Текст книги "Загадка Отилии"

Автор книги: Джордже Кэлинеску

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

Дядюшка Костаке направился по проспекту Виктории к почте. Он знал одну аптеку на улице Липскань. Он вошел туда и подал рецепт, его попросили немного подождать. Не успел аптекарь взять в руки флакон, как дядя Костаке испуганно спросил:

– Сначала я бы хотел узнать, сколько это будет стоить.

Слегка удивленный, аптекарь взглянул на него, порылся в прейскуранте, подсчитал и заявил, что это лекарство будет стоить две леи и пятьдесят бань.

– Э-это слишком дорого! А подешевле нельзя?

– Конечно, нет. О чем вы говорите? Разве вы не знаете, что у нас твердые цены?

– Да? Тогда я не буду заказывать, – раздумал дядя Костаке.

Аптекарь бросил ему рецепт и занялся другим посетителем. Старик тихо побрел к улице Святых Апостолов, где находилась еще одна аптека. Там он просто спросил:

– Сколько будет стоить это лекарство?

Две леи восемьдесят бань! – ответила аптекарша, посмотрев на листок.

Дядя Костаке взял рецепт и вышел. Подумав немного, он медленно вернулся на улицу Липскань к первому аптекарю, где и заказал лекарство. Он сэкономил тридцать бань. На обратном пути Костаке заметил свет в маленькой церквушке около тира. Он очень устал и решил зайти туда. Несколько старух читали акафисты, долго крестились перед иконами и громко целовали их. Дьячок клевал носом на клиросе, гнусавя бесконечную литанию. Дядя Костаке, завороженный сиянием алтаря и невнятным бормотаньем дьячка, почувствовал, как его охватывает благочестие, и начал широко креститься правой рукой, в то время как левой ощупывал место, где лежали деньги. Он думал, что бог не может не обратить на него внимания, поскольку он заботится о будущем Отилии и обещает ей столько денег, и, главное, что бог не позволит ему умереть раньше, чем Отилия станет самостоятельной, потому что отеческое покровительство лучше, чем деньги. Такой опытный человек, как он, мог бы, например, положить определенную сумму в банк и со временем составить для Отилии из процентов новый капитал, не затрагивая самого вклада. Никто бы не был обижен: ни Аглае, которой достался бы основной капитал, ни Отилия, временно воспользовавшаяся им. С облегченным сердцем уходил дядюшка Костаке из церкви. Благочестиво помолившись, он, пятясь, вышел из храма. Сознание того, что он такой добрый, наполнило его радостью. Старуха, укутанная в платок до самого рта, протянула ему руку, причитая:

– Подайте милостынку, да поможет вам святая Пятница, чей праздник сегодня, и матерь божия!

Старик сунул руку в карман, вытащил несколько монет, но увидев, что все они по десять-двадцать бань и нет ни одной монетки в пять, кроме позеленевшей пара, устыдился давать эту пара и сказал:

– Поверь, бабка, нет мелочи!

– Эх, – напористо заговорила старуха, – нет у тебя, боярин, так пусть и не будет! Если у вас, у бояр, нету, У кого же им быть – у меня, что ли? Поэтому-то ваша молитва и не доходит до бога Больше всего Костаке напугала мысль, что нищенка может знать о том, что у него есть при себе деньги. Он дал старухе десять бань, и та недовольно взяла их, даже «спасибо» пробормотала как-то пренебрежительно.

Дядюшка Костаке тайком передал лекарство Отилии и просил давать ему микстуру регулярно, как было написано в рецепте. Он заявил, что ему необходимо соблюдать диету, и проконсультировался с Феликсом. Из его вопросов можно было понять, что представление о диете было у него весьма своеобразное. Он даже стал более сговорчивым в отношении расходов и выделил для стола довольно значительную сумму. Для него было наслаждением задавать Феликсу и Отилии самые различные вопросы о здоровье, ожидать, что девушка поднесет ему ко рту ложечку лекарства. Он смеялся от удовольствия, когда Отилия его обнимала. Однако старик возлагал чрезмерные надежды на рекомендации врача. После каждого приема лекарства он радужно мечтал, что оно придаст ему невиданную силу, воображая, что действие лекарства произведет внезапный эффект. Жадный по натуре, он и к диете относился, как к лекарству. Он стал есть овощи, но наедался до отвала, думая, что в них заключена какая-то целительная сила. Феликс пытался объяснить ему, что диета прописана для того, чтобы дать отдых организму, что в его возрасте нет необходимости принимать такое количество пищи. Старик был упрям. Он хорошо слышал, как доктор сказал, что ему полезны овощи и зелень. Если они полезны, значит, нужно есть их как можно больше, чтобы был результат. А результат оказался такой, что дядя Костаке начал толстеть. Стэникэ полностью поддерживал его.

– Кушайте, дядюшка. Если врач сказал, значит, он знает. Если есть аппетит, это все. А вот у меня нет аппетита!

– А почему нет? – спросил старик, интересовавшийся теперь всем, что касалось здоровья.

– Почему нет? – воскликнул Стэникэ. – Есть не хочется, потому что жить не хочется! Зачем жить, ради кого жить? Смысл существования человека в том, чтобы иметь семью, детей, в которых повторится твоя жизнь, которые продолжат твой род. Бог меня наказал, он обрек меня на бездетность, а может, он открывает мне глаза и говорит: «Стэникэ, будь смелым, не подчиняйся сентиментальностям, мысли зрело». Я все обдумаю, а потом сделаю что-нибудь такое.

Стэникэ держал старика в вечном страхе, без конца рассказывая ему о смерти разных людей.

– Дядюшка Костаке, вы не слышали? Полковник-то, полковник Константинеску, тот, что жил в верхнем конце, около улицы Арионоайи, у которого вы еще просили коловорот...

– Ну и что?

– Умер сегодня ночью!

– Отчего он умер? – испуганно спрашивал старик, надеясь, что произошел несчастный случай, которого можно избежать.

– Отчего умирают люди его комплекции? Хватил удар. Удар и больше ничего. Сидел он за столом часов до одиннадцати с какими-то гостями, а когда встал – трах! Завтра похороны. Не беспокойтесь, я пойду, все разузнаю.

Стэникэ действительно ходил и возвращался, опять принося новости.

– Злополучный этот год! – заявлял он печально.– На кладбище везут десятками, сотнями. Все детей и стариков. Осень страшно влияет на легкие, на голову. Бакалейщик, торговавший на углу, у которого мы брали постное масло, тоже умер. Я его и больным-то ни разу не видал. Так, ни с того ни с сего. Не хотите пойти посмотреть? Бог знает, что с ним приключилось, только лицо у него почернело, как головешка, даже не узнать. Жена говорит, три дня он боролся со смертью.

Дядя Костаке всячески старался не слушать рассказов Стэникэ, но тот выкладывал их один за другим, не давая ему опомниться.

Старик стал суеверен, впал в ипохондрию, начал жаловаться на подлинные и воображаемые боли. Ему казалось, что у него стреляет в ушах, что плохо желудок работает, что сердце иногда останавливается, потому что он не слышит его биения. Он принимал самые ужасные слабительные и с суровым видом целыми часами просиживал прямо посреди комнаты на горшке, ожидая, что это принесет ему облегчение. С помощью различных умозаключений он сам нашел причины своего плохого самочувствия, определил средства для устранения их и составил фантастическое меню. Когда кончилась микстур он не захотел вновь заказывать ее, ссылаясь на то, что доктор ничего ему об этом не говорил. Однако, после того как ему однажды ночью приснилось, что все кирпичи, лежавшие во дворе, валятся на него под звуки военного оркестра, он решил снова посетить врача.

– Что мне теперь делать, домнул доктор? – спросил он.

– Как что делать? Ничего! Ведите спокойный образ жизни.

Старик рассказал о всех своих страданиях. Доктор улыбнулся, похлопал его по плечу и приободрил:

– Ничего. Это несчастья нашего возраста. Чтобы не обращать на них внимания, гуляйте, развлекайтесь, старайтесь рассеяться в обществе молодых людей, днем, когда хорошая погода, бывайте чаще на свежем воздухе в Чишмиджиу, на шоссе, только не простужайтесь.

Почти с религиозным благоговением выслушал дядя Костаке советы врача, хотя и остался немного разочарован, потому что ему не прописали лекарств. Отилия, как только узнала об этих советах, решила развлекать старика. Благодаря бесконечной любезности Паскалопола дядя Костаке и Отилия теперь почти ежедневно совершали прогулки в коляске, встречаясь очень часто с помещиком. Феликс опять сделался мрачен. Особенно на него подействовало обещание Паскалопола снова приехать играть в карты, чтобы рассеять Костаке. Своей женской интуицией Отилия, в душе которой отсутствие всяких предрассудков уживалось с суевериями, почувствовала, что старику необходима вера во что-нибудь незыблемое. Она зашла в бывшую комнату своей матери. Здесь перед иконами висела серебряная лампадка, которую никогда не зажигали. Отилия вычистила ее и перенесла в столовую, где дядюшка Костаке, ради экономии дров, устроил себе жилье, наполнила ее маслом и зажгла. Старик удивленно посмотрел на Отилию, ни словом не одобрил ее, но и не протестовал, а как-то раз даже сам пришел к девушке и озабоченно сообщил ей:

– Потухла лампадка, нужно ее зажечь!

Когда по мере сгорания масла огонь достигал налитой на Дне воды и начинал трещать, Костаке вздрагивал, словно слышал какой-то шепот, полный зловещего смысла. Но несмотря на все мелкие треволнения, он вовсе не выглядел подавленным. Нет. В глубине души он был уверен, что слова доктора нужно понимать в благоприятном смысле: не может человек умереть, если врач говорит, что он здоров.

Впрочем, он ничего не понимал в медицине – ведь он никогда не болел – ив том, что с ним произошло, видел только упадок сил, следствие жары или усталости. Он вспомнил, что, будучи ребенком, он чем-то заболел и у него был сильный жар (что это была за болезнь, он так и не знал), но потом выздоровел, и теперь тоже считал: раз уж принято лекарство, значит он снова обрел свою прежнюю силу. Каких-либо понятий об изнашивании организма у него не было. Планы, которые он молча обдумывал, становились все более грандиозными и простирались все дальше и дальше.

Феликс достиг наконец совершеннолетия и теперь мог самостоятельно распоряжаться доходами, получаемыми от банка. Тут-то он узнал, что и Аглае принимала участие в опеке над ним. Все было оформлено с помощью адвоката, который хоть и был человеком порядочным и внимательным, однако удержал в качестве гонорара довольно крупную сумму. Феликс ходил грустный, словно его ожидало изгнание, но старик поспешил выразить уверенность, что юноша останется жить у него «на прежних условиях». Отилии было стыдно, но она старалась не вмешиваться во все эти дела, а Феликс всячески убеждал себя, что никакого дурного побуждения у Костаке быть не могло, пока девушка откровенно не заявила ему:

– Отец немного наживается на тебе. Это маленькая, но очень противная слабость, от которой я теперь уже не могу его отучить, ведь он совсем старик. Раз уж ты остался, признаюсь тебе, что я очень этому рада.

Феликс набрался храбрости и поцеловал ее в щеку. Поскольку вчерашние опекуны не опротестовали финансовых отчетов, из которых явствовало, что все проценты с капитала израсходованы полностью, дядя Костаке стал считать себя законным хозяином гвоздей, балок, кирпичей и вновь принялся перетаскивать их с места на место. Он нашел двух рабочих, двух оборванцев с вороватыми глазами. Уединившись с ними в передних комнатах, он повел долгие переговоры о строительстве, несмотря на мороз, который ударил в начале декабря. Его замысел обнаружился, когда люди стали выносить из гостиной и соседней с нею комнаты мебель и перетаскивать ее в боковую пристройку. Дядя Костаке решил осуществить свой план, обещавший ему немалые доходы. Две комнаты по фасаду он хотел разгородить стенами в полкирпича и сделать из них четыре, а также разделить деревянной перегородкой переднюю, с тем чтобы каждое помещение имело отдельный вход. Он рассчитал, что мог бы сдавать меблированные комнаты по меньшей мере по сорок лей в месяц, получая в год квартирной платы почти две тысячи лей. Две тысячи лей, помноженные на десять (то есть на десять лет), дадут двадцать тысяч лей. Для Отилики, думал он, это хорошая сумма, если прибавить к ней и проценты от денег, которые он положит в банк. Люди начали работу, перепачкав весь дом, поставили перегородки, но то ли из-за мороза, то ли из-за материала стены оставались мокрыми, в красноватых пятнах, словно были покрыты болячками. Дом был, и правда, построен основательно, но полы настланы на деревянные балки, которые, хотя и были когда-то крепкими, все же сдали от времени. Непредусмотренная тяжесть, воздвигнутая посредине комнаты, прогнула балки и раздавила устои, на которые они опирались, так что через несколько дней полы осели и стали вогнутыми, будто седло. Крепления между стенами и потолком разошлись, и образовалась кривая щель. Дядя Костаке вышел из себя и заявил, что рабочие «жу-жулики». Начались и денежные конфликты: старик вдруг с возмущением открыл, что с него запрашивают больше, чем, как ему казалось, следовало бы заплатить по договоренности. Рабочие ушли недовольные, ругая его последними словами, а дядя Костаке решил, что весною, когда наступит хорошая погода, он найдет других, более порядочных рабочих и сам будет строить вместе с ними. Раздосадованный убытками, которые, по его мнению, он понес из-за того, что пропустил выгодный момент, старик ломал голову, как бы возместить потери. Отилия застала его как раз в тот момент, когда он излагал свои предложения совершенно смешавшемуся Феликсу:

– Нам нужно составить контракт на год-два. Это для твоей же пользы: ты будешь уверен, что не потеряешь комнаты. Что делать, а вдруг явится другой, предложит больше и снимет ее? Хочешь, я тебе сдам еще одну комнату рядом или в передней части дома, чтобы тебе было удобнее? Она будет стоить еще сорок лей.

В действительности Феликс и так платил за пансион невероятную сумму, хотя мог на несколько десятков лей превосходно прожить в любом месте, если бы его не удерживала любовь к Отилии.

– Папа, папа, – вмешалась Отилия. Ей было стыдно, но из жалости к старику она сдерживалась и говорила ласковым голосом. – Зачем ты это делаешь, папа? Ты и так получаешь от Феликса больше чем достаточно, зачем тебе еще нужен договор? И это вместо того, чтобы он жил у нас как гость? Мне стыдно садиться за стол, когда я подумаю, что за все платит он один.

Старик, казалось, раскаялся, что сделал такое предложение, но вскоре вновь принялся за свои проекты. Откуда-то он узнал, что существуют банки, которые производят страхование жизни в пользу наследников. Нужно вносить ежегодно некоторую сумму, а после определенного срока указанный наследник, если с застраховавшим что-либо случится, может получить деньги. Костаке представил себе всю выгоду этой сделки и расхаживал по дому весьма довольный, предвкушая превосходную комбинацию. Он мог бы застраховать себя на определенную сумму в пользу Отилии, о будущем которой искренне заботился, и, таким образом, не давать ей непосредственно ни одного бана. А деньги он бы использовал для постройки доходного дома с маленькими дешевыми квартирками, которые выгоднее, чем большие. Однако в банке его подняли на смех:

– Страхование в таком возрасте!

Удивленный старик ушел, так и не поняв, почему человек в его годы не может застраховаться. Тогда ему пришла в голову мысль, что в доме у него слишком много вещей и их надо распродать. Кое-что ему удалось сбыть скупщикам всякого старья. Но когда на дом явился еврей-маклер, намереваясь купить все оптом, неожиданно ворвалась разъяренная Аглае:

– Что это ты делаешь, Костаке?

– А что я делаю?

– Об этом я тебя и спрашиваю! Ты принялся распродавать вещи?

– Ну и что же? Разве я должен перед кем-нибудь отчитываться?

– Я предложил прекрасную цену! – почтительно сказал маклер.

– Вон отсюда! – набросилась на него Аглае. – Что тебе здесь, толкучка?

Маклер исчез, а Костаке так рассвирепел, что на лбу его выступили вены, словно прожилки на большом капустном листе. Он завизжал невероятно высоким голосом, прерываемым смешным низким хрипом:

– Что я не имею права делать в своем доме что хочу? Чего тебе нужно?

– А то мне нужно, что я не желаю, чтобы старую мебель, доставшуюся еще от родителей, ты продавал прохвосту маклеру, который все заберет задарма!

– А тебе какое дело, если он задарма возьмет?

– Значит, есть дело!

– Нет тебе никакого дела!

– Нет есть, я – сестра!

– А если ты сестра, так у тебя есть право опекать меня?

– Раз ты выжил из ума, у меня есть право помешать тебе делать глупости, которым тебя неведомо кто учит.

Дядюшка Костаке почувствовал, что задыхается.

– Я делаю глупости? Я выжил из ума? Я не могу в своем доме поступать, как хочу, со своими вещами, не могу продать, что хочу и кому хочу? Все продам, и дом и вещи, все продам и никому ничего не оставлю. Лучше я все больнице откажу.

Аглае, испугавшись угрозы, стала мягче:

– Я тебе не говорила, что ты не можешь продавать. Я сказала, что тебя водят за нос эти подлые маклеры. Если хочешь продать – продавай, я тебе не препятствую, только давай порасспросим, подыщем хоть бы порядочную семью, которая купит по человеческой цене. Я тебе это по доброте говорю, для твоей же пользы.

– Не нуждаюсь я в твоей доброте! – продолжал упорствовать уже наполовину убежденный дядя Костаке.

В результате подобных столкновений в голове старика зародилась неожиданная идея. Будущее Отилии он обеспечил (так воображал он, принимая желаемое за свершившееся), а сам он еще полон сил и здоровья (как сказал врач) и оставаться «всю жизнь» одному означало терпеть горе, болезни, вмешательство Аглае. Поэтому старик решил, что может взять себе, как он выразился, «экономку». У него была старая знакомая, которую он навещал с той поры, как овдовел. Она ему нравилась своей скромностью в денежных вопросах. Он решил, что мог бы взять ее в дом «вместо жены», чтобы она сдавала его комнаты и присматривала за хозяйством. О женитьбе он вовсе и не помышлял, и не только потому, что боялся расходов, а просто считал: раз женщина живет в доме, этим она уже превращается в жену. Мысль о том, чтобы оформить все по закону, была совершенно чужда старику, и в этом крылась одна из причин того, почему он не удочерил Отилию, хотя и относился к ней, как к родной дочери.

В один прекрасный день Отилия и Феликс увидели в доме опрятно одетую женщину, производившую на первый взгляд впечатление совсем простой. Волосы ее были собраны в тугой пучок, придерживаемый с помощью маленького гребня и шпилек. Ей можно было дать лет сорок-пятьдесят. Была она не толстая, но слегка округлившаяся на хороших хлебах, лицо же ее имело неприятный пергаментный оттенок. У молодых людей эта женщина сразу же вызвала неприязнь своей медовой льстивостью. Она вмешивалась во все, лицемерно обижаясь на каждый намек, и проявляла смешную заботливость по отношению к старику. Однако Костаке был этим доволен и радостно смеялся во весь рот. Когда старик сел за стол, «экономка», которую звали Паулина, завязала ему на шее салфетку, словно ребенку.

– Вот так, – приговаривала она, и в ее заискивающей ласковости слышался также упрек по адресу остальных, – вот так салфеточка и не упадет.

Отилия расхохоталась, но Паулина приняла этот смех с притворным безразличием, бросилась на кухню и, вернувшись оттуда с Мариной, надавала ей кучу поручений, которые та выслушала с презрительной миной. Паулина принесла дядюшке Костаке вареные яйца, и тот жадно протянул руку, чтобы схватить их, но мнимая жена не позволила. Она потребовала у Марины тарелочку («Быстро, быстро, доамна Марина, домнул не должен ждать!»), поставила ее перед стариком и ложечкой стала извлекать содержимое яиц. В нетерпении старик поспешил обмакнуть кусок хлеба в желток, но Паулина ласковым жестом сиделки остановила его и слегка посолила яйца.

– Хочу и перцу, – потребовал дядюшка Костаке.

– Перец вреден, душечка, – сказал Паулина, – от него тебе будет плохо!

Марина, остановившись в дверях, смотрела на все это, как на представление, но старик был на седьмом небе. Паулина не присела к столу, пока дядюшка Костаке не покончил с едой, потом и она сама поклевала, что попалось под руку, внимательно следя за своим подопечным. Благодаря ласковым, обходительным манерам эта женщина стала вскоре заметно забирать власть в доме. С притворной заботливостью она даже Отилии не позволила как-то утром повидаться с дядюшкой Костаке под предлогом, что «они», дескать, не выспались и должны отдыхать. Отилия чувствовала, что наступит момент, когда она не сможет сдерживаться и вышвырнет из дома эту нахальную самозванку, но царствование Паулины и так оказалось недолговечным. Уверовав в то, что она завоевала симпатии старика, Паулина начала постепенно высказывать свои претензии:

– Люди злые, сплетни разводят, нужно нам их опасаться. Я вдова, у меня свои заботы. Меня бы тоже нужно отблагодарить, чтоб я знала, что не напрасно ухаживала за человеком. Сколько я видывала мужчин, обманывавших женщин, которые годами от них все терпели.

– Чего же тебе надо? – после ряда подобных намеков спросил заинтригованный дядя Костаке.

– Хочу и я получить какую-нибудь благодарность. Уж если ничего другого нельзя, так хоть не обойди меня в завещании.

– На лбу старика снова вздулись вены, словно прожилки на капустном листе, и он захрипел:

– Какое завещание? Нет у меня никакого завещания! Нечего мне оставлять! Какое завещание? Я еще не помер!

– Не нужно сердиться, я ведь просто так сказала, я ведь знаю, ты человек добрый.

Дядя Костаке, и без того озабоченный слишком большими расходами на еду, испугался, но не знал, как избавиться от Паулины. Врожденная трусость делала его безвольным. Однако, увидев через окно мимическую сценку, звуки которой до него не доходили, он испытал подлинное удовольствие. Рассвирепевшая Марина вытолкала Паулину из кухни, угрожая ей скалкой. Экономка пробыла в доме ровно столько, сколько было необходимо, чтобы поправить прическу, и исчезла навсегда. Феликс и Отилия смеялись, а дядюшка Костаке смотрел на них с комической миной человека, который сознает, что проштрафился. Стэникэ же разукрасил этот инцидент всеми цветами своего воображения:

Клянусь честью, у дядюшки Костаке есть от нее ребенок. Ребенка я видал, и не удивляйтесь, если он оставит ей кой-какое наследство ради отпрыска. Вы думаете, ее выгнала Марина? Это все устроили Отилия и Феликс, которым неинтересно иметь конкурентов. Как я слышал, Марина избила ее так, что она в больницу слегла.

Отилия, усевшись на колени к старику, поглаживала его фарфоровую лысину.

– Честное слово, папа, ты старик, а ума у тебя совсем нету. Зачем тебе нужно было приводить в дом эту женщину? Разве мы за тобой не ухаживаем, не исполняем все твои желания?

Нижняя губа у старика отвисла, и он сидел в позе кающегося грешника.

– Подожди, я позабочусь о своей де-девочке, – твердил он, думая о воображаемых спекуляциях, – я позабочусь.

– Папа, ты обо мне не беспокойся. – Я тебе говорю, мне ничего не надо!

Отилия была совершенно искренна, потому что совсем забыла о деньгах, которые, как сказал ей Паскалопол, были положены на ее имя.

Марина внушила дядюшке Костаке мысль о необходимости отслужить в доме молебен, чтобы изгнать нечистого духа, из-за которого с некоторых пор произошло столько несчастий. А то прямо как басурмане стали, она даже и не помнит, когда священник переступал порог их дома. В конце концов эта идея была одобрена, и как-то утром явился батюшка в сопровождении дьячка и попа Цуйки. Этот поп Цуйка когда-то был священником в их приходе, а теперь оставался заштатным попом. Ему уже стукнуло семьдесят лет. Борода у него была острая, синеватая и напоминала малярную кисть. Пил он много Цуики, откуда и пошло его прозвище. Он ругался, часто поминая нечистого, жаловался даже в церкви при людях на свою старость и на боли в суставах и исповедовал детишек, которые корчились от смеха под епитрахилью, когда он спрашивал их, ели ли они фасоль и квашеную капусту. Пел он гнусаво, заикаясь, переходя от самых нижних регистров к устрашающему вою, что забавляло юных православных. Старухи корили его прямо в лицо, хотя вообще-то и уважали, а он с ними ругался, осыпая их именами святых, о которых никто и не слыхивал. Главный священник покровительствовал ему из человеколюбия, которое высокопарно проповедовал всем, притворно заботясь о престиже церкви. Его преподобие был высокий, полный мужчина с румяным лицом и широкой белой бородой, ниспадавшей на грудь. Смеялся он утробным смехом и отбивался от самых страшных еретических нападок, парируя удары осторожными шутками, чтобы не скомпрометировать себя.

Священник в сопровождении дьячка отслужил молебен, наполнив дом запахом ладана, и окропил стены святой водой. Поп Цуйка время от времени произносил невпопад какую-нибудь фразу из молитвы, искоса поглядывая, не ведутся ли приготовления к выпивке. Когда его преподобие окропил святой водой всех присутствующих (дядюшка Костаке при этом согнулся вдвое от благочестия), он переглянулся со Стэникэ, которого прекрасно знал, и понимающе улыбнулся.

– Откуда ты изошел, сатана? – насмешливо спросил батюшка, закончив службу и стягивая епитрахиль через голову.

– А разве я, ваше преподобие, – возразил Стэникэ на церковный лад, – не могу принять участия в святом молебствии, дабы укрепить свою душу?

– Можешь, почему не можешь, свинья ты собачья. Хвалю, что вступил ты на путь истинный и следуешь им к добру. Жду тебя к исповеди и святому причастию.

Батюшка со всеми был на «ты», считая всех своими «духовными детьми», а людям, наиболее ему близким, присваивал прозвище «свинья собачья». Наконец поп Цуйка, устав от ожидания, спросил Отилию:

– Послушай, дорогая моя курочка, нет ли у тебя цуечки, а то с самого утра что-то у меня с горлом приключилось неладное.

И в подтверждение своих страданий старец воспроизвел кашель на двух согласных нотах.

– Дядюшка Костаке, – заговорил Стэникэ, – вы должны поставить какое-нибудь вино и каких-нибудь там закусок. Таков обычай!

– Лучше цуйки! – простодушно заявил поп Цуйка. Костаке весьма хмуро поглядел на Отилию, но Стэникэ опередил его:

– Доставайте, дядюшка, пол [33] и попотчуем церковнослужителей.

Священник, услыхав, какие инструкции Стэникэ давал Марине, решительно вмешался:

– Послушай, ты, свинья собачья, скажи, чтобы она попросила у Кристаке того вина, которым он обычно меня снабжает, и сыру. Это к вину хорошо.

– Пусть и цуйки прихватит, моя хохлаточка, выпью ее тепленькую! – попросил старый поп.

Отилия, которой все это казалось забавным, не возражала. Отослав дьячка со всеми церковными принадлежностями домой, святые отцы в ожидании расселись на стульях.

– Хорошо время от времени освящать дома, – заговорил батюшка, чтобы что-то сказать. – Да не будем забывать о всевышнем, предержащем все в своей славной руце.

– И да выпьем немножко винца! – добавил Стэникэ.

– И винцо это доброе, свинья собачья, – отпарировал священник, – ибо даровано оно господом для благодеяния и благополучия творений рук его. Но только в меру.

– Снег идет, черт возьми, – заметил поп Цуйка. – Мне прямо в рот снегу надуло. Пятнадцать лет не было такого снегу, с девяносто пятого года, когда в ноябре завьюжило. Видно, махнул черт хвостом, чтобы я охрип.

– Послушай, преподобный, – одернул его с притворным возмущением батюшка, – я же тебе говорил, не поминай ты имени нечистого. Грех какой, а ты ведь старый священник! Нельзя так испытывать всепрощение милосердного господа.

Стэникэ вдруг решил пуститься на провокацию:

– Все вы такие! Другим советуете не пить, не сквернословить, а сами ваши преподобия делают что хотят. Как это еще люди могут вам верить!

– Дар! – провозгласил поп Цуйка, забирая в кулак свою бороденку. – Христианин уважает во мне дар божий, а не меня грешного.

– Ты, свинья собачья, – запротестовал главный священник,– видно, играет тобой сегодня сатана. Ты слышал, чтобы я когда-нибудь ругался, упоминал имя господа бога всуе? Его преподобие уже старик, бедняга иногда и сплошает, ибо все мы полны грехов. Ты говоришь, что я пью, сатана? Стаканчик вина могу пригубить, поелику это дозволено и священным писанием, ибо в Премудростях своих глаголет Соломон: «Коли будешь сидеть за столом всесильного, благоразумно вкушай от того, что поставлено пред тобою».

Поп Цуйка загнусавил:

– Вкушай мед, сын мой, ибо хороши соты и да усластится глотка твоя. – Потом озабоченно спросил: – А много ли, отче, нам еще этой цуйки вкушать, ведь мне-то уж недолго жить осталось!

– Эх, преподобный, не дано нам, грешникам, знать, сколько мы проживем, и не будем гневить господа бога нашей гордыней. Господь бог знает.

Значит, – заметил Стэникэ, корча из себя вольнодумца,– ты считаешь, что бог стоит с меркой и отмеривает нам срок жизни?

Священник изобразил на своем лице ужас и погрозил Стэникэ кулаком:

– Замкну я свои уста, коли грешник восстал против меня.

Марина и Отилия явились наконец со всякой снедью и накрыли на стол. Священник взглянул на аперитивы, перекрестился, благословил их и сказал:

– Взгляни, господи Иисусе Христе, на закусь мясную и освяти ее, как освятил ты агнца, которого принес тебе Авель в жертву, а также и жирного тельца... ибо ты, вседарующий блага, и есть пища истинная и вознесем мы твое величие вместе с отцом твоим и бесконечным и пресвятым Духом, ныне и во веки веков. Аминь!

Потом он снова перекрестился, причмокнул губами и взял толстый кусок салями. Поп Цуйка, равнодушный к еде, зажал в руках стакан и в ожидании, когда приступят к трапезе, запел:

– Не алкай вина, не тянись к беседе, не тщись покупать мясной закуси.

– Будь ты неладен, свинья собачья, так оно и есть, честное слово, – сказал священник, обдирая кожицу с другого куска колбасы.

– Коли будешь запускать свои глаза в кувшины и стаканы, будешь потом ходить голый, аки пест.

– Хе-хе-хе! – засмеялся поп Цуйка, видя, что Отилия улыбается их шуткам. – Смейся, моя голубица! Помнишь ты, как я в купель тебя окунал? Эх! И тогда был чертов мороз. А цуйка эта подогрета? А то разболелись мои косточки! «Как уксус ранам, а дым глазам не помогают, так и болезнь, проникнув в тело, печалит сердце».

– А ты, сын мой, почему не вкушаешь? – обратился священник к дяде Костаке. – Выпей немножко вина. У этой собачей свиньи Кристаке такое винцо, хоть к причастию подавай.

– Папа немного болел, – пояснила Отилия, – ему нельзя злоупотреблять.

– Вот как? – удивился священник, переливая вино из стакана в глотку. – А я и не знал. Но потреблять не значит злоупотреблять. Доброе вино дают и при болезни, это известно испокон веков. Правда я, как духовное лицо, не понимаю в немощах телесных. Дай, господи, здоровья и ума всем грешникам. Аминь!

– Послушай, дочка, осталась еще эта проклятая штуковина с коричкой? – спросил поп Цуйка Отилию. – А то я не распробовал, какова она на вкус. Плесни сюда. Пусть будет больше грехов, чтобы смирился я перед богом, когда он призовет меня. «Исповедуюсь я на цитре, господи ты боже мой».