Отилия вовсе не была злопамятна и быстро забывала козни, которые строили против нее другие. Она переглянулась с Феликсом и заявила, что никогда и не сердилась. Непоседливый Стэникэ немедленно исчез и привел Аурику. Весь тот необыкновенный душевный подъем, который испытал Феликс, когда перед ним, словно во сне, появилась Отилия, теперь исчез. Вторжение родственников он воспринял как ущемление его законных прав. Отилия, угадав недовольство Феликса, тайком быстро погладила его руку, давая понять, что позже она уделит ему внимание. Аурика вошла в комнату почти униженная и расцеловала Отилию в обе щеки. Вся ее желчность словно куда-то пропала. За это время она еще больше похудела, вокруг глаз появились синие круги. Жалко было смотреть на ее лицо, которое она сильно красила, чтобы казаться моложе. Отилия была растрогана и, не помня зла, к которому давно привыкла, радостно встретила кузину. Она поблагодарила ее за открытку и письмо. Аурика в ответ склонила голову, а Стэникэ и Феликс отметили про себя, что она тайком написала письмо Отилии. Вынув из чемодана какие-то безделушки, флакончик духов, накрахмаленный вышитый воротничок (какие носили тогда), Отилия великодушно протянула их Аурике, хотя раньше у нее не было такого намерения и все эти вещи она покупала для себя. Аурика заплакала, и лицо ее подурнело. Но причиной ее слез было вовсе не раскаяние, а нервы. Если бы она попробовала разобраться в своем чувстве, она бы поняла, что завидует Отилии, как и всегда, но теперь в доме Отилии эта зависть обернулась чувством поражения. Бестактно касаясь самого больного для Аурики вопроса, Стэникэ провозгласил:

– Не плачь, Аурика! Стэникэ позаботится о тебе. Все еще впереди. У меня есть для тебя несколько блестящих партий.

Наконец Аурика перестала плакать и принялась с жадным любопытством разглядывать вещи Отилии.

– Когда вы решили справлять свадьбу? – в свою очередь допуская бестактность, спросила Аурика в промежутке между двумя прерывистыми вздохами.

– Свадьбу? С кем? – удивленно спросила Отилия, заметив, как внезапно побледнел Феликс.

– С... Паскалополом! – ответила с непритворной наивностью Аурика.

– Ах, – рассердилась Отилия, – вы меня с ума сведете этим Паскалополом. Я его, беднягу, начну ненавидеть! Кто это вам сказал, что я выхожу замуж за Паскалопола? Это нелепица. Раньше вы не удивлялись, когда Паскалопол сажал меня на колени, а теперь, когда я стала взрослой, вы во всем обязательно хотите видеть что-то подозрительное. Он привык ко мне и ко всем нам, так же как и мы привыкли к нему. Вот и все. Я не могу без него, как не могу без отца. Если это должно обязательно привести к свадьбе, тогда я не понимаю, что такое дружба и в особенности – уважение. Я бы рада была узнать, что мама обманывала отца и что мой настоящий отец Паскалопол. Тогда бы я была избавлена от всех этих разговоров. Я могла бы спокойно любить моего бедного Паскалопола, не боясь клеветы.

– Я произведу расследование! – предложил Стэникэ.

Отилия крикнула Феликсу:

– Дорогой, подари ему от моего имени галстук, чтобы он меня больше не преследовал.

– Как? – подпрыгнул Стэникэ. – У тебя есть галстуки?

И он выхватил весь ворох из-за спины Феликса.

– Потрясающие! Изумительные! Настоящие парижские. Отилия, восхитительная девушка, приди, я тебя поцелую, как брат.

Она не успела опомниться, как он звонко чмокнул ее в лоб и бросился с галстуками к двери, но Отилия успела выхватить несколько из них:

– Не все, Стэникэ. Что вы делаете? Есть ведь и другие люди.

– Какие еще люди? – огрызнулся Стэникэ. – Какие другие? Я ради тебя пожертвовал душевным спокойствием, я здесь скромно и тихо вершил великие дела. Ты увидишь, какой благодарности я заслуживаю! Я тебе расскажу потрясающую новость, но не сейчас. Феликс сам поедет в Париж, нечего больше таиться. У меня достоверные сведения. Вопрос обсужден и решен.

Только поздно вечером Отилия наконец освободилась от всех и, усевшись по старой привычке на софу напротив Феликса, которого она позвала, стала рассказывать о маленьких удовольствиях путешествия, грызя конфеты и угощая ими Феликса. Феликс слушал и смотрел на нее. Лицо Отилии немного округлилось, подчеркивая изящную форму головы. Девушка выглядела теперь еще более утонченной, более женственной, сохранив при этом свою детскую прелесть. Глаза стали более лучистыми, и держалась она увереннее. Полное самообладание, какая-то непонятная зрелость ощущались в ее словах и жестах. Несмотря на то, что перед ним была всего лишь молодая девушка в пору ее расцвета, Феликс рядом с ней казался себе совсем мальчишкой. Во всем поведении Отилии чувствовалась определенность суждений о жизни и о нем самом, тщательно обдуманные решения, снисходительная насмешливость. Над такой девушкой он не мог иметь никакой власти, ее серьезность парализовала его. И сколь ли оскорбительно было это сравнение, он подумал о Джорджете. Она тоже выглядела эмансипированной, вела себя с ним покровительственно, и у нее тоже была ненавистная ему привычка брать его за подбородок, словно ребенка. Но при этом в ее глазах сквозила полнейшая неуверенность в своих женских силах и бесконечное уважение к мужчине. В поведении Отилии не было ничего вызывающего, никакой заносчивости, ее жесты и слова были полны грации, но во всем, что она делала, сквозил ум. Отилия жила так же, как играла на рояле – трогательно и деликатно, среди сумбура страстей, строго зафиксированных на бумаге, укрощенных и обоснованных. Казалось, что она «слишком много знает» и пугает мужчин, раздражая женщин, которые вообще враждебны к любой женщине, ведущей себя независимо по отношению к мужчинам. Дядя Костаке, Паскалопол, Стэникэ и даже сам Феликс не решились бы противоречить Отилии. Легкое облачко усталости в глазах, привычка подносить руки к вискам, словно упрекая кого-то, – все это заставляло цепенеть, опасаясь приступа раздражения, и порождало у Феликса предчувствие катастрофы. Когда Отилия обвивала нежной петлей своих тонких рук шею дяди Костаке, у старика на лице смеялись все морщинки, но если Отилия осуждала что-нибудь, даже весьма деликатно, он ходил на цыпочках, словно в комнате больного. Самоуверенность девушки бросилась в глаза Феликсу с самого первого момента, как он только вошел е дом Джурджувяну. Это было как раз то, чего так не хватало ему самому; он инстинктивно угадывал в ее уверенности один из атрибутов материнского начала. Феликс так долго ждал Отилию, что теперь, когда она наконец была перед ним, более прекрасная и более расположенная к нему, чем когда-либо, он все-таки был недоволен. Та Отилия, какую рисовало ему воображение во время долгого ожидания, была покорной, поступала согласно его желаниям. Эта же была независима. Когда воображаемая Отилия открывала рот и заявляла, что не любит его, Феликс опротестовывал это и откладывал окончательный приговор. А живая Отилия говорила громко, произносила фразы, которые, казалось, должны были его удовлетворять, но не так искренне, как ему бы хотелось.

– Почему ты так пристально смотришь на меня? – спросила Отилия.

– Ничего, просто так! – ответил Феликс, хотя множество недоуменных вопросов роилось в его голове.

Отилия не говорила Феликсу, что любит его, она только защищалась от обвинения в том, что не любит. Она ничем не обнаруживала своей любви. Ей было чуждо проявление всякой чувственности, которую Феликс уже давно изгнал из своих мыслей, как совершенно несовместимую с глубокой любовью. Не строила она также никаких планов на будущее, не мечтала вместе с Феликсом. А ему так хотелось услышать от Отилии: «Потом, когда мы будем вместе...» – Однажды она дала понять, что Феликс прежде всего должен устроиться в жизни сам, сделать карьеру, но ведь это вовсе не могло служить причиной, чтобы отказываться даже от мечтаний. Ясно было одно – душа Отилии оставалась для Феликса непроницаемой, и если она играла комедию сознательно, то играла ее очень тонко и грациозно. Чем чаще Отилия целовала Феликса в лоб, в щеки или слегка, как ребенка, в губы, чем больше убеждала его («Ты должен делать так, как я тебе говорю, у меня есть свои соображения») или упрекала («Так-то ты меня любишь?»), совсем как красивая сестра милосердия, которая строит глазки усатому раненому, лежащему на операционном столе, – тем большая растерянность овладевала душой юноши. Отилия не любила его, Отилия предстала перед ним как воплощение сестры, и это произошло именно сейчас, когда она пробудила в нем такую глубокую любовь. Искренняя душа, не способная к притворству, целиком отдающаяся своему чувству, Феликс, немного поколебавшись, исповедался Отилии:

– Ты спрашиваешь, почему я так смотрю на тебя? Меня охватывает странное ощущение. Твое присутствие делает меня счастливым, я ждал тебя с такой верой, я мечтал о тебе, но меня терзают сомнения. Если бы ты сказала откровенно, что не любишь, мне было бы безумно тяжело, но я бы покорился, считая, что нельзя тебя тиранить, обнаруживая свое слишком большое горе. Не знаю, какое решение я бы принял, но я бы навеки сохранил преданность тебе. Но ты говоришь, что любишь меня! Тогда почему ты не говоришь этого так же, как я, почему твое сердце не так же искренне, как мое? Я не могу себе вообразить любовь, которая не завершилась бы браком. Согласен, что нужно ждать, но почему ты не говоришь со мной о будущем, почему не посвятишь меня в свои планы? Ради бога, почему ты молчишь, почему не скажешь прямо, как ты смотришь на вещи, почему ты никому ничего не говоришь? Мне нужно от тебя только одно слово, и я буду ждать сколько угодно, буду вести себя как тебе угодно.

– Какое же это слово?

– Одно твердое слово, которое дало бы мне уверенность в том, что ты любишь меня.

– Но, Феликс, во имя господа бога, ведь я люблю тебя. Сколько же раз мне повторять это?

– Не знаю. Может быть, я плохо выразил свою мысль, но мне этого мало. Ты когда-нибудь выйдешь за меня замуж?

– Феликс, не усложняй всего! Зачем говорить о будущем, если ты сам признаешь, что сейчас не время для этого? Ведь главное для тебя в том, что я тебя люблю. Я уверена, что буду тебя любить и завтра, если ты будешь умным, но вполне понятно, я не могу сейчас говорить о – том, что завтра может случиться. Быть может, когда ты закончишь ученье, ты сам разлюбишь меня.

– Этого никогда не будет!

– Посмотрим. Если ты будешь меня любить, то сбудется то, чего ты желаешь.

– Значит, ты мне обещаешь?

– Ох, ты неисправим! Это примерно то же самое, как если бы я сказала: обещаю тебе завтра не умирать. И ты, Феликс, хочешь стать врачом, сильным человеком! Я всегда боюсь предрешать события, те события, которые не в моей власти. Я никогда не говорила: завтра я буду играть на рояле, но если передо мной был инструмент, я играла. Ты ведь не слышал, чтобы я говорила: я поеду в Париж,– но как только я получила приглашение, я поехала. Понимаешь ли ты, что я хочу тебе сказать? Я разговариваю с тобой таким, какой ты есть сейчас, и говорю тебе: «Я тебя люблю». Я бы вышла за тебя замуж сегодня, но это невозможно. Я ничего не обещаю, я буду ждать, как сложится жизнь. Все зависит от тебя.

Умом Феликс все прекрасно понимал, но подобные рассуждения для молодой девушки были уж слишком рассудочными. Его своевольная и жаждущая идеалов Душа жила по своим законам и никогда не довольствовалась настоящим. Быть может, Отилия говорила ему правду, а может быть, это было только уловкой лукавой девушки, желающей уклониться от решительного ответа.

– Послушай, Отилия, предположим, завтра наша свадьба стала бы возможной и мы бы любили друг друга так же, как сейчас. Тогда бы ты приняла предложение стать моей женой?

Отилия засмеялась и обняла Феликса, совсем как дядю Костаке, словно хотела сказать: «Никак тебе ничего не втолкуешь».

– Иди, Феликс, ложись. Я хочу спать. Завтра расскажем друг другу, что нам снилось.

На следующий день Паскалопол нанес им полуофициальный визит. Он крепко пожал руку дяде Костаке, подарил ему портсигар из палисандрового дерева и справился о здоровье. Такое же внимание он проявил и к Феликсу, найдя, что тот хорошо выглядит. Вынув из кармана маленький бумажник красного сафьяна, он протянул его юноше.

Потом Паскалопол перед всеми троими сделал пространный доклад о поездке во Францию, открыв тайну их маршрутов, рассказал про заботы об Отилии, о маленьких происшествиях. Казалось, что говорит дядюшка, который сообщает остальным членам семьи, как он справился с поручением прогуляться с племянницей. Паскалопол удивился, что некоторые письма не были получены дядей Костаке. Поскольку в них рассказывалось о таких вещах, о которых здесь, в Бухаресте, было известно только Стэникэ, Феликс сразу же догадался о причине. Однако он промолчал, питая отвращение ко всякому фискальству. На улице было тепло, дул ласковый ветерок, доносивший запах акации, и Паскалопол выразил желание посидеть в садовой беседке и сыграть в карты. Он считал, что родственникам грешно ссориться между собой, ведь сейчас и Аглае могла бы быть вместе с ними. Отилия вызвалась пригласить ее, но дядя Костаке был непреклонен. Хриплым голосом он объявил:

– Кто пло-плохо обращается с моей де-девочкой, тому не-нечего здесь де-делать,

И, повернувшись к Отилии, засмеялся, обнажая коренные зубы. Отилия вскочила к нему на колени и обвила его голову руками.

– Папа! – воскликнула она, поправляя ему единственный волос, который она разглядела своими острыми глазами на самой макушке старика.

Дядя Костаке был так доволен, что принялся играть в карты. Он сделал ставку, не жульничал и даже продолжал игру после того, как проиграл. Его хорошее настроение не обошло и Феликса, которому он неожиданно протянул пакет с деньгами.

– Я забыл тебе их отдать, – пояснил он, – это твои.

– Ну что, Костаке, разве не правда, что домнул Феликс прекрасный молодой человек, как я тебе и говорил?

– Пре-е-екрасный! – подтвердил старик. – Он и Отилия – мои дети.

– У тебя, Костаке, есть и хорошие и слабые стороны, – говорил Паскалопол. – Ведь мы знакомы столько лет. Тот, кто тебя не знает так, как я, мог бы сказать, что ты равнодушен к детям, на самом же деле ты любишь их. Но мало любить детей, Костаке, нужно сделать их жизнь прекрасной, дать им все блага, какие только можешь. В их возрасте рождается столько всяческих желаний, и то, чего они лишены сейчас, они уже не восполнят никогда. Я вспоминаю, Костаке, как ребенком я хотел пойти в цирк, где давали не помню уж точно какую программу. Почему меня не пустили, тоже не помню, но в тот день жизнь в моих глазах лишилась всякого смысла. Потом я был в цирке, в том же самом цирке, только немного позже, видел всю программу, но чувство неудовлетворенности не прошло. Мои товарищи, которые ходили туда раньше меня, рассказывали, как назло, о том представлении, на котором я не присутствовал, настолько красочно, что сожаление, что я его так и не видел, сохранилось на всю жизнь. Это, Костаке, все равно, как если бы девушка, которую я так желал в двадцать лет, вдруг была бы мне чудом отдана сейчас. Слишком поздно. Приятнее вспоминать о прошедшем счастье, чем после того, как минует твоя безрадостная, молодость, получить то, чего не имел вовремя. Ты любишь Отилию, в этом нет сомнений, и она тебя любит. Я клянусь тебе здесь, перед нею, что она никогда не жаловалась. До сих пор ей и не на что было. Но подумай о том, что я тебе как-то говорил, не то я украду ее у тебя. Она мне тоже нужна.

Феликс сразу же нахмурился, но Паскалопол заметил это и, слегка наклонившись над столом, хлопнул его ладонью по руке. Не бойтесь, я всегда уважал права молодости. Вы мне так же нравитесь, как и Отилия.

Дядя Костаке не рассердился на это ласковое нравоучение, прочитанное Паскалополом, он только покачал головой и в конце концов, сделав таинственные глаза, проговорил:

– У меня есть собственные планы в отношении моей Отилии!

Отилия принялась упрашивать и дядю Костаке и Паскалопола не строить никаких планов в отношении ее, потому что ей, как она сказала, ничего не нужно, кроме того, чтобы «папа» был здоров, а также и потому, что ей «суждено» умереть молодой, прежде чем она разочаруется в жизни. Наоборот, она думает, что «папа» должен быть более снисходителен к Аглае, ведь она как-никак его сестра. Зашла речь о Симионе, и дядя Костаке, припомнив все случившееся, так разволновался, что был не в силах что-нибудь сказать. Паскалопол изложил свою теорию:

– Преследование мужчины женщиной в семье, где несколько детей, явление весьма частое. Я знаю много случаев, но один из них особенно свеж в моей памяти. Когда я был лицеистом, то снимал квартиру на улице Штирбей-Водэ у одного плотника, по имени Скарлат. Эта улица, которая теперь стала роскошным проспектом, в те годы вся была засажена виноградниками. Когда стали прокладывать бульвар Елизаветы, возник новый квартал, и это превратило прежних крестьян в городских жителей. Скарлат пришел сюда откуда-то из деревни и здесь в образе простой крестьянской женщины, державшей под своей пятой большущее семейство, нашел одного из таких домашних тиранов. Скарлат, который был плотником, построил на этой улице вполне приличные домики, сохранившиеся и до сих пор, и сдавал их внаем. Свой участок он разделил на две части другим домом с присвою [28], каморки в котором он сдавал по дешевой цене студентам. Коридор этого дома заканчивался крыльцом, выходившим во двор. Отсюда открывался настоящий деревенский вид – и это в самом центре города! Был здесь небольшой домишко, совсем как в горах в Мунтении, с широкой крытой галереей и со сводом, бесконечный фруктовый сад, а еще дальше, в глубине, стояла затерявшаяся среди деревьев маленькая лачужка, которая служила Скарлату мастерской. Там он делал двери, оконные рамы и тому подобные вещи, все больше по плотницкой части. Я думаю, что ко всем деревянным деталям у всех домов в околотке Матаке Мэчелару приложил свои руки Скарлат. Это был удивительно симпатичный человек, жертва своей массивной тещи, жены и детей. Коренастый и плотный, он походил немного на Крянгэ [29] – правда, казался чуть похудее. Он жизнерадостно и заразительно смеялся и философски употреблял несколько изречений, среди которых наиболее частым было: «Совсем хорошо». Это были еще типичные крестьяне, и ели они за низеньким столом, сидя по-турецки на подстилке. Скарлат был узаконенной жертвой семьи. Когда кто-нибудь обращал на это его внимание, он принимался часто моргать и, воскликнув: «Совсем хорошо», – слегка похлопывал тебя по животу, смеясь до икоты с такой трогательной наивностью, что я до сих пор еще слышу этот смех. Если бы прослушать фонограф с записью этих «совсем хорошо» Скар-лата, вы бы поняли, что это был за человек! У него не имелось иных средств для защиты, кроме смеха и восклицаний «совсем хорошо». К ним и прибегал он в самые критические моменты. Я часто заходил к нему в мастерскую, и он давал мне для забавы куски дерева и сложные рубанки, приваривая веселым голосом что-нибудь вроде этого: «Совсем хорошо! Старуха (это его теща) не хочет кормить меня! Ха-ха-ха! Совсем хорошо!»

– Она на самом деле не давала ему есть? – спросила Отилия.

– Да, как это ни покажется удивительно. Скарлат работал точно лошадь, иногда напивался до беспамятства. Все, что зарабатывал, он отдавал жене. Я помню только, что у нее было багровое лицо, все в прожилках, и красные воспаленные от злокачественного конъюнктивита глаза. У них была куча детей, которых я, однако, никогда не видел, потому что они бегали где придется, но ради которых мадам (назовем ее так) Скарлат готова была в лепешку расшибиться. Бедный плотник подвергался ужасным притеснениям. В течение целой недели он ел одну крапиву, сидя напротив своей ненавистной тещи («старухи»), которая жадно пожирала колбасу с чесноком. Иногда по вечерам ему вовсе не давали есть. Мне даже говорили, что от этого он и умер. Утром он отправился на работу, так и не выпросив у жены на завтрак куска хлеба, сдобренного хоть чем-нибудь, и упал замертво. Соседи, конечно, помогли бы Скарлату, если бы он обратился к ним, но мешала гордость: как-никак он был домовладелец. Оставить себе кое-что из заработка он опять-таки не мог. Жена сама получала деньги с заказчиков под предлогом, что муж ее пьяница. Скарлат видел, как она забирала его деньги, и не умел ничего сказать, кроме «совсем хорошо». Это был удивительно порядочный человек. Наедался он по-настоящему только на поминках. Да и там подавалось больше вина, чем закуски, и поэтому он напивался.